Текст книги "Доктор Данилов в сельской больнице"

– К гимназии привык уже?

В этом учебном году Никите, несмотря на его сопротивление, пришлось сменить школу из-за переезда на новую квартиру. Если старая была обычной школой ближнего Подмосковья, то новая оказалась гимназией с углубленным изучением предметов гуманитарной направленности.

– А что там привыкать? – вздохнул Никита. – Я же говорю, задают много, а в остальном все то же самое. Учителя – придурки, одноклассники – дебилы.

– Исключения хоть есть?

– Попадаются, – ответил Никита, не расслышав иронии. – Но мало. Англичанка вот хорошая, недавно институт закончила. Фигура как у манекенщицы, а глаза…

– При таких данных можно вообще не знать английского и считаться замечательным педагогом, – поддел Данилов.

– Она добрая, – гнул свое Никита, – орать еще не научилась и не обзывается. Даже ругается вежливо.

– Это как?

– Ну, типа: «Голубев, выйди, пожалуйста, из класса», а не «вон отсюда, мразь!».

Гимназическим нравам Данилов удивляться не стал: школа есть школа, как ты ее ни назови. Покойная мать, преподававшая русский язык и литературу в лицее, частенько сетовала на то, что большинство ее коллег совершенно не умеют разговаривать с людьми.

– Друзей в классе завел?

– Работаю над этим. – Никита явно был не в духе. – А вот и мама!

– Да, – послышалось в трубке.

– Привет! – Данилов постарался вложить в голос как можно больше теплоты. – Если ты еще занята, я перезвоню позже.

– Привет, нет.

– Вот и хорошо! А я сегодня неожиданно освободился в шесть вечера, и вот звоню…

Данилов не соврал: заведующий отделением отправил его спать домой, сказав, что в случае чего выдернет из дома Цапникову а то у нее чересчур льготный режим работы – сутки через двое, а то и трое.

– Неужели соскучился? – притворилась удивленной Елена.

– Да! – подтвердил Данилов. – Стоит только закрыть глаза, как сразу же вижу твое лицо…

– Бездонные зеленые глаза, высокий лоб мыслителя, губки-ягодки и зубки-жемчужины… – продолжила Елена. – Ты там любовные романы писать еще не начал?

– Скоро начну, – пообещал Данилов, радуясь тому, что Елена шутит, значит, пребывает в более-менее сносном расположении духа. – И посвящу его тебе. Только сейчас я звоню не за этим, я насчет Нового года. Как-никак – семейный праздник.

– Да, – согласилась Елена. – Но не настолько, чтобы праздновать его в твоей реанимации.

– Конечно. – Данилов представил себе эту картину. – Но если вдруг я не сумею освободиться, то вы ведь можете по пути в Питер или обратно сделать небольшой крюк и заехать ко мне. Если я буду знать время вашего приезда заранее, то непременно буду свободен…

– Я так давно не была на празднике в общаге…

– Почему? – перебил Данилов. – Сходим в ресторан, попразднуем, обменяемся подарками, поболтаем, а потом я усажу вас в московскую электричку, и…

– Помашу ручкой!

«Далась ей эта ручка!» – с досадой подумал Данилов. – И через три часа вы будете уже дома.

– Звучит заманчиво… – Данилов не стал уточнять, к чему относятся эти слова – к тому, что через три часа Елена с Никитой окажутся дома, или к самому приглашению.

– А тебе это действительно надо?

– Что «это»? – переспросил Данилов.

– Чтобы мы приехали.

– Очень надо, иначе бы не приглашал. Зачем уточнять?

– Ну мало ли… Вдруг ты напился, под воздействием минутного порыва решил пригласить нас в Монаково и сразу же пожалел об этом.

– Давай не будем придумывать то, чего не было, а? Если один раз я позволил себе выпить немного виски, это не значит, что я должен ежедневно напиваться!

Данилов на самом деле не пил ничего спиртного с того раза. Не потому, что ограничивал себя, а потому, что не хотелось, да и поводов не было.

– Не заводись, Вова. – Голос Елены заметно смягчился. – Уже и спросить нельзя. Мы приедем к тебе четвертого января, подгадаем так, чтобы с утра пораньше. Кстати, ты не звонил на днях Игорю?

– Нет. А что с ним?

– Насколько я поняла, там очередная смена караула, причем очень эмоциональная.

– Откуда такие сведения? – Данилов не мог представить, чтобы Полянский стал делиться с Еленой сокровенным, максимум – мог просто оповестить о замене одной пассии на другую, не углубляясь в сферу эмоционального.

– Я звонила ему на днях, был у меня вопрос по его профилю, и краем уха слышала гневные вопли, которые шли фоном к разговору.

– Что за вопрос? – Данилов заподозрил, что поводом мог быть он сам, и немного напрягся.

– По поводу чудодейственного эффекта льняного масла, если тебе так интересно.

– А что оно такого делает, кроме послабления?

– Способствует похудению!

– Ну, это ясно и без Полянского – все слабительные средства способствуют похудению.

– Хотелось проконсультироваться со специалистом, – рассмеялась Елена.

Так на веселой волне и закончили разговор. Обрадованный Данилов, не откладывая, позвонил Полянскому. В периоды смены караула тот иногда нуждался в дружеской поддержке. Не столько в смысле советов и утешений, сколько в смысле выговориться и убедиться в правильности решения.

– О, глазам своим не верю, что звонит наш ссыльный каторжник!

– Ты уж определись – ссыльный или каторжник, – ответил Данилов. – Это разные виды наказания. А то нелогично получается. И лучше называть меня земским врачом. Ближе к реальности.

– К черту ссыльного каторжника! – не стал спорить Полянский. – Хочешь быть таким – будь. Как там земская жизнь?

– Бьет родниковым ключом по темени. Сам-то как?

– Уже нормально. – Голос Полянского слегка поскучнел. – Но что было… Шум и ярость, только без Фолкнера! Я, конечно, подозревал, что Маша очень эмоциональна…

Данилов хмыкнул. Прожить с женщиной несколько месяцев бок о бок и всего лишь подозревать, что та очень эмоциональна, – это уметь надо! Ах, Полянский, Полянский, мастер уклончивых выражений.

– …но не настолько, чтобы устраивать скандалы после того, как я деликатно предложил расстаться! Удивительно, как нежная дева за секунду превращается в разъяренную фурию!

– А еще она вязкая, как патока, – поддакнул Данилов. – Прилипчивая – не отодрать.

– Вот, даже ты успел заметить! – обрадовался Полянский.

– Да нет, не успел, – честно признался Данилов. – Просто ты обычно говоришь о своих бывших, что они вязкие, как патока или болото.

– Я? – удивился Полянский. – Ну-у… Может быть. Каждый раз думаешь, что встретил…

– …свою половинку…

– …а на самом деле оказывается…

– …что снова наступил в…

– …ту же воду. Вова, ты позвонил мне для того, чтобы поиздеваться?

– Нет, конечно, как ты мог такое подумать?! – возмутился Данилов. – Просто я так давно и хорошо тебя знаю, что мыслю в унисон с тобой!

– Слушай, а ведь мое расставание с Машей может плохо сказаться на твоей работе в Монаково, – спохватился Полянский.

– Умирающему сквозняк не страшен, – успокоил Данилов.

– У тебя проблемы со здоровьем?

– Нет, просто я имел в виду, что на моей работе, пожалуй, ничто не может сказаться плохо. Такая у нас обстановка. На днях родильное отделение закроют, а там и до нашего доберутся…

– И что тогда? Что ты будешь делать? Или тебе уже можно возвращаться?

– Насчет возвращаться я как-то не уверен, но можно переехать в другой район или в Тверь… Я, смею надеяться, зарекомендовал себя…

– Опять переезжать?

– Можно подумать, Игорь, что мне долго собраться! Забрал документы, собрал вещи и вперед! Нищему собраться – только подпоясаться. Мы, земские врачи, по всей России требуемся.

– Ага, сегодня только министерскую статистику видел: 150 000 врачей не хватает по стране, и где-то 800 000 среднего персонала. Только стоматологов переизбыток, почти в два раза.

– У нас, представь себе, и стоматологов мало.

– А кого у вас там хватает?

– Пациентов, – ответил Данилов и, подумав, добавил: – И еще начальства. Я вот никак не могу взять в толк, зачем главврачу агонизирующей сельской больницы семь или восемь заместителей?

– Роскошно живут главные врачи сельских больниц!

– Не то слово.

Полянский шутил насчет роскошной жизни, а Данилов говорил серьезно. Машину главного врача ежедневно видели все сотрудники, и все знали, что у него есть трехкомнатная квартира в Монаково, большой двухэтажный каменный дом за городом на берегу Волги, огромный катер водоизмещением в три тонны и две квартиры в Твери, обе немаленькие и в центре города.

Данилов был далек от того, чтобы начать завидовать главному врачу, но подобный уровень личного благосостояния никак не сочетался с состоянием учреждения, им возглавляемого. Конфуций бы сказал, что он не видит здесь гармонии между личным и общественным, и оказался бы прав. В качестве наглядного примера можно было бы взять больничную «Газель» выпуска 1997 года, предназначенную для социальной перевозки (например, отвезти с трудом передвигающегося инвалида-монаковца в одну из тверских больниц на консультацию или обследование, которые невозможно пройти в Монаково) и новенький автомобиль главного врача. Ее заводили редко, потому что бензина на нее давно не отпускалось, и заправка производилась за счет того, кому надо было прокатиться до Твери и обратно. Туда-сюда, в пробочке постоять, в объезд, тариф равнялся двадцати литрам бензина плюс литр (уже не бензина, а водки) водителю, чтобы тот подвез как можно ближе, а не остановился за полкилометра от места назначения, помог сесть и вылезти, возможно, и проводил бы до кабинета. Не всякий пенсионер потянет такую дорогую услугу.

Разумеется, бензин на автомобиль отпускался. Так уж положено: если есть на балансе исправное транспортное средство, то и топливо для него должно быть. «Газели» как транспорту с длинными концами на месяц полагалось 860 литров 92-го бензина. Юрий Игоревич отоваривал талоны, получаемые от завхоза Ивана Валерьевича, 95 бензином для своей красавицы с 25 % потерей в литраже. Ничего предосудительного он в этом не видел, потому что давно привык путать казенный карман со своим, кроме того, ездил на своей машине по служебным делам: на работу, по району и в Тверь. В подобной ситуации оплачивать бензин из собственного кармана было бы верхом глупости.

Глава тринадцатая
Летальный пинг-понг

Дочери декана можно не затруднять себя учебой, все равно не отчислят. Строгий отец требовал от Евы только одного: чтобы не было пропусков. В медицинских институтах с пропусками строго и сейчас, при социализме было еще строже. Пропустил лекцию – изволь представить собственноручно написанный реферат, прогулял практическое занятие – пополни, явиться на кафедру после уроков и под присмотром дежурного преподавателя не просто отбудь пропущенное время, а сделай все, что полагалось выполнить на занятии. А если пропустил неделю без уважительной причины – можно и вылететь.

С учебой было проще. На практических занятиях Еву спрашивали только тогда, когда она сама вызывалась ответить, а во время экзаменов громко и обстоятельно (пусть все слышат, чтобы не сплетничали) ответила заранее выученный билет. Законная привилегия своих студентов учить не 30–40—50 билетов, а всего один, да еще по собственному выбору.

– Студенческая пора – самая замечательная в жизни! – вздыхала мать Евы, ведущая актриса Фрунзенского русского драматического театра имени Надежды Крупской. – Ах, где мои семнадцать лет!

Ее семнадцать лет были не так уж и далеко: в свой день рождения она неукоснительно праздновала тридцатидвухлетие. Ева перешла из детского садика в школу, из школы – в институт, но возраст матери не менялся. Впрочем, она и выглядела всегда на эти самые 32 года, не больше.

Замечательная пора промелькнула быстро: будто и не шесть лет, а шесть недель. Два серьезных романа, один между делом, море веселья, развлечения, поездки с друзьями по стране (Прибалтика, Ленинград, Черноморское побережье, фешенебельный в советском представлении горнолыжный курорт Бакуриани, прочие культовые места великой державы). На учебу, если честно, много времени не оставалось, да и какой смысл напрягаться с учебой, если пока еще не известно, по какой дорожке пойти после института, но зато ясно, что настоящий врач учится всему на практике.

Неопределенность с конкретным выбором профессии была вызвана не легкомыслием Евы, а объективными условиями. На курсе училась дочь секретаря местного ЦК, две дочери первых секретарей районных комитетов партии, дочь заведующего отделом промышленности и транспорта Фрунзенского городского комитета партии, племянница проректора, сын городского прокурора, внучка заведующего кафедрой детских болезней, сын вице-президента местной Академии наук и еще несколько человек, чей родственный статус был выше Евиного, а хорошие места в ординатурах распределялись согласно этому ему. Декан педиатрического факультета – безусловно фигура, причем не институтского, а республиканского масштаба. Но с другой стороны, по сравнению с прокурором города Фрунзе декан, можно сказать, никто. Прокурор за неделю кладет себе в карман столько, сколько декан зарабатывает за весь учебный год вместе со вступительными и переводными экзаменами.

Евин выпускной год выдался «неурожайным» на хорошие места, и потому она со своим красным дипломом смогла поступить лишь в клиническую ординатуру по общей педиатрии. Зато кафедрой заведовал близкий друг отца, и оттого перспективы рисовались радужные: аспирантура с кандидатской, место ассистента, затем – доцента, защита докторской, профессорство и, возможно, заведование…

Распад Советского Союза Ева восприняла без особого беспокойства, даже с некоторой радостью: в капиталистическом мире врачи зарабатывали гораздо больше, чем в социалистическом. Рост национального самосознания коренного населения тоже не пугал: киргизы настолько сильно схлестнулись с узбеками, что на другие национальности просто не оставалось ни сил, ни времени. К тому же к врачам, да еще и «кафедральным», здесь относились с огромным уважением: знали в лицо и по имени-отчеству, предлагали бесплатно подвезти на машине, на базаре обвешивали в обратную сторону – бросали на весы три килограмма и говорили: «адын кило, Евамихайна». У кого сын или сестра в медицинском учатся, у кого ребенок в республиканской детской больнице лежал, а кто и на всякий случай любезничает, мало ли как жизнь повернется…

Весной две тысячи пятого года стало ясно, что надо поскорее уносить ноги из мятежной республики. Родители к тому времени уже умерли, поэтому уезжали втроем – Ева с мужем и дочерью. У мужа в Монаково жила родная тетка, причем была уважаемым человеком – завучем в школе. Поэтому вопроса, куда бежать, не возникало. Ясное дело – к родне.

Все сложилось довольно неплохо (для беженцев, разумеется). На привезенные с собой деньги, вырученные от срочной продажи двух бишкекских квартир, своей и родительской, удалось купить старый, но довольно крепкий дом в Монаково. Мужа сразу же взяли инженером на ГРЭС, дочь, в прошлом году окончившую университет в Бишкеке, родственница устроила в свою школу преподавать английский язык, Еве Михайловне Юрий Игоревич, тронутый ее послужным списком (кандидат наук, доцент, без малого двадцать лет на кафедре) предложил сразу должность заведующей педиатрическим отделением. До Евы Михайловны отделением заведовала семидесятилетняя пенсионерка, которую главврачу регулярно приходилось умолять поработать еще немного, чуть ли не на коленях. С появлением Евы Михайловны Юрий Игоревич перестал беспокоиться за педиатрическое отделение, считая, что оно находится в надежных профессиональных руках.

Ева Михайловна хорошо разбиралась в теории (как-никак столько лет учила студентов), могла умно выступить на конференции, блестяще вела документацию, ладила не только с руководством, но и с подчиненными.

У нее был всего лишь один недостаток, который она искусно скрывала. Ева Михайловна была никудышным клиницистом. Она не владела искусством постановки правильных диагнозов. Нет, в общем Ева Михайловна ориентировалась: могла, к примеру, отличить пневмонию от аппендицита или пищевую токсикоинфекцию от порока сердца. Но вот сложные случаи, которые выбивались из накатанной колеи, ставили Еву Михайловну в тупик. Раньше рядом были коллеги с кафедры и заведующие отделениями, способные разобраться с любым диагнозом, а сейчас надеяться приходилось на себя. Два врача педиатрического отделения Монаковской ЦРБ – Потемкина и Курбанова – умом не блистали, оттого и работали здесь, а не где-нибудь в Москве. Доктор Потемкина ставила диагнозы на основании ведущего симптома, брала самый явный симптом и подгоняла под него все остальные. Доктор Курбанова соображала немного лучше, но постоянно терялась и без одобрения заведующей отделением шагу боялась ступить.

Скрывать получалось неплохо, потому что возможности у ЦРБ были небольшие, можно сказать, что и никаких возможностей не было, и потому все сложные случаи сразу же переводились в Тверь, в областную детскую клиническую больницу, где было множество специализированных отделений и даже аритмологический центр. Никакого сравнения с сельской больницей.

– Да, иногда я перестраховываюсь! – признавала Ева Михайловна. – Но что делать? Если дотянуть до последнего, то можно и не успеть перевести. И потом, в областной больнице все под рукой, даже центр магнитно-резонансной томографии есть!

Центр магнитно-резонансной томографии для Монаково был чем-то… Тут даже подходящего слова подобрать невозможно. Тем, чего в Монаково не было и, наверное, никогда не будет.

«Есть такой аппарат, его еще в «Докторе Хавусе» показывают, – судачили всезнающие монаковские старухи, – так ён показывает всю внутренность лучше, чем на вскрытии, куцы там ренгену…»

Полуторамесячная девочка Верочка из села Кудасово заболела остро: поднялась температура, стул стал жидким, а ребенок – вялым. Педиатров в Кудасово не было, поэтому пригласили фельдшера из соседней деревни, в которой имелся ФАП. Фельдшер Боровская осмотрела ребенка и успокоила родителей:

– Ничего страшного, температурка небольшая, это вы ее простудили…

На следующий день температура поднялась с тридцати семи и пяти до тридцати восьми.

– Ничего страшного. – Боровская любила успокаивать и умела делать это не только тет-а-тет, но и по телефону. – Подождем до завтра, если лучше не станет, отправим в Монаково.

Отправлять ребенка с матерью в Монаково пришлось ночью, когда температура поднялась до тридцати девяти. Не дождавшись приезда «скорой помощи» (в тот день как назло сломались сразу две машины), отец Верочки отвез жену с ребенком на своей «четверке».

– Тяжелый ребенок! – всполошилась дежурный терапевт (отдельных дежурных врачей на педиатрию в ЦРБ не полагалось – слишком большая роскошь для сельской больницы) и вызвала из дома Еву Михайловну.

Она пришла, осмотрела Верочку, выслушала мать и поставила диагноз пневмонии. Рентгенологическое подтверждение не требовалось: температура и ослабление дыхания в правом легком явно свидетельствовали в пользу поставленного диагноза, а понапрасну облучать пациентов, тем более таких маленьких, не годится. Лечить решила ампициллином, все равно другого подходящего антибиотика в больничной аптеке не было.

Такие симптомы, как отсутствие влажных хрипов в правом легком и отставание в дыхании правой половины грудной клетки, Еву Михайловну не насторожили. Хрипы могут добавиться и позже, а отставание наблюдается и при пневмонии.

Зато Ева Михайловна показала Верочку хирургу: заведующему хирургическим отделением Крамсалову. «При высокой температуре следует исключить хирургическую патологию!» – этот принцип в общем-то правильный, ей вбили в голову на родной кафедре. Поводом для консультации хирурга было «исключение острой хирургической патологии в брюшной полости», именно так было записано рукой Евы Михайловны в истории болезни.

Крамсалов пришел, осмотрел пациентку (в детях до года он разбирался плохо, но какому же еще хирургу показывать?) и написал, что данных за острую хирургическую патологию в брюшной полости нет.

Состояние Верочки не улучшалось, и на вторые сутки лечения Ева Михайловна увеличила суточную дозу ампициллина в полтора раза. Рентген делать не стала, Ева Михайловна старалась облучать как можно меньше.

На третьи сутки пребывания в стационаре Верочка, по выражению старшей сестры педиатрического отделения Князевой, «капитально ухудшилась»: посинела, начала задыхаться, температура рванула за отметку «41». Ева Михайловна среагировала мгновенно – перевела Верочку в реанимационное отделение.

В отделении дежурил Олег Денисович, Данилов давал наркоз на операции, а доктор Цапникова набиралась дома сил для следующего дежурства. На памяти Олега Денисовича это был первый случай поступления в отделение столь юной пациентки. Массивная антибиотикотерапия, детоксикационная терапия, реанимационные мероприятия, летальный исход. Так вкратце можно описать те три часа двадцать пять минут, которые Верочка прожила в реанимационном отделении.

– Я этого так не оставлю! – пообещал отец Верочки, примчавшийся в больницу по вызову жены. – Виновным придется ответить!

Угроза была высказана Олегу Денисовичу, но впрямую касалась и педиатрического отделения, в котором Верочка пролежала двое с половиной суток.

Ева Михайловна кинулась срочно дорабатывать историю болезни, в результате чего та увеличилась вдвое.

Вскрытие выявило множественную мелкоочаговую деструкцию, то есть распад легочной ткани, осложнившуюся сепсисом. Проверка прокуратуры не нашла в действиях врачей злого умысла или преступной халатности, а также поводов для возбуждения уголовного дела.

Оба причастных заведующих отделениями понесли административное наказание: получили по строгому выговору с занесением в личное дело. Ева Михайловна не возражала, прекрасно понимая, что дешево отделалась. Если бы она не поработала после смерти Верочки над ее историей болезни, то можно было и под суд угодить.

А вот Олег Денисович воспринял выговор с обидой, переходящей в негодование.

– Я в этот летальный пинг-понг больше не играю! – возмущался он на конференции после того, как Елена Михайловна зачитала приказ главного врача о наказания виновных. – Педиатры лечат ребенка три дня, а помирать переводят ко мне! Что я могу сделать за три часа, да еще в нашей богадельне?! За что мне выговор лепить?! За компанию?!

– Комедия Островского «Без вины виноватые», акт второй! – пошутил острослов Крамсалов.

– Акт последний! – взвился Олег Денисович и принялся стаскивать с себя халат.

Халат затрещал по швам, явно предостерегая Олега Денисовича от необдуманного решения.

– Олег Денисович, давайте мы продолжим этот разговор у меня в кабинете! – не очень уверенно потребовала Елена Михайловна.

– Нет уж, разговаривать мы будем здесь и сейчас!

Олег Денисович скомкал халат и швырнул его в направлении заместителя главного врача. Халат не пролетел и половины пути, распластавшись на полу подбитой птицей.

– Вам же в марте категорию подтверждать!

Последний довод заместителя главного врача по медицинской части не подействовал на Олега Денисовича. Впрочем, нет – подействовал. Как красная тряпка на быка.

– В………я видел вашу категорию вместе с вашей больницей! – сорвался Олег Денисович. – Как ишачить без продыху – так это моя прямая обязанность, а как пиво пить – так прорва ушастая!..

Связь между работой без продыху и пивом аудитория не уловила, но в большинстве своем смотрела на Олега Денисовича сочувственно – довели, мол, человека.

– Я же не требую какого-то особого отношения! Я просто хочу, чтобы ко мне относились по-человечески! С пониманием!..

Работа на износ, да еще нервная, неимоверно обостряет чувство жалости к себе и потребность в справедливости.

– Гори оно все синим огнем! – возопил, направляясь к двери, Олег Денисович и, не удовлетворившись одним проклятием, добавил более экспрессивное: – Е…сь оно конем!

Елена Михайловна обалдела от происходящего настолько, что спросила:

– Куда вы, Олег Денисович?

– В отдел кадров! А потом в поликлинику! И если мне там попробуют не дать больничный с моим давлением, то я знаю куда обратиться, чтобы поставить всех на уши, то есть раком! Простите мне мою природную простоту, Елена Михайловна, но других слов у меня просто не осталось!

Олег Денисович вышел, как и положено – хлопнув на прощание дверью. Аудитория загудела, обсуждая случившееся.

– Он вернется! – сказала заведующая приемным отделением Мельникова. – Успокоится и вернется.

– Вы его с Карлсоном путаете, Татьяна Евгеньевна, – сказал Крамсалов. – Это Карлсон улетал и возвращался, а Смолов не вернется.

– Почему вы так думаете, Александр Викторович?

– А зачем ему возвращаться? За новым выговором или за новыми подвигами?

– Не нравится мне ваше настроение, Александр Викторович! – вмешалась Елена Михайловна.

– Оно и мне самому не нравится, но что имеем, то имеем… – проворчал Крамсалов.

Старшая сестра отделения анестезиологии и реанимации Ксения Викторовна встала с места, чтобы подобрать халат.

– Смотри, Ксюш, будешь следующей, – поддела ее старшая сестра «травмы».

– Это не свадебный букет! – огрызнулась Ксения Викторовна.

Она отряхнула халат, аккуратно сложила его и вернулась на свое место.

– Да он вообще ни хрена не теряет, а только выигрывает! – громко сказал терапевт Заречный. – Возьмет в Москве дежурств в реанимации на полторы ставки и будет ездить туда раз в трое суток. Головной боли в десять раз меньше, а тысяч семьдесят чистыми получать станет.

– Почему же он раньше так не поступил? – спросила заведующая гинекологией Бороздина. – Что его у нас держало?

– Престиж держал, Ольга Вячеславовна. Заведующий отделением, все с ним считаются, ценят… А как обидели, так он прозрел.

– Виктор Анатольевич! – Не сумев справиться с Олегом Денисовичем, Елена Михайловна решила отыграться на Заречном. – Выбирайте выражения, вы же взрослый человек! Что значит обидели? Юрий Игоревич никого не обижает! Он наказывает по заслугам, а не по какой-нибудь своей прихоти! Следите за тем, что вы говорите, пожалуйста!

Заречный ничего не ответил, только посмотрел в глаза Елене Михайловне и демонстративно-неторопливо расстегнул сначала самую верхнюю пуговицу на своем халате, а затем следующую.

– Все свободны! – поспешила объявить заместитель главного врача, отводя взгляд в сторону и думая о том, что того, кто завел эту чертову традицию снимания халатов, она бы с удовольствием придушила бы собственноручно, не испытывая никаких угрызений совести.