Текст книги "Доктор Данилов в сельской больнице"

Глава пятая
«Моя душа с рожденья жаждала…», или «Монаково, Монаково, счастья нету никакого…»

В Москве празднуют день города, в Санкт-Петербурге празднуют день города, в Твери празднуют день города, в Торжке празднуют день города… «Разве Монаково чем-то хуже других городов?» – решили монаковцы и тоже стали праздновать день города.

Местные историки и краеведы, опираясь на древние летописи и хроники, вычислили примерную дату рождения города, а районная администрация назначила праздничным днем первое воскресенье октября. В этом году Монакову должно было исполниться пятьсот пятьдесят лет – юбилей!

В преддверии юбилея центр города украсили праздничными транспарантами, а во всех крупных учреждениях организовали вечера.

После того как обанкротился местный фаянсовый завод, некогда гремевший на всю Россию, районная больница стала самым крупным учреждением в районе. Оттого и праздновали день города здесь с размахом. Одними зрелищами (праздничным вечером) ограничиваться не стали, выдали каждому сотруднику подарок: бутылку игристого вина, которое здесь по старинке называли «шампанским», и коробку шоколадных конфет. И не какую-нибудь фигню из категории «полкило картона – сто пятьдесят грамм конфет», а полновесную коробку в шестьсот грамм нетто живого шоколадного веса.

Данилову как новичку выпало идти на торжественный вечер. Поистине, в Монаково все было не так, как в Москве. Там положено запрягать новых сотрудников по полной, а тут заведующий отделением сам предложил:

– Сходи на вечер, Володя (с глазу на глаз они уже были между собой на «ты» и по имени), тебе интересно будет, а я в отделении останусь. Если что – выдерну.

– А что там будет? – спросил Данилов. – Я, честно говоря, не большой любитель торжественных речей.

– Речь будет всего одна – начальницы нашего районного отдела здравоохранения, и поверь, что хотя бы один раз это стоит услышать! – Глаза Олега Денисовича озорно блеснули. – Агния Аркадьевна не всякий раз бывает в ударе, но если что, так никакого Жванецкого с Задорновым не надо. А после нее будут выступать наши самородки… Это тоже весело.

– А главный врач?

– Юрий Игоревич речей не любит. Скажет что-то бодрое вроде: «Замечательный у нас город, не правда ли?» – и все. Он у нас молчун, всегда тихой сапой действует…

Данилов сел в самом последнем ряду, у самой двери, чтобы, если будет скучно, незаметно уйти. Одно дело во время чьего-то выступления пробираться через весь зал, и совсем другое – незаметно выскользнуть за дверь, никого не обижая.

Начальницу отдела здравоохранения угадать было нетрудно: кому еще главный врач галантно подаст руку, приглашая подняться на сцену, где стоял стол президиума, в лучших отечественных традициях накрытый красной скатертью? Только графина с водой и граненых стаканов на столе не было, вместо них стояли шеренгой полулитровые пластиковые бутылки с местной минеральной водой «Монаковская особая», а над ними поднималась стопка одноразовых пластиковых стаканчиков.

– Слово предоставляется начальнику отдела здравоохранения Монаковского района, заслуженному врачу Российской Федерации Агнии Аркадьевне Жужакиной! – объявил ровно в семнадцать ноль-ноль главный врач.

Зал, почти битком заполненный народом (развлечений и зрелищ в Монаково было немного) мгновенно, словно по мановению волшебной палочки, затих.

Жужакина, осанистая корпулентная дама позднего бальзаковского возраста, одетая в строгий серый костюм, медленно, с достоинством поднялась, уперла левую руку в бок, а правой обвела зал, как бы приглашая кого-то полюбоваться собравшимися.

– Расселись! – неодобрительно фыркнула она. – Ме-е-едики!

«Ме-е-едики» прозвучало еще более неодобрительно, совсем как дебилы или придурки.

– Не знаю, сколько на самом деле лет нашему городу, потому что еще восемьдесят лет назад он был поселком и назывался совсем по-другому, но одно я могу сказать точно: таких хреновых горожан здесь никогда не было и никогда не будет!

Жужакина сделала паузу, во время которой по залу пронесся негромкий гул.

– Во дает Аркадьевна! – восхитился сидевший рядом с Даниловым узист Евлампиев, обнажая в улыбке щербатые прокуренные зубы.

Данилова подобное начало выступления немного удивило и в какой-то мере порадовало: скучно не будет, не соврал Олег Денисович.

– Ёкарный бабай! – продолжила выступление Жужакина. – Работать мы не хотим, а праздновать – всегда готовы! Совсем распустились, дальше некуда! А стоит только кого прижучить, так сразу скулеж начинается: «Трудно, рук не хватает, не успеваем, не справляемся…» Слушать противно! Все небось уже в курсе, что позавчера я инспектировала дур… психоневрологическое отделение?

– Как же не в курсе! – прокомментировал Евлампиев. – Там такой шурум-бурум случился!

– Что за шурум-бурум? – тихо спросил Данилов.

Психоневрологическое отделение располагалось особняком, в трех кварталах от ЦРБ, в двухэтажном здании дореволюционной постройки.

На первом этаже психиатры вели амбулаторный прием, а на втором лежали больные.

– Аркадьевна застала заведующего с одной из медсестер, – пояснил узист. – Они так увлеклись, что дверь запереть забыли.

– Думала я по наивности своей, что приехала в медицинское учреждение, а оказалось, что в бордель! – Жужакина обвела взглядом зал. – Что-то я Вячеслава Николаевича не вижу… Он здесь вообще?

– Так он и пришел! – сказал Евлампиев. – Кому охота на потеху выставляться? Ему и так позора хватит.

Данилов догадался, что речь идет о заведующем психоневрологией.

Не найдя Вячеслава Николаевича, Жужакина покачала головой – как же это он так, не почтил присутствием городской праздник.

– Нет, я, конечно, рада, что Вячеслав Николаевич, несмотря на возраст, сохранил не только чувства к прекрасному полу, но и возможности, это можно только приветствовать, особенно в наше время, когда кругом не поймешь что да пьяницы… – в командный голос Жужакиной вплелась лирическая грустная нотка, – но представьте себе мое состояние, когда я открываю дверь кабинета, надеясь увидеть там должностное лицо, находящееся при исполнении своих обязанностей, а вместо этого вижу голую задницу, которая так и ходит туда-сюда!

Аудитория дружно полегла, содрогаясь в конвульсиях смеха. Смеялся даже главный врач, не слишком-то щедрый на проявление эмоций. Только одна Жужакина сохраняла на лице серьезное выражение. Пока все смеялись, она взяла из стопки пластиковый стаканчик, налила в него воды, залпом осушила и переглянулась с главным врачом.

Жужакина явно наслаждалась тем эффектом, которое производило ее выступление, потому что не стучала по столу, требуя тишины, а терпеливо ждала, пока все отсмеются. Впрочем, аудитория не злоупотребляла ее терпением и жаждала продолжения, поэтому смеялись от души, но не очень долго.

– Сложное отделение, это же вам не лютики-ландыши, а психоневрология, – Жужакина потрясла в воздухе указательным пальцем, – осталось без присмотра. Постовая сестра вместе с заведующим уединились пообщаться, старшая сестра ушла раньше положенного, а доктор Дуркин спал в ординаторской…

– Дуркин – наша местная достопримечательность, – сказал Данилову Евлампиев. – Другому психиатру хватило бы такой говорящей фамилии, а Владимир Антонович еще и стихи пишет. Сегодня прочтет что-нибудь, вон какой сияющий сидит, предвкушает.

– А если бы кто-то из больных сбежал?! – Жужакина повысила свой и без того громкий голос. – И натворил бы дел?! Этому же контингенту дел натворить – раз плюнуть. Они ж только и мечтают кого-нибудь зарезать, задушить, поджечь или изнасиловать, а то и все сразу! А рядом с психоневрологией (это между прочим) – здание районной администрации! Ладно, психоневрологию мы еще пропесочим как следует.

Сегодня все-таки праздник, день города, нашего с вами города, который мы все очень любим. Или хотя бы притворяемся, что любим, как наша Ирина Алексеевна, которая в рабочее время регулярно занимается шарлатанством! Невропатолог высшей категории на полном серьезе предлагает больным чистить чакры! Куда это годится? Стреблова, ты не прячь глаза, когда к тебе руководство обращается! Я сказала – еще одна жалоба, и я не посмотрю, что у нас трудности с невропатологами! Уволю к чертовой матери, и ни один суд тебя не восстановит! Чакры чистить – надо же! Мы с тобой один институт заканчивали, но я что-то про чакры ничего не слышала! Где ты этой лабуды набралась?..

– Стреблова, конечно, немного того. – Евлампиев покрутил пальцем у виска. – Но с другой стороны, 70 % ее больных – хроники, которым ничего уже не помогает. Сказка про чакры может оказывать определенный психотерапевтический эффект, вы согласны?

– Не согласен, – ответил Данилов. – Не люблю я околопсевдоврачебные шарлатанские методы. Научить жить с каким-то заболеванием и приспособиться к нему – это психотерапия.

– Да-да, конечно, – поспешил согласиться Евлампиев.

Жужакина тем временем дошла до темы вымогательства.

– …Я тут недавно от одного доктора услышала: «Даром папа маму не целует». До того вы, дорогие мои, оборзели, что не стесняетесь мне в лицо такое говорить! Зарплаты у вас, видите ли, маленькие. А я вам так скажу: грош цена тому врачу, который ради больших денег пошел учиться в медицинский институт! Стремление лечить людей должно быть призванием, потребностью, а не путем к обогащению! Я так считаю, и любой настоящий врач со мной согласится…

Данилов подумал, что перед тем, как сказать нечто подобное, не мешало бы снять с себя серьги, цепочки и кольца. Даже он, совершенно не разбирающийся в ювелирных изделиях, понимал, что цацки руководителя отдела здравоохранения тянут на очень хорошую сумму.

– …Святой великомученик целитель Пантелеймон денег за лечение не брал! И медицинские книжки за мзду не оформлял!..

– Заговорилась Аркадьевна, – прокомментировал Евлампиев, – какие в те времена медицинские книжки были?

– Лучше бы ей вообще святых не поминать, – сказала незнакомая Данилову женщина, сидевшая справа от Евлампиева. – Чья бы корова мычала… К самой без конвертика не подходи. И зарплаты у них в администрации не чета нашим. По 50 000—80 000 оклады, и премии сами себе назначают еще столько же, только непонятно – за какие достижения?

– С понедельника у нас в районе начинает работать горячая антикоррупционная линия, телефоны которой будут вывешены во всех учреждениях! В каждом отделении, у каждого кабинета…

Данилова так и подмывало спросить, будут ли вывешены номера телефонов антикоррупционной линии у кабинета самой Агнии Аркадьевны, но он сдержался, понимая, что после такого вопроса придется собирать манатки и переезжать в один из соседних районов или в другую область. Да и какой смысл задавать вопрос, если и так знаешь ответ?

– Так что всем вашим нетрудовым доходам скоро придет конец! – пообещала Жужакина. – С праздником вас, монаковцы мои дорогие!

«Взяточничество на Руси еще Иван Грозный искоренить пытался, – подумал Данилов. – Правда до антикоррупционной линии он не додумался, но в целом подданных напугать умел, иначе бы так не прозвали. И что изменилось с шестнадцатого века?»

На этой бодрой ноте выступление начальника отдела здравоохранения завершилось. Не успела Агния Аркадьевна сесть, как на сцену поднялся пожилой мужчина в строгом черном двубортном костюме, застегнутом на все пуговицы, ослепительно белоснежной рубашке с широченным красном галстуком. В правой руке мужчина держал тоненькую школьную тетрадку, а в левой платок. Данилов догадался, что это и есть психиатр по фамилии Дуркин, он же – местный самобытный поэт.

Дуркин вытер платком лысину (волновался перед выступлением), убрал платок в карман пиджака и обратился к президиуму:

– Спасибо вам, Агния Аркадьевна, за добрые слова и сердечные поздравления…

«Подхалим», – с сожалением констатировал Данилов.

– …А сейчас позвольте продемонстрировать, что я могу не только спать в ординаторской после двух бессонных ночей, но и о нашем любимом городе сказать в рифму.

«Язва!» – изменил Данилов свое мнение о Дуркине.

Жужакина царственно кивнула – валяйте, говорите хоть в рифму, хоть без нее.

Дуркин извлек из нагрудного кармана очки, надел их, раскрыл свою тетрадку, заглянул в нее и начал читать, нет – декламировать, с выражением и воодушевлением:

 
Моя душа с рожденья жаждала
Чего-то светлого такого.
Не понимал я в жизни радости,
Когда не видел Монакова.
Здесь небо лучезарно-синее,
Здесь берега – ну прям кисельные,
Здесь чудны трели соловьиные,
И все утра здесь беспохмельные!..
 

Стихи были так себе, никудышные, если честно, но это были стихи местного поэта, а не какого-нибудь столичного эстетствующего словоблуда. Поэтому сказать, что они были встречены аудиторией «на ура», не сказать ничего. Когда оглушительные аплодисменты, перемежаемые возгласами «Молодец, Дуркин!» и «Даешь, Антоныч!», наконец отгремели, Дуркин прочел стихотворение на производственную тему, озаглавленное «Дежурная элегия», Выхожу один я на дежурство:

 
Не надеюсь я давно на лучшее,
Только жаль слегка былых надежд.
Я смотрю больным в глаза потухшие
Тошно мне от серых их одежд.
 

«Ничего так, – оценил Данилов, аплодируя вместе со всеми. – Во всяком случае, тоскливое настроение дурдома передано на пять с плюсом».

Затем последовало непонятное стихотворение, в котором автору надо было успеть до наступления темноты в Верону (уж не с Ромео он себя отождествлял?), но он не успел, поэтому искал ночлег в разоренной кем-то деревне, где почему-то были крепкие тяжелые ворота и кованые засовы.

– Напрасно бью в ворота я, ведь знаю сам, что некому открыть их! – закончил Дуркин.

Вытерев вспотевшую лысину, он поклонился залу и под привычно-традиционные аплодисменты покинул сцену, на которую тут же взобрался молодой бородатый парень в джинсах и растянутом коричневом свитере с гитарой. Начальник отдела здравоохранения и главный врач синхронно взмахнули руками, прогоняя гитариста, но тот покачал головой и, перекрывая своим мощным басом шум в зале, спросил:

– Дуркину можно, а Маркелову нельзя?! Что за дискриминация?!

Главный врач поморщился и демонстративно отвернулся.

– Кто такой? – поинтересовался Данилов.

– Слава Маркелов, фельдшер со «Скорой», – ответил Евлампиев. – Антипод Дуркина.

– Почему?

– Сейчас увидите…

Отстояв свое право на выступление, Слава Маркелов поднял руку, призывая зал к тишине. Зал замолчал. Монаковские зрители были дисциплинированными. Маркелов ударил рукой по струнам и выдал:

 
Я родился в Монаково,
Здесь все тупо, бестолково,
Погулял – не погулял,
Полздоровья потерял.
А другая половина
Пролетела как-то мимо.
Не родитесь в Монаково.
Монаково – беспонтово…
 

– Действительно, антипод, – согласился Данилов. – Откуда такая нелюбовь к родному городу?

– Славе здесь скучно и бедно, он хочет уехать в Москву, – Евлампиев усмехнулся, словно давая понять, что в подобном желании нет ничего необычного, – а его жена, школьная учительница математики, наотрез отказывается покидать Монаково. Не хочет мыкаться на съемных квартирах, и вообще…

Что вообще, Евлампиев пояснять не стал. Сюда могло войти многое – начиная от страха потерять мужа в городе, полном соблазнов, до нежелания тратить по три часа в день на дорогу на работу и обратно:

 
Не живите в Монаково,
Монаково – бестолково.
Монаково – полный аут.
Это даже дети знают!
 

Никто из слушателей не пытался перебить певца или согнать его со сцены. Президиум сидел с печатью отрешенности на лицах, – «нас это не касается», а зал слушал, улыбался, некоторые даже тихонько подпевали:

 
Мона-мона-монаково —
Не хочу я знать такого!
Монаково, Монаково —
счастья нету никакого!
 

Закончив петь, Маркелов боевито потряс в воздухе гитарой, совсем как какой-нибудь абориген копьем, и сошел со сцены. Хлопали ему не так рьяно, как предшественнику: подавляющее большинство монаковцев все же были патриотами родного города, который сегодня отмечал юбилей.

На сцену поднялась тощая, нескладная и невзрачная женщина 40–45 лет. Ничего выдающегося, кроме носа, в ее облике не было.

– Моя бабушка хорошо помнила то время, когда в Монаково не было больницы… – начала она.

– Наша статистик Силина, – не дожидаясь вопроса Данилова, сказал Евлампиев. – Бесценный кадр, непонятно почему прозябающий в нашей глуши.

– Что в ней бесценного? – удивился Данилов.

– Сводит вместе любые концы, чтобы получились пристойные показатели.

– Это должен уметь любой статистик. – Данилов улыбнулся, вспомнив сразу несколько примеров из жизни, но приводить их не стал. – Можно сказать, необходимое условие для такой работы. На честной цифре далеко не уедешь.

– Все знают, как все считается, и все делают вид, что верят, – поддержал узист.

– Конфуций говорил, что если не находишься на службе, то нечего думать о государственных делах.

Незадолго до отъезда Данилова Елена прочитала «Суждения и беседы», прониклась и часто к месту вспоминала высказывания древнего китайского мудреца. От нее набрался и Данилов, который перечитывал Конфуция еще в студенческие годы, но со временем все позабыл: растворилась древняя мудрость в будничной суете.

– Это верно, – согласился Евлампиев. – Нечего голову забивать. Вам, кстати, как тут? Нравится или не очень?

– Нормально, – стандартно ответил Данилов.

– Я сам ведь тоже не местный, из Ярославля, но приработался и никуда уезжать не хочу. Что мне в Москве ловить, если там ультразвук даже в переходах делают? Там нашего брата как собак нерезаных, а здесь я один такой. Ну, если честно, то не совсем один: еще акушеры с гинекологами один аппарат на двоих имеют, эндокринолог на моем щитовидку смотрит. Но главный по ультразвуку в районе я, а это ценится. И за интенсивность мне Юрий Игоревич хорошо платит. В нашем деле, если иметь опыт, можно существенно экономить время на исследованиях. Печень с желчным пузырем, поджелудочная и селезенка – это 50 минут, а я спокойно укладываюсь в пять. Почки, надпочечники, мочевой пузырь и простата – это 40 минут, а что там сорок минут делать? Да и народ у меня идет как на конвейере: один одевается, другой раздевается, я для этого у Ваньки-встаньки лишнюю ширму выбил, чтобы никто не стеснялся… Правда, в последнее время идут разговоры, что нормативы собираются сократить, но я надеюсь, что пока они там раскачаются, я на пенсию выйти успею.

Выглядел Евлампиев лет на пятьдесят, и если бы не проседь на висках, то ему можно было дать не больше сорока.

– Зря надеетесь, – ответил Данилов, – все вредное случается быстро, хорошего приходится ждать годами.

– Это да. – Евлампиев внимательно посмотрел на Данилова. – А не отправиться ли нам ко мне в кабинет? У меня есть армянский коньяк, дар признательной пациентки, к нему и шоколадка найдется…

– Спасибо за приглашение, но я вроде как на дежурстве, да и к спиртному как-то равнодушен, – отказался Данилов.

– Поджелудочная или кодировались? – по-свойски, какие тайны между коллегами, спросил Евлампиев.

– Ни то, ни другое. Просто в определенный момент перестало доставлять удовольствие, а без него какой смысл зря продукт переводить?

– Настаивать не буду – самому больше достанется. – Чувствовалось, что Евлампиев немного обиделся. – Тогда выпустите меня…

Из зала они вышли вместе, Данилову тоже хватило развлечений. На лестнице Евлампиев спросил:

– Ну как, не надумали? Работой не прикрывайтесь – во-первых, там всего-то поллитровочка, во-вторых, реаниматологи у нас на вечном дежурстве, что ж теперь, и не выпить никогда?

– Спасибо огромное за приглашение, – Данилов улыбнулся как можно приветливее и развел руками, – но я действительно не пью. Без обид, прошу вас.

«Зря я, наверное, отказываюсь, – мелькнуло в голове. – Поскольку я до утра вроде как в резерве, грамм сто под шоколадку вполне можно было себе позволить».

Атмосфера Монакова явно располагала к употреблению спиртных напитков. В Москве Данилов игнорировал их, не напрягаясь, не борясь с собой, не испытывая соблазна, просто не хотелось, и все. А здесь то пиво рисовалось в воображении, то, как сейчас, вспомнились аромат и вкус коньяка.

Перед тем как заснуть на диванчике в кабинете заведующего, Данилов подумал насчет своего отношения к алкоголю. Прикинул так, прикинул эдак и решил, что если хочется и в меру, то почему бы и нет? Одно дело кружку-две пива выпить или рюмочку коньяка, а совсем другое – вгонять себя в состояние, близкое к запою. Главное – не перебрать, ведь еще кто-то из древних греков говорил, что если перейти меру, то самое приятное становится самым неприятным.

Глава шестая
Доктор Гуга и доктор Хрюн

Битва титанов – увлекательнейшее зрелище. Содрогается земля, раскалывается молниями небо, вода выходит из берегов, сметая все на своем пути… Есть на что посмотреть, только, разумеется, издалека, чтобы не попасть под горячую руку…

Помимо руководства в монаковской медицине были и другие авторитеты, признанные и не очень. За неимением (или ввиду малого количества) конкурентов любой местный врач мог считать себя признанным специалистом, но авторитет больше подпитывается не тем, что думает про себя человек, а тем, что думают о нем другие. В некоторых районах (поверьте, такое случается) нет ни одного Замечательного Диагноста, а в Монакове их было сразу два. Вот как повезло монаковцам!

Одним замечательным диагностом считался заведующий диагностическим отделением ЦРБ (на такой должности, как говорится, сам Бог велел быть корифеем диагностики) Хрюкин, по прозвищу Доктор Хрюн или просто Хрюн. Он не только заведовал отделением, но и тянул на своих мощных плечах (под стать фамилии он был упитанным, почти квадратным) функциональную диагностику и эндоскопию. Про таких говорят универсал-многостаночник.

Другим замечательным диагностом был участковый терапевт Гулямов, лет пятнадцать назад переселившийся в Монаково из Ташкента и сразу же завоевавший популярность как своими знаниями, так и восточными обходительными манерами. Монаковцы прозвали доктора Гулямова Гугой и быстро забыли, что он не коренной, а приезжий (не только в Москве люди делятся на коренных и понаехавших).

У больного, поступившего в реанимацию по распоряжению главного врача, прямых показаний к нахождению под усиленным врачебным надзором не было, но ввиду начала сырых осенних холодов терапия была забита под завязку пневмониями (стремясь успеть все, граждане интенсивно простужались на огородах, продолжая копаться в земле), и отдельной палаты там невозможно было выкроить, инфекционное же отделение почти год было закрыто на ремонт. В случае подтверждения инфекционного диагноза больного можно было бы отправить в Тверь, в область. Но с диагнозом и вышла закавыка. В итоге отдельный бокс при отделении анестезиологии и реанимации занял тридцатипятилетний мужчина с желтухой, лихорадкой и неустановленным диагнозом.

Заведующий отделением так обрадовался подарку, что через слово поминал родителей главного врача, пациента, заведующего отделением терапии и неизвестного прораба, затянувшего с ремонтом инфекционного отделения.

Данилов не разделял праведного гнева Олега Денисовича, но понимал, что заведующий злится не без причины. Одно дело окучивать в реанимации какой-нибудь сугубо реанимационный случай, совсем другое – заниматься с непрофильным пациентом. Разумеется, все больные имеют право на правильный прижизненный диагноз, и все реаниматологи давали врачебную присягу, но один вариант – когда ты знаешь, что возишься с тем, с чем тебе положено возиться, и совсем другой, когда тебе приходится решать чужие проблемы.

– У нас так принято, чуть что – кладите в реанимацию! – возмущался Олег Денисович. – Блатной – в реанимацию! Ни хрена не понятный – в реанимацию! Кляузник – в реанимацию! Ничего страшного, Смолов и разберется, и успокоит, и нахождение в его отделении для страховой компании обоснует. Все Смолов да Смолов, больше некому! Мало того что работаю за четверых, так еще и чисто терапевтическую проблему повесили…

– Может, не терапевтическую, а хирургическую, – предположил Данилов.

В его предположении был определенный резон: камни или опухоль в желчном пузыре (чисто хирургическая проблема) могут привести к развитию желтухи.

– Да хоть акушерскую! – огрызнулся Олег Денисович, пренебрегая логикой, потому что никакой акушерской проблемы у мужчины быть не могло. – Мне от этого разве легче?

Непонятного пациента Олег Денисович вел лично, не спихивая этот груз на своих подчиненных – Данилова и Дударя. Им пациент по фамилии Подпрягаев никаких хлопот не доставлял, поскольку в силу не очень тяжелого состояния в реанимационных мероприятиях и регулярном контроле не нуждался: лежал в боксе и ждал уточнения диагноза.

Ультразвуковое исследование выявило несколько небольших камешков в желчном пузыре. По статистике они есть у каждого седьмого, если не у каждого пятого, ничего особенного. Закупорки желчных протоков нет. Тогда откуда взяться желтухе? Анализы крови на гепатит оказались отрицательными. Выяснив у пациента, что время от времени его знобило с повышением температуры, а потом отпускало, Олег Денисович назначил рентгенографию легких и туберкулиновую пробу Манту, после чего пригласил на консультацию фтизиатра, чтобы подтвердить или исключить туберкулез. Фтизиатр долго выспрашивала Подпрягаева (собирать детальный анамнез у не блещущего интеллектом и немного тормознутого человека то еще удовольствие) и написала в истории болезни, что данных по поводу туберкулеза не видит.

Олег Денисович проверил все, в конце концов признав свое поражение, обратился к Хрюкину с просьбой проконсультировать непонятного пациента, диагнозом которого каждое утро интересовалась заместитель главного врача по медицинской части. Примерно в это же время старшая сестра отделения Ксения Викторовна встретила в административном корпусе доктора Гулямова, поболтала с ним минуту-другую и попросила:

– Шариф Умарович, вы к нам не заглянете? У нас лежит очень загадочный мужчина с желтухой и лихорадкой. Почти неделю бьемся, но никакого результата.

– Конечно, загляну! – просиял доктор Гулямов, очень любивший диагностические загадки (не меньше, чем Шерлок Холмс – криминальные) и никогда не упускавший случая подтвердить свою репутацию. – Сейчас только разберусь с Иваном Валерьевичем и сразу к вам.

– А что, Иван Валерьевич тоже заболел?

– Иван Валерьевич? – Гулямов выпятил нижнюю губу и поиграл кустистыми бровями. – Наверное, заболел. Он откуда-то взял, что на мне числится 14 халатов! Нет, вы себе представляете? Или что-то перепутали, или не отмечали те, которые я сдавал. Я никогда больше 2–3 халатов не брал. Что у меня – магазин медицинской одежды, что ли?! 14 штук! И никто не почешется, не спросит – как так? Зачем Гулямову может понадобиться 14 халатов? Нет ли здесь какой ошибки?! Нет, я это так не оставлю! Так их постепенно наберется и 1000! Когда я помру, дочерям придется продать все, чтобы рассчитаться с больницей за халаты, которых я и в глаза не видел! Нет, так нельзя!

Чересчур эмоциональный Гулямов заводился с полоборота, дай только повод. Но и остывал быстро, без злопамятства.

«Они сошлись. Волна и камень, Стихи и проза, лед и пламень Не столь различны меж собой…» Эти строки из «Евгения Онегина» как нельзя лучше подходят для описания встречи доктора Гуги и доктора Хрюна у постели пациента-загадки.

Они и внешне сильно разнились: необъятный блондин Хрюкин и юркий живчик Гулямов. Хрюкин глядел на мир исподлобья, а Гулямов имел привычку склонять голову набок, попеременно щурить один глаз, что делало его взгляд ироничным.

– Ну, спасибо тебе, Ксюша, удружила, – сказал Олег Денисович, узнав от старшей сестры, что она пригласила на консультацию Гулямова. – Я только что к Хрюкину ходил, жду его с минуты на минуту.

– Ну и что? – Ксюша пожала плечами. – Один ум хорошо, два – еще лучше, а три – замечательно. Раскусите вы эту загадку в пять минут, и одной проблемой в нашем отделении станет меньше.

– А в моей жизни – сразу двумя больше, – вздохнул Олег Денисович. – Они же не поверят, что это случайность, решат, что я нарочно их стравил.

– По-научному это называется консилиум, – улыбнулся присутствовавший при разговоре Данилов, – мозговой штурм, сталкивание мнений. Совсем как в команде доктора Хауса.

– Это Монаково, а не Америка, Владимир Александрович, – поджал губы заведующий отделением. – Доктора Хауса с его методами у нас сразу бы в Волге утопили. Здесь не принято обострять отношения, слишком долго все помнится.

– Давайте попросим Хрюкина прийти завтра, – предложила старшая сестра.

Прозвенел звонок – кто-то пришел.

– Поздно, – прошептал Олег Денисович и пошел впускать гостя.

Первым пришел Хрюкин. Не успел он дойти до бокса, как раздался новый звонок.

– Заждались, наверное, пока я Ивана Валерьевича учил, как надо материальные ценности учитывать? Дайте-ка мне гостевой халат…

Увидев Хрюкина, Гулямов осекся, потускнел взором, и на лице его появилось такое выражение, словно он только что съел лимон. С кожурой, но без сахара. Хрюкин в свою очередь покраснел и раздул щеки, отчего его и без того широкое лицо стало еще шире.

Данилов, которому (невозможно представить!) было нечем заняться в ближайшие полчаса, решил поприсутствовать на консилиуме. Интересно было посмотреть на состязание умов, и самому хотелось вникнуть в ситуацию. Олег Денисович рассказывал о трудном пациенте урывками, историю болезни большей частью держал у себя в кабинете, чем на посту, почерк у него был такой, что разбирать сделанные им записи Данилову удавалось с трудом. Вроде бы буковка к буковке, а не прочтешь – сливается все в какую-то затейливую вязь.

Пациент за время пребывания в больнице успел привыкнуть к обходам и расспросам. Отвечал быстро, гладко, по существу, с деталями, если их помнил. Во взгляде больного явственно читалось снисходительное презрение к ученым людям в белых халатах, которые строят из себя невесть что, а причину его болезни никак не могут найти. Сам пациент работал грузчиком в небольшой местной фирмочке, торгующей пиломатериалами, и, подобно многим пролетариям, считал, что весь смысл работы докторов сводится к запудриванию мозгов больных.

Расспрашивал, на правах хозяина, Олег Денисович, консультанты лишь время от времени задавали вопросы. Затем они поочередно ознакомились с анализами и данными обследований. Оба делали это, как и положено врачам, бесстрастно, не обмениваясь мнениями, чтобы не волновать пациента. Это только интернам, да и то далеко не всем, кажется поначалу, что больные ничего не понимают и ни на что не обращают внимания. Обычно после первого, максимум после второго скандала или жалобы до них доходит, что пациенты схватывают все на лету, только выводы делают не те, что надо, а прямо противоположные. Так что не вякать лишнего у постели больного это не только этично, но и практично. Так спокойнее.