Текст книги "Пропавшие без вести (Кодекс бесчестия)"

II

По дороге Люська болтала, рассказывала об университетских делах. Но когда машина въехала во двор усадьбы, восхищенно притихла.

Полгектара соснового леса на высоком берегу Истринского водохранилища были обнесены красивым забором из темно-красного кирпича. В глубине участка стоял двухэтажный, из такого же кирпича, дом с плоской крышей, удивительно соразмерный просторному участку и мачтовым соснам. Все было захламлено строительным мусором, но нетрудно было представить, как стильно будет выглядеть дом, когда наведут порядок.

Среди сосен затесалась одинокая молодая береза с яркой необлетевшей листвой. Она стояла перед домом, свечкой отражалась в просторных стеклах второго этажа.

– Папа, я тащусь! – восторженно протянула Люська. – Класс!

При появлении Мамаева турки переполошились, забегал бригадир, заорал: «Бананасана!» Человек пять строителей, убиравших мусор, поспешно побросали лопаты и скрылись в дальнем углу, где стояли бытовки. Там же был морской контейнер, доставленный из Измира. В нем хранилась изготовленная по специальному заказу мебель для дома.

Наведя порядок, бригадир поспешил навстречу Мамаеву, закланялся, на ломаном русском объяснил, что менеджер уже выехал и будет с минуту на минуту.

Мамаев правильно понял причину переполоха.

– Таджики? – строго спросил он, указывая в сторону бытовок.

– Мало-мало таджики, господин, – признался бригадир. – Совсем мало. Один человек, два человек. Немножко помогают, кушать всем надо.

– Сукины дети. Взяли в бригаду таджиков, а счет мне выставят, как за настоящих турок, – объяснил Мамаев Люське. – Ну, я им выдам!

– Папа, не будь националистом, – укорила она. – Тебе не все равно, кто убирает мусор?

– Я не националист, – ответил он. – Но я не люблю, когда меня обувают.

На микроавтобусе с эмблемой фирмы «Измир» подкатил менеджер, молодой фатоватый турок с тоненькими усиками. При виде Люськи расплылся, залоснился, рассыпался в цветастых восточных комплиментах по поводу вкуса уважаемого господина заказчика. Из его слов вытекало, что он имеет в виду вкус, с которым Мамаев выбрал проект дома, но весь его вид говорил о том, что он имеет в виду не проект, а Люську. Мамаеву этот рахат-лукум быстро осточертел, он приказал менеджеру ждать на крыльце и прошел в дом.

На первом этаже еще шли отделочные работы, второй этаж был полностью готов. Зал получился таким, каким и представлял его себе Мамаев. Обшитый светлым деревом, с альковом, с камином, с просторным, во всю северную стену, окном, из которого открывался вид на водохранилище и пылающий от осеннего багрянца лес. Отопление уже работало, дерево подсыхало, зал был наполнен тонким запахом чего-то нездешнего – то ли ливанским кедром, то ли алеппской сосной.

– Это дом не для семьи, – заметила Люська. – Это дом для одного человека. Если тебе будет в нем тоскливо, возьми меня к себе домработницей.

– Если будешь хорошо учиться, – отшутился Мамаев.

– Нет ли у господина заказчика особых пожеланий? – осведомился менеджер.

Мамаев хотел высказать особые пожелания насчет таджиков, но Люська тронула его за рукав и просительно сказала:

– Папа!

– Ладно, молчу. Все нормально, заканчивайте.

* * *

Пока ждали менеджера и осматривали дом, водитель «шестерки» обследовал окрестности и нашел хорошее место для пикника – на полянке, устланной ковром из ярких березовых и осиновых листьев. Он принес из багажника пакеты, натащил сушняка, разжег костерчик и откупорил бутылки. Но от предложения разделить трапезу решительно отказался:

– Каждый должен знать свое место. Путаница ролевых установок нарушает социальную гармонию.

– Для чего же я купила столько еды? – огорчилась Люська.

– Еды и должно быть много. Как и удачи, – философски заметил водитель. – Приятного времяпрепровождения, – пожелал он и подмигнул Мамаеву: – Не сука, не сука.

– Давай выпьем за эту осень, – сказала Люська и чокнулась с Мамаевым бутылкой «Ок мусаласа». – У меня такое чувство, что такой осени у нас с тобой больше не будет никогда. За тебя, папа. Мне тебя почему-то жалко. Пусть тебе повезет.

* * *

В Москву возвращались на закате. Закат был бешеный, вполнеба, тревожный. Люська притихла, сидела, положив голову на плечо Мамаева. От ее волос пахло дымом. Когда впереди показалась кольцевая, водитель спросил:

– Куда?

– Сначала в Кунцево, – ответила Люська. – Потом...

– Потом никуда, – прервал Мамаев. – В Кунцево, командир.

– Папа, ты дуся! Рассчитываясь, Мамаев дал водителю сто долларов. Поинтересовался:

– Нормально?

– Вы довольны поездкой?

– Очень, – сказала Люська.

– Я тоже, – кивнул водитель. – Значит, гармония соблюдена. Для чего нужно время? Чтобы превращать его в деньги. Для чего нужны деньги? Чтобы экономить время и превращать необходимость в удовольствие. Если вам понадобится машина, всегда к вашим услугам.

Он вручил Люське визитную карточку и укатил. На карточке стояло:

«Изя Глан, член Союза писателей СССР».

– О Господи! – сказала Люська. – Папа! Тебе не кажется, что мы живем в перевернутом верх ногами мире?

* * *

Только под утро, когда Люська заснула, а Мамаев вышел на кухню выкурить сигарету, он вспомнил, наконец, фразу, которая весь сегодняшний день вертелась в него в голове:

«Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень».

И тотчас же вслед за этим вспомнил, что не перевел, как обещал Пастухову, двадцать тысяч долларов на счет реабилитационного центра доктора Перегудова. Сначала он разозлился на себя, потому что не терпел ни малейшей неточности в делах и не прощал ее ни своим сотрудникам, ни себе. Но потом отмахнулся: плевать. Что бы Пастухов ни узнал о Калмыкове, это ничего не изменит.

Минувший спокойный осенний день словно бы наполнил спокойствием и его самого. Все сомнения отступили. Архив Военной коллегии Верховного суда – документы строгого учета. Они не могли пропасть. Значит, найдутся. Через день – два за поиски Калмыкова возьмется вся милиция. У ментов возможностей куда больше, чем у этих наемников. А он уж позаботится о том, чтобы аппарат ментуры заработал на полную мощность.

III

Тюрин позвонил через два дня после этой поездки, вечером, сказал, что сейчас подъедет. По хмурому виду начальника службы безопасности Мамаев понял, что новости, которые он принес, плохие.

Он ошибся. Новости были не плохие. Они были очень плохие.

Как всегда, Тюрин был в костюме от Армани, в модном галстуке, но вид у него был, как у районного опера, который несколько дней следил за преступником, а потом выяснил, что все это время шел по ложному следу, тянул пустышку.

– Шестнадцатого декабря восемьдесят четвертого года никакого трибунала в Кандагаре не было, – доложил он.

– Как это не было? – удивился Мамаев.

– Так и не было. Его, если вдуматься, и быть не могло. Считай сам. Четырнадцатого декабря диверсия, а уже шестнадцатого трибунал? Все следствие провели за два дня?

– Ничего не понимаю, – сказал Мамаев. – А протоколы этого сморчка? Он их что, выдумал? Чтобы кинуть меня на бабки? Тетрадка-то старая!

– Может, и не выдумал. Даже скорее всего не выдумал. Тут что-то другое, Петрович.

– Что другое? – разъярился Мамаев. – Что может быть другое? Искали плохо – вот и все объяснение!

– Хорошо искали, – возразил Тюрин.

– Значит, потеряли архивы!

– Ничего не потеряли. Все архивы Военной коллегии за декабрь восемьдесят четвертого года на месте. А этого трибунала не было. Я тебе больше скажу. Я проверил по картотеке свидетелей, которые выступали на суде. Не служили такие в Советской Армии. Не было такого командира полка. И начальника аэродромной охраны такого не было. Так вот...

– Погоди, не части! – раздраженно прервал Мамаев. – Ты куда-то спешишь?

– Никуда я не спешу.

– Я тоже. Давай разберемся. Спокойно давай разберемся! Диверсия на аэродроме была?

– Диверсия была.

– Самолеты взорвали?

– Самолеты взорвали.

– А трибунала не было?

– Трибунала не было.

– Тюрин, ты что несешь? Самолеты сами взорвались?

– Не сами. Диверсию провели моджахеды. Калмыков ни при чем. Пятнадцатого декабря он пропал без вести. Так записано в его личном деле. Я, кстати, не первый, кто его личным делом интересовался. До меня его брал Пастухов. В журнале учета стоит его фамилия. А про диверсию мне рассказал полковник из архива. Даже показал запись в историческом формуляре авиаполка. Это вроде хроники, которую ведут в каждой части. Я сделал выписку. Вот что там написано...

Тюрин достал блокнот и прочитал:

– «Четырнадцатого декабря восемьдесят четвертого года в двадцать три пятнадцать по московскому времени в результате диверсии, проведенной агентурой Ахмед Хана, были взорваны один фронтовой бомбардировщик СУ-24, два фронтовых истребителя МиГ-29 и два военно-транспортных самолета ИЛ-76МД. Один рядовой из аэродромной охраны погиб, четверо получили ранения».

– Как же все это понимать? – озадачился Мамаев.

– Ничего не могу сказать. Только одно. Я был прав насчет той тетради Калмыкова со схемами покушения на тебя. Он действительно учился в академии ГРУ на восточном факультете. Его готовили для работы в Азии. Тут может быть только одно объяснение, Петрович. Тебе оно покажется фантастикой. Мне тоже кажется фантастикой. Но никакого другого у меня нет.

– Выкладывай, твою мать, не тяни!

– Как при крайней нужде мы внедряли своего человека в банду? Сажаем, судим, потом устраиваем побег с кем-нибудь из авторитетов. Суд настоящий, все настоящее. Только протоколов этого суда в архиве нет.

– Тюрин! Ты где живешь? – поразился Мамаев. – Ты в России живешь! А раньше жил в Советском Союзе! Ты хочешь сказать, что наши взорвали целую эскадрилью, чтобы внедрить Калмыкова к моджахедам? Да кто же пойдет на такое?! Даже если кому-нибудь придет это в голову, ты представляешь, сколько виз нужно собрать? Тут даже министром обороны не обойдешься!

– О том и речь, Петрович, о том и речь, – подтвердил Тюрин. – Но вот тебе еще информация к размышлению. Сразу после этого странного трибунала председательствующего переводят на Сахалин. Почему?

– Ну, почему? – хмуро спросил Мамаев.

– Потому что Сахалин далеко. И если он проболтается про тот случай по пьяному делу, там это и останется. Ладно. Это темная история. Может, когда-нибудь прояснится. Есть еще одна заморочка. И она беспокоит меня гораздо больше... Ты бы хоть выпить предложил! Видишь же, еле ноги таскаю! Такую работу для тебя провернул, а тебе рюмку жалко!

– Выпивку надо заслужить, – проворчал Мамаев, но бутылку из бара достал. – Только на коллекционный коньяк не рассчитывай. Не держу.

– Сойдет, наливай! – кивнул Тюрин и залпом, забыв все свои светские манеры, ошарашил полфужера «Хеннесси».

– Ты приказал мне найти Калмыкова, – напомнил он. – Этим я, кроме всего прочего, и занимался.

– Можешь не продолжать, – отмахнулся Мамаев. – Знаю, что не нашел. Потому что он профи. А ты кто?

– Дело не в этом, Петрович, – возразил Тюрин, даже внимания не обратив на этот явно оскорбительный выпад. – Дело совсем в другом. Заболел судья, который судил Калмыкова. Я случайно узнал.

– Случайно? – рассеянно переспросил Мамаев, напряженно обдумывая то, что услышал.

– Ну, не совсем случайно. Мне почему-то казалось, что Калмыков должен прийти к судье. Подогрел я секретаршу билетами в «Сатирикон» и попросил звякнуть, если он появится. Она позвонила. Но в тот день я не успел, он ушел. На другой день подогнал тачку к суду, стал ждать. Он появился, подъехал на белой «Тойоте Королле». Когда вышел из суда, я увязался следом. Но он оторвался.

– От тебя?

– От меня, Петрович. И оторвался так, что я даже не сразу понял. Пристроился за такой же белой «Тойотой», потом отвалил, а я пас ту «Тойоту» еще час.

– А номера?

– Тачка была взята в прокате. «Рента кар». В тот же день ее вернули. Он просек слежку. Так вот...

– Твою мать! – разозлился Мамаев. – Куда ты гонишь?

– Да никуда я не гоню! – огрызнулся Тюрин. – Я хочу про главное, а не про мелочи!

– Сколько стоит прокат «Тойоты»?

– Точно не знаю. Баксов пятьдесят в сутки.

– Откуда у него бабки?

– Понятия не имею. Факт, что они есть. И не только на тачку.

– На что еще?

– Ты сам знаешь на что. На «Винторез». Или на то, что ему понадобится.

– Ты считаешь, что это мелочи? – угрюмо спросил Мамаев.

– Не возникай, твою мать! – в свою очередь разозлился Тюрин. – Да, мелочи! По сравнению с тем, о чем ты не даешь мне сказать!

– Говори.

– Так вот. Я хотел спросить у судьи, зачем Калмыков к нему приходил. Тут и узнал, что судья заболел.

– Нам-то что?

– Он очень странно заболел. На другой день после разговора с Калмыковым. Сейчас лежит в институте неврологии. Вчера вечером я пообщался с завотделением. За бутыльцом «Арарата». Он рассказал, что у судьи какая-то редкая форма рассеянного склероза. Про эту болезнь вообще никто ничего не знает.

– В чем она заключается?

– Атрофия мышц. У него отсыхает рука. Болезнь развивается со страшной скоростью.

– При чем тут Калмыков?

– Дослушай. Сегодня я заехал к адвокату Кучеренову, который защищал Калмыкова. Ну, ты знаешь, как он его защищал. Кучеренов тоже заболел.

– После разговора с Калмыковым? – с иронией поинтересовался Мамаев.

– Сейчас ты перестанешь ухмыляться, – пообещал Тюрин. – Да, после разговора с Калмыковым. Жена рассказала, что Калмыков приходил и говорил с адвокатом десять минут. После этого у Кучеренова отнялся язык.

– Что?! – ошеломленно спросил Мамаев.

– Что слышал.

– У Кучеренова...

– Да, Петрович, да. У Кучеренова отнялся язык. После разговора с Калмыковым. Давай, Петрович, начистоту. Я не спрашиваю, кто играет против тебя. Я не спрашиваю, знаешь ли ты его. Все равно не скажешь. Договорись с ним. Любой ценой. Пусть он остановит Калмыкова. Любой ценой, Петрович. Речь сейчас не про бабки. Я не из слабонервных, ты знаешь. Но скажу тебе честно: хочу только одного – убраться из Москвы куда подальше.

– Перетрудился ты, Тюрин, – посочувствовал Мамаев. – Выпей-ка еще, а потом езжай и выспись как следует. Давай вместе выпьем.

– Выпить выпью. Наливай. Будь здоров!

Тюрин выплеснул коньяк в рот, занюхал рукавом и подвел итог разговора:

– Такие дела, Петрович. Решать, конечно, тебе. Но Калмыковым я больше заниматься не буду. Можешь меня уволить, но я даже близко к нему не подойду.

– Боишься, что отсохнет рука? Или язык отнимется?

– Все шутишь. Ну, шути. Только ты забыл еще кое о чем.

– О чем?

– О тех двоих в Мурманске. У которых случился инфаркт!..

* * *

Тюрин уехал. Мамаев допил коньяк, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Все фибры его души дребезжали, вопили беззвучной сиреной. Телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Он с опаской, как на мину, посмотрел на аппарат, но все же взял трубку.

– Приветствую вас, сударь, – раздался козлиный тенорок президента Народного банка Бурова. – Не возникло ли у вас желания пообщаться со мной? Не кажется ли вам, что у нас есть проблемы, которые самое время обсудить?

– Какие проблемы? – спросил Мамаев.

– Не понимаете? – удивился Буров. – Тогда посмотрите в окно. Всех благ, сударь.

Мамаев вышел в лоджию. Окно на шестом этаже старого дома, третье от угла справа, было черным, слепым. Мамаев напряженно всматривался в него, уже догадываясь, что сейчас произойдет.

Это и произошло: в окне вспыхнул свет.

Мамаев выскочил из квартиры, забарабанил в дверь Николая. Когда тот открыл, приказал:

– Быстро за мной!

На лестничной площадке над шестым этажом старого дома сидели два парня из службы Тюрина, пили пиво и играли в карты. При появлении Мамаева и Николая они вскочили и попытались спрятать бутылки.

– Кто старший? – спросил Мамаев.

– Я, – ответил один из них. – Шеф, мы...

– Звони!

Не обращая внимания на старушку, открывшую дверь, Мамаев пробежал по длинному, тускло освещенному коридору к комнате Калмыкова, с силой дернул ручку. Комната была заперта.

– Отпирай! – приказал он Николаю.

Тот вытащил из наплечной кобуры «Глок», сунул в замочную скважину ключ, рывком распахнул дверь и заорал, поводя стволом:

– Бросай оружие! Руки за голову!

В комнате не было никого. Ярко горела лампочка, освещая унылую обстановку. Пахло нежитью, пылью. Нетронутый слой пыли лежал на полу, на столе.

– Никого нет, – сказал старший из охранников, заглядывая через плечо Мамаева в комнату. – Мы дежурили. Если бы кто...

– Заткнись! – оборвал Мамаев.

Он стоял на пороге, напряженно ждал. Николай и охранники толпились в коридоре за его спиной, не понимая, что происходит. Из своей комнаты выползла вторая старушка, зашепталась с первой.

Через пятнадцать минут свет погас.

– Ну? – бешено спросил Мамаев. – Что скажете?

– Я понял! – поспешно сказал старший. – Шеф, я понял! Щелкнуло, слышали? Свети! – приказал он напарнику. – Сюда, на счетчики!

Луч фонаря осветил черные коробки на стене коридора. Провода от счетчиков расходились по коммуналке. Охранник проследил, к какому из них ведет проводка из комнаты Калмыкова, приказал напарнику принести стул. Взгромоздившись на него, пошарил над счетчиком, резко дернул. В руке у него оказалась черная пластмассовая коробка с торчащими из нее проводами.

– Это таймер, шеф, – объяснил охранник. – Одно время такие продавались во всех хозмагах. Включает и выключает свет, радио, телевизор.

– Это не мы, не мы, – испуганно зашуршали старушки. – Это Васька-сантехник, больше некому! Выселить его, алкоголика. Как начал пить с земляком, так и пьет, так и пьет!

– С каким земляком? – спросил Мамаев.

– Не знаем мы. Земляк к нему приезжал. Так с той поры и пьет без просыху!

Васька-сантехник лежал в своей комнате на тахте, храпел и никаких других признаков жизни не подавал. По всем углам валялись пустые бутылки. Початая бутылка «Привета» стояла на столе среди остатков закуски.

– Водка-то хорошая, не паленка, – заметил Николай.

Все попытки пробудить сантехника ни к чему не привели. Он мычал, лягался, но глаза так и не открыл.

– Останетесь с ним, – приказал Мамаев охранникам. – Когда очухается, допросить. Что за земляк, кто, какой, откуда, когда был. Допросить с пристрастием! Ясно?

– Как это? – насторожился старший. – Пытать, что ли?

– Да, пытать! – гаркнул Мамаев. – Не давать похмелиться!

– Это пожалуйста, – обрадовался охранник. – Это сколько угодно! Расколем, шеф, все расскажет!

* * *

Вернувшись к себе, Мамаев взялся было за бутылку «Хеннесси», но тут же решительно убрал ее в бар.

– А вот это правильно, Петрович, – одобрил Николай. – Не время бухать.

– Пошел на ...!

Николай обиженно поджал губы и направился к двери.

– Сиди! – приказал Мамаев. – Уйдешь, когда разрешу!

Его колотило от ярости. Его загоняли в угол. Его, Мамаева, загоняли в угол! Но он уже знал, что делать.

Он отыскал в записной книжке нужный номер. Это был домашний телефон заместителя начальника питерского СИЗО «Кресты».

– Это Мамаев. Извини, что беспокою, – проговорил он, стараясь, чтобы голос его звучал беспечно. – Там у тебя парится брат Грека. Знаешь, о ком я говорю. Мурманского Грека. Не в службу, а в дружбу: устрой ему веселую жизнь. Очень веселую. По полной программе.

Закончив разговор, повернулся к Николаю:

– Все понял? Через день-два на тебя выйдет Грек. С братаном у него нелады. Прессуют его в «Крестах». Вызовешь его в Москву. С командой. Срочно. Потом устроишь нам стрелку. Но так, чтобы об этом никто ничего.

– Прессовать-то зачем? – неодобрительно спросил Николай. – Грек тебе и так по жизни должен. Попроси – сделает.

– Я буду его просить? – вскинулся Мамаев. – Он будет меня просить!

* * *

Выпроводив Николая, Мамаев долго еще вышагивал по кабинету. «Рано ты прокололся, козел, – думал он. – Поспешил, козел, рано обрадовался!»

Мамаев и раньше знал, кто ведет против него игру. И он знал, чего добивается от него президент Народного банка Буров.

Глава восьмая
Легендарная личность

I

Закон природы: когда что-то нужно срочно, обязательно будет какая-нибудь фигня. Если опаздываешь, попадешь в пробку. Если кто-то позарез нужен, так он в отпуске. А если, не дай Бог, срочно нужны деньги, то можно не сомневаться, что в банке неправильно оформят платежку и бабки вместо Зарайска пойдут в Загорск, в Задонск или в Зауральск. В жизни, как в уличной толпе, одинаково трудно и тем, кто бежит, и тем, кто еле тащится. Таким образом достигается всеобщая гармоничность.

Фото– и видеосъемку людей из ближайшего окружения Мамаева и Бурова Боцман закончил вовремя, отдал фотопленки в лабораторию, заплатил за срочность, но на другой день, когда он приехал за снимками, обнаружил на двери приемного пункта записку. Фирма «Кодак» извещала уважаемых клиентов, что прием и выдача заказов не будет осуществляться четыре дня по техническим причинам.

Технические причины заключались в том, что заболела приемщица. Боцман раздобыл ее адрес и телефон, целый день названивал, на следующее утро поехал к ней домой и от соседей узнал, что заболела не она, а ее отец, который живет где-то в Калужской области. Он попытался получить заказ на фабрике, но там его послали решительно и бесповоротно: заказов тысячи, без сопроводиловки из приемного пункта их не найти. Оставалось ждать.

Успехи Артиста тоже не вдохновляли. Номер почтового отделения, из которого были посланы деньги за комнату Калмыкова в коммуналке на Малых Каменщиках, он узнал без особого труда. Но про вторую почту, откуда перевели семьдесят тысяч долларов за квартиру Галины Сомовой, узнать не удалось. Девочка из бухгалтерии фирмы «Прожект», которую Артист обаял, обнаружила, что данных об этой сделке в ее компьютере нет. Были, это она помнила, а потом исчезли. Обязательно должны быть в базе данных центральной бухгалтерии, но туда она доступа не имеет.

Артисту пришлось срочно менять объект внимания. Он быстро выяснил, у кого есть доступ к компьютеру центральной бухгалтерии. Но на этом его победительный марш-бросок прервался, как захлебывается атака, когда на пути наступающей роты возникает капитальный дот. Дот этот явился Артисту в образе главной бухгалтерши фирмы.

В советские времена к такому объекту и подступаться было бессмысленно, главбухами были дамы стальной идейной закалки и того возраста, когда высшим наслаждением в жизни становится сданный в срок годовой отчет. Новейшие тенденции брать на работу молодых сотрудников, способных зарядить бизнес своей энергией, давали Артисту кое-какие шансы.

Главбухом риэлторской фирмы «Прожект» была дама лет сорока, плоская, как доска, типичная «бизнес-вумен». Она уже потеряла надежду устроить семейную жизнь, но еще не смирилась с мыслью, что единственным для нее способом получать от жизни кайф будет работа. Каждый день в половине седьмого утра она приезжала в спорткомплекс «Олимпийский», истязала себя на тренажерах, потом плавала в бассейне, чтобы держать себя в форме.

С «Олимпийского» Артист и начал осаду. Для достижения цели ни одна из классических ролей не годилась. Ни мятущийся, непостижимый для энергичной натуры Артиста Гамлет, который никак не может решить, быть ему, твою мать, или не быть. Ни заносчивый Сирано де Бержерак. Ни пылкий Ромео. Новые времена требовали нового амплуа. Артист придумал: усталый наемник. Деньги ему не нужны, острыми ощущениями он пресыщен, родственную бы душу найти, но где найдешь ее в этом безумном, безумном, безумном мире?

Открытая для обозрения в бассейне сильная, без бодибилдинговых излишеств фигура Артиста и несколько страшненьких шрамов на его груди, следы пыток, полученных (Ах, не спрашивайте, не нужно об этом!), придавали его легенде убедительность. Тактика, возможно, была выбрана верная, но когда она даст результаты?

Пока Боцман пытался выцарапать из фирмы «Кодак» снимки, а Артист, матерясь, каждое утро тащился в бассейн, Муха съездил на почту, откуда были переведены деньги за коммуналку Калмыкова. Почта находилась на Ломоносовском проспекте, неподалеку от МГУ. Солидное удостоверение агентства «МХ плюс», очень похожее на корочки ФСБ, маленький рост и таинственный вид, который Муха умел на себя напускать, позволили ему добыть нужную информацию.

Перевод отправила какая-то девушка. Фамилия и обратный адрес оказались вымышленными. Но самое важное: этим переводом уже интересовались. Интерес к нему проявлял следователь Таганской районной прокуратуры. Это было в октябре 1998 года – примерно за месяц до суда над Калмыковым. Следователь два раза приезжал на почту, потом вызвал на допрос сотрудницу, принявшую перевод, и предъявил ей для опознания несколько снимков. На одном из них она узнала отправительницу. Это была девушка лет двадцати двух, крашеная блондинка, довольно симпатичная, с виду обычная студентка. И одета была так, как одеваются студентки: куртка, джинсы.

Муху эта информация привела в уныние: черта с два найдешь эту студентку, в МГУ их тысячи. А меня озадачила. Выходит, следователь прокуратуры нашел отправительницу перевода? Через нее не составляло труда выйти на того, кто дал деньги. Значит, следователь знал заказчика? Почему же он не был арестован и не предан суду вместе с исполнителем?

Ответ на эти вопросы мог дать сам следователь. Заставить разговориться работника прокуратуры – задачка не из простых, нужно искать подход. Но тут выяснилось, что следователь уже два года не работает в Таганской прокуратуре по той причине, что вскоре после завершения суда над Калмыковым он был убит.

Чем глубже мы вникали в это дело, тем больше появлялось вопросов.

А что это за странная история с исчезновением из компьютера бухгалтерши данных о переводе семидесяти тысяч долларов за квартиру жены Калмыкова? Понятно, что фирмы стараются не светить свои доходы, чтобы уйти от налогов. Но тогда уж резонно было все расчеты производить налом.

Единственная достоверная информация, которую мы получили, подтверждала мою догадку о том, что заказал Мамаева сам Мамаев. На отснятой Боцманом видеопленке Калмыков узнал человека, который приезжал в реабилитационный центр и предложил ему работу по аудиту безопасности. Это был водитель Мамаева, на которого я обратил внимание в поселке «новых русских» на Осетре: неприятный тип, похожий на пожилого подростка. Уголовную сущность его не могла скрыть ни дорогая, но как бы с чужого плеча одежда, ни черный «Мерседес-600», за рулем которого он сидел с таким видом, словно бы только что эту тачку угнал.

На пленку он попал случайно. Из-за снобизма, вообще-то странного для советских людей, воспитанных вроде бы на идеях социального равенства, мы не включили его в круг ближайших сотрудников Мамаева. Ну кто, в самом-то деле, обращает внимания на обслугу? Калмыков не сразу его узнал. Лишь когда вся пленка была несколько раз прокручена и ни в ком из респектабельных господ, руководящих сотрудников компании «Интертраст», Калмыков нанимателя не признал, он ненадолго задумался и попросил прокрутить кадры с водителем, убрав яркость изображения почти до нуля. На пленке задвигались силуэты людей. Только после этого Калмыков уверенно сказал:

– Этот!

Просмотр видеозаписей, сделанных Боцманом, мы вели на втором этаже моего дома в Затопино. Окна я вставил давно, полы настелил, но до всего остального руки не доходили. Здесь стоял старый дощатый стол на козлах, две деревянные, оставшиеся еще от прадеда, лавки. В углу были сложены раскладушки, на которых спали ребята, когда приезжали ко мне. Сюда я и притащил видеодвойку, чтобы моя любознательная дочь Настена не лезла с расспросами, что за кино мы смотрим. Она был в том возрасте, когда ребенку кажется, что взрослые все время от него что-то скрывают, что-то очень интересное. И попробуй докажи, что ей это кино не интересно.

Это кино было интересно нам. Оно принесло еще одно неожиданное открытие. Пленку, снятую Боцманом возле центрального подъезда Народного банка на Бульварном кольце, я прокрутил Калмыкову без какой-то определенной цели, заодно с записями людей из окружения Мамаева. Но едва в кадре появился сходящий с мраморного крыльца к черному пиратскому джипу «Линкольн Навигатор» длинный и худой, как жердь, человек с лихо закрученными в стрелки усами и наглыми веселыми глазами навыкате, Калмыков сказал:

– Стоп.

Я остановил кадр.

– Кто это? – спросил он.

– Ты его знаешь?

– Он приезжал ко мне в колонию.

Я прибалдел.

– Он – приезжал – к тебе – в колонию?

– Да.

– Зачем?

Калмыков не ответил.

* * *

Общаться с ним было очень трудно. Он уже четвертый день жил у меня в Затопине, но обстоятельно мы так и не поговорили. По своей натуре он вообще был человеком молчаливым, а при любой попытке начать разговор о его прошлом уходил в себя, на его сухом сером лице появлялось выражение бесстрастности. Даже на мое упоминание о том, что я встречался с генерал-лейтенантом Лазаревым, он никак не прореагировал. Словно бы не услышал. Не захотел услышать.

Его присутствие создало в доме какую-то странную атмосферу, как бы праздничную и одновременно тревожную. Стоило ему утром выйти из бани, где он ночевал, как обе мои собаки, здоровенные московские сторожевые, мчались к нему и ложились на спины – высший знак собачьего доверия. Настена таскалась за ним по дому и двору, как хвостик, учила его компьютерным играм, даже бренчала для него на пианино, которого терпеть не могла и садилась к нему только после угрозы Ольги разбить компьютер. Только и слышно было: «Дядя Костя, дядя Костя, а где дядя Костя?»

Днем он надевал резиновые сапоги, старую телогрейку и уходил в лес, к вечеру возвращался с корзиной грибов. Грибов он не знал, брал все подряд. Ольга сортировала их, выбрасывала поганки, объясняла, какие съедобные. Он слушал с рассеянной улыбкой, на другой день в корзине снова было полно поганок. Он собирал грибы механически – так, как человек делает какую-то работу, чтобы отвлечься.

Когда в доме были только свои, он расслаблялся. Но стоило появиться кому-то чужому, тут же замыкался и старался уйти. Даже когда приезжали ребята. Их присутствие он терпел, потому что они были моими друзьями и главное для него – друзьями Дока. При первой встрече Артист, привыкший к свободному общению между своими, весело спросил его:

– Старина, чем ты так напугал тех двоих в сопках? Так, что их хватил кондратий?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – сухо ответил Калмыков.

– Но ты же их сделал!

– Не понимаю, – повторил он. – Я ни с кем ничего не делал. Каждый человек несет свою смерть в себе. Разговаривайте, не буду мешать, – добавил он и ушел.

– Что это с ним? – озадаченно спросил Артист. – Разве я ляпнул что-то не то?

– Он повернут к нам доброй стороной души, – тем же вечером сказала мне Ольга. – Не завидую тому, к кому он повернется злой стороной. У меня почему-то такое чувство, что там – ад.

У меня было такое же чувство.

* * *

Я уже привык к тому, что Калмыков говорит только то, что считает нужным сказать. Продолжение расспросов, даже в самой осторожной форме, делала его бесстрастность холодной, готовой перейти во враждебность. Но на этот раз я не намерен был отступаться.