Текст книги "Пропавшие без вести (Кодекс бесчестия)"

IV

Бумаги оказались стоящими. Протокол заседания трибунала и приговор полностью занимали школьную тетрадь в клеточку. Листы слежались, текст чуть выцвел, края пожелтели. Не было никаких сомнений, что записи сделаны почти двадцать лет назад.

* * *

Заседание трибунала состоялось 16 декабря 1984 года в Кандагаре.

* * *

– Проблема снята, – с облегчением заключил Мамаев. – Россия – правопреемница СССР. Смертный приговор остается в силе. Всех наград он лишен. Значит, никаких прав на амнистию не имел.

Тюрин его оптимизма не разделял.

– Пока не получим подлинное дело, проблема не снята.

– Получим. А пока хватит и этого. Чтобы объявить его в розыск, хватит.

– Не хватит, Петрович. К кому ты с этим пойдешь?

– Я знаю к кому.

– И что он тебе скажет? "Дай основания. Дай настоящие документы, тогда объявлю хоть план «Перехват». Вот что он тебе скажет. А если не найдется архивное дело? С него же погоны снимут!

– Как оно может не найтись? – возмутился Мамаев. – Смертный приговор! Такие дела хранят вечно!

* * *

Но Тюрин оказался прав. Милицейский генерал, который многим был обязан Мамаеву, кряхтел, мялся, бил себя в грудь, клялся в дружбе, но объявить Калмыкова в розыск наотрез отказался.

– Дай приговор трибунала, настоящий, – почти буквально повторил он слова Тюрина. – Будет бумага – всех на уши поставлю. Без нее – не могу.

Мамаев приказал Тюрину взять самых толковых сотрудников и заняться архивами Военной коллегии:

– Все дела в сторону. Все! Носом рой, но без документов не приходи!

– Найдем, Петрович, – заверил Тюрин. – Если есть, найдем.

«Если есть». Оговорка не понравилась Мамаеву. Но он понимал, что и здесь Тюрин может оказаться прав. Спору нет, такие дела должны храниться вечно. Но «должен» еще с советских времен понималось как «хотелось бы». «Продавец должен быть вежливым с покупателем». «Экономика должна быть экономной». «Хотелось бы, чтобы продавец был вежливым с покупателем». «Хотелось бы, чтобы экономика была экономной».

Черт его знает, что с этими архивами могло произойти за полтора десятка лет!

Мамаев принимал посетителей, разбирался с делами, а из головы не выходило: а вдруг архивы пропали? Когда угодно могли пропасть. И в самом Афгане. И в суматохе вывода наших войск. Да и потом – в пору нескончаемых постсоветских пертурбаций.

Вернувшись домой, он сел было к телевизору, но понял, что не в состоянии смотреть на мельтешню политиков на экране. А когда появился президент Путин, раздраженно выключил телевизор и ушел в кабинет. Доставая из бара бутылку «Хеннесси», подумал, что не стоило бы пить, пока дело не разъяснится. Но все же выпил, не почувствовав ни вкуса, ни крепости коньяка. Налил еще. Походил по кабинету и, решившись, набрал номер мобильного телефона Пастухова. Звонить очень не хотелось, но этот звонок был нужен. Не тот случай, чтобы пренебрегать даже малой возможностью прояснить ситуацию.

– Слушаю, – раздался в трубке почему-то невнятный голос Пастухова.

– Добрый вечер, Сергей Сергеевич. Это Мамаев.

– Минутку, господин Мамаев, сейчас дожую. Трубка звякнула о что-то металлическое или стеклянное. Стал слышен гул разговоров, смех, их заглушила музыка.

– Извините, – вновь возник голос Пастухова. – Слушаю вас.

– Вы не могли бы сделать музыку потише? – вежливо попросил Мамаев.

– Нет. Это джаз Гараняна. Я у китайского летчика Джао Да. Это такой...

– Ресторан! – раздраженно перебил Мамаев. – Знаю, что ресторан! Что вы там, черт возьми, делаете?!

– Не понимаю вашего тона, – удивился Пастухов. – Но если это вас так интересует... Я ужинаю здесь с очень милой дамой. С Галиной Ивановной Сомовой, бывшей женой Калмыкова. Едим каких-то червячков. Название непонятное, вид подозрительный, но вкус замечательный. Сейчас я выйду в холл. Ну вот, здесь тихо. Чем вызван ваш звонок?

– Вы узнали что-нибудь о Калмыкове?

– Может быть.

– Что?

– Странный вопрос. Наш договор расторгнут. А отношения у нас не настолько дружеские, чтобы по вечерам болтать об общих знакомых.

– Я был неправ. Прошу извинить. Я погорячился. Пять тысяч долларов аванса будут переведены на счет центра доктора Перегудова завтра утром.

– Двадцать, господин Мамаев, – поправил Пастухов.

– Что двадцать? – не понял Мамаев.

– Двадцать тысяч долларов. Цена контракта возросла. И никаких авансов. Все вперед.

– Не круто?

– Закон рынка. Каждый товар стоит столько, за сколько можно его продать.

– А если не куплю?

– Был бы товар, покупатель найдется. И мне почему-то кажется, что этот покупатель торговаться не будет.

Красное лицо Мамаева потемнело от ярости. Вот же скотина! Хамит в открытую! И от того, что Пастухов говорил вежливо и спокойным деловым тоном, хамство было еще более оскорбительным. Но Мамаев сдержался. Не та была ситуация, чтобы оскорбляться по мелочам.

– Согласен, двадцать, – помедлив, сказал он. – Что вы узнали?

– Мы поговорим об этом, когда доктор Перегудов сообщит мне, что деньги пришли.

– Они придут завтра утром.

– Завтра и поговорим.

– Вы не доверяете мне?

– Конечно, нет. Вы ненадежный партнер, господин Мамаев. Сегодня у вас одно настроение, завтра другое.

– То, что вы узнали о Калмыкове, важно? Это вы можете сказать?

– Пока могу сказать только одно. Но не думаю, что вас это обрадует.

– Валяйте, – буркнул Мамаев. – В обморок не упаду.

– Вы сделали очень большую ошибку, когда выбрали его на роль киллера. Огромную, господин Мамаев.

* * *

В мембране зазвучали гудки отбоя. Мамаев швырнул трубку на аппарат, залпом осушил фужер с «Хеннесси» и вышел в лоджию, на ходу закуривая сигарету.

И замер.

* * *

В окне на шестом этаже старого дома, третьем от угла справа, горел свет.

Глава шестая
Без вести пропавший

I

Она сказала:

– Он родился под черной звездой. Вы знаете, что его родители погибли во время ташкентского землетрясения?

– Знаю, – ответил я.

– Откуда?

– Я видел в архиве Минобороны его личное дело.

Она сказала:

– Когда это произошло, ему было десять лет. У них была большая семья. Его отца эвакуировали из Москвы во время войны, он работал на оборонном заводе. В Ташкенте женился на девушке из узбекской семьи. У него было три брата и две сестры. В одну ночь он стал сиротой. Вы женаты?

– Да.

– Дети есть?

– Дочь, ей седьмой год. И сын. Он еще с варежку.

Она сказала:

– После той ночи он стал видеть в темноте.

– Видеть в темноте? – удивился я.

– Да. И слух у него стал, как у летучей мыши. Вы изменяли жене?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Почему?

– Не знаю.

– А я знаю, – сказала она. – Доктор Перегудов рассказывал, что вы воевали в Чечне. Когда привозил меня на суд. Тот, кто знает, что такое беда, тот умеет ценить семью. Он умел ценить семью. Детдом был для него семьей, училище было для него семьей, Чучковская бригада была для него семьей. Вы знаете, что это за бригада?

– Да. Шестнадцатая отдельная бригада специального назначения. Ребята оттуда вошли в «Каскад».

– Он любил учиться. Он любил служить. А генерал-майор Лазарев был ему как отец, он даже называл его батей.

– Это просто традиция, – заметил я. – В армии часто командира называют батей. Конечно, если он нормальный мужик, а не конь в пальто.

– Нет-нет, – живо возразила она. – Генерал Лазарев в самом деле был ему как отец. Он заставил его поступить в академию, приезжал к нему. Он даже специально прилетел из Кабула на нашу свадьбу.

– Специально прилетел из Кабула на вашу свадьбу? – позволил я себе усомниться. – Командир спецподразделения «Каскад» специально прилетел на вашу свадьбу?

– Ну, так он сказал. Возможно, пошутил. А потом его семьей стала я. Если бы вы знали, Сергей, какой он был нежный! Он умел радоваться всему. Даже снегу. Даже дождю. Господи, я не могу привыкнуть к тому, что он жив. До сих пор не могу. Вы уверены, что этих червячков можно есть?

– Не очень. Но, может, рискнем?

– Давайте рискнем, – согласилась она. – Только вы первый.

* * *

В этом месте наш разговор прервался звонком Мамаева.

* * *

Я не сразу вернулся в зал ресторана «Китайский летчик Джао Да», где за столиком в дальнем от эстрады углу сидела Галина Сомова. По залу были развешены китайские фонарики, на столах светились китайские лампы, как маленькие пагоды. Ее узкое лицо с большими серыми глазами и крупным красивым ртом в мягком свете пагод казалось совсем юным.

Такой она, вероятно, была, когда они встретились. Студентка московского пединститута и слушатель академии ГРУ.

* * *

Они встретились осенью восьмидесятого года. Ему было двадцать четыре года, ей девятнадцать лет. Где они встретились? Там, где и происходили такие встречи. Там же, где я, тогда еще курсант Высшего командного училища ВДВ, встретился с Ольгой, студенткой «Гнесинки».

* * *

На картошке.

* * *

Через год они поженились. Родители Галины разменяли трехкомнатную квартиру на двухкомнатную и комнату в коммуналке в Сокольниках. Свадьбу отпраздновали в ресторане «Пекин». В то время слушатель военной академии мог себе это позволить. На свадьбе были родители Галины, ее подруги, генерал-майор Лазарев и сослуживцы Калмыкова из Чучковской бригады. Среди них – старший лейтенант Юрий Сомов, который в девяносто третьем году, после того как Калмыков по суду был признан безвестно отсутствующим, стал ее вторым мужем.

Через две недели после свадьбы майор Калмыков был откомандирован в распоряжение разведуправления 40-й армии, выполнявшей интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан. Осенью восемьдесят четвертого года он вернулся, через месяц улетел снова. На этот раз – навсегда.

* * *

А «Пекин» так и остался в ее памяти светлым пятном. Поэтому, наверное, она и выбрала китайский ресторан, когда я перехватил ее после занятий в школе и предложил где-нибудь поужинать и в спокойной обстановке поговорить. Она спросила: «Поговорить о нем?» Я сказал: «Да».

Пока мы разговаривали, к школе подъехал красный «Запорожец» с ручным управлением. Из него вылез невысокий плотный мужик лет сорока пяти, подошел к нам, слегка припадая на левую ногу, и смерил меня недружелюбным взглядом. Это был ее муж Юрий Сомов. Вид жены, разговаривающей с каким-то козлом возле сверкающего джипа, не больно-то его умилил. Козел – это был я. А джип – мой работяга «Ниссан Террано», надраенный до блеска по случаю выезда в Москву. Она представила меня:

– Познакомься, Юра. Это Сергей Пастухов, друг доктора Перегудова. Он хочет поговорить со мной. Езжай домой. Сергей привезет меня, не волнуйся.

Он молча кивнул, вернулся к «Запорожцу» и уехал.

– Ревнует, – объяснила она.

– Ничего удивительного.

Она усмехнулась.

– Вот я и напросилась на комплимент. А он не ревновал меня никогда. Он. Никогда.

– А вы его?

– Страшно, ужасно! – сказала она и засмеялась. – Я готова была выцарапать глаза любой, кто на него посмотрит. Потом поняла, что измена для него совершенно невозможна, немыслима. Потому что он жил в предчувствии катастрофы.

* * *

За весь вечер она так и не назвала Калмыкова ни по имени, ни по фамилии. Она говорила «для него», «ему», «его». «Он». Иногда мне казалось, что это слово она произносит с большой буквы.

* * *

Я стоял у входа в зал и смотрел, как за столиком в мягком свете китайской пагоды сидит и рассеянно вертит в руках деревянную палочку для еды девятнадцатилетняя студентка пединститута, которая имела несчастье полюбить человека, рожденного под черной звездой.

* * *

Или счастье.

* * *

Я вернулся за стол. Она спросила:

– Вы любите жену?

– Да.

– Вы говорите ей об этом?

– Ну, иногда.

– Нет, – сказала она. – Вы дурак, Сергей. Мужчины все дураки. Об этом нужно говорить каждый день. Утром и вечером. Повторять, как молитву.

– Он повторял?

– Да. Только не всегда вслух. Последний раз он сказал мне это в ту страшную ночь. Прокричал. Он уже был в шлеме и в костюме – в таком, специальном. Он поднимался по лесенке. Она была приставлена к самолету. Летчик уже сидел в кабине и махал ему, торопил. Но он спрыгнул и сказал мне: «Я тебя люблю. Что бы ни случилось, помни это». Двигатели ревели, но я услышала. Потом он улетел. Как ракета. И превратился в звезду.

– Он?

– Самолет. Давайте уйдем, Сергей. Спасибо за ужин. Здесь хорошо. И червячки вкусные. Мы поговорим. У вас есть вопросы. Я отвечу. А сейчас давайте уйдем.

II

Всю дорогу она молчала. Я тоже помалкивал, хотя вопросы шевелились во мне, как в животе китайские червячки.

Когда мы подъехали к ее дому в Сокольниках, было уже темно. В цокольном этаже сверкали витрины супермаркета. Подъездная площадка была заставлена машинами. Между ними сновали юные бизнесмены: помогали перегружать из тележек в багажники продукты, собирали и отвозили тележки в супермаркет, протирали стекла и фары. Я поставил тачку в сторонке под фонарем. Тут же возник какой-то шибздик в надетой задом наперед бейсболке, проворно открыл с пассажирской стороны дверцу и поддержал Галину под локоток, помогая ей спуститься с высокой подножки. Потом обежал джип и жизнерадостно предложил:

– Посторожим тачку, командир? Такая красивая тачка! А ведь без колес не поедет!

Получив от меня червонец, пожелал господам приятного вечера, негромко сказал: «Он здесь». И исчез. Будто его и не было. Так мог исчезать только Муха.

Это и был Муха.

– Идите за мной, – сказала она.

Мы прошли через темный двор к гаражам, пристроенным к высокой бетонной ограде, отделявшей жилые кварталы от парка. Между гаражами был проход. Любовно проделанная дыра в ограде создавала жильцам окрестных домов большие удобства для прогулок с детьми и собаками. Сейчас грунтовая аллейка, освещенная редкими фонарями, была пуста. Шум города отступил, под ногами громко шуршали листья.

– Вы хотели меня о чем-то спросить. Спрашивайте, – разрешила она.

– Самолет, – сказал я. – Что это был за самолет?

– Ой, не знаю. Какой-то черный, страшный. Он стоял в отдельном ангаре, перед ним было три КПП. С аэродрома домой меня вез полковник. Он сказал, что это сверхзвуковой истребитель-перехватчик четвертого поколения. Но я должна об этом забыть.

– С какого аэродрома?

– Понятия не имею. Какой-то военный аэродром. Мы ехали туда сначала по Ленинскому проспекту, потом по Киевскому шоссе. Я думала, во Внуково, но мы проехали мимо.

– Кубинка?

– Может быть.

– Вы сказали: «В ту страшную ночь». Почему страшную?

– Потому что в ту ночь я видела его последний раз. Вечером мы были в Большом театре на «Пиковой даме». Мне было почему-то жутко. Дома он сказал: «Ну что ты? Теперь все будет очень хорошо». Снова я увидела его через четырнадцать лет. На суде. Не расспрашивайте меня больше, Сергей. Не нужно. Пожалуйста. Пожалейте меня.

Она немного помолчала и сказала:

– Нет. Спрашивайте. Спрашивайте о нем. Я ни с кем не говорила о нем. Я не могу говорить о нем с мужем. Я не могу говорить о нем с сыном. Я хочу говорить о нем. Я хочу говорить о нем бесконечно! Ну? Что же вы молчите? Спрашивайте!

– Когда он улетел?

– Пятнадцатого декабря восемьдесят четвертого года.

* * *

Я насторожился. В его личном деле значилось:

«5 декабря 1984 года – пропал без вести».

* * *

– Вы точно помните?

– Еще бы не точно! Он вернулся из Афганистана после трех лет. Сказал: все, его командировка закончена. За это время он ни разу не приехал, не прислал ни одного письма. Время от времени мне звонили, передавали от него привет и говорили, что с ним все в порядке. Иногда звонил генерал Лазарев, иногда кто-то другой. Я спрашивала, где он. Мне отвечали: на задании. И вот он вернулся. Ему дали большой отпуск, восстановили в академии. Он сказал, что теперь мы будем все время вместе. Какое это было счастье. Я даже боялась радоваться, чтобы его не спугнуть. Я молилась. Как вы думаете, Сергей, Бог есть?

– Есть, – сказал я.

– Нет! – резко возразила она. – В час ночи пятнадцатого декабря в дверь позвонили. Я открыла. Стояли два молодых полковника. Один сказал: пакет для майора Калмыкова. Я пригласила их в комнату. Они отказались. Он вышел. Потом вернулся и сказал: «Мне нужно лететь. Одевайся, проводишь». Во дворе стояла черная «Волга» с антеннами. Полковник сказал: «Попрощайтесь здесь». Он сказал: «Она поедет со мной». Полковник возразил: «Не положено». Он повторил: «Она поедет со мной или вы повезете меня на гауптвахту». Они сдались. Впереди нас шла «Волга» военной автоинспекции с сиреной и мигалками на крыше, сзади какая-то черная «Волга», тоже с мигалками. Самолет уже ждал. Вот и все. Через несколько дней я почувствовала себя плохо. Врач сказал, что я беременна. Я родила сына. Он очень хотел сына. Но он даже не увидел его, потому что пропал без вести. Он так и не видел его. А вы говорите, что Бог есть!

– Видел, – сказал я. – Он приезжал к вашему дому и смотрел на вас и на сына. Издали. Он стоял возле вашего дома и смотрел на вас.

– Я чувствовала, – проговорила она. – Я чувствовала, что что-то происходит. Я не понимала что. Он в Москве?

– Да. Он освободился из лагеря две недели назад. Он не звонил?

– Нет. Он не позвонит. После суда я попросила свидание с ним. Мне разрешили. Но он отказался. Я хотела приехать к нему в лагерь. Написала ему. Он не ответил. Я послала еще два письма, оба с уведомлениями. Письма дошли, но он опять не ответил. Я поняла, что он не хочет меня видеть.

– Он не хотел, чтобы вы увидели его за решеткой.

– Нет, Сергей, все не так просто. Юра ездил к нему в колонию. Я знаю, что ездил. Но так ничего и не рассказал. Сказал: «У нас дети, давай жить для них».

– Ваш сын называет его отцом?

– Нет. Дядей Юрой. Игнат думает, что его отец погиб в Афгане. Юра любит его. Игнат его тоже любит. Юра очень хочет, чтобы Игнат называл его папой. Но не настаивает, даже не говорит. А что тут скажешь? Тут может сказать только сердце.

Аллея закончилась. В просвете между деревьями скользили огни машин по какому-то сокольническому лучевому просеку. Над темным массивом парка стояло зарево городских огней. Влажная вечерняя свежесть отяжеляла листья кленов и лип, они обрывались и беззвучно опускались на землю.

– Давайте вернемся, – сказала она. – Мы с ним часто гуляли в Сокольниках. Я люблю Сокольники. Я здесь выросла. Поэтому он и распорядился купить квартиру в Сокольниках.

Я остановился и внимательно посмотрел на нее.

– В чем дело? – спросила она. – Почему вы на меня так смотрите?

– По-моему, вы не понимаете, что сказали. Вы верите, что он подписался на убийство, чтобы купить вам квартиру?

– Я не хочу в это верить. Но я уже не знаю, чему верить. Я уже ничего не знаю. Я думала, что все самое страшное в моей жизни уже позади. Но все возвращается. Какая-то жуткая безысходность. Жуткая, черная.

– Не бывает безысходности, Галя, – поделился я с ней своим жизненным опытом. – Из любого положения есть выход.

– Какой? – быстро спросила она. – Сейчас – какой? Все это дьявольщина. Да, дьявольщина – вот что это такое! Как вы думаете, Сергей, если мы эту квартиру отдадим, а сами вернемся в нашу коммуналку, все как-нибудь устроится?

– Кому вы отдадите квартиру? – не понял я.

– Не знаю. Кому угодно. Хоть самому дьяволу.

– В жизни не слышал, чтобы от дьявола откупались квартирой. Галина Ивановна, чему вы детей учите? От дьявола откупаются душой!

– Я согласна, – тихо сказала она.

– На что вы согласны?

– Я согласна отдать свою душу дьяволу. Только пусть у него будет все хорошо.

– Вы это серьезно?

– Да.

– Очень серьезно?

– Да, Сергей, очень.

– Ну ладно, – сказал я. – Передам.

– Что передадите?

– Ваше предложение.

– Кому?

– Как кому? Дьяволу.

– А вы...

– Ну да. Мы с ним давно знакомы. Еще с Чечни. Я всегда говорю ему: «Ну что, козлиная морда?» Он обижается.

– О Господи! – сказала она и засмеялась. – Сергей!.. Да ну вас!.. Господи, как вы меня рассмешили!

– Это и есть выход из безвыходных положений. Не лучший, Галя. Но и не худший.

– Помогите ему, – попросила она. – Если сможете.

– Попробую, – пообещал я. – А если не смогу, рассмешу.

* * *

Я проводил ее до подъезда и вернулся к джипу. И едва успел открыть дверцу, как из-за дома вырулил красный «Запорожец» с дальним светом фар и встал нос к носу к моей тачке. Фары погасли. Из «запора» вылез Юрий Сомов и подошел ко мне.

– А теперь, парень, послушай меня, – сказал он. – Я не знаю, кто ты такой и чего тебе от нас надо. У нас семья. Я за нее глотку перегрызу. А ему передай: пусть держится от нас подальше. Я был у него в колонии. Я спросил: как нам теперь жить? Я сказал: возвращайся, она тебя примет, а я уйду. Он сказал: нет, живите как жили. Он сказал: забудьте обо мне, я пропал без вести, меня нет. А раз пропал, нечего мельтешить! Хватит она от него поплакала. Девять лет. Девять лет она его ждала и плакала по ночам. Хватит! Так ему и скажи!

«Запорожец» взревел, выпустил струю дыма и рванул к гаражам. Я сел в свою тачку, положил руки на переднюю панель, как при команде: «Руки! Не двигаться!» – и попросил, не оглядываясь:

– Только без фокусов, Калмыков. Оружия у меня нет, злого умысла у меня нет. В Мурманске мы тебя не перехватывали, а охраняли. Ты слышал, что сказал Сомов. Ты слышал, о чем я говорил с Галиной. В ресторане мы говорили о том же, о тебе. Помогать я тебе не буду, тебе это не нужно. Рассмешить тебя не смогу. Но я смогу помочь тебе разобраться в том, что случилось. Что-то знаешь ты, что-то мы. Вместе мы сможем узнать все.

Я замолчал. Позади было тихо. Я решил, что можно продолжать. – Не мне учить тебя жить. Скажу только одно: ты вернулся в страну, о которой не знаешь ничего. Тобой сыграли, как мелкой картой. Тобой продолжают играть. Устраивает это тебя? Тогда вылезай из тачки, а я поеду домой. Если нет – сядь нормально, чтобы я мог видеть твое лицо.

Чуть скрипнули пружины сиденья. В зеркале заднего вида возник силуэт головы. Разглядеть лицо мне мешал свет уличного фонаря в заднем стекле.

– Так-то лучше, – сказал я. – Сегодня говорить мы не будем. Мне нужно получить кое-какую дополнительную информацию, тогда и поговорим. А сейчас я отвезу тебя туда, где тебя не будут искать. Ко мне в Затопино. В Москве тебе оставаться нельзя. Не сегодня – завтра тебя объявят во всероссийский розыск, твоя фотография будет у каждого постового. Не хочешь спросить, почему?

– Почему? – спросил он.

– Потому что шестнадцатого декабря восемьдесят четвертого года военный трибунал в Кандагаре разжаловал тебя, лишил всех наград и заочно приговорил к смертной казни. Ты знал об этом?

– Да, знал.

– Приговор не отменен. Об этом ты тоже знал?

– Нет.

– Теперь знаешь.

* * *

В Затопино мы приехали во втором часу ночи. Ольга не спала. Она вышла к нам, поздоровалась, сказала, что ужин в микроволновке, и сразу вернулась в детскую. Последние дни она недосыпала, сын приболел, температурил, капризничал. От ужина Калмыков отказался. Я предложил постелить ему на втором недостроенном этаже дома или в бане. Он выбрал баню.

Я сидел на кухне, пил чай и пытался понять, что, собственно, сегодня произошло. Произошло что-то очень значительное. Банальная по нынешним временам – при всей ее неясной внутренней хитроумности – интрига, в которую был втянут Калмыков, а за ним и мы, обрела многомерность, в ней обнаружилось неожиданная глубина. Возможно – опасная.

* * *

Вошла Ольга, подсела к столу. Лицо у нее было усталое и словно бы удивленное.

– Какой странный человек, – проговорила она. – Кто он?

Я и сам очень хотел бы знать. Но этого я ей не сказал, а спросил в свою очередь:

– Почему он показался тебе странным?

– Собаки не лаяли. А всегда лают.

– В самом деле, – вынужден был согласиться я.

– И еще. Он заснул.

– Кто?

– Сергей Сергеевич младший, кто! И температурка исчезла.

Я прошел в детскую. Сергей Сергеевич младший дрых и причмокивал.

– Ну? – спросила Ольга. – Убедился?

– Я тебя люблю, – сказал я.

– Вот! И это! Когда ты мне говорил это в последний раз? Только честно!

– Не помню.

– А я помню. Пусть он у нас поживет подольше.

– Он-то при чем?

– Я не знаю. Но мне кажется, что при чем.

– Я тебя люблю, – повторил я. – Хочешь, я буду говорить тебе об этом утром и вечером?

– Хочу, – быстро сказала она. – И днем.