Текст книги "Фальшак"

Глава двенадцатая

Липатов закрыл ворота. Было слышно, как по крышам гаражей осторожно, как сапер по минному полю, бродит капитан Коровец. Подметки башмаков ухали по жести, как раскаты далекого грома. Липатов чувствовал физические позывы тошноты. То ли на него таким манером действовали бесконечные остроты Шаталова, то ли густая вонь, пропитавшая гараж.

– Бедная Лиза, – вздохнул Липатов.

Шаталов, выпятив петушиную грудь, выскочил вперед, казалось, готовый кинуться на защиту подруги.

– Это почему это она бедная?

– «Бедная Лиза» – это повесть Николая Карамзина. Он известный писатель, историк. Впрочем, в ветеринарном техникуме до вершин сентиментализма редко поднимаются. Ты вот что, Сережа, покажи то место, откуда наблюдал за мужиком, собирающим пачки денег.

Шаталов встал на корточки у ворот, пальцем показал на дырку, сквозь которую следил за незнакомцем. Отодвинув парня в сторону, Липатов прилип к глазку. Обзор открывался узкий, при хорошем освещении увидишь метров десять дороги. Одна из фар автомобиля была разбита пулей, вторая находилась в рабочем состоянии, человек стоял спиной к машине, из такой позиции лицо разглядеть трудно.

– Вопрос Шаталову: в тот момент, когда случилась перестрелка у ворот гаражей, хозяин «девятки» лежал под машиной? Он не принимал участие в стрельбе?

– Я стал смотреть на улицу, только когда выстрелы кончились, – Шаталов уже столько раз слышал похожие вопросы, что довел технику ответов до полного автоматизма. – Кто там кого шмалял, не знаю. Видел только, что мужик вылез из-под свой помойки, когда все стихло. И стал собирать бабки. Он ни в кого не стрелял, это уж точно. Он был полумертвый от страха. И лежал под своей тачкой, как покойник в гробу, не шевелился. А потом вылез…

Шаталов, не уставая поражать присутствующих живостью ума и остроумием, добавил:

– Этот хмырь натурально наложил в штаны. Ха-ха-ха. Обделался, это факт. Потому что выполз из-под «Жигулей», когда концерт закончился, и надо было сменить подгузники.

– У него было оружие? Пистолет? Нож?

– Не знаю. Не видел. Я на бабки смотрел.

В кармане Липатова зазвонил мобильный телефон, распахнув ворота, следователь вышел на воздух, плотно прижал трубку к уху. На проводе был старший оперуполномоченной Федоренко из его бригады.

– Час назад установили вишневую «девятку», – прокричал в трубку опер. – Передний бампер на тачке новый, видно, только что поменяли. И блок-фара новая. Но машина та самая, сто раз проверили по картотеке. Совпадают две цифры номера, цвет, на окошко приклеена желтая наклейка «Стар Дол». Кроме того, есть царапина, возможно, от пули на левой передней дверце. Установили личность владельца «девятки». Свободный художник Леонид Бирюков. Сейчас наши парни наблюдают за ним, ждут указаний.

– Чем он занят?

– Из своей квартиры перетаскивает в грузовик картины, упакованные в брезентовые чехлы и оберточную бумагу. Собирается их куда-то перевозить. Какие будут указания?

– Бирюкова не трогать. Садитесь на «хвост» этого грузовика и следуйте за ним. Держи меня в курсе.

Липатов нажал кнопку отбоя, сунул телефон в брючный карман.

– Товарищ прокурор…

Участковый завершил опасную экскурсию по крышам старых гаражей, не получив ни единой царапины.

– Вот нашел, – он протянул Липатову барсетку.

Следователь повертел в руках находку. Сумочка сделана из грубой бугристой кожи, подкладка из синтетического шелка. С такой штуки эксперты вряд ли снимут пальцы, фактура кожи слишком неровная, грубоватая. Впрочем, чем черт не шутит. В барсетке какой-то бумажный мусор: прошлогодний календарик, квитанция из химчистки, незаполненное удостоверение заслуженного работника жилищно-коммунального хозяйства.

– Хорошо, капитан, – Липатов подмигнул милиционеру. – Спасибо за работу. Отдыхай пока.

* * *

Архипов поднялся лифтом на последний седьмой этаж и приложил палец к кнопке звонка. Упала цепочка, щелкнул замок и дверь распахнулась. С другой стороны порога стоял дочерна загорелый седовласый мужчина лет пятидесяти в легком халате, едва закрывавшим бедра. Халат был расписан экзотическими драконами и гейшами. Хозяин квартиры молча пропустил гостя в прихожую, закрыл дверь, накинул цепочку, поманил Архипова в комнату.

Мужчину звали Олег Сергеевич Покровский, он был вторым помощником Архипова, подбирал и проверял клиентов для покупки фальшивых долларов. Три дня назад Покровский вернулся из Крыма, известие о больших неприятностях свалилось на него, как кирпич на голову.

– Я уже все знаю, – сказал Покровский, падая в кресло и укладывая на журнальный столик загорелые ноги. – Сегодня утром я был на даче у Жбана. Мы с тобой разминулись на полчаса. Вы там за ночь перелопатили несколько тонн угля.

– Да, было дело.

– Поздравляю. С такой практикой и опытом ты легко найдешь себе денежную работу где-нибудь в Инте или в Воркуте. Будешь рубать уголек для родной страны и тихо вздыхать о московской жизни.

– Заткнись, мне эти шутки вот где, – Архипов провел ребром ладони по горлу. – Я не могу делать вид, что ничего не произошло. Не умею острить тупым концом, когда земля из-под ног уходит.

– Знаю, – кивнул Покровский. – Максим мне все рассказал. Ведь больше сообщить об этом некому. По твоему мобильнику никто не отвечает, в офисе тишина, дома тоже никто не подходит к телефону. Я что для вас шестой номер? Я должен сутками метаться по Москве, искать концы?

В голосе Покровского звучали нотки обиды.

– Домой я приезжаю только переночевать, – Архипов тяжело плюхнулся на диван, вытащил сигареты. – А мобильник отключен, потому что меня достали. Мне тошно разговаривать с художниками, администраторами, агентами и прочей шушерой. Тошно строить из себя бодрячка, босса от живописи и врать людям, что дела идут как надо, а «Камея» откроется со дня на день. Понимаешь, тошно до блевотины?

– Понимаю, – усмехнулся Покровский. – Значит, нашему бизнесу пришел конец? Это окончательно и бесповоротно?

– Я разговаривал с Горобцом, – Архипов прикурил сигарету. – Он дает гарантии, что как только пыль уляжется, все пойдет по-старому. Нужно выждать пару месяцев. И, разумеется, вернуть долг.

Покровский подскочил, будто выброшенный из кресла катапультой, прошелся по комнате и задернул легкие занавески. Заходящее солнце било в глаза, мешая видеть лицо собеседника. Он совершил еще пару кругов и снова повалился в кресло.

– Вернуть долг… Хорошо сказано. Долг… Вопрос: чей долг?

– Наш. То есть мой. Но мы же одна команда. Если бы ты прокололся, я, не задумываясь, отдал все… Олег, послушай, ничего другого не остается. Иначе меня положат в деревянный ящик. И я еще долго буду просить своих убийц, чтобы меня не закапывали живым, а для начала хотя бы пристрелили или задушили.

– Я так и знал… Знал, что ты придешь ко мне и попросишь денег. Наш долг… Как мне это нравится: наш.

– Мне больше не к кому придти, – вздохнул Архипов. – Ты же знаешь, я платежеспособен. Продам тачки, квартиру… Но мне нужно время, чтобы взять нормальную цену. Время – это как раз то, чего у меня нет. Мы вместе начинали. С нуля начинали. Помнишь, сколько дел, удачных и не очень удачных, провернули? Ты мне как брат, у меня нет друга ближе, чем ты…

– Ладно, – смягчился Покровский. – Хочешь чего-нибудь выпить? Или понюхать?

– Надеюсь, не клея?

– У меня благородные угощения.

– Я не хочу нюхать. Уже отвык. Плесни коньяка.

Не вставая с кресла, Покровский потянул за ручку импровизированного глобуса, хранившего в своем темном чреве напитки, некоторые из которых были раза в полтора старше хозяина бара. Верхнее полушарие глобуса отклонилось в сторону, Покровский снял с подставки бокал на тонкой ножке с широким дном, щедро плеснул в него коллекционного «Мартеля». Архипов поднялся, чтобы взять стакан, понюхал аромат коньяка, пригубил. Возможно, виной тому хронический насморк или пережитые волнения… Он не разобрал ни запаха, ни букета коньяка.

– Коньячок, что надо, – сказал Архипов, потому что хозяин ждал похвалы. – В этом дерьме ты разбираешься.

– Дорогим потаскухам предпочитаю отборный коньяк.

– Ты всегда делал в жизни правильный выбор.

– Возможно, я скажу неприятные вещи, – насупился Покровский. – Но тебе слишком легко жилось. Вот и сейчас над тобой пронесся ураган дерьма, а ты хочешь остаться живым и даже не испачкаться. А выходит наоборот. Тебе крепко настучали по морде и прижали спиной к канатам. Из-за твоей собственной самоуверенности и дурости. Деваться некуда. И тогда ты вспоминаешь про меня.

– Прости, но я…

– Игорь, я не становлюсь моложе и давно растерял все иллюзии, – сказал Покровский. – Я не верю, что пыль уляжется и все пойдет, как раньше. Я верю, что полоса удачи кончилась навсегда. Да, я накопил кое-какие деньги, потому что они не валились у меня из ширинки. Как у некоторых. Те дела, что мы делали раньше… Нет, на это я больше не способен. А где-то совсем близко маячит старость. Ты помнишь, что год назад я похоронил сына? Мальчику едва исполнилось двадцать шесть лет, и он умер от рака. Ты помнишь, сколько денег я вбухал в его лечение? Подключил всех медицинских светил, возил Алешку за границу. И ничем не смог помочь. Теперь я совсем одинокий человек. Ни жены, из родственников только сестра и еще племянник. Нет человека, который позаботится обо мне, случись беда. Я не хочу умереть больным и нищим. У меня вся надежда на те деньги, что удалось скопить.

– Подожди. Ну, зачем так мрачно…

Покровский не слушал.

– И теперь ты хочешь, чтобы я отдал тебе все, что удалось намолотить. И получил вместо твердых гарантий твое честное слово. Но я не могу этого сделать. Без обид. Ты должен меня понять, а я должен хотя бы раз в жизни подумать о себе. Это Жбан добренький, а я не наделен этим чудесным качеством. Сто тысяч – это все, что я могу тебе дать. Под расписку. Расписка, конечно, не документ, имеющий юридическую силу. Но все-таки лучше, чем ничего.

– Сто штук не спасут положения.

– Это все, чем я могу помочь. И точка. Прости.

* * *

С раннего утра Бирюков нашел себе дело. Картины, упакованные в оберточную бумагу, он перетащил из дома в пустовавший сенной сарай, поставил их вертикально на деревянный настил, переложил березовыми чурками и остался доволен своей работой. Крыша сарая тесовая, сверху настелен рубероид, стены сбиты из дюймовых досок. Но случись лютая зима, картины холода не перенесут, краска может потрескаться. Бирюков решил так: до холодов картины постоят здесь, а там, когда финансовые дела поправятся и он договорится насчет аренды студии, заплатит за год вперед, снова перебросит картины в Москву. Хлопотно, но лучшего варианта, как ни крути, не находилось.

– Если доживу до холодов, – вслух поправил себя Бирюков. – Если.

Случись обратное, картины останутся беспризорными. Куда девать их здесь, в деревне? И в районном центре наверняка музея нет. А если бы и был, на кой ляд музейщикам это добро, лишняя головная боль. Конечно, хозяйственный дядя Коля Рыбин не вывезет картинки племянника за дальнюю околицу, на свалку, не спалит в печи. Рука не поднимется. Пока жив Рыбин полотна будут медленного догнивать в его сарае. А дальше… Дальше думать не хотелось.

Бирюков, раздевшись по пояс, умылся у рукомойника, растерся полотенцем и, забравшись на высокое крыльцо, присел на верхнюю ступеньку, закурил. Дом был построен на взгорке и отсюда, с крыльца, все Обухово как на ладони. В деревне одна единственная улица, дом дяди Коли Рыбина, одноэтажный, с большой мансардой стоит в самом ее конце. Вокруг глухой двухметровый забор, земельный участок небольшой, потому что Рыбин, натура непоседливая и деятельная, отродясь не кормился с огорода. На зиму засыпал подпол картошкой, резал свинью, солил мясо, вот и весь запас. В прежние времена, когда Обухово было центральной усадьбой колхоза «Богатырь», здесь стояла своя кузница и механические мастерские. Рыбин занимал должность то ли кузнеца, то ли слесаря. С утра до вечера копался с железяками, что-то чинил и латал. Позже, когда колхоз развалился, скот пустили под нож, а народ разъехался, механические мастерские перевели в соседнюю деревню, где организовали акционерное общество «Луч». Теперь Рыбин, встав спозаранку, садился на велосипед и ехал на новое место работы. Платили ему копейки, а чаще совсем не платили, но службу Рыбин бросать не думал.

Вот и сегодня, когда племянник еще не проснулся, он, перекусив на ходу, уже подкачал шины старенькой «Украины». Вскочил в седло и закрутил педали так быстро, будто в мастерских его ждал не треснувший подшипник от косилки-плющилки, а неотложное дело государственной важности. Бирюков раздавил окурок о подметку башмака, поднялся, чтобы войти в дом, но остановился на пороге, залюбовавшись дальней березовой рощей. Над улицей плыл прозрачный туман, к речке с удочками спешил белобрысый мальчишка, проспавший первую зорьку. К началу сентября население деревни Обухово уменьшалось наполовину. Мало помалу разъезжались дачники, и жизнь затихала до следующего лета.

Еще в сенях Бирюков услышал трель телефонного звонка, рванул в комнату, вытащил из кармана куртки мобильный телефон. Мужской голос показался незнакомым, человек говорил медленно, слегка шепелявил. Поинтересовавшись, с тем ли человеком разговаривает, Панов спросил:

– Я достал твой телефон через секретаря этой забегаловки «Камеи». Пришлось очень постараться, чтобы найти тебя.

– Я не от кого не прячусь, – Бирюков сел на лавку возле печки. – Кто говорит?

– Ты меня наверняка помнишь, хотя видел только раз в жизни. Вечер, тишина, старые гаражи, луна на небе… Сплошная дерьмовая лирика. Мы расстались неожиданно и даже «до свидания» друг другу не сказали. Ты там собрал какие-то бумажки, которые тебе не принадлежат.

– Вообще-то я ждал твоего звонка, – Бирюков без усилий вспомнил человека в безрукавке, татуированного с ног до головы. Человек стоял от него метрах в десяти, направляя ствол пистолета в живот Бирюкова. – Думаю, куда же ты пропал?

– Извини, были всякие дела, – вежливо ответил Панов. – Теперь я освободился. Хочу, чтобы ты знал: я на тебе зла не держу. Ну, за то, что случилось тогда, той ночью. А те люди, которые остались там лежать… Тьфу на них. И забудь. Они были дерьмом, дешевкой. Словом, сменные винтики, расходный материал. Один вонючий гонор и больше ни хера. Особенно у того армяшки. Он думал, что он основной, что всю масть держит. На самом деле их использовали для черновой работы. Потому что ни на что другое они все равно не годились.

– Про них я уже забыл.

– Я хочу знать главное: сохранились у тебя мои бумажки или как? Я умираю их пощутать.

Не прерывая разговора, Бирюков наклонился, вытащил из-под лавки дорожную сумку из синтетической ткани, расстегнул «молнию». Словно хотел убедиться, на месте ли фальшивки. Пачки долларовых банкнот, толстые, перехваченные резинками, сверху были прикрыты парой вчерашних газет, легкомысленным журналом и мятыми спортивными штанами.

– А я умираю пощупать свои тридцать штук, – ответил Бирюков. – Ты предлагаешь обмен?

– Это не худший вариант. Не понял, мои фантики у тебя?

– У меня.

– Тогда, братан, держи их где-нибудь рядом, под рукой.

– Они в надежном месте, – успокоил Бирюков.

– Я свяжусь с тобой скоро, и мы все сделаем честно, без кидалова. Ты получишь свое, а я заберу свое. Еще звякну. Бывай.

Раздались короткие гудки отбоя. Бирюков застегнул сумку, задвинул ее на прежнее место под лавку. Сейчас он испытал приступ зверского аппетита. Он достал из самодельного буфета плошку с солеными огурцами, блюдце, на котором катались три вареных яйца, кирпичик ржаного хлеба. Поставил закуску на стол и начал неторопливый завтрак. Автобус их деревни до станции ходил один раз в день, после полудня, так что времени впереди вагон. При любом раскладе к вечеру он будет в Москве.

Бирюков посыпал яйцо солью и залюбовался на камин, который сложил Рыбин. Большой открытый камин, облицованный плиткой, находился точно посередине комнаты, делил ее на две части. С другой стороны камина Рыбин построил печь. Если бы к золотым рукам дядьки да немного денег, его высокая изба из круглых бревен давно превратилась бы в шикарный особняк, каких и на Рублевке по пальцам считать. Только вот денег не было…

* * *

Два микроавтобуса с оперативниками и следователем прокуратуры Липатовым должны были выехать в деревню Обухово ровно в пять утра с тем расчетом, чтобы прибыть на место к семи тридцати. Оперативники, ворвавшись в дом, должны захватить Леонида Бирюкова еще тепленького, сонного.

Вчера художник на заказанном в транспортном агентстве грузовике перевез в деревню свои картины. Оперативники, осуществлявшие наблюдение, утверждали, что он прихватил с собой две дорожные сумки. Как пить дать, в одной из сумок находились фальшивые доллары. Водитель «ЗИЛа» некто Нестеров, вернувшийся на базу под вечер, был опрошен дознавателем. Нестеров утверждал, что принимал участие в погрузке и разгрузке картин. Две сумки из синтетической ткани во время поездки находились в кабине. В одной из них харчи, какие-то консервы, минеральная вода и бутылка сорокаградусной. Эту сумку пассажир открывал, предлагая водителю попить воды. Во второй сумке были уложены, видимо, какие-то ценные или хрупкие вещи. Всю дорогу пассажир держал ее на коленях, а когда прибыли на место, первым делом отнес в дом именно ее. Наверное, фальшивые деньги Бирюков планирует оставить в доме своего дяди Рыбина, а самому вернуться в Москву пустым.

В назначенное время шесть оперативников и милиционер-водитель собрались во внутреннем дворе ГУВД. Но планы Липатова пошли наперекосяк с самого начала. Оказалось, что у водилы автобуса неправильно оформлен путевой лист, не хватает какой-то печати или подписи. Когда это дело утрясли и машина, попетляв по московским улицам, полупустым в этот ранний час, наконец вырвались на шоссе, Липатов был спокоен и уверен в успехе дела. Он сидел на заднем сидении микроавтобуса, задвинув на окне матерчатую шторку. Закрываясь от света, натянул на глаза козырек белой летней кепочки и, вытянув ноги, погрузился в свои мысли. Могло показаться, что Липатов спит и видит те сны, что не досмотрел ночью.

Но следователь не спал, он думал о Бирюкове. Странный тип. Высшее художественное образование, по отзывам не бездарь. Мог бы далеко пойти, пробиться наверх. Но что-то мешало: не было высоких связей, покровителя или таланта не хватало? Трудно сказать. Бирюков вечно перебивается какими-то сомнительными халтурами, подрабатывал то охранником в магазине самообслуживания, то грузчиком на кондитерской фабрике. Еще студентом устроился ночным вышибалой в ресторане «Поплавок». Так и дальше пошло. Несколько лет назад сел за вымогательство и нанесение побоев средней тяжести. Жена художника сошлась с каким-то хмырем, хозяином парфюмерного магазина, и развелись с Бирюковым, когда тот жрал баланду и давил комаров в солнечной республике Коми. Отмантулил четыре года от звонка до звонка и, вернувшись, снова принялся малевать картинки, халтурить по художественной части, браться за любую работу. Но, ясно же, это не заработки, а птичий корм.

Видимо, еще на зоне Бирюков сошелся с серьезными людьми, которые предложили ему не пейзажи рисовать, а плотно поработать над оформлением поддельных баксов, доведя качество едва ли не до совершенства. И Бирюков, никогда не державший в руках больших денег, зубами ухватился за предложение. Версия логичная и гладенькая. Но в ее пользу нет никаких фактических подтверждений. Бирюков по-прежнему вел скромный образ жизни, не ездил на крутых тачках, не посещал кабаки и казино, не пользовал дорогих шлюх. Но, возможно, привыкнув к грошовому существованию, копеечному быту, он не изменил своим привычкам, сделавшись подпольным миллионером. Впрочем, следствие все расставит по своим местам.

Сейчас дело за малым: взять Бирюкова и поддельные баксы, а нынешним вечером хорошенько пошуровать в его квартире, не найдется ли там чего интересного. Время от времени Липатов отрывался от своих мыслей, снимал кепку и, отдернув занавеску, смотрел через окно на прозрачные уже осенние рощи, на деревеньки, на грибников с корзинами, вышедших на обочину дороги. Покопавшись во внутреннем кармане пиджака, Липатов, сдвинул подплечную кобуру с пистолетом, достал дешевый бумажник из кожзаменителя с вытертыми углами. Открыл клапан и вынул карточку Бирюкова, которую фотограф переснял из списанного в архив уголовного дела.

– Вот, полюбуйся, наш кандидат, – Липатов протянул фото сидевшему рядом капитану Федоренко. Под командой капитана пять оперов в штатском, набившихся в автобус, он же непосредственно отвечал за операцию по задержанию Бирюкова. – Мужественные черты лица, волевой подбородок. Никогда не скажешь, что он художник. И, говорят, небездарный.

– Не тому талант достался, – Федоренко вернул фотографию. – Я эту рожу уже видел и ориентировку читал. Он уже отбыл срок за вымогательство. На этот раз шутки кончились, никаких поблажек, этому горе-художнику намотают на полную катушку. И он заживо сгниет на зоне.

Путешествие оказалось не таким коротким и приятным, как рассчитывал Липатов. Деревня Обухово затерялась где-то на границе Московской и Ярославской областей, а водила совсем не знал дороги. В довершение всего на грунтовке, проходившей поперек вспаханного поля, что-то случилось с задним мостом. Автобус остановился, водитель, подстелив тряпку, полез под машину. В полголоса материться и гремел инструментом.

Липатов нарезал круги вокруг автобуса и утешал себя мыслью, что эффект внезапности, на который он рассчитывал еще пару часов назад, теперь потерян безвозвратно. Бирюков проснулся, и взять его сонного, дурного не получится. Но и то не беда, деваться ему все рано некуда. Если фальшивые бабки при Бирюкове, то его дело труба. И черт с ним, с эффектом внезапности, они не на войне, а этот художник не международный террорист с богатым боевым опытом. Бирюков расколется на первом же допросе, сдаст подельников, и еще станет на коленях ползать, умоляя, о снисхождении, чтобы ему оформили явку с повинной.

– Не люблю я ждать, – рядом остановился Федоренко, протянул прокурору раскрытую пачку сигарет. – Это ожидание расхолаживает моих парней.

– Скоро тронемся, – отозвался Липатов.

* * *

К Обухово автобус подъехал без четверти десять. Капитан Федоренко, решив действовать быстро и без лишней шумихи, приказал водителю не въезжать на единственную сельскую улицу, остановиться в лесополосе, которая начиналась у самой деревни. Машину надо подать к дому в самый последний момент, по сигналу, когда Бирюков будет упакован. Дом Рыбина, стоявший на высоком месте, окруженный высоким сплошным забором, хорошо просматривался с любой точки. Милиционеры разбились на две тройки. Первая группа пройдет улицей и ворвется на участок через калитку или перелезет забор. Вторая группа будет прикрывать тыл, проникнув на участок с задней стороны, займет позицию под окнами, чтобы отрезать Бирюкову пути к отступлению.

– Начинаем одновременно, – сказал Федоренко, обращаюсь к лейтенанту Карасеву, группа которого отрезала путь вероятного отступления Бирюкова. – Ориентировочно ты будешь на месте через двенадцать минут. Встаньте у забора, не выключай рацию и жди команды. Этот Бирюков может быть вооружен, и чего от него ждать, сам черт не знает. Оружие держать наготове. И в случае чего…

– В случае чего? – переспросил дотошный Карасев.

– В случае того, – отмахнулся Федоренко.

– Товарищ капитан, – не отставал Карасев. – Надеюсь, у нашей операции будет название. А то без названия как-то ни того… Предлагаю назвать ее, скажем, «Багратион».

Оперативники засмеялись.

– Все, отставить шуточки, – Федоренко начинал злиться. – Бегом марш.

– Слушаюсь, – отозвался Карасев.

Липатов присоединился к первой группе. Оперативники вошли в деревню и неторопливо, давая время второй группе занять исходную позицию под окнами, побрели вдоль улицы, перебрасываясь шуточками. Выгадывая время, они завернули в деревенский магазин, бедную избу, где половину длинного, во всю стену, прилавка забили рыбными и мясными консервами, а вторую половину отдали под дешевое вино сомнительного происхождения. В магазине пахло селедкой, бумажные липучки, свисавшие с потолка, были обвешаны гроздьями засохших мух. Федоренко не придумал ничего умнее как спросить заспанную продавщицу, десять минут назад открывшую свое заведение, нет ли в продаже свежей колбаски.

– И несвежей нет, – продавщица, расценив вопрос посетителей как неудачную шутку, распахнула в зевке глубокую пасть. Осуждающе покачав головой, стала засовывать руки в рукава несвежего халата. – Вон вино есть. Хорошее. Мужики берут.

– Вином не интересуемся, – ответил Федоренко, и опера один за другим вышли из магазина.

Вторая группа оперативников, пробежав краем березовой рощи, оказалась с задней стороны забора через десять минут. Карасев, как приказано, вытащил коротковолновую рацию из внутреннего кармана и стал ждать приказа. Рация потрескивала, пищала тихо и жалобно, как слепой котенок.

Бирюков, собираясь к отъезду, краем глаза увидел за окном какое-то движение. Не сразу поняв, что происходит, он прижался плечом к простенку, выглянул на улицу. Какой-то незнакомый мужчина ловко перемахнул через двухметровый забор. Видимо, с другой стороны его напарник, согнувшись, подставил спину, на которую вскарабкался человек. И, зацепившись за верхнюю перекладину, оказался уже по эту сторону забора. Менты… Бирюков, отступив от окна, с тоской посмотрел на дорожную сумку, набитую фальшивой валютой. Он выскочил в сени, потянул до упора задвижку двери. Влетел в комнату, захлопнул вторую дверь, повернул ключ в замке. Через несколько секунд забарабанили тяжелые кулаки.

– Открывай, милиция, – орал чей-то пронзительный голос. – Открывай, слышишь. Мы знаем, что ты в доме. Иначе ломаем дверь.

Бирюков упал на колени, распахнул нижние дверцы буфета, вытащив бутылку керосина с глубоко сидящей в горлышке бумажной затычкой. Через минуту в камине загорелся огонь. Бирюков бросился к окну, калитка уже была распахнута настежь. По ступенькам крыльца топали башмаки непрошеных гостей.

– Открывай дверь, придурок. Милиция.

Бирюков перевел дыхание. У него в запасе несколько минут. Дядька Николай Рыбин неизвестно ради чего поставил на все окна дома кованые решетки. То ли мастером двигала бескорыстная любовь к металлу, то ли зимой, когда талантам не находилось применения, он просто баловался в кузнице в свое удовольствие. Воров в Обухове не водилось, а если бы такие и нашлись, они ничем кроме картошки не поживились в доме Рыбина. И вот эти решетки на окнах сослужили добрую службу. Кто-то снизу кинул в окно камень. Стекло, зазвенев, разлетелось в мелкие осколки. Бирюков прижался спиной к простенку. Огонь в камине быстро разгорался, пожирая бумагу.

– Открывай, сволочь, мразь, – диким не своим голосом заорал снизу Федоренко. Он топтался под окнами, не зная, что предпринять, как войти в избу. – Открывай, стрелять будем.

– Если вы из милиции, покажите документы, – проорал в ответ Бирюков. – Я порядки знаю. Нужны документы.

– Не морочь голову, скотина....

Бирюков не слушал, он подбежал к камину, зубами вытащил затычку из бутылки с керосином, выплеснул остатки жидкости в огонь. Из темного чрева камина вырвался высокий, едва ли не до потолка, столб огня. В комнату повалил черный дым. Стало так жарко, что на Бирюкове едва не вспыхнула рубаха.

Липатов топтался внизу крыльца, наблюдая, как оперативники, навалившись плечами, ломают дверь в сени.

– Еще, еще, еще раз, – командуя действиями подчиненных, кричал, срывая голос, лейтенант. – Еще раз…

Следователь видел, как из печной трубы полезла полупрозрачная струйка дыма. Уже через полминуты дым сделался гуще, плотнее. Из трубы повалили черные клубы, будто в печи горели резиновые покрышки.

– А ведь он доллары запалил, – Липатов почесал затылок. – Доллары…

– Что? – не расслышав, прокричал Федоренко.

– Говорю, он доллары жжет, – крикнул в ответ Липатов. – Быстрее. Быстрее дверь ломайте.

Опера по счету «три» разом навалились на дверь, выворотили из петель шурупы, ворвались в сени. На счастье здесь, под широкой скамьей, стоял ящик с плотницким инструментом. Лейтенант схватил тяжелый топор, крикнув «всем в сторону», принялся с остервенением рубить дверь, ведущую в комнату. Через пять минут все было кончено.

Следователь Липатов вошел в избу последним.

По комнате летали серые хлопья пепла. Бирюков в испачканной рубашке с разорванным воротом лежал на полу лицом вниз. Лицо в саже, из разбитого носа сочится кровь. Руки скручены за спиной и закованы в наручники. Липатов присел на табуретку в углу. По комнате плавал удушливый керосинный дух. Мелкие хлопья пепла напоминали серый крупный снег. Липатов горько вздохнул. Вот тебе и операция «Багратион»… Опера все сделали по уму, предприняли, кажется, все меры предосторожности, не дали Бирюкову ни единого шанса. Но он все-таки сделал свое черное дело: заперевшись в избе, сжег в камине фальшивые доллары, главное доказательство, основу основ всего следствия. Господи, и откуда такая невезуха…

Федоренко, топтавшийся возле задержанного, неожиданно сорвался с места, выскочил в сени. Вернувшись с полным ведром колодезной воды, в два прыжка подскочил к камину. Липатов, до которого наконец дошел смысл происходящего, подскочил с табуретки, хотел крикнуть «стой, не делай этого». Но слова застряли в горле. Поздно. Сноровистый Федоренко уже выкатил ведро воды на горячие кирпичи. Пыхнуло жаром, из камина повалил пар, влажные клубы, похожие на облака, разошлись по комнате. Мгновенно в избе стало жарко и душно, словно в помывочном зале солдатской бани. Бумажный пепел, заполнявший камин, превратился в густую черную жижу. Эта грязь расплескалась по доскам пола, густо забрызгала лицо Бирюкова.

– Все сжег сука. Все, – Федоренко бросил на пол пустое ведро. – Обрывка, клочка бумажного не оставил. Ясное дело, керосина одного сколько вбухал. Вот же тварь какая, сука.

Он пнул задержанного ногой и, обливаясь потом, отступил к буфету. Поднял с пола пустую дорожную сумку из синтетической ткани, осмотрел накладные карманы, прощупал днище. Пусто, как и следовало ожидать. Липатов подумал, что образцы пепла, что еще несколько секунд назад находились в камине, пожалуй, можно было упаковать в герметичный пакет и назначить экспертизу материала. Вероятно, в пепле могли сохраниться бумажные волокна, микрочастицы краски, которую использовали для изготовления фальшивых купюр. Липатов, горько вздохнув, снова опустился на табурет, достал платок и протер влажное лицо.

– Эй, Багратион, – Федоренко поманил пальцем лейтенанта. – Поднимись на чердак и проверь все. Может, эта сволочь, там оружие спрятала. А вы, – капитан обратился к заскучавшим оперативникам, – мигом осмотрите сарай и курятник на дворе.