Текст книги "Фальшак"

Глава тринадцатая

Максим Жбанов, сидел на веранде, думал о том, что скоро полдень и, пожалуй, самое время позавтракать, но кусок не лез в горло. Развалившись на стуле, Максим, не зная, чем себя занять, наблюдал, как по стеклам ползут серые дождевые капли. Время от времени он наклонялся к шахматной доске с расставленными на ней фигурами и делал очередной ход. Игра в шахматы с самим собой навевала такую тоску, что хотелось бежать, куда глаза глядят, но Максим не двигался с места, потому что бежать было некуда. Дождик зарядил еще ночью, небо обложили тучи, а от вчерашней удушливой жары не осталось и следа. Старые яблони в саду, опустив ветви, грустно шептались о скором конце света. Максим думал о том, что эта клятая дачная жизнь, это одиночество, когда Галина чуть свет садится в машину и уезжает на работу, а он целыми днями болтается по дому, смотрит телек или слушает радио, и не с кем словом перекинуться, скоро доведет его до какого-то дикого пещерного состояния.

Пожалуй, он научится разговаривать сам с собой, залает по собачьи или крепко подружится с соседским мальчиком, судя по одутловатому лицу, рыбьим глазам, лишенным человеческой мысли, полным дебилом и садистом. Мальчишка, вооружившись перочинным ножом, целыми днями торчал на границе двух участков, под навесом сарая, и мастерил какие-то рогатки и самопалы, а потом упражнялся в меткости, набивал руку, отстреливая воробьев и голубей. Вечерами, устав от дневных хлопот, он топил подранков в бочке с дождевой водой. Вот и сегодня с утра парень уже под навесом, терпеливо счищает бритвой серу с охотничьих спичек, ссыпает ее в ствол самопала. Видно, снова собирается на охоту. И дождь этому засранцу не помеха. Сегодня удача улыбнется, и мальчишка наконец пристрелит одичавшего кота, за которым безуспешно охотился последние дни.

Все. Надо съезжать отсюда, двигать обратно в Москву. Прятаться не от кого, прокуратуре хорошо известно, где именно Жбан залег на дно, а неприятности в делах рано или поздно кончатся, потому что на этом свете все кончается. Так и не доиграв партию, Жбан одним движением руки смахнул с доски фигуры, протянув руку, положил на колени гитару и взял несколько аккордов. «Возьмемся за руки друзья, что б не пропасть по одиночке», – пропел Жбан, перебирая струны, и поставил гитару в угол. Какого хрена тянуть кошку за хвост, жалобить самого себя. Вокруг нет никаких друзей, за руки которых можно взяться, чтобы не пропасть, разве что тот соседский мальчишка. Но протяни такому руку, он, пожалуй, ее откусит.

День обещал быть скучным и длинным, Галина вернется не раньше восьми и надо бы придумать, как убить время. Наклевывалось два варианта. Можно занять кресло у телевизора и врубить игровую. Можно надеть дождевик и отправиться на станцию за водкой. Второй вариант нравился Жбанову больше первого. Но шлепать по лужам на станцию, промокнув до нитки, удовольствия никакого. Жбан задумчиво потер ладонью подбородок, поднялся и, выйдя на крыльцо, отчаянно замахал руками, подзывая парнишку. Но мальчишка почему-то не шел. Этот дегенерат никак не мог понять, что сосед зовет именно его, хотя вокруг не было ни души.

– Эй, мальчик, – кричал Жбан. – Как там тябя… Я же к тебе обращаюсь, мальчик…

Наконец в голове парнишки щелкнул какой-то клапан и он, оставив бритву и спички, он поспешил к соседскому дому. Поднялся на крыльцо и посмотрел на Жбана недоверчиво и хитро, как на недобитую кошку.

– Я ведь сосед твой, – Жбан кисло улыбнулся. – Живем рядом. И даже не познакомились. Меня зовут дядя Максим. А тебя как?

– Алексей, – мальчик вытер кулаком сопливый нос. – Вы меня только за этим звали?

– Не за этим, – преодолевая брезгливость, Жбан протянул мальчишке руку и потряс его ладонь. – Ты вот что, мальчик… То есть, Алексей… Ты заработать хочешь? Ну, на мороженое или на что? Вот и прекрасно. И чудесно.

Жбан вытащил из брючного кармана несколько мятых купюр, вложил деньги в руку мальчишки.

– Ты, Алешенька, сходи на станцию, возьми пару водки и пару пива. Сдачу оставишь себе. Лады?

Мальчишка, знавший цену на водку, мгновенно прикинул, сколько денег осядет в кармане и, вдохновленный своими подсчетами, кивнул головой. Его глаза приобрели осмысленное человеческое выражение, а лицо осветила улыбка.

– А если продавщица давать не будет… Ты, мальчик, скажи, что отец заболел. Тяжело заболел. Из дома выйти не может, с постели не встает. Поэтому тебя и отправил. Усек?

– Даст она водку. Она всем дает даже Пашке. А он вот такой.

Мальчишка ткнул пальцем себе в плечо, показывая, какого роста Пашка. Затем развернулся, спрыгнул с крыльца и помчался к калитке.

– Вот же придурок, – проворчал Жбан.

Он вернулся на террасу, снова расставил на доске шахматные фигуры, но играть не стал. Прошел в комнату и поверх майки натянул свитер тонкой шерсти. Затем отправился в кухню, порывшись в холодильнике, нашел копченую колбасу и банку с солеными помидорами. Будет чем подавиться, когда соседский ублюдок вернется с водкой. Положив колбасу на тарелку, Жбанов прошел в комнату и услышал шаги на крыльце. Как всегда, подумал плохое: магазин закрыт, а он остался без горючего. Парень вернулся ни с чем. Но что-то слишком быстро он вернулся… Жбан вышел на веранду и столкнулся с незнакомым мужчиной. Высокий, бритый наголо, лет тридцать или около того, одет в костюм и плащ болотного цвета. Мужчина раскрыл перед носом Жбана удостоверение.

– Старший оперуполномоченный лейтенант Михаил Ищенко, – сказал он низким простуженным голосом. – Вы Жбанов Максим Станиславович? Придется проехать со мной в прокуратуру.

– Раз так, у вас должен быть ордер…

– Это не арест, поэтому ордер не требуется, – покачал головой Ищенко. – У следователя есть к вам несколько вопросов. Если будет команда, вас на машине отвезут обратно.

– Какие у него вопросы? Я ответил на все вопросы еще в прошлый раз.

– Мое дело десятое, доставить вас до места назначения, – лицо Ищенко сделалось суровым. – Одевайтесь. И не забудьте взять с собой паспорт.

– А как же сухари и теплые кальсоны?

Ищенко не понял юмора. Жбан, решивший, что на этот раз ему не отвертеться, сунул в карман джинсов паспорт, надел кроссовки и серую короткую куртку. Он закрыл замок, опустил ключи в карман и по дорожке вслед за лейтенантом прошел к серой «Волге», стоявшей за калиткой. Жбан сел, где приказали, на заднем сидении рядом с лейтенантом. Машина тронулась с места, свернула к станции. За рулем средней комплекции невзрачный мужчина. На вопрос Жбана, долго ли ехать, он промолчал. Ищенко, не опустив стекло, закурил какую-то зловонную сигарету. По салону плавал густой бензиновый дух. От этих запахов, от мрачной сосредоточенности ментов, не предвещавшей ничего хорошего, заломило виски. Головная боль быстро распространилась на затылочную область.

Жбан меланхолично разглядывал сквозь запотевшее стекло какие-то перелески и с душевной теплотой вспоминал соседского мальчишку. Сейчас Алешка наверняка вернулся со станции, водку принес. Стучит в дверь, но никто не открывает, хозяина нет дома. Вздохнув, Жбан протер боковое стекло рукавом куртки. И тут только сообразил, что машина мчит вовсе не к Москве, а в обратном направлении. Места проезжали чужие, незнакомые.

* * *

– Послушайте, – он тронул водителя за плечо. – Куда мы, собственно, едем?

Водитель, держась за баранку одной рукой, другу руку положил на подголовник пассажирского сидения. Жбанов разглядел на указательном пальце татуировку в виде перстня, с черепом на светлом фоне. Жбан вспомнил, что такие татуировки обычно встречаются у злостных лагерных отрицал, исповедующих культ насилия. Никак ни у ментов. На мгновение водитель оглянулся назад, весело глянул на пассажира и вновь уставился на дорогу.

– Не надо ссать, братан, – сказал Панов. – Побереги нервы и стучи кадыком. Скоро будем на месте.

Жбан почувствовал, как в правый бок ткнулся ствол пистолета.

– Сиди, сука, и рыпайся, – прогудел Ищенко. – Какой любопытный.

Машина свернула с узкой асфальтовой дороги в лес, проехали еще километра два-три. «Волга» остановилась посередине затопленной дождем дороги. «Оперуполномоченный» Ищенко, тыкая стволом пистолета под ребра, вывел пленника из машины. Предавая правильное направление движению, толкнул в спину, пнул в зад подметкой ботинка. Услышав за спиной какой-то странный шум, Жбан оглянулся, и сердце помертвело от страха. Панов, открыв багажник, вытащил оттуда обрезок бильярдного кия и штыковую лопату. Жбан получил новый пинок в зад. За шиворот попадали холодные дождевые капли, лицо стегали еловые ветви, но Жбан ничего не чувствовал, ничего не видел перед собой, только эту лопату. Его привезли в безлюдный лес, через минуту кончат и закопают.

– Стой, – сказал Ищенко. – Пришли.

В следующую секунду Жбан получил такой удар кием поперек спины, что свет померк в глазах, а он устоял на ногах лишь потому, что ткнулся в мокрый ствол осины. Ищенко дернул его за рукав куртки, повернул к себе. Вцепившись пятерней в волосы, влепил кулаком в лицо. Жбан вяло брыкнул ногой, стараясь угодить противнику в пах, но промахнулся. И в следующую секунду тяжелый кулак врезался в верхнюю челюсть. Жбан медленно опустился на корточки и, застонав, растянулся на земле. Перевернулся с боку на спину. В тот же момент Ищенко прыгнул коленями ему на живот. Жбан закричал от боли. Ищенко и Панов ухватились за его куртку, заставили подняться на ноги.

– Кто вы? – выдавил из себя Жбанов. – Чего вам надо?

– Друзья.

Жбан получил новый удар в лицо.

– Хотите знать, о чем меня спрашивали в прокуратуре?

– Не совсем, земляк, – оскалился Панов. – Не совсем.

Он зашел сзади, крепко ухватился за ручку лопаты, размахнулся. И ударил плашмя полотном лопаты поперек поясницы. Жбанов повалился на колени. Ищенко, резко выставив вперед ногу, заехал по зубам. И тут же нанес удар в живот носком ботинка. Жбанов, вскрикнув, упал на мокрую траву. Ищенко, согнувшись, вцепился в волосы, поставил Жбанова на колени. Прицельно ударил кулаком в левый глаз.

– Вставай, – заорал Ищенко. – Вставай, мразь.

Жбан держался руками за разбитое лицо, испытывая позывы тошноты и спазмы живота, будто внутренности долго прокручивали в промышленной мясорубке. Во рту появился какой-то отвратительный кислый привкус, будто в глотку влили стакан протухшего сока. Харкнув кровью, Жбан поднялся, широко расставил ноги, стараясь сохранять равновесие. Он видел, как Ищенко вытащил из-под плаща пистолет, направил ствол в ему в грудь и спросил:

– Сколько денег ты отдал Архипову?

– Шестьсот штук.

– Где ты держишь остальные бабки?

– Господи, я отдал все. У меня не осталось ни копейки.

Ищенко ударил пистолетной рукояткой по шее. Врезал ботинком в бедро. Жбан очутился на траве. Пинками и ударами кия его снова заставили встать.

– Где деньги, паскуда? – Ищенко поставил курок в положение боевого взвода. – Считаю до трех. Счета «четыре» не будет. Раз, два…

– Деньги на съемной квартире в Черемушках, – Жбан медленно продиктовал адрес. – Нужно взять молоток и разбить кафель, которым облицована ванная. Прямо под ней герметичный пакет. В нем четыреста пятьдесят штук сотенными и полтинниками.

Ищенко спрятал пистолет под плащом. Панов шагнул вперед, ласково, как любимую собаку, потрепал свою жертву по щеке.

– Вот, хорошо, уже теплее. А ключики? Ключики от квартиры, где деньги лежат?

– На даче. Войдете в спальную. Там тумбочка у окна, в верхнем ящике. Откроете и увидите.

Дрожащей рукой Жбан вытащил ключи от дачи, протянул их Панову.

– Ну, молотчага, – одобрил Панов. – Нравится мне этот парень. Ничего не могу с собой сделать, нравится он мне, и все тут. Никаких соплей, никакого дерьма в сахаре. Молодец. Коротко и ясно. Адрес и ключи.

– Вы не убьете меня?

– Конечно, нет, – удивился Панов. – Что за вопрос? Мой друг останется с тобой. А я съезжу на место. Нужно убедиться, что ты говоришь правду. И забрать бабки. Это отнимет много времени, поэтому тебе придется подождать. А теперь снимай кроссовки. Нам не к чему тут тебя пристегивать или привязывать. Хочется, чтобы ты далеко не убегал до моего возвращения. И носки тоже снимай.

Панов стоял, подперев плечо ручкой лопаты, и смолил сигарету. На его физиономии блуждала тупая идиотическая улыбка. Он смотрел, как Жбанов, пошатываясь, расшнуровывает кроссовки, стягивает носки.

– Молодец, – снова похвалил Панов. – Просто артист.

Он выплюнул недокуренную сигарету. Дернул вверх за ручку лопаты и в то же мгновение опустил ее. Нанес неожиданный режущий удар ребром полотна по пальцам правой ноги Жбанова. Ищенко засмеялся хриплым придушенным смехом, от которого леденело сердце, а по спине бегали муравьи. Жбанов упал на колени и завыл от боли. Через пару секунд он уже катался по траве, разбрызгивая кровь. Ребро лопаты, как гильотина, напрочь отсекла большой палец в самом основании. Безымянный палец, перерубленный почти до конца поперек сустава, болтался на лоскуте кожи. Минуту Панов любовался, как его жертва катается по земле, воет от боли и плюется кровью. Он отбросил лопату в сторону, прикурил новую сигарету.

– Отсюда ни на шаг, – Панов похлопал Ищенко по плечу. – Постараюсь вернуться пораньше. Ну, сам понимаешь, если получится. Ты присматривай за этим хреном недоделанным. Минут через десять он очухается. И чего доброго куда-нибудь уползет.

Панов повернулся и быстро зашагал обратной дорогой к машине.

* * *

– Ох, мама дорогая, – отвечая на какие-то свои мысли, сказал сокамерник Бирюкова, рыхлый мужчина лет сорока пяти, похожий на отъевшегося мучного червя. Мужчина представился Константином Павловичем Сафоновым, нормировщиком чаеразвесочной фабрики. – Ох, мамочка моя, мама…

Только что закончился обед, состоявший из бульона, вкусом и цветом напоминавшего разбавленный костяной клей, отварного риса, в котором, если хорошо поискать, попадались мясные волокна, и кружки чуть теплой желтоватой воды, пахшей нечистотами и распаренным березовым веником. Желтую воду почему-то называли чаем. Бирюков насилу засунул в рот пару ложек риса, отказавшись от бульона и так называемого чая. Сафонов съел все и попросил добавки. Теперь, когда он сбил зверский аппетит, хотелось пошевелить языком, переброситься парой фраз и услышать в ответ слова сочувствия. Но Бирюков, поспешно подложив под голову свернутую втрое спортивную куртку, отвернулся к стене и притворился спящим. Разговаривать с Сафоновым это даже хуже, чем пить здешний чай. Истекал третий день, как Бирюкова мариновали в изоляторе временного содержания. В камеру запросто могли набить еще десяток задержанных, но кончался сезон отпусков, с преступностью в столице было туго, видимо, еще не все насильники и убийцы вернулись после отдыха, и места оставались вакантными.

– Леонид, вы спите? – спросил Сафонов. Он сидел на краю деревянного настила, поджав под себя ноги. Не дождавшись ответа, стянул с ноги носок и, обмахивая им лицо, заговорил сам с собой. – Боже, почему я, человек с высшим образованием, человек, интеллигентный до мозга костей, должен находиться в этом вонючем подвале? Почему так? И почему именно я? Я, поклонник поэтов серебряного века… Для меня имя Тютчева значит больше, чем…

Бирюков не слушал, потому что все свои истории Сафонов рассказывал уже по третьему кругу. Около месяца назад бывший нормировщик в ходе пустяковый кухонной ссоры зарубил родного отца топориком для разделки мяса. И не придумал ничего лучшего, как, смыв кровь с линолеума, засунуть тело под диван. Сам нормировщик сел на электричку и отправился на дачу поливать помидоры, потому что законный отпуск пропадал на корню, и надо было занять себя чем-то полезным. Стояла жара, полив помидоров затянулся надолго. По всему подъезду, с первого до последнего этажа, разошлась сладковатая трупная вонь. Поэтому участковый инспектор в присутствии понятых вскрыл квартиру и обнаружил вздувшийся тронутый разложением труп. Сафонова взяли поутру, когда он в самом добром расположении духа наточил литовку и, засучив штаны, начинал покос росной травы.

– Если бы я нанес только один удар топором по голове, у меня была бы совсем другая статья, – вздохнул Сафонов. – Так сказал следователь. Но семнадцать ударов… Вроде бы тонкость, мелочь… Какая разница один удар или семнадцать? Но для следствия это принципиальный вопрос. Ах, если бы знать заранее. Мамочка, неужели меня сгноят в тюрьме? И все только из-за того, что был не один, а семнадцать ударов? Господи, за что мне это?

– Слушай, – Бирюков приподнял голову. – Попридержи язык, помолчи хотя бы час. Если сам не заткнешься, я тебе помогу.

– Уже заткнулся, – нормировщик прижал руки к жирной груди. Молчание для него хуже телесного наказания.

В тот же день, когда Бирюкова привезли в Москву и засунули в эту камеру, надумали устроить обыск на его квартире. Под вечер выдернули из этой душегубки, посадили в машину. Уже дома следователь Липатов предложил добровольно сдать оружие, валюту и наркотики, если таковые имеются. Бирюков отрицательно помотал головой: «Не имеются». Шмон закончился по ту сторону ночи, опера, не жалея себя, перевернули все вверх дном, но нашли лишь декоративный кинжал с костяной рукояткой, который можно использовать разве что для резки бумаги. Все это время с Бирюкова не снимали наручников, на запястьях образовались черные полосы синяков, а предплечья затекли до полного бесчувствия. Липатов не мог скрыть разочарования. Он повертел в руках кинжал, размышляя, можно ли эту железяку приобщить к делу в качестве улики, доказывающей преступную деятельность задержанного. Уже хотел оформлять протокол изъятия, но в последний момент решил, что улика из ножика никудышная.

На следующий день в следственном кабинете на третьем этаже устроили опознание задержанного Бирюкова неким Сергеем Шаталовым, мальчишкой из ветеринарного техникума. На стулья вдоль стены посадили трех оперов, одетых в штатское, и Бирюкова. Следователь пояснил, что Шаталов стал свидетелем перестрелки на территории брошенных гаражей, в ходе которой были убиты два милиционера и неустановленные следствием кавказцы. Парнишка наблюдал из своего укрытия за одним из вероятных преступников, и теперь ему предстоит указать на того человека, которого ночью видел у гаражей. Шаталов, щуря глаза, будто плохо видел, прошелся вдоль сидящих на стульях людей, внимательно заглядывая в лица. Бирюков одернул рукава спортивной куртки, чтобы парнишка не заметил на его запястьях кровоизлияния от наручников. Шаталов остановился перед опером, сидящим рядом с Бирюковым. Снова прошелся взад-вперед, заложив руки за спину. Встал, снизу вверх посмотрел на Бирюкова. И неожиданно усмехнулся.

«Никого из этих не знаю, – Шаталов повернулся к следователю и отрицательно помотал головой. – Всех вижу первый раз в жизни». Липатов, внимательно наблюдавший за Шаталовым, скорчил кислую рожу. «Сережа, ты посмотри повнимательнее, – бархатным голосом пропел следователь. – Не надо меня разочаровывать. Не торопись, времени у нас много. Тебя никто не подгоняет. Посмотри еще раз, без спешки». Видимо, Липатов возлагал большие надежды на этого малого и на опознание, но козырная карта не сыграла. «Говорю же, первый раз в жизни их вижу», – раздраженно заявил Шаталов и, не спросив разрешения, засмолил сигаретку. Посмотрел на Бирюкова и снова усмехнулся. «Хорошо, все свободны, – объявил Липатов. – Задержанного в камеру».

* * *

Вечером Бирюкова отвели на допрос в тот же кабинет, где проходило опознание. Липатов выглядел усталым и бледным, как женщина, только сегодня пережившая неудачный аборт. Сегодняшнее сражение следователь проиграл вчистую. Видимо, только что он вернулся из суда, где получил отказ в ордере на арест Бирюкова и привлечении его в качестве обвиняемого, да и сам следователь, видимо, не слишком надеялся на удачу. Доказательств вины Бирюкова не собрано, от фальшивых долларов не осталось даже пепла, пальцы с барсетки экспертам снять не удалось, опознание сорвалось…

«Я знаю, что ты там был, – сказал Липатов. – Ну, ночью у тех гаражей». «Вы ошибаетесь, – ответил Бирюков. – У меня украли машину. Я подавал заявление об угоне транспортного средства. Это легко проверить». «Уже проверил, – вздохнул следователь. – Действительно, на следующий день после перестрелки ты подал заявление об угоне. А еще через день якобы нашел машину, стоящей на прежнем месте, рядом со своим подъездом». «Совершенно верно. Я подумал: пацаны покатались на тачке и вернули ее. Такое случается сплошь и рядом. На бампере трещина, фара разбита, а дверца поцарапана. Но я был рад, что машина на месте. И забрал заявление обратно, не стал поднимать бурю в стакане воды».

«И все-таки ты там был, – Липатов устало махнул рукой, давая понять, что оправдания Бирюкова лишь художественный свист. – Мы разговариваем без протокола. И я говорю: ты там был. Сегодня во время опознания я внимательно следил за Шаталовым, он узнал тебя. Это факт, узнал. Он хотел заработать на своих свидетельских показаниях, звонил в милицию, спрашивал, сколько ему заплатят, если он расскажет ту историю. Каков идиот… Но этот сопляк, чертов змееныш, все делает в пику мне. Не знаю, за что он меня ненавидит. Но это лютая, какая-то дикая ненависть. Не человеческая, звериная». Бирюков пожал плечами, потому что ответить нечего.

«А потом ты сжег в камине фальшивые баксы, – продолжал Липатов. – Успел подсуетиться. У нас по дороге в эту проклятую деревню сломалась машина. И если бы не та поломка, уже сегодня тебя перевели из изолятора временного содержания в тюрьму. Где тебе самое место». «Я сжег в камине кое-какие наброски карандашом, неудачные зарисовки, – ответил Бирюков. – Кстати, законом не запрещено топить камин или печь». «Особенно летом, в жару, – усмехнулся Липатов. – Да… Ты успел сжечь баксы. Тебе снова повезло. Сказочно повезло. Но это везение не может продолжаться вечно. Те люди, с которыми ты связался, не сегодня так завтра струганут тебе сосновый ящик. Я даю не самые оптимистические прогнозы, но они почему-то всегда сбываются». «Буду рад, если на этот раз все окажется наоборот».

Липатов выдержал минутную паузу. «Предлагаю тебе сотрудничество со следствием и нашу защиту, – заявил он. Голос звучал тускло, следователь был уверен, что Бирюков откажется от столь заманчивого предложения, но все-таки решил его сделать. – Мы все обтяпаем так, что отмажем тебя от уголовной ответственности. Ты останешься в стороне от дела. Мне нужна от тебя только информация. Несколько имен, адресов. Назови хотя бы одного человека, кто участвует в изготовлении фальшивок. Уже сегодня будешь пить чай дома». «Вы ошибаетесь, – Бирюков покачал головой. – Я ничего не знаю о фальшивках». Бирюков, как и следователь, прекрасно понимал, что держать его до бесконечности в изоляторе временного содержания не могут, не имеют права. Одно из двух: нужно предъявлять обвинение и отправлять клиента в СИЗО или отпускать на все четыре стороны. Второй вариант куда более реалистичен: предъявить Бирюкову нечего.

«Ладно, по-хорошему ты не хочешь, – сказал Липатов. – Ты ведь уже катал тачку на зоне? И, как я понимаю, успел соскучиться по баланде? Могу устроить тебе новую командировку за казенный счет. Будешь пилить лес на самой дальней делянке, пухнуть с голодухи и вспоминать этот разговор. Станешь кусать локти и думать: тогда я мог все исправить. Да… Очень постараюсь, чтобы ты снова оказался за колючкой». Бирюков молча пожал плечами, мол, валяй, старайся. «И знаешь, что я сделаю? – спросил следователь. – Я не отступлюсь от этого паршивца Сергея Шаталова. Дожму его. Если будет надо, выкручу мальчишке яйца, но заставлю сказать правду. Он подтвердит устно и письменно, что видел на территории гаражей именно тебя. А потом выступит в суде свидетелем обвинения. Ну, что скажешь?». «А что тут скажешь? – вопросом на вопрос ответил Бирюков. – Я лучше промолчу, авось, здоровей буду. А то вы и мне, того… Яйца выкрутите».

Липатов минуту таращился в окно. «Я хотел сказать пару слов о твоем армейском прошлом, – следователь надел колпачок на чернильную ручку. – Хотел, но передумал. Потому что ты сам все понимаешь не хуже меня». «Это вы о чем?» – спросил Бирюков. «Читал твое личное дело, – Липатов криво усмехнулся. – Ты служил с специальных частях морской пехоты, был в „горячих точках“ и все такое прочее. Дважды награжден за храбрость. Но все твои заслуги в прошлом. Сейчас они не имеют никакого значения. Даже заседатели в суде не вспомнили о твоих армейских подвигах, когда намотали тебе четыре года за вымогательство и нанесение побоев невинному человеку. Это я так, к слову. Вообще же, вооруженные конфликты, по моему глубокому убеждению, плодят только вдов и психопатов вроде тебя. Психопатов, людей без тормозов, которые ни на что хорошее в жизни уже не способны». «Это мнение советую изложить вашей жене, – Бирюков до боли сжал кулаки. – Хоть в письменном виде. Потому что никого другого на свете ваше мнение не интересует. Никого. Это по моему глубокому убеждению».

Липатов нахмурился, почесал подбородок кончиком авторучки, решив, что говорить больше не чем, вызвал дежурного милиционера.

– Сейчас под Курском, наверное, соловьи поют, – после долгого молчания сказал Сафонов. – Выйдешь вечером в сад, а там такие трели. Господи… Заслушаешься. Стоишь, как зачарованный. Боже мой, как поют. Леонид, вы когда-нибудь слышали, как поют курские соловьи? О, вы много потеряли в жизни. Очень многое. У меня покойный отец родом из тех мест, из-под Курска. У нас там до переезда в Москву был свой дом, большой чудесный сад. Яблони, вишни… Теплица с помидорами. Вечерами небо глубокое, черное, точно бархатное. Отец, царство ему небесное, любил слушать соловьев. Часами слушал. Он был романтиком в душе, вроде меня. Давно спать пора, а он все сидит, понимаешь, все слушает… Язви его душу в корень.

Сафонов заплакал. Он сидел на краю настила, вздрагивая всем телом, и рыдал, размазывая слезы несвежим носком. Бирюков неподвижно лежал на досках, отвернувшись к стене. Временами ему казалось, что сосед на глазах сходит с ума и скоро, совсем скоро, закончит всю эту лирику про чудесные сады, бархатное небо и курских соловьев. И перейдет к делу. Грудью навалится на Бирюкова, придушит, станет рвать горло своими толстыми сильными руками. Надо быть наготове, не пропустить момент.

Бирюков открыл глаза, услышав, как в коридоре загремели ключами, лязгнул запор на двери, обитой листовым железом, щелкнула задвижка. Милиционер, бодрым хорошо поставленный голосом рявкнул:

– Кто тут Говнюков? Говнюков тут нет? Странно… Должны быть. Ой, простите, кто Бирюков? Ты? Тогда на выход с вещами.

Натянув на себя мятую спортивную куртку, Бирюков сел на деревянный настил, свесив босые ноги. На пороге камеры стоял сержант в мятом кителе и фуражке, косо сидевшей на голове. Видно, в обед он уже накатил свои двести грамм, закусил, чем бог послал, и теперь радовался жизни, как умел.

– С вещами это как, в тюрьму что ли?

– С вещами – это на свободу, – ответил веселый сержант. – Как говориться, с чистой совестью.

* * *

Тем же вечером следователь Липатов, явившийся домой с опозданием, заканчивал на кухне поздний ужин. Отложив в сторону вилку, он, ковыряя в зубах обкусанной спичкой, наблюдал за тем, как жена Вера Васильевна готовит суп на завтра, опуская в кастрюлю с кипящей водой мелко нарезанные овощи. Жена, вернувшаяся со смены в больнице, кажется не была настроена на разговор. Синие язычки газового пламени лизали дно кастрюли.

– М-да, кажется, я допустил грубую ошибку.

Жена слышала реплику Липатова, но не ответила. Видимо, в последние годы она жила в том убеждении, что допускать ошибки всегда и во всем – фирменный стиль Липатова, без этого нельзя. Иначе он давно бы дослужился до прокурора по надзору, а то и выше пошел. Липатов вытащил изо рта спичку, поднялся и встал у окна. Небо очистилось от туч, высыпали крупные осенние звезды. С высоты двенадцатого этажа они казались совсем близкими. Разглядывая небо, Липатов гадал, где же потерялась та звезда, под которой он рожден. Хрен найдешь. И будь она неладна, эта несчастливая звезда.

– Он не жег никаких денег в этом камине, – сказал Липатов вслух. – Бирюков нас провел вокруг пальца и даже не поморщился.

– Что ты там бурчишь, не поняла?

Жена, опустив в кастрюлю пережаренную свеклу, сполоснула руки под краном, вытерла их фартуком, села на табурет и посмотрела на мужа.

– Несколько дней назад мы взяли одного малого, между прочим, художника. Он имеет отношение к изготовлению фальшивых долларов, – пораженный своей догадкой, горячо заговорил Липатов. – Этот тип заперся в деревенском доме и, пока оперативники ломали двери, сумел сжечь в камине какую-то бумагу. Тогда, на месте, у меня сомнений не было: он сжег именно фальшивые банкноты, чтобы избавиться от улик.

– И что?

– А то, что Бирюков сжег в камине бумагу. Простую бумагу, газеты, свои рисунки. Чтобы опера подумали, что сгорели деньги и долго не искали в доме. Вышло так, как он задумал. Обыск, чисто символический, продолжался четверть часа. Пошуровали на чердаке, заглянули в сундук и шкаф. И на том остановка. Опера решили, что в той избе искать уже нечего. Только время тратить. Задержанного посадили в автобус и увезли в Москву. Самое обидное, что банкноты лежали где-то рядом, в подполе с картошкой или на печи. Только шагни, руку протяни… А туда мы даже не заглянули.

– Так проведите еще один обыск и найдите фальшивки, – Вера Васильевна, прожив с работником прокуратуры двенадцать лет время от времени давала дельные советы. Но не в этот раз. – Завтра поутру пробей машину и с оперативниками отправляйся в ту деревню.

– Поздно, – покачал головой Липатов. – Бирюкова сегодня выпустили из изолятора временного содержания. И он наверняка, бросив все, помчался в ту деревню. И сумел спрятать все концы. Если, конечно, он не дурак. А Бирюков не дурак.

– А вдруг он сжег именно фальшивые деньги? А ты мучаешь себя пустыми догадками?

– Я сейчас прикинул, деньги были в банковской упаковке. Толстые пачки, обмотанные поперек резинками или бумажными лентами. В таком виде их трудно и долго сжигать, даже если облить керосином. Надо распечатать каждую пачку и медленно бросать банкноты в огонь. Только в этом случае они сгорят без остатка, превратятся в золу. А у Бирюкова в запасе было пять-семь минут. За это время четыреста тысяч не спалишь. Хоть ведро керосина вылей. А у него была всего бутылка.

– У тебя всегда так, Олег, хорошая мысля приходит опосля, – жена неодобрительно покачала головой. – И что ты собираешься делать?

– Спать, – ответил Липатов. – Дело об этих фальшивомонетчиках было настоящей бомбой замедленного действия. А теперь в руках следствия нет ничего. Или почти ничего. Кроме мальчишки Шаталова.