Текст книги "Кофе на троих (сборник)"

– Наверное, да, если мужчина даст слово не быть свиньей и безропотно смирится с диваном в гостиной в качестве ложа. И чтобы не нарушать! Не то пожалеет мужчина.

– Да нет, Зоя… Это я так спросил. Спасибо конечно. Мне вообще-то есть куда идти, да и не настолько поздно сейчас. Темень на улице меня совсем не смущает.

«Смотри, как он… Не задумываясь, смахнул со стола какой-никакой, а шанс. Не такой уж и безнадежный рохля, – удивилась Зоя, не подавая виду, настолько поражена. – Вот же чудак-человек! Взял бы да рассказал о себе что-нибудь эдакое, героическое – в Афгане, к примеру, повоевал… Нет, не похож. Ну, котенка с дерева снял, спас от молнии, а она прямо в котенка метила… Глядишь, иначе бы на него посмотрела, а то: “Могли бы вы?..”– передразнила. Нет, рохля. Рохля и есть. И дача на Селигере, а это у черта на куличках, не наездишься. А со своей дачей мне что прикажете делать? Да о чем это я?!»

– Ну, вот и славно. Вы не обижайтесь, невеста из меня тоже еще та… Не очень. И это тот печальный случай, когда два сапога – не пара.

Провожая поэта, Зоя зареклась потакать сводническим усилиям подруг и решила-таки показаться врачу, пожаловаться на выверты памяти. «Сонники как пить дать подсказали бы не расходовать бездарно время и душевные силы на Танькиных протеже». Прямо видела как в середине густо исписанного листа страницы проявляется яркий печатный текст: «Поэты, Зоя, – это не ваше, особенно неудачливые поэты». Образ вызвал улыбку и резонный вопрос: что сказать в регистратуре, чтобы из психушки наряд не вызвали?

Участковый врач, принявший пациентку с «расстройством сна», досадно не проявил примерного рвения, выслушав Зоины жалобы на утреннее беспамятство, но и глумливых вопросов не задавал, только пожал плечами:

– Да-а, озадачили вы меня. Боюсь, это не по моей части, как и вообще загадки. Памятью занимаются психологи, нейробиологи, физиологи, неврологи… Да кто только ни занимается, а я всего лишь участковый врач-терапевт, Зоя…

– Иннокентьевна. Но можно без отчества.

– Впрочем, сомневаюсь, Зоя Иннокентьевна, чтобы ученым удалось незаметно для всех раскрыть суть внутреннего человеческого «Я». Это я о тайне человеческой памяти. Правда, недавно почитал… По-моему, в Массачусетсе…

– В Америке…

– Да, в Америке физиологи научились искусственно вызывать воспоминания о том, чего никогда не было.

– Ну без этого я точно обойдусь, и так голова кру́гом – сколько всего помнить надо. Что же мне делать?

– А вы знаете, мне тоже редко удается вспомнить, что снилось, и ничего, живу. Сонник бабушкин зря на полке пылится, а так… никаких неудобств.

И он снова пожал плечами. Правда, на этот раз едва заметно улыбнулся, может быть, вспомнил бабушку.

Хотя Зоя в тот же миг предположила совершенно невероятное: как мог доктор узнать о ее проблеме с сонниками? Она быстро перебрала в памяти всех, кто советовал сходить в поликлинику, однако концы с концами так и не сошлись. И вообще, сообразила наконец, что записывалась наобум к принимающему сегодня врачу. Так случайно совпало, что попала именно к тому, кого ей хвалили. Сказала в регистратуре: «Мне все равно к кому, желательно только, чтобы очередь недлинная». «Надо же какие случаются совпадения, кому рассказать – не поверят!»

Врач чем-то неуловимо напоминал дантиста, но был постарше, то есть примерно одних с Зоей лет, не тех что отмечала, а настоящих, ростом повыше и не такой ухоженный. Можно сказать – совсем неухоженный, что собственно и пробудило первые неосторожные фантазии. Правда, этот роман, если в принципе был возможен – ни кольца, ни следа от кольца Зоя не приметила – не сулил ни шубы, ни иных материальных благ, если не относить к ним вечно полное аскорбинки блюдце. Так невысоко Зоя оценивала перспективы мздоимства в здравоохранении районного масштаба. Равно как и щедрость навещавшей поликлинику публики. «Но ведь есть уже у меня шуба», – урезонивала она себя и верила, что так будет всегда.

– Простите… – уставилась она на пластиковую карточку, криво прикрепленную к отвисающему губой карману докторского халата.

– Андрей Николаевич…

«Андрей Николаевич». Зоя на секунду представила себе, как прогуливается с участковым терапевтом Андреем Николаевичем под ручку прямо здесь, по Люксембургскому саду, позволительно даже сказать – по Парижу. Доктор в воображаемой картине был облачен в мятые, «подпрыгнувшие» из-за морщин под коленями, простецкие голубые штаны и застиранный халат с «газырями» шариковых авторучек, оттягивавших нагрудный карман, наверняка люто ненавидящий раскройщицу за то, что уготовила ему трудную жизнь. В таком виде в здешнем нерусском антураже доктор выглядел вопиюще чужеродным. И не потому, что одет был не по погоде. Чужеродным и неуместным. Настолько неуместным, что и на ее, Зоины, плечи эта… неуместность опустилась с невысоких небес незримой шалью. Она и не воспротивилась, такой себя здесь и чувствовала, несмотря на шубу из рыси, а ведь шуба из рыси многое меняет, особенно в женском воображении. «Незримая шаль… от “Шанель”… Наверное, тут теперь принято думать “хиджаб” или “паранджа”», – пришло в голову, но справляться у Олега не стала, сама знала ответ, не слепая. «Хорошо бы прямо сейчас оказаться напротив кабинета номер триста семнадцать, – призналась себе с легкостью. – Сидеть в очереди и гадать, занесли мою карточку доктору Андрею Николаевичу или опять эти коровы из регистратуры напутали? И ждать, как Андрюша… Николаевич обрадуется. А тут на тебе – Париж. Вот уж спасибочки, всю жизнь мечтала».

Олег, просто так, для проформы глянувший сбоку на Зою, в недоумении вздернул брови:

– Тёть Зой, ты чего опять хмуришься? Не сердись, что так долго, пара минут – и мы на месте. Получай удовольствие, день-то какой!

«Из дому выходили тоже ”пара минут” была, а уже без малого полчаса шагаем и всё – пара минут, пара минут… Родственничек – Параминутчик на мою голову. Хотя это я на его».

– Все нормально, Олежа, тебе показалось. Солнце, наверное, а я темные очки в номере оставила. А день и в самом деле божественный.

– Ну вот и молодчина, – не очень связно, непонятно кого и за что, собственно, похвалил Олег и тут же, без перехода, принялся переводить этот не доросший до диалога обмен репликами Эве.

Та, судя по всему, прониклась, опять же неизвестно чем, ободряюще глянула на Зою и что-то протараторила, словно птичку на проводах из рта расстреляла. Было похоже на невероятно быстрый английский. Курьерский, если по аналогии с поездами. «”Сапсан”! Какой нынче курьерский?!» – поправила себя Зоя и откликнулась незатейливо:

– О'кей.

Ее так с молодости научили. Старшая сестра Лена, покойница, мама Олежи, чем-то занималась полезным на международных конгрессах и начальство ее каждый раз инструктировало: «Не поняла, чего иностранцы говорят – всё равно соглашайся, а вот если лапать начнут – подмогу зови. И ори не ”милиция!”, а ”полис!”, так до них, буржуёв, быстрее доходит. Баллончики же там разные с перечной смесью – ни-ни! Мировые светила всё-таки. А ну как пригасишь…» Видно, хорошо запомнились Лене эти уроки, а может быть, и полезными оказались, раз младшей сестре науку внушила. В дополнение к сказанному Зоя мило улыбнулась девушке, надеясь, что вышло совсем не так, как чувствовалось, а наоборот – искренне и благодарно.

Принудив уголки губ замереть в приподнятом положении и придав глазам малость идиотической восторженности, Зоя прикинула, что должна походить на постаревшую комсомолку, беззаветно нацеленную в безнадежное, как выяснилось, будущее, то есть в его отсутствие. Иными словами, взяла и по прихоти своей накинула пару десятков лет к возрасту персонажей простоватых плакатов советской поры. В общем-то Зоя неохотно, однако признала совет племянника справедливым, день действительно был просто сказочным, и, собрав всю волю в кулак, постаралась унять пульсирующее внутри раздражение всем и вся. В конце концов, она ведь и факт – в Париже, в Люксембургском саду… И вдруг как полоснуло по сердцу такое родное цветаевское:

 
В тенистых аллеях всё детки, всё детки…
О детки в траве, почему не мои?
 

Показалось, даже дышать перестала – так неожиданно всё и пронзительно… «Да, как же могла забыть, ведь и стихотворение называется “В Люксембургском саду”!» Сколько раз плакала в одиночестве, прижимая к груди томик Цветаевой, сопереживая, переживая: «А мои где?» Не счесть сколько раз… «В абортариях! – зло цыкнула на себя. – Будто не знаешь?» И быстро возвратила лицу «комсомольскую» маску. Ну… почти возвратила, с уголками губ не справилась… «О чем, стало быть, мы? По Люксембургскому саду, стало быть, гуляем. И в шаге от нас течет буржуазная жизнь. Не пародийная, как дома, а, стало быть, настоящая. Вот и любуйся. Не будь размазней. Дома всласть наревешься, стало быть…

Тьфу, прицепилось… стало быть!»

Про шаг, отделявший ее от этой «не пародийной», а «настоящей», подумалось совершенно непроизвольно, а вышло что-то вроде безопасной, изнутри охраняемой зоны. Граница, кольцо на радаре. Смотреть – да, жить – нет. Этого компромисса с безразличным к ней окружающим миром Зое оказалось достаточно, она в самом деле настроилась безучастно созерцать и похвалила себя за… выносливость. Отчего-то другое слово в голову ей в тот момент не пришло. Ругать себя всегда проще: «курица», «дура», «коза», растяпа»… А похвалить? «Какая я все-таки молодец!» Пожалуй, и всё. Ну про «умницу» еще можно, если с фантазией женщина. Зоя была оригинальна: «Какая я всё-таки выносливая!» И, постепенно настраиваясь, она принялась безучастно созерцать.

Добротно, сообразно погоде утеплившиеся и неспешно фланирующие парижане, или кто там в тот день в Люксембургском саду прикидывался ими, в большинстве своем походили на граждан, отбывавших непростую повинность выходного дня, безмолвно транслируя всем и каждому, без исключения: «Вот они мы, привычно любящие друг друга супруги». Или: «Вот они, наши дети, любящие друг друга, нас и любимые нами, потому что они наши дети, а мы их родители». Или: «Вот они, наши внуки, неугомонные, обожаемые всеми, кроме соседей. Тех, видите ли, раздражает шум, доносящийся из нашей квартиры, но мы-то знаем, что они и сами с бесконечным восторгом, ничем не смущаясь, забавляли бы своих внуков, кабы Господь к ним снизошел и одарил наследниками. Но ведь не вымолили! А мы и сами в детстве были шумными, скандальными и невоспитанными. Это значит, что шумные, скандальные, невоспитанные – всегда в преимуществе перед тихонями, потому что удачей больше любимые».

Выцеженная из холодного воздуха, а потому не успевшая подпортиться мысль о шумных, скандальных и невоспитанных, к которым благоволит неразборчивая фортуна, показалась Зое нечестной, но, увы, обидно правдивой, самое меньшее – очень похожей на правду. Углубляться в «додумывание» этой мысли она не стала, внимание Зои привлек темнокожий атлет в трико, словно из цирка. «Прямо с репетиции и послали за выпивкой – такой весь нацеленный, вдохновенный… Красавец!»

Зоя невольно залюбовалась рельефными мышцами и неожиданно вполне европейским лицом, выдающим характер и волю. Только цвет кожи, на ее старорежимный вкус, подкачал. У Зоиной первой наставницы в салоне красоты дочка была из «фестивальных», черненькая, рассказывали, как обе намучились…

«А ведь где-то об этом парне, наверное, думают, что лицом-то как раз и не вышел. И не отдадут за него свое пухлозадое, кривоногое, редкозубое дитя. Большой мир, всё относительно… Вот черт, да от него просто прет сексом! И обсудить не с кем. Не с этой же инфантильной мелкотой?! – подумала об Олеге и Эве. – Заявиться с таким парнем на вечеринку, так Светкин ханурик, досрочно освобожденный, на пару с Танькиным ботаником с ума съедут. Правда, после своих жен. Танька сразу что-нибудь выдумает и ушлет своего к детям, а Славик всегда рад… А потом попробует затащить мое чудо в ванную или, на худой конец, на балкон. Вот тут-то он и рухнет, не выдержит такой нагрузки… нервно-психической. Потом мучиться будет и прощенья просить, даже если ничего не выйдет. Так ведь и не выйдет! Все равно прибью, я с ней еще за поэта не поквиталась, хотя там как раз всё не так… Всё не так как надо… “В кабаках – зеленый штоф, белые салфетки…” Светланка всё же вернее подруга. А может, зэка своего боится. Он, конечно, мелковат, но уж больно заносчивый. Городошник… Вот же, умалишенная, целый огород нагородила, а парень то – только его видели!»

Оглядываться на объект своей придуманной ревности, Татьяниной зависти, а также пробник Светланиной преданности было глупо и неловко, молодежь как пить дать проследила бы направление взгляда. «Ну и что? Тоже мне, полиция нравов». И Зоя не оглянулась. Атлет же не заметил и, что совсем печально, не почувствовал, мимо какой завидной участи пробежал.

Каждая из трех подружек – что Зоя, что Светлана, что Татьяна – была по-своему хороша, но Зоя была, очевидно, особенной, очень уж среди них выделялась улавливаемым с мимолетного взгляда аристократизмом, читавшимся и во внешности, и в том, как Зоя двигалась, как смотрела, говорила, курила. При этом никакого позерства, надуманности, наигрыша. Старшая сестра Лена была такой же, но в ней все же чувствовался порыв, иногда нервозность прорывалась наружу. В последние годы и с Зоей такое случалось, но редко. «Да-а, доченьки, вот оно торжество генетической прихоти. И справедливости тоже, – говаривала мама Зои и Лены, листая семейный альбом. – Ну кто бы мог подумать…»

Дело было в том, что прадедушка, бабушка, мама Зои, вытянувшиеся на древе старого, с петровских времен дворянского рода, лицами были простоваты. Если прадеда, судя по чудом сохранившимся фотографиям, худо-бедно украшал мундир, эполеты да ленты орденские добавляли значимости, то бабушка с мамой без лорнетов, буклей и кринолинов выглядели обычными труженицами, что, наверное, и спасло их, когда… когда надо было спасать. Хотя не по внешнему виду брали, так что скорее уж повезло. А вот отец Зои в люди выбился как раз из простых сельских тружеников, первый в семье ученый, лауреат… Да что там, первый в семье, уехавший в город. Он с юности был похож на бастарда, прижитого беспутной девкой от заезжего молодца из самых что ни на есть «породистых», у которых кость белая, а кровь голубая, сочетание цветов как на флаге Шотландии. Ничего такого и быть не могло, все село помнило деда мальчугана, внук – вылитый он, а уж как с прабабкой судьба обошлась – кто упомнит? Ведь как чувствовали родители, что иная доля уготована их мальчугану, назвали будто в насмешку над деревенским укладом – Иннокентием. Вроде бы все по святцам, как и положено, первого апреля родился отец Зои, но и выбрать могли между Иннокентием и Иваном, Клавдий не в счет.

Чудит временами… И не скажешь так просто – кто чудит или что? Чудит, и всё тут. Пусть будет природа, творец ее… Так Зоя и ее сестра Лена выросли улучшенными копиями отца. Мамины недоброжелатели, каких во все времена хватает, чтобы посудачить о счастливых семьях, найти «гнильцу», говорили, что прижил Кеша девочек на стороне, а «этой куда деваться, кому она такая нужна, вот и терпит». А что у сестер разница в пять лет, а похожи как слезинки из одного глаза, так «кровь сильная у мужика, так бывает».

Зоины ухажеры как-то даже не особо задумываясь, и не по прихоти какой, а потому что были уверены – это Зоя и есть, придумывали ее такой на саму себя непохожей… Придумывали и лелеяли придуманный образ. Они вон лезли из кожи, добывая недобываемые билеты на трудно перевариваемые спектакли ультрамодных подмостков, неумеренно жестикулируя, создавая тем самым проблемы встречным прохожим, рассуждали о сути арт-хауса в кинематографе, с еще большим азартом осуждали споры пошлятины, занесенные на телевидение и в конце концов целиком его поглотившие… Иногда ей везло попасть в «Пушкинский» на импрессионистов или в «Современник»…

Но потом наступало «потом». «Потом к Федору, к Федьке на крышу! Он там пишет и маслом, и – ха-ха! – матом… Зоя, вы ведь не ханжа. Федор гений! Там все будут».

Ей хотелось поужинать вместе дома, на кухне и, устроившись на диване, накрывшись вдвоем одним пледом, посмотреть с диска что-нибудь незатейливое и трогательное. «Красотку» какую-нибудь. Временами забывать об экране и рассматривать две пары пристроенных на пуфе тапок – маленькие, с мордочками и ушками белок, и большие, обезличенные и строгие, в клетку. Смотреть и думать, что две пары лучше, чем одна. И чтобы без этого: «Прости, мне уже пора. До пятницы, заяц?»

Умчавший по пыльным дорожкам Люксембургского сада атлет под плед совершенно не вписывался, только рифмовался. И тапок такого размера у Зои не было, в «гостевые» он бы точно не влез. «Прекрасный повод переключиться и «посозерцать» кого-нибудь еще… Теннисистов, к примеру. Эти, хоть и тоже полураздетые, не будили никаких фантазий, ни сексуальные, ни вообще никаких. Впрочем, не исключено, что Зое не был доступен их диапазон, волна… Большинство теннисистов не могли похвастаться статью и упирали на показные сноровку и спортивную злость. По-шараповски ахая – некоторым это было заметно в тягость, однако же мода обязывала, – они целеустремленно вытаптывали корты, отделенные друг от друга и от остального мира сетчатыми стенами, продуваемыми всеми ветрами. От одного взгляда на людей, пританцовывающих с ракетками в руках, Зое становилось неуютно и холодно. И конечно же, натужно источая энтузиазм, они являли собой полную противоположность сформированным в очередь, переминающимся с ноги на ногу поклонникам Марка Шагала. Их Зоя заметила при входе в Люксембургский сад и даже подумала до того, как рассмотрела афишу выставки, что кого-то известного отпевают. «Классное место для завтрака – тотчас же отозвалось настроение. – Взять бы да переместить корты туда. Здорово бы смотрелось, контрастно. Очередь людей с руками в карманах и поднятыми воротниками, а в двух шагах разгоряченные, полураздетые мечутся… И от этого у теннисистов азарт прибавляется, а поклонники Шагала, наблюдая за ними от нечего делать, коченеют еще быстрее… Мэтру бы, наверное, понравилось. И фотография получилась бы интересной».

Про парижскую выставку Марка Шагала вчера рассказал Олег. Правда, про то, где она – разговора не было, не уточняли.

– Вы сами-то с Эвой отметились уже? – полюбопытствовала Зоя. Заметила в оживленном перечислении полотен, восторгах и придыханиях странность… Толику фальши, что еще?

– …У нас это в плане.

– Так, может быть, завтра?

– Там в выходной народу будет – не протолкнуться. И потом, мы же на завтра договорились… Эва так старалась, тёть Зой.

– Ну раз так старалась…

– Нет, ну если ты в самом деле так хочешь…

Эва в этот момент разговаривала по телефону, хотя Зое слово «разговор» показалось гиперболой. Непривычным показалось назвать разговором скоростной монолог, не оставлявший пустот для ответов другой стороны. Эва в этот самый момент ни с того ни с сего скорчила строгую мину и погрозила Олегу крепким маленьким кулачком. Ясно было, что жест состоялся по какому-то Зое неведомому поводу, но так удивительно к месту, что и тетушка и племянник, не сговариваясь, засмеялись, и даже Эва заулыбалась, не прерывая свою телефонную «диктовку». Впрочем, в глазах ее нет-нет да и проблескивало непонятное подозрение.

– Это я, тёть Зой, подружке ее обещал подсобить с русским, к экзаменам. На свою голову…

– Хорошенькая хоть?

– Вот и ты туда же…

Очередь, сплотившая холодным субботним днем поклонников Марка Шагала, явно выбивалась из общей картины состоявшейся в Люксембургском саду свадьбы спорта и праздности. Подбородки в шарфах, сосредоточенные лица с покрасневшими носами, утопленные в карманах руки, минимум разговоров.

Зоя подумала о биржах труда, какими являли их в новостях ее соотечественники-пропагандисты, иллюстрируя глубину поразившего западный мир кризиса. Ну не читались в позах очередников присущие, чтобы не сказать прописанные выходному дню расслабленность, необязательность. Не чувствовалось и обычно витавшего над скоплениями людей, ожидавших прохода в музей, предощущения непременного чуда в конце пути – награды за долготерпение, неудобства и преданность. «В самом деле, такая деловитость, словно за талонами на еду стоят или в мавзолей…» – отметилось парой образов Зоино воображение.

Медленно ползущая и часто замирающая гусеница, составленная из людей среднего и старшего возрастов, была, конечно же, весьма представительной, иначе говоря – довольно длинной, но и не условно-бесконечной, каковой ей следовало бы предстать миру, учитывая масштаб и известность автора выставленных полотен. «По московским меркам – так себе очередь, на троечку». И пришла Зое в голову шаловливая мысль, что ущербность этой очереди в том, что не дает она повода пробормотать пристраивающемуся в хвост себе под нос, будто в раздумьях, но и так, чтобы соседи непременно услышали: «Это же на весь день, и то не факт, что попаду». А вслед за этим внятно, решительно: «Не повезло!» Не уточняя – кому. Возможно, Шагалу, скорее всего именно Шагалу, потому что если авторам везет, то поклонники должны быть преданными. Короче, воскликнуть: «Не повезло!» – и отправиться восвояси радоваться другим, возможно более земным, но от этого не утратившим манящей привлекательности радостям. Тем более что выставка обещала пробыть в этих местах еще три месяца, а может быть, и того дольше. Зоя дважды в жизни прибегла к этому сценарию, но повод гордиться собственной предприимчивостью в ее опыте был только один. Она по себе знала, что, отлынивая от встречи с прекрасным, сохраняя при этом реноме, первостепенную важность приобретает умение соблюсти темп. Ни в коем случае не следовало медлить с уходом. Сомнение, реплика, тут же на выход. Из затакт, и раз! Иначе объявится зловредный зануда-доброхот и заявит во всеуслышание: «Да что вы, милочка, минут сорок постоять, всего-то, не больше. Это ведь мирового масштаба событие! Стыдно!» И вот, пожалуйте, дилемма на блюде… Либо глухая и мыслями вся в себе не расслышала про убогие сорок минут, потому и ушла. Либо невежда, свинья и обуза для интеллигентного города. А ведь глухую и сильно задумавшуюся еще надо сыграть, убедительно сыграть. «О чем это я? Да ни о чем…»

На самом же деле Зою позабавила легкомысленная белиберда, как были ею же названы эти праздные размышления «ни о чем». И все же не преминула повиниться перед мастером: «Вы уж не взыщите, Марк Захарович, от праздности это я, каюсь».

Зоя любила Шагала и для женщины, в общем-то не сильно обремененной постоянством тяги к искусству, она неплохо разбиралась в его творчестве. Это не было знание, скорее дилетантский дар чувствовать настроения автора, угадывать необъяснимые импульсы, направлявшие его руку, что часто важнее заученных перечней дат, названий, имен, адресов и прочего багажа, умалять академический вес которого Зоя в жизни бы не осмелилась. Под настроение она ставила диск с печальной, а зачастую и горестной музыкой Согомона Геворки Согомоняна, больше известного под именем Комитас… «Армянин с французским гражданством, но не Азнавур, на пятьдесят пять лет старше, к тому же монах», – разъясняла, если кто спрашивал, и перелистывала один из альбомов с репродукциями работ гениального витебчанина. Их, альбомов, в ее доме начитывалось три. На два меньше, чем сонников, и на них никто не претендовал.

Самый толстый и красивее всех напечатанный альбом Шагала был, увы, на французском, что подтолкнуло вообще-то Зою к покупке самоучителя французского языка. Однако, честь и хвала ангелу-хранителю, знал, кого опекает, – в самоучителе обнаружилась неизлечимая травма третьей и четвертой страниц, замятость, неоспоримый производственный брак. На третий день книгу удалось без скандала вернуть в магазин и получить назад деньги.

– Женщина, может быть, вас устроит исландский? Вот еще итальянский есть, он даже дешевле. Вам ведь всё равно начинать?

– Однако не всё равно, что начинать!

– Какие мы, однако… разборчивые. Держите свой чек, я там написала, и идите с ним в кассу.

«Господи, всю жизнь знала, что иностранные языки – не мое, из школы благодаря маме выпустили, а тут, на тебе, возомнила о себе черте что!»

Франкоязычный альбом Марка Шагала Зое подарил ее давно отставленный воздыхатель. Не москвич – то ли из Вышнего Волочка, то ли из Бологого, – он какое-то время регулярно наведывался в столицу по долгу службы. Так получилось, что зашел постричься в салон, в котором работает Зоя, а та как раз получила нагоняй от начальницы, с Татьяной поссорилась из-за ерунды, повод через пять минут забылся, а обида нет, и так удачно, в пору ей пришлось приглашение посидеть в ресторане, поужинать. Клиент был приятной наружности, настойчив, но не нагл, мил, но не слащав… То ли строитель, то ли по снабжению, Зоя так и не вникла. Так они и стали встречаться, когда приезжал – ресторан, кино… Зоя как-то даже в театр его с собой взяла, на контрамарки, Олег подсмотрел из-за занавеса, позвонил поделиться впечатлением: «Чую неиспорченные химизацией почвы, свежий воздух и здоровый дух самогона. В столице таких нет уже. Тут даже рождаются все полудохлыми. Одобряю. Надоест – себе заберу. Для разнообразия. Ха-ха!»

Наверное, приобретением альбома Шагала ухажер вознамерился записаться в эстеты. И вот поди ж ты, угадал с художником! Или с товарками пошептался? Зоя подозревала, что сам он альбом при покупке не открывал, хотя и не удивился отсутствию комментариев на русском.

– Для вас ведь, милая Зоенька, это наверняка не проблема.

– А вы весьма тонкий льстец…

– Зоя…

– Тихо, тихо, тихо. Не распаляйтесь. Давайте-ка лучше чаю попьем.

– Вы так поразительно обаятельны.

– Я знаю.

Зоя и в самом деле знала, как легко и непринужденно, при желании, может очаровывать противоположный пол, так что утверждение «я знаю» не было кокетством. К тому же одна-одинешенька хозяйничала в унаследованной родительской квартире под полтораста квадратов на московской Остоженке, в тихом центре – дополнительное, так сказать, обаяние, и немалое.

Понятно, что торопился приезжий – гостиницы надоели, пересадки в Твери и вообще провинциальные тяготы, которые завсегда тяжелее столичных, к тому же на дорогущую книгу потратился… Но, бог свидетель, не стоило ему первый же свой визит в Зоино жилище начинать с придирчивого осмотра жилья: «Обои пора бы и заменить, здесь полоска хорошо пойдет, бельгийские есть такие, “фламанд” называются. Зоечка, вы с ума сойдете, какая красота. Полы под циклевку, это понятно…»

Возможно, говорил как прораб, а вышло как-то очень уж по-хозяйски. «А чего ты собственно ожидала? Романтического свидания? Он же с первого дня был прозрачен, смотри себе на просвет и понятно всё. Этот идиотский экзамен никому не был нужен, а теперь ему будет еще больнее. Неужели я в самом деле такая сука? Не льсти себе, сука – не твое слово, чересчур. И что теперь? Чай с пирогом и ночь за порогом. Ну давай, излагай, раз пришел, про циклевку с лепниной», – улыбалась хозяйка вошедшему в раж гостю. Вот и «девчонки» Зоины метко окрестили ее ухажера «ушлым». «А ты у нас девушка робкая и с завидным приданым», – предостерегали.

– Еще чаю?

– Зоя, скоро метро закроют.

– Еще не скоро, но поторопиться, однако, стоит. Или, хотите, я в такси позвоню? Нет? Воля ваша.

– Я вас чем-то обидел…

– Да ну что вы! Ни в коем случае. Или вы, может быть, думаете, что не обидеть хозяйку – достаточный повод, чтобы остаться с ней на ночь?

«Хоромы» на Остоженке заметно окрыляли и более романтичных претендентов на руку и сердце Зои. Перемены, происходившие в сдержанных и галантных мужчинах, перемены – неоправданно скорый шаг от сильных симпатий к порывистости и пылкости – смущали ее. В какой-то момент почувствовала, что до комплекса один шаг – слишком часто стала думать и жаловаться подругам, что стала вроде как приложением к дорогим и престижным метрам, пусть и не страхолюдина, наоборот, однако обременение. Тем более что претенденты на руку и сердце все как один были моложе Зои, пусть и не драматично, соседи не перешептывались. «Выходит, что продаюсь?» Подобрать другое определение, образ, помягче – «приятное с полезным», например, а там хоть до одури мозги в узел завязывай, распределяя, что есть что – Зоя не озаботилась. А «продаваться» ей было, с одной стороны, не по душе, с другой – не с руки, то есть без надобности, считала себя неплохо устроенной, «по заслугам», жить было на что, пусть и одалживалась от случая к случаю. Под конец уничижительного самокопания матримониальные планы были ревизованы и помещены в виде маминого обручального колечка под замок, в сундучок, спрятанный на полатях. К тому же Зоя вдруг «вспомнила», что до смерти боится жуликов и аферистов, о которых каждый день только и говорят все кому не лень.

– Продаться всегда успею. В центре всё только дорожает, – отмахивалась от участливых подруг, углядевших в ком-то долгожданную и завидную для Зои партию.

– Супер! Вот же ты дура какая! Надеешься в восемьдесят молодого захомутать, пятидесятилетнего… Он и вжарит тебе, блин… Один раз, и сразу до крематория! – злились те на непонимание, черствость и отсутствие благодарного отклика.

Зря. Просто Зоя боялась сглазить. С появлением в мутной дали доктора Андрея Николаевича с ее полатей все чаще стали доноситься едва различимые звуки: то невнятное шуршание, то замок в ночи брякнет.

Вспомнив последнюю стычку с заботливыми подругами, Зоя невольно подумала: «Вот же нормальные бабы… А тут все какие-то квелые». И посмотрела на Эву:

– У вас тут всегда так оживленно? Или только по выходным? – И Олегу: – Переведи, душа моя, прости, что гружу.

– Я бы сказал, что всегда. Но если хочешь, переведу.

– Зо? – Это Эва. – Олли? – Это она же.

Зоя покачала головой и, прищурив насмешливо один глаз, широко улыбнулась племяннику, впервые за этот день:

– Олежа, а попроще у тебя никак жить не выходит?

– Да я вроде как и живу… несложно.

– Ну и молодец, раз «вроде как».

– Зо? Олли?

– Что ей сказать?

– Скажи, что она умница и хорошенькая. А спросит, с чего это я, скажи – атмосфера навеяла. Все же Париж как-никак! Да к тому же русские парикмахерши – народ незамысловатый, простой. И, главное скажи, очень искренний народ. И добавь, что это всех русских касается. Тебе эта характеристика тоже сгодится. О тебе, оболдуй, если не заметил, пекусь.

– Да уж…

Однако, судя по кивкам и ответной улыбке насторожившейся было девушки, что Зоя просила, то и перевел.

– Эва спрашивает, может, завтра на Шагала?

– А что? Прелестная идея. И недалеко. Видишь, какой благодарный отклик вызывает неприкрытая самореклама? А на всю жизнь учили: скромнее надо быть, скромнее… Выучили.