Текст книги "Кофе на троих (сборник)"

Глава 3

Среди полотен Шагала Зоя выше иных ценила ранние работы мастера, но больше всего «Девочку на софе» и «Русскую свадьбу».

«Русская свадьба» вообще для Зои была вне конкуренции, завораживала. Кто знает, может быть, навевала вспоминания о том, как самой, было дело, довелось отметиться на этом поприще, сходить замуж. Есть же драмы, что со временем видятся фарсом? Пусть не все, но рассыпавшиеся в прах брачные узы – очень часто, почти завсегда, а Зоины уж точно первыми среди прочих.

Всё устроилось скромно-прескромно, даром что Зоя коммерсанта в мужья брала: не нуждавшееся в подгонке сестринское свадебное платье в кружевных оборках, ее же фата, жених – хоть что-то свое, кроме босоножек – два свидетеля, они же по совместительству старшая сестра с мужем, подтянувшиеся к назначенному часу в ЗАГС, будущая свекровь. Потом стол на пятерых. Состоявшаяся свекровь отговорилась, сославшись на срочное, наверняка надуманное дело. Не исключено, опасалась, как бы не заставили раскошелиться, уже в ЗАГСе начала нервничать, прижимистая дама.

Ее заместил единственный гость, пятый участник застолья, ждать которого уже перестали, а он, оказывается, не понял, что на церемонию звали, подумал, что лучше сразу к столу, правильная мысль. Не самый удачливый «на районе» бандит, не слишком надежно «крышевавший» не самого расторопного бизнесмена, ныне сидевшего рядом с новобрачной. Зато оба – «крышуемый» и «крышующий» знали друг друга с детсадовского возраста, а доверие в таком бизнесе очень важно, иногда важнее, чем результат. По крайней мере, в этом тандеме так все и было.

Пошли в ход салаты «московский» и «из овощей по сезону» – сезон явно не задался и овощи снимали грустными, – холодец, огурцом похрустывавший на зубах хрящами неведомых зверей, рыбное заливное с неразличимой, в силу мутности, рыбой, однако угадываемой в момент еды, котлеты по-киевски с горчинкой пережженного масла.

Бандит и новобрачный по очереди поднимали тосты за то, чтобы поскорее «подняться», но по известным причинам не справились, пришлось поднимать их из-за стола обоих, по очереди. Благо, Олег, муж сестры, лишь пригубил, да и силушкой его природа не обделила. Они все впятером за обещанный сверху трояк с трудом загрузились в такси, потом в лифт – добрались-таки до Остоженки, хотя дважды пришлось откупаться от гаишников: «А мы, я так погляжу, товарищ водитель, не знаем, что не положено четверых пассажиров сзади возить…» Елена, сердобольная сестричка, сказала, покосившись на привалившуюся лбом к зеркалу в кабине лифта бесчувственную «крышу»:

– Не бросать же его в подъезде. Шпана, конечно, но ведь про «взвейтесь кострами» тоже наверняка пел! – Лена с Зоиным мужем были ровесники. – А у нас, сама знаешь, маленький Олежек дома, куда его… Но если ты скажешь…

– Я тут кому-то поговорю щас… – эхом откликнулась «крыша», не меняя позы, только лбом поелозил по зеркалу и на стеклянной поверхности появился жирный след, от вида которого Зою слегка затошнило.

– Всё нормально, братуха, свои… Не шуми, эй! – не открывая глаз, заверил товарища Зоин муж. Его держал Олег, не давал упасть, берег, будто одолжил свояку свой лучший костюм.

Проводив Олега и Лену, она грустно вздохнула, заглянув в спальню, где поперек кровати, с утра застеленной новым дефицитным бельем, были свалены два одетых-обутых, сопящих и громко всхрапывающих тела. «Потенциальный миллиардер и его архаровец с кистенем. А я тогда кто? Муза, наверное», – усмехнулась.

Не опасаясь потревожить обитателей ложа для новобрачных, Зоя вытащила из-под подушки новую кружевную ночнушку, насилу выторгованную у заведующей – та только ради свадьбы и уступила, ну еще за ключи от дачи на две недели в июне, – и убрала в комод за ненадобностью. Потом, сменив белое платье на шерстяной халат, закутавшись поспала немного на кухне, приняв единственную предложенную угловым диванчиком позу.

Засыпая, думала об Олеге, о том, как тревога с сочувствием перемешались в его взгляде, когда прощались. Ей на миг показалось, что вот-вот он предложит остаться или вернуться после того, как отвезет Лену домой к маленькому Олежке, подменить бабушку. Разволновалась, напряглась: как ей быть, всё же сестры родной муж… «Да ты просто безумная! Дура полоумная! И это в день свадьбы. Хороша сестренка, нечего сказать. И невеста такая же. И не невеста уже, жена… Тоже такая же».

Обошлось, Олег ничего такого не предложил, а она так и смогла толком определиться – радоваться ей или горевать? Вспомнила ни с того ни с сего, как во время ужина Олег с удивлением, чуть ли не с вызовом поглядывал то на официанток, то на гостей за соседними столиками: всё же заслуженный артист, не хухры-мухры, а никто – ну совершенно никто его не узнаёт! «Так не бывает, не должно так быть!» – слышала, читала в его взгляде внутреннее негодование, сменявшееся растерянностью, обидой. Впрочем, надо было хорошо знать Олега, чтобы замечать такую тонкую нюансировку его настроений. Тихонько хихикнула в рукав халата: «Вот тебе, павлин! Что, любимец публики, съел?»

По-видимому, типичнейшую общепитовскую столовку, прикинувшуюся кафе-рестораном «Ромашка», московские театралы не жаловали, а в кино Олег не снимался, настаивал, что это его принципиальная позиция: «Я русский театральный актер и этого более чем достаточно». Позиции, если не замечать пресловутую Камасутру, прорвавшуюся на книжные развалы, мало кого волновали в ту пору, на дворе плотоядными цветами раскрылись девяностые, и Олегу попросту перестали предлагать роли в кино. Решили, что не позиция это, а поза, вот и предложили другую.

Зоя ворочалась на неприспособленном для ночлега кухонном уголке, пыталась обмануть злокозненного конструктора и устроиться поудобнее, размышляя о том, что преспокойно могла постелить себе во второй спальне. Та поменьше и поуютнее, нежели старая родительская, перешедшая по причине их давнишней кончины сперва к старшей дочери, потом к Зое. Эту вторую спальню сестры привычно именовали «детской». Или в малюсенькой «гостевой», когда-то тоже побывавшей «детской», первой Зоиной. Когда отец простужался, то Зоя с восторженным визгом переезжала к сестре, а в самой маленькой комнате отцу устраивали карантин, туда носили чай с малиной, бульоны и горячую грелку, похожую на камбалу… Однако на кухне Зое как-то яснее, что ли, удавалось ощущать себя хозяйкой. Ну и, чего уж греха таить, немного побаивалась мужниной («Мужнина… Подумала и ничего не почувствовала…») «крыши», если вдруг проснется первым и полезет к ней с приставаниями. «А ведь непременно полезет, гад. Что ему дружба, только пить!» Незначительные поползновения с его стороны уже не однажды случались. Пока что такие, которые однозначно и не истолкуешь, мало аргументов, чтобы сковородой по башке, а очень хотелось. Зоя все помнила и чувствовала, не сомневалась, что продолжение непременно следует. Мешок с говном, а не человечишко, но, по мужниным… (…«опять ничего… Вроде как сто лет замужем, странно…»). По мужниным словам, враз весь бизнес погубить может, на корню. От идеи вооружиться на всякий случай сковородой Зоя отказалась. «А вот поварёшку…» Не поленилась, встала, разогнулась, по-старушечьи покряхтев в кулачок, достала из кухонного ящика искомый предмет и положила, чтобы был под рукой. «Если поварешкой по лбу, то, станется, и уцелеет бизнес. Или хотя бы корни».

Проснулась Зоя на дальнем краю рассвета разбитая, с затекшей шеей, исходящими от поясницы клятвами отмстить за поругание и отчетливо поняла, что как-то не так складывается ее семейная жизнь, если не сказать – вообще не складывается. Даже слабовольно добавленное «пока» не утешило, не вселило надежду. «Либо учиться жить с этим… – Зоя поморщилась, услышав как «это» всхрапнуло, – либо ну его к черту. Только не затягивать, не строевая песня. Господи, вот же девочка-беда! Сходила замуж. Будто не знала. Хорошо хоть не по залету. И прописать, хорошо, не успела. Мамашу еще он надумал перевезти, свою-то квартиру ей, видите ли, выгоднее сдавать. Ну-ну».

Брак Зои продлился бесконечных два месяца. В спорах, скандалах, обидах, потому как передумала прописывать, свекровь раздумала перевозить. По большей части у свекрови суженный и столовался и ночевал. Всякий раз возвращался, вдохновленный материнским напутствием, оплодотворенный алчностью, как говорил Олег, не раз предлагавший приструнить балбеса, раз даже ряженного в милицейскую форму актера подослал, где только и раздобыли. «Крыша», несмотря на панический зов подопечного, так и не прибыл, хотя Зоя, посвященная в план, подстраховалась, предупредила настоящего участкового. Тот розыгрыш не одобрил, все-таки честь мундира, но в случае чего обещал подсобить: «Актеры, это понятно, лицом торгуют, им по лицу никак получить нельзя, это я понимаю. Звони, если что».

Разводились еще тягомотнее – больше четырех месяцев, если не все пять. Удивительно муторным оказалось дело, кругом волокита. Сначала в ЗАГСе объясняла стыдное – так подучили, посоветовали всё валить на половую несовместимость («Вроде… не мужик он? И я тоже не того? Ну, вы, бабы, даете…»). Наговаривала на себя, мужа старалась особенно не срамить, оговор подтвердила письменно и скрепила всю эту галиматью подписью, приложив справку от знакомого Ленкиного врача, где утверждалось, что пациентка фригидна. Смутилась лишь раз, когда сотрудница полюбопытствовала ехидно:

– То есть до свадьбы вы… ни-ни? Из староверов, что ли?

– Оба из староверов. Уж и не верила, что спросите. Отчаялась.

Потом муж паспорт терял, а свекровь: «Ты у меня, профурсетка, еще повертишься! Я тебе спуску не дам с сыном моим так поступать!» – порывалась жилье делить. Участкового, старого Зоиного знакомца, подтянула к интриге. Тот деньги взял, от действий, оговоренных с заказчицей, воздержался, подношение (слово «взятка» профессионально ненавидел и презирал) употребил как и следовало, а потом объявился в гражданке и пьяненький у Зоиных дверей с мольбами о прощении. Насилу на кухню его зазвала, не то весь подъезд просветил бы, о чем не следовало.

– Степаныч, так ведь ты и не сделал ничего, так что не мучайся зря.

– Но ведь мог? Мо-ог! Была мысль… Мыслишка. Такой вот я… распоследний… – и он сказал распоследний кто. – А ведь родителей твоих как живых помню. Мы ведь с твоим, помню, машину моего батьки чинили. Дурили, зацепили крылом чугунную оградку… Знаешь, когда назад сдаешь, туда и смотришь, руль поворачиваешь, а передок в сторону, а ты не видишь… Год назад оградку заменили, а так почитай каждый день это место видел. Ты как думаешь, Зой, ей деньги вернуть надо? А то я ей из своих, кровных… прямо в рожу нахальную! У тебя найдется чего глоток? Не то что-то невмоготу мне. И деньги у нее сраные, на такие только травиться… Только сухое? Ну давай сухенького. Нет мужика в доме, это всегда чувствуется. Молчу уже.

C разводом всё обошлось. Развели Зою без потерь, исков, обременений, других неприятных сюрпризов. Возможно, так все удачно сложилось, потому что враз беззащитными муж со свекровью сделались, «крышу» кто-то в асфальт закатал, в прямом смысле, сгинул, только слухи расползлись один другого зловещее.

Позже гуляла только на чужих свадьбах, у подруг. С душой гуляла, будто на своей собственной. Разве что без белого платья, жениха и подарков, но… – как-то само собой, без предварительных задумок складывалось, – с ночью, пусть и внебрачной, да и вообще случайной… Это так важно? Один раз вышло, с чужим мужем улизнули никем незамеченные, даже его женой, так что на следующий день Зоя возмущалась ветреностью мужиков вполне искренне и даже на совет «потерпевшей» отважилась:

– Ну чего так убиваться? С кем не случается… Слетел мужичок с катушек. А может, у него и не было ни с кем ничего. Подумаешь, под утро заявился… Это еще не криминал. Сам-то что помнит? Вот и я говорю. И ты забудь.

– Знала бы кто – убила бы стерву!

– Ну и зря.

Мужчина, если вспомнить, оказался в постели не бог весть каким гулякой. «Мужчинка», как подумала о нем Зоя. А потом и вовсе измучил, душу наизнанку вывернул, страдалец, хмельными раскаяниями: мол, не жить ему без жены любимой и дочери-радости на белом свете… Так что, только метро открылось, тут и выставила его Зоя за дверь, справившись на всякий случай: при деньгах ли и помнит ли адрес.

– Твой? – переспросил наивно, позволяя завязать ушанку под подбородком «а-ля беженец», он же – «дебил-переросток».

– Свой адрес, любимый, свой. Мой тебе больше не пригодится.

– Зоя, ты прости меня, умоляю… Я такое говно…

– Да-да. Уже. Уже и простила.

– Мы ведь это… никому?

– Иди уже, горе луковое, мне только хвастаться тобой не хватало.

– Я вообще-то мало что помню.

– Я тоже.

Жена уведенного со свадьбы «мужчинки» показалась Зое приятной и милой. Из одного «цеха» опять же – тоже парикмахерша. Слава богу, что из другого салона. У Зои даже мысль дурная блеснула: может, взять да повиниться – что будет? Словно к краю пропасти подошла, еще шажок и лететь со свистом… Непередаваемое ощущение, чистый адреналин. Да вот беда, вины за собой не чувствовала. Неловкость – да, а вину – нет. «Ну не зовут симпатичных холостяков на свадьбы! Все неприкаянные какие-то, полный неликвид!» А тут обманутая жена еще и смертоубийством разлучнице пригрозила. «Как могла она мне понравиться? Такая непримиримая и… кровожадная. Вот же семейка… Прицепились к бедной девушке…» Нет, все же укол совести почувствовала, но от чего-то другого. Наверное, цинизм собственный не понравился.

Все прочие союзы, кроме привычных, то есть разнополых, будили в Зое чувство брезгливости, чтобы не сказать – отвращения. «Очень несовременно, – отдавала себе отчет, – и достойно всяческого порицания». Однако ничего не могла поделать с собственным консерватизмом и узким, несовременным взглядом на жизнь. Бывало, внушала себе: «Ну ведь и не ты, и не тебя… Тебе-то какая разница?» Результат нулевой, воротило с души, и всё тут. Думала в связи с этим о маршруте мира избито, нелестно: «Куда катится?» Понимала, что лучше бы привыкнуть, на худой конец притерпеться как-то, но – вот же гнусный характер – упрямо говорила об одном из коллег «Это» и обещала «Этому» ножницами отчекрыжить его «это», если тот будет и дальше пытаться заигрывать с ее, Зоиными, клиентами. По кокетливой реакции потенциальной жертвы («Зоечка, ну с тобой просто ухохочешься!») определила, что выбором угрозы ошибочка вышла, промахнулась… В расстройстве, а тут еще и погода, как назло, стояла мерзкая, Зоя подумала, что всё происходит быстрее, чем кажется, и хорошо бы до конца света успеть хоть что-нибудь. Например, жизнь дожить.

Вчера, в гостях у Олега и Эвы, как раз после разговоров о Шагале, хозяйка поинтересовалась у Зои ее отношением к однополой любви. «Допрос комсомолки, – прикинула Зоя, глядя в сосредоточенное лицо хозяйки. – Нет, неактуально. Допрос инопланетянки».

Зоя с первых часов знакомства заподозрила, что Эва заполняет какие-то клеточки в умозрительной таблице крестиками и минусиками, а может быть, ноликами, чтобы потом, когда тот или иной знак выстроиться в линейку по горизонтали, вертикали или диагонали, зачеркнуть ее, всю линейку, широким и опять же незримым жестом, дабы оформить вывод.

Например:

«Русская мафия – это не миф, что бы она мне тут не втюхивала».

Или.

«Ни хрена ты не смыслишь в жизни, хоть и живешь дольше».

Наконец.

«Нечего было дурака валять и выписывать тебя на собственные смотрины».

На вопрос о гомосексуалистах и лесбиянках Зоя, скрепя сердце и стремясь хоть в какой-то мере отдать дань новомодной добродетели – терпимости, ответила сдержанно и, как положено гостье, с улыбкой, доброжелательно. Она не выказала ни недоумения, ни недовольства, хотя и то и другое переполняли ее, не будучи, впрочем, связанными именно с данным конкретным вопросом, вообще с какими-либо вопросами. Все достало. По совокупности.

– Расстраивают они меня, уроды, деточка, – высказалась аккуратно.

Последние два слова Олег намеренно не перевел, хотя, без всякого сомнения, знал их. Так долго и так дорого учиться – не мог не знать! Словом, благодаря совместным усилиям ответ получился вполне дипломатичным.

– А… – начала было Эва, но Зоя не дала втянуть себя в дискуссию.

– Кстати, папенька твой, Олежа, последнее время прямо чемпионом мира заделался по толерантности, – добавила она, обращаясь исключительно к племяннику, намеренно сделав вид, что не заметила, нет… – заметила, но не придала значения проступившему на лице хозяйки недовольству бесцеремонностью гостьи. – Что тут поделаешь, говорит, если даже иезуиты трахают друг друга в жопы и, как выясняется, чуть ли не испокон веков! За столько лет – и не научиться рожать… При божьей-то помощи. Может, ты, племяш, знаешь о нем, я об отце, что-то такое… запретное?

– Елки-палки… умеешь ты, тёть Зой, огорошить. Ты это про отца серьезно?

– Да нет же, пробую, как это, если язык без костей…

Случись Зое отвечать на вопрос об однополой любви где-нибудь… Словом, ближе к дому, не в Париже, то она, пусть и подбирала бы по-прежнему слова не слишком болезненные, воспитывая в себе полезную привычку к обходительности, высказалась бы куда как более определенно. Сказала бы: «Воротит меня от этих педиков. И откуда их вдруг взялось столько разом? Не было, не было, а тут, как Олежкин отец говорит, прямо дождь пидорско́й пролился́, полезли. Ладно бы по-тихому приставали друг к дружке, так ведь нет – на всех из газет, с экранов лезут. Я с теми, кто говорит, что лечить таких надо… Чем? Да хоть стройками народного хозяйства. Я за гей-БАМ!»

Удивительное прекраснодушие. Проще? Возвышенная сентиментальность.

Лесбийские чувства Зоя пусть и не очень уверенно, скупо на аргументы, на слух – нехотя, однако оправдывала, полагая, что должен быть хоть какой-то выход, если из противоположного лагеря никто не польстился. Упрощала, но думать глубоко и серьезно на эту тему не утруждалась, несмотря на то что была у нее знакомая… В общем, не сама знакомая, а дочь ее «заблудилась… не в том лесу». Так кто-то сказал, не желая травмировать. Обычно, расчувствовавшись после настойки – большой мастерицей была по части спиртовых настоек – мать, только что в пух и прах расчихвостив свое чадо, на слезе принималась заступаться за дочь, сыпала именами известных красоток, но Зоя стояла на своем:

– Про этих не надо мне сказки рассказывать, у них вся жизнь – игра да пиар… У меня который год в клиентах «голубой», да нет «ярко-синий» со всероссийской эстрады. И жену его стригу, и детей от первого брака, и любовнице не раз и не два подкрашивала к выходу в свет… Уже о том молчу уже, что и ко мне подкатывался. Ты, мать, поди на орешках водочку настаиваешь, травках разных хитрых… Экзотику любим. А надо было на дубовой коре да мужских носках трехдневной носки. Чтобы ближе к жизни, к нормальной жизни. Сама виновата.

– Дура ты, Зойка, набитая, такое сказать… Пооткровенничала на свою голову, корова юродивая.

– Может, тогда с отцом что не так?

– Совсем сбрендила. Это как понимать? Думай, что говоришь. Вот придет Виталий, я его и порадую. А то он все «Зойка что-то давно не заходила… Зойка то, Зойка сё». Змея.

– Змея. Это я так. Прости, подруга. Жалко ее, глупышку.

– Так ведь и жалеть-то не за что, счастлива, аж светится вся. Еще по грамульке?

– На незабудках настаивала?

– Скажешь тоже.

– На свет в голубизну отдает. Виталику не наливай, а, не сто́ит…

– Зо-я!

– А она… В общем, «бойфренд» у них, или… Или? Я к тому, что, может быть, еще не совсем потерянный для общества человек. Ну, если она – всё еще она… И вообще все лучше, чем сын был бы, да к «жопотыркам» примкнул.

– Вот возьму сейчас да как звездану кувшином по дурной твоей голове! Уймись уже.

– Всё-всё-всё…

На самом деле «жалостливое» отношение Зои к лесбиянкам, или «рабыням меж женской любви» (вычитала в какой-то листовке и запомнила), вряд ли было чем-то бо́льшим обыкновенной женской солидарности в откровенно мужском мире. Проще говоря, сочувствовала, но без симпатий, не понимала.

Завидев на аллее Люксембургского сада идущих навстречу двоих мужчин, характерно и недвусмысленно державшихся за руки, Зоя отвела взгляд, решительно подняла воротник шубы и прижала его к щеке, как бы перекрывая линию взгляда, отгораживаясь от неприятного ей зрелища. Со стороны выглядело, будто у женщины неожиданно прихватило зуб. Выражение лица тоже было подходящим. Один из «провокаторов» сочувственно улыбнулся Зое и покачал головой, а Зоя из-за воротника уловила внимание, полюбопытствовала и, машинально тронув рукой щеку, грустно улыбнулась в ответ. В ее сторону проворковали нечто наверняка утешительное, и Зоя благодарно кивнула: мол, да уж, не повезло, бывает… Иными словами, лицемерила гостья столицы Франции вполне себе по-европейски.

– Зо, Олли сказал мне, что ты поклонница какого-то малоизвестного армянского композитора и вроде как он жил в Париже? Как ты сказал, Олли? Комитас? Никогда не слышала.

– Олежа, мне показалось, или в самом деле речь о Комитасе?

Комитас… Как случилось, что нашли они друг друга, встретились с Шагалом на просторах Зоиной души? Встретились, сблизились, соединились… Именно что случилось.

В ранней юности, а ее, раннюю юность, от Зоиного позднего отрочества отделила первая, настоящая – так Зое казалось, так многим кажется – любовь, что жестко и разом вернула на бренную землю неискушенную дуру, воспарившую было в ласковые и пушистые облака доверчивости. Без сантиментов приземлила и прочих телячьих нежностей – с грохотом и осколками. Как подобает. Будто кто нарочно кусок льда спихнул с края высокой крыши. Так ведь нарочно и спихнули. Тоска одолела Зою страшная-престрашная, темно-серая. Темно-серая хуже черной, потому как в черноте хоть с закрытыми глазами живи, хоть открывай – все одно, а серость, как ни крути, манит всматриваться, и чудится время от времени, будто есть в ней что-то живое, там, в глубине, надежда… Увы. Обман. Нет там ничего. Слезы густеют, всхлипы вязнут… Темно-серая тоска хуже и подлее черной.

Зою как могла выручала сестренка Лена, цирковым коверным вертелась, развлекала горемыку, тащила из дому на люди, к своим друзьям-подругам. Про свои беды рассказывала, врала, конечно, но от чистого сердца. А может, и правдивые были истории, только Зоя все равно не верила, не могло быть кому-то еще так же плохо.

Поначалу Зоя от сестринских забот и походов в гости как могла открещивалась, а когда сестра вдвоем с матерью наседали, уходила в глухую непробиваемую защиту, только с отцом разговаривала, тот замечал, конечно, что с дочкой что-то не так, но – весь в своих мыслях – относил это на нервы перед вступительными, да и выпускные – не прогулка на речном трамвайчике. Больше всего Зое хотелось посильнее себя помучить, чтобы до самого донышка горечь стекла и там превратилась в черный тяжелый камень с острыми краями, чтобы не забывала. Но сестра – зря, что ли, старшая? – когда уговорами уломала, пару раз прикрикнула, не постеснялась гаркнуть что есть сил на пребывавшую в скорби: «Что ты разнюнилась, будто жизнь оборвалась? Подумаешь, единственная она на весь мир! Ну-ка быстро умылась, глаза накрасила, пятиминутная готовность!» Даже соседи в дверь позвонили: не случилось ли чего? Настояла, короче, на своем.

И потихоньку, исподволь, Зоя, как ни противилась, вписалась-таки в компанию старших, где жалеть себя как прежде и есть поедом за слепоту и доверчивость казалось уже по-детски странным, стыдным даже, совсем недостойным наступившей вдруг взрослости. Происшедшее с ней новая компания с порога отнесла к мелочам жизни, форменной ерунде: эка невидаль – чувак бросил. Потому и сторонилась их поначалу, что не отнеслись Ленины подруги к ее боли всерьез. «Что бы вы понимали, умные нашлись, ни черта вы не понимаете», – поджимала губы, но вскоре поверила: еще как понимают, такие нешуточные обсуждались страсти.

Одного парня с Ленкиного курса из-за несчастной любви полуживым из петли вынули, милиционер шутил грязно: «Не́ хрен было штангу каждый день тягать, накачал шею на свою голову, уже бы и висел себе синий и счастливый. Вот же недоделанные! Ничего по уму не могут».

Зоя, когда услышала эту историю, позавидовала парню, разумеется, не тому, что шея не поддалась и тело с издевкой пересилило душу, а тому, как сильно чувствовал, но покрутившись подольше и освоившись среди сестриных подруг, начала про него думать как все: «Ну и идиот…» Поймала себя на этом и поняла, что выбрала сторону. Так сложилось, что ее познакомили с этим парнем – нормальный жизнерадостный здоровяк, Зоя в жизни бы не сказала, что может чувствовать что-то больше усталости в мышцах после тренировок.

– Можно спросить? – подошла к нему.

– Валяй.

– Обо всем можно?

– А… Ты об этом? Ну давай, если интересно.

– Стоило оно того?

– Она. Не оно. Она. Интервью окончено. Будь другом, пивка передай.

«Идиот. И не идиот, – определилась. – Но всё равно спасибо тебе».

Откуда, зачем, к чему, главное, приплелось это «но»? «Но всё равно спасибо…» – посмеялась мысленно над собой. Получилось: идиот, конечно, но раз уж так вышло, что помог мне своим неудачным повешением из своих бед выкарабкаться, то и не идиот. То есть не зря все было. «Посвящение: идиоту-неидиоту от благодарной кретинки». Потом случайно узнала, что парень за глаза называет ее «мелкой» и решила, что в тот трагический день милиции и врачам не следовало так спешить. «Хотел – получи. Нет же, вызволили, теперь у него «мелкие» все. Болван».

И вот однажды в гостях у художницы, входившей в Ленину компанию, малевавшей после Суриковского училища эскизы этикеток для консервных банок, но кроме того, «дамы, искушенной в искусстве, многоопытной в межэтническом сексе и вышивании крестиком» – сама так отрекомендовалась – Зоя увидела впервые репродукцию «Русской свадьбы» и ахнула от восторга, а хозяйка сокровища пренебрежительно отмахнулась:

– Чушь и нелепость. Поизгалялся над нами, доверчивыми, еврей Марк Захарыч. Ну какие это русские?! А то мы русских не видели. Армяне это. К бабке не ходи, чистой воды армяне.

Переместила большую часть небрежно сложенного в стопку винила, часть в конвертах, часть – без, недалеко переместила, по другую сторону от проигрывателя и, как водится, среди последних пластинок раскопала несерьезно гибкий голубой блин размером с «сорокапятку», из журнала «Кругозор», такие в «докассетные» советские времена встречались почти в каждом доме. Проигрыватель пошипел недолго «Пш-ш-ла, пш-ш-ла», выразив отношение к непрезентабельной пластинке и вообще к занятости – не его день, но оживил-таки динамик заунывными звуками дудука.

– За мной тут один армянин ухлестывает, с традициями, не из московских, всамделишний. Приучает. Надеется, дурачок. Я ему – ты на календарь давно смотрел? Двадцатый век заканчивается, другие теперь пластинки, «сиди» называются… Спасибо еще, не вынесла на помойку этого вот динозавра с иголкой… А он меня поправляет – «цедэ», ну ты видала?

Но Зоя ее не слушала. А тут еще порыв ветра и форточка распахнулась, и музыка словно ветром принесенная, и дух у нее ветра, и сама как ветер…

– Чувствуешь настроение? Смотри, смотри на картинку, внимай под музыку. Ну? Дошло? Русские… Какие, мать, русские? Говорю же: ар-мя-не!

И Зоя запала. На Шагала и Комитаса. Разом. Нет. На Шагала под Комитаса. Так правильнее. Через год вымоленная у художницы пластинка одновременно с Советским Союзом затерлась до неприличия и тоже перестала звучать, тем самым вымолив и для Марка Шагала заслуженный перерыв; благое дело.

Лет пять спустя, возвращаясь из пансионата на озере Севан – ну вот, а племяннику говорила, что никогда не была за границей, – отпускница Зоя бесцельно бродила по разморенному полуденному Еревану, стремясь скоротать время до поезда и не потратить при этом те жалкие крохи, что каким-то чудом зацепились за неглубокий карман. Неожиданно услышала доносившуюся из распахнутого на первом этаже окна дивное, грустное, невероятно трогательное пение. Такая знакомая музыка… «Эй, живые есть?» – прокричала в окно с поистине московской непосредственностью. «Живым» оказался пожилой смотритель, а может быть, и не смотритель, а экскурсовод год как открытого Музея геноцида армян, и в жизнь Зои влилось неожиданно много музыки Комитаса. А еще ее одарили пониманием того, что соединило Комитаса с Шагалом: «Гонимые люди всегда похожи». Так благословил старый армянин эту странную связь.

Зоя по-прежнему называла про себя персонажей «Русской свадьбы» «армяшечками», ласково называла. Художницу ту, кстати, давно «потеряла», хотя и жили, как и раньше, на одной улице. Здоровались при встречах, причем Зоя была не совсем уверена, что ее принимают за ту, кто она есть, – вот и всё прошлое. Помнила, что на похороны сестры художница не пришла, но не помнила – звала ли ее? Вообще не людно было, да и хорошо, что так. Иногда, когда что-то не клеилось и накатывала тоска, Зоя думала, что всю ее бестолковую жизнь можно рассказать одной лишь фразой: «Сколько же их, с кем я когда-то дружила…»

– Боже, какая я старая и всё так бессмысленно… Я бессмысленно старая! – восклицала шепотом горько.

Словно тот, к кому обращалась, был не в курсе.

В эти вечера на Зоиной кухне воцарялись неизменные Комитас на пару с Шагалом и его удивительно притягательные «армяшечки». Впрочем, не только. Столом достойно правил заначенный, исключительной правильности для подобных оказий напиток – коньяк «Ахтамар», темный и пряный. В масть выпивка.

Глава 4

Стайкой, при этом совершенно не вместе, мимо Зои, Олега и Эвы пронеслись бегуны и бегуньи в наушниках. Несчастные, с обреченными, отсутствующими взглядами, угадывающимися у белок, бесцельно вращающих колеса. Они, так Зое верилось, подкрепляли тягу к ненавистному, потому что недостижимому и одновременно манящему здоровому образу жизни рэпом. «Скорее всего рэпом, наверняка рэпом. Вряд ли Мендельсона слушают. Под него не бегают, под него сбегают… Или надеются. Или расстраиваются, знают, чем все закончится, а уже началось…» Хмыкнула. Бегуны оставили за собой почти осязаемый шлейф – щедро сдобренный пахучими дезодорантами, но не поддавшийся истреблению дух усилий. Эва, Зоя заметила, капризно наморщила нос. «Ну уж, какие мы, право, нежные. Сейчас точно что-нибудь скажет. Например: Олли…»

– Олли…

Зоя не вслушивалась, всё равно ничего бы не поняла, но, судя по тому, как Олег приобнял Эву за плечи и прижал к себе, желанное утешение девушка обрела.

За бегунами прокатили велосипедисты, уподобленные верховым преследователям беглецов с кофейных или тростниковых плантаций, случись таковые на окраинах Люксембургского сада. Эту публику Зоя однажды, не так давно, спорно и зло, если послушать подруг, обозвала «тупыми промежностями». Горячилась, потому как только что на тротуаре, в двух шагах от салона, ее чуть не сбил какой-то торопыга-чудак, о котором Зоя и подумала и высказалась совсем не так нежно. Под промежностью, если разобраться, имела в виду что-то вроде особого положения между пешим и моторизованным человечеством, сплотившимся в нелюбви к множащимся и весьма агрессивным фанатам велосипедов. Не шикарное определение, но при толике разъяснения могло и сойти. Подруги же с ходу все опошлили, с них, короче, и спрос – скомкали тему до смешков над потертостями в интимных местах.