Текст книги "Петля для губернатора"

Он вспомнил своего шурина. Шурина звали Василием, Васькой, как какого-нибудь кота, и был он, как кот, толст, прожорлив, вороват и вечно себе на уме. Когда-то у него хватило ума и усидчивости на то, чтобы закончить строительный техникум, и на этом основании он полагал себя человеком интеллигентным и поглядывал на Федора Артемьевича свысока. Мадам Хлебородова вечно ставила его в пример своему бестолковому, как ей казалось, мужу.

Впрочем, для мадам Хлебородовой все мужики были бестолочами, пропойцами и кобелями, просто одни умели устраиваться в жизни, а другие нет.

Василий устраиваться в жизни умел. Вот уже почти пятнадцать лет он работал на базе промторга, пройдя славный трудовой путь от кладовщика до заместителя директора и умудрившись при этом не только не сесть за решетку, но даже ни разу не побывать в кабинете следователя, хотя бы в качестве свидетеля. Все эти годы он крал, но делал это умело и осторожно, так что на сегодняшний день у него была очень неплохая квартира в центре, дача в Подмосковье и дизельный “мерседес” с трехлитровым движком. Вспомнив про “мерседес”, Хлебородов плюнул с досады: он опять забыл слить из своего самосвала канистру солярки для шуриновой иномарки. Он никак не мог привыкнуть к тому, что роскошную импортную тачку, которая словно летит над дорогой, не производя никакого шума, можно заправлять тем же топливом, что и какой-нибудь заляпанный навозом трактор, запряженный в картофелекопалку.

"Да пошел он к черту, бугай толстомордый, – озлобляясь, подумал Федор Артемьевич. – Что я ему, негр – таскаться с канистрой соляры через пол-Москвы? Да еще в метро… Надо ему – пусть подъедет и возьмет, сколько влезет. Не хватало еще из-за двадцати литров солярки за решетку сесть. С нашим братом никто церемониться не станет, нас отмазывать некому. Вот же характер у меня, – настраиваясь на философский лад, подумал он. – Никому не могу отказать. Знаю, что потом неприятностей не оберешься, а все равно соглашаюсь. Добро бы ему, Ваське, заправляться было нечем, так ведь нет же! Солярки этой на любой заправке сколько хочешь, денег у него куры не клюют, хоть и плачется все время, а все равно норовит на дармовщинку урвать. Хоть гвоздь, хоть полкирпича, хоть канистру солярки, но чтобы обязательно не купить, а вот именно украсть, и по возможности чужими руками. А я, дурень старый, все никак не могу его подальше послать.

Как же – шурин, большой человек! Правильно Петлюра говорит, что я тряпка. Тряпка и есть. Ничего, я ему сегодня выдам по первое число, пусть только спросит про свою соляру. Только бы они с тестем не успели всю водку высосать, а то разговаривать не с кем будет”.

Хлебородов немного ускорил шаг: перспектива остаться без водки была очень даже реальной, если учесть аппетиты родственников. Шурин на пару с тестем в последнее время взяли моду захаживать в гости к Хлебородовым – очевидно, из их собственных домов их уже начали выгонять, а тратиться на кабаки прижимистый Васька не хотел. Федор Артемьевич не имел бы ничего против этих визитов, поскольку выпить очень даже любил, но вот Петлюра по утрам почему-то пилила не своих предусмотрительно слинявших родственничков, а его, Федора Артемьевича, своего кормильца и хозяина.

Хлебородов усмехнулся. Во время скандалов жена любила повторять, что в доме нечего есть. “И то верно, – подумал он, – совсем исхудала баба. Шмотки носит пятьдесят четвертого размера, и те уже не сходятся, трещат”.

Он представил было широкую, как шкаф, покрытую плотными складками жира спину жены, ее тумбообразные ноги и микроскопический затылок с жидкими прядями крашеных волос, но тут последний фонарь остался позади, и он вступил в полосу абсолютной тьмы, в которой светились лишь окна квартир да их отражения в лужах. Это был самый неприятный отрезок пути. Федор Артемьевич всегда старался миновать его поскорее, и всегда это у него не получалось, потому что невозможно быстро идти в кромешной темноте, не видя ни дороги под ногами, ни самих ног.

Хлебородов негромко выругался. Он уже сто раз клялся себе, что будет ходить только по освещенной улице, но всегда, задумавшись, сворачивал в эти проходные дворы, потому что так путь становился короче на целых двести метров. Дав себе очередную клятву, Федор Артемьевич храбро зашлепал вперед, время от времени попадая ногами в лужи и спотыкаясь о какие-то камни, которых днем здесь никогда не было видно.

– Солярку ему, – сердито проворчал он, в очередной раз ступив в лужу и зачерпнув ботинком полведра ледяной воды.

Тут ему показалось, что навстречу кто-то идет, и он поспешно сунул руку в карман, мертвой хваткой вцепившись в рукоятку ножа. Некоторые, в том числе и его жена, утверждали, что Хлебородов трусоват, сам же Федор Артемьевич полагал себя человеком благоразумным и осторожным, как это подобает настоящему водителю большегрузного автомобиля. Сейчас благоразумие подсказывало ему, что умнее всего будет обойти этого встречного десятой дорогой, но где находится эта десятая дорога, понять было невозможно: вокруг стояла непроглядная темень, и в темени горели окна, почему-то совсем не освещавшие грязную бугристую землю. Хлебородов совсем затосковал и приготовился задать стрекача, наплевав на приличия и чувство собственного достоинства, но тут в отсветах чьего-то кухонного окна блеснула кокарда, мигнули и скрылись в темноте звездочки на погоне, вспыхнул фонарик, и властный голос приказал Федору Артемьевичу предъявить документы.

Со смешанным чувством облегчения и нового испуга, вызванного на сей раз боязнью неприятностей, которыми обычно чревата встреча с сотрудником милиции, Федор Артемьевич полез в карман и, подслеповато щурясь и прикрываясь свободной рукой от режущего света мощного фонаря, протянул паспорт и водительское удостоверение туда, откуда бил нестерпимо яркий луч. Документы были бесцеремонно выдернуты у него из пальцев, луч фонарика убрался с его лица, переместившись на фотографию в паспорте, и Федор Артемьевич с облегчением протер заслезившиеся глаза.

– Хлебородов? – спросил милиционер. – Отлично. Что в карманах?

– Чего? – растерялся Федор Артемьевич. – Ты чего, командир? Думаешь, тебе все можно? Кто это тебе такое право дал – у рабочего человека по карманам шарить?

– А вот я возьму тебя сейчас, – пообещал милиционер, – и отведу в отделение. Ты же пьяный, дядя. Там к тебе не только в карманы, а и в задний проход залезут, и ты еще благодарить будешь, лишь бы домой отпустили. Ну, так как? Покажешь, что в карманах, или будем оформлять тебя, как террориста? Рожа у тебя небритая, как у настоящего чечена.

Хлебородов со вздохом полез в карман и с неохотой протянул милиционеру свой нож. Надежда успеть пропустить перед сном еще стаканчик-другой улетучивалась буквально на глазах.

– О, – сказал милиционер, вертя нож в пальцах, – холодное оружие. Это же самый настоящий выкидняк! Ты что, блатной?

– Да какой блатной, – с досадой сказал Хлебородов. – Водителем я в грузовом автопарке. Без ножа в дороге нельзя. Если вдруг патрубок прохудится – что же мне, зубами его грызть? И потом, хлеб порезать надо, колбаску там, лучок…

– Бутылочку открыть, – в тон ему подхватил милиционер. – А потом машины бьются, люди гибнут, как на войне, – старики, женщины, детишки…

Он все вертел в пальцах нож. Внезапно раздался щелчок, и выпрыгнуло лезвие – двенадцать сантиметров остро отточенной, тусклой от долгого употребления стали. В следующее мгновение рука милиционера метнулась вперед, и одновременно его фонарик погас. Хлебородов почувствовал, что холодная сталь, легко расслаивая дряблые мышцы, входит в его живот – раз, и еще раз, и еще…

– За что?.. – удивленно прохрипел он, опускаясь на колени, – Да ни за что, – ответил милиционер. – Просто не повезло.

Он широко взмахнул рукой. Лезвие вспороло гортань Хлебородова, издав неприятный чмокающий звук. Милиционер отскочил на шаг, чтобы его не окатило кровью, и брезгливо отбросил в сторону сначала нож, а потом и документы.

Повернувшись к убитому спиной, он торопливо направился прочь. Свернув за угол, милиционер остановился, снял с головы фуражку, стащил с себя форменную куртку, скатал все это в тугой узел и затолкал в спортивную сумку, которая висела у него на плече. Через пять минут он вышел на освещенную улицу в двух десятках шагов от станции метро и сел в поджидавший его джип.

– Куда поедем, капитан? – спросил водитель. Капитан немного помедлил с ответом, играя желваками на высоких, словно вырубленных из темного камня скулах, пощурился на рекламу телевизоров “самсунг”, сверкавшую на крыше соседнего здания, сунул в рот сигарету, чиркнул зажигалкой и коротко обронил:

– Домой.

Джип мягко тронулся с места и через несколько секунд растворился в сверкающем огнями потоке транспорта, катившемся к центру.

Майор Губанов знал, что говорит, когда советовал прапорщику Николаю не беспокоиться по поводу водителя самосвала.

Глава 12

Губанов взял со специальной подставки четвертушку толстого березового полена и, присев на корточки перед закопченной кирпичной пастью пышущего жаром камина, сунул полено в огонь. Полено легло кривовато, и Алексей подправил его кочергой. Огонь взорвался снопом искр, которые стремительно вылетели в гудящую трубу. Тяга была отменной, тем более, что циклон отступил, и в данный момент на улице было градусов десять. Все еще сидя на корточках, Губанов сделал последнюю длинную затяжку и бросил окурок в огонь.

– Хорошо, когда зима похожа на зиму, – сказал губернатор.

– Хорошо, – согласился Губанов, легко вставая с корточек и возвращаясь к столу. – Только я больше люблю лето.

Он снова уселся в еще не успевшее остыть удобное кресло с высокой спинкой. Кресло было чертовски уютное, и вообще все было отлично: и это кресло, и придвинутый к самому огню легкий столик со стеклянной крышкой, и оранжевые блики огня в хрустальных стаканах с янтарной жидкостью, и тонкой работы костяные шахматы, уже расставленные по доске и готовые к началу баталии. Даже сидевший напротив уже начавший грузнеть человек с обрюзгшим жестким лицом и холодными непроницаемыми глазами сейчас казался майору симпатичным.

– Лето? – Губернатор подвигал густыми седеющими бровями. Ближе к старости брови у него сделались кустистыми, лохматыми, как у блаженной памяти генсека, и Иван Алексеевич раз в месяц прибегал к услугам парикмахера, чтобы привести их в порядок. Раньше брови ему стригла дочь, но теперь об этом нечего было и думать: Ирина совсем сошла с нарезки и могла, чего доброго, выколоть папашке глаза ножницами. – Лето… – задумчиво повторил он. – Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, не комары да мухи…

Губанову захотелось вслед за Кацнельсоном воскликнуть: “Какая эрудиция!”, но он, конечно же, промолчал, тем более что причина неприязни тестя к летним месяцам была ему отлично известна. Именно летом произошел несчастный случай, в результате которого будущий губернатор сделался вдовцом. Губанов все больше склонялся к мысли, что это все-таки было убийство, но осуждать губернатора не мог: они были в одной лодке, и сам Губанов ни за что не упустил бы такой случай.

Майор незаметно покосился туда, где на стене висел писаный маслом овальный портрет новой супруги господина губернатора. Губернаторша была ослепительно хороша, и не только на портрете, но и в жизни тоже. Когда-то она начинала как актриса, но охотно променяла служение Мельпомене на непыльную должность губернаторской жены. Когда это событие свершилось, обе – и новоиспеченная мадам Бородин, и Мельпомена, вздохнули с некоторым облегчением.

В данный момент губернаторша обживала недавно приобретенный муженьком дом во Флориде и изредка баловала своего благоверного письмами и телефонными звонками. Губернатор, как это ни смешно, искренне скучал по ней, и не он один: его зять временами испытывал те же чувства, особенно когда вспоминал, какие штуки могла выделывать госпожа губернаторша в постели.

Бородин неторопливо закурил и с глубокомысленным видом пошел пешкой е2 на е4. Губанов многозначительно нахмурился, пожевал верхнюю губу и сделал ответный ход. Подбитое войлочным кружком массивное основание черной пешки негромко стукнуло о костяной квадратик доски. Следя за тем, как губернатор шевелит бровями, обдумывая очередной ход, майор развлекался тем, что пытался угадать, о чем на самом деле думает его партнер.

Губернатор всегда начинал партию одинаково, так что голова у него сейчас наверняка была свободна. Разглядывая подвижные складки у него на лбу, Губанов чувствовал себя канатоходцем, балансирующим над пропастью на тонком стальном тросе. Бородич всегда играл умно и жестко, и обмануть его во все времена было очень тяжело. На секунду майор даже пожалел о своей затее. С чего он взял, что сможет довести это дело до конца? Слишком много участников, слишком много свидетелей, слишком многие уверены, что смогут отщипнуть свой кусок от этого пирога. Если поделиться со всеми, они, возможно, будут молчать, но в таком случае ему самому останутся жалкие огрызки, ради которых вряд ли стоило так рисковать.

И все-таки самый опасный из всех – губернатор. Если он узнает, если только он заподозрит хоть что-то… Его можно считать стариком, можно хихикать по поводу его молодой жены, можно даже спать с ней, но не следует забывать о том, что у старого крокодила есть огромная зубастая пасть. От этой пасти надо держаться подальше, иначе… Внизу возобновились размеренные глухие удары, словно кто-то заколачивал в мерзлую землю сваи или пытался взять резиденцию губернатора штурмом, высадив входную дверь.

Губернатор едва заметно поморщился, а Губанов, извинившись, встал и плотно прикрыл дверь комнаты. Удары стали тише, но они все равно были слышны, и майор заметил, как дрогнула рука губернатора, когда тот поднес к губам свой стакан, чтобы сделать неторопливый аккуратный глоток.

– Как идут дела на стройке? – после паузы осведомился Бородич, двигая вперед ферзя.

– Итс олл райт, – бодрым тоном ответил Губанов, прикрываясь конем. Грохот внизу прекратился, и теперь сквозь перекрытие доносился визгливый голос, выводивший грустную песню о злоключениях юной проститутки.

"Интересно, где она набралась этого дерьма?” – рассеянно подумал майор.

– Думаю, к весне закончим.

– Поскорей бы, – сказал губернатор, задумчиво постукивая кончиком пальца по натуралистично выполненной фигурке слона с башенкой на спине. На его сигарете нарос длинный кривой столбик сероватого пепла, но он этого не замечал.

– Делаем все, что можем, – заверил его Губанов. – Главный корпус и западное крыло уже готовы к установке оборудования. Скоро будет закончено восточное. Тогда останется ерунда: подключить аппаратуру, расставить койки, навести порядок на территории.., трали-вали семь пружин.

– Семь пружин? – рассеянно переспросил Бородич. – Семь пружин… Поскорей бы, – повторил он и съел пешку Губанова.

Песня внизу прекратилась, и наступила тишина, в которой неожиданно громко выстрелило полыхавшее в камине полено. Бородич вздрогнул, и Губанов подумал, что у старика сдают нервы. Кто бы мог подумать: нервы у Бородича…

Отсветы огня кровавыми точками дрожали в злых стеклянных глазах висевшей напротив камина кабаньей головы. Кабана добыл лично господин губернатор на глазах у зятя. Губанов вспомнил карканье ворон, круживших над голыми заснеженными ветвями, пар, валивший из ноздрей и оседавший на меховых воротниках пушистыми ледяными кристаллами, и то, как мчалась, разбрасывая снег, огромная щетинистая туша. Чертов старый дурак стоял как вкопанный, медленно поднимая ненормально длинное ружье с толстыми воронеными стволами – свой растреклятый южноафриканский слонобой, стоивший, как три “мерседеса”.

Набивщику чучел, который гордо именовал себя таксидермистом, позже пришлось изрядно попотеть, заделывая огромную дыру в кабаньем черепе. Губанов был уверен, что если бы выстрел пришелся не в голову, а, скажем, в грудь, то все внутренности бедняги вылетели бы наружу через задний проход вместе с пулей.

Губернаторский слонобой висел тут же, прямо под кабаньей головой, и его полированное ложе и длинные, как у противотанкового ружья, стволы тускло поблескивали в переменчивых отсветах плясавшего в камине огня. Губанов подавил внезапно вспыхнувшее желание сдернуть эту мортиру с крюка, спуститься вниз и пальнуть в чертову сучку прямо сквозь дверь. Майор был уверен, что попал бы, даже стреляя наугад баллистической ракетой с другого конца земного шара: чертова баба доводила его до безумия.

Теперь она принялась истерично вопить и, судя по доносившимся звукам, переворачивать мебель. Это было настоящее безумие. Если бы она вела себя подобным образом все время, ее можно было бы с чистой совестью упрятать в обыкновенную психушку, но при желании Ирина все еще могла изобразить из себя утонченную светскую даму. Ее разум упорно не желал гаснуть, и позволить врачам интервьюировать ее ни Губанов, ни Бородич не могли.

«Если бы только не эти его комплексы, – подумал майор. – Если бы не этот его дурацкий тезис о том, что, не сумев сберечь жену, он обязан сберечь дочь… Ах, как все было бы просто!»

– Я хочу съездить туда, – неожиданно сказал губернатор. – Давненько я там не был. Все дела, дела… Очень интересно посмотреть, что у вас там получается.

Чтобы хоть немного потянуть время, Губанов вынул из кармана сигареты и нарочито медленно закурил, глядя на доску. Ситуация на доске, как всегда, была не в его пользу.

– Прямо сейчас? – спросил он.

– Нет, зачем же сейчас? Сейчас уже поздно. Ночь, люди устали, отдыхают… Я же все-таки планирую не карательную экспедицию, а просто.., скажем, экскурсию.

Внизу опять раздался гулкий тяжелый удар: очевидно, Ирине как-то удалось оторвать от пола кресло и гвоздануть им по двери. Губанов глубоко затянулся сигаретой и поспешно сделал большой глоток из стакана. В стакане глухо забренчал подтаявший лед.

– Завтра, – продолжал губернатор. – Прямо с утра. Ты, пожалуйста, все организуй.

– Хорошо. – Губанов наклонил голову в знак согласия. – На чем поедем?

– Почему – поедем? – удивился Бородич. – Я поеду.

– А я?

– А ты останешься здесь. Во-первых, тебе не мешало бы отдохнуть. Смотри, на кого стал похож, даже похудел.

– А во-вторых? – спросил Губанов, стараясь говорить обычным голосом, хотя внутри, где-то за грудной костью, вдруг зашевелилось холодное мерзкое животное.

– А во-вторых, присмотришь за Ириной. Сам. Лично. Слышишь, что делается? Ты бы все-таки поговорил с ней…'попытался бы как-то повлиять, что ли. Вы же любили друг друга, насколько я помню. “Да уж, – подумал Губанов. – Слово-то какое вспомнил: любовь. Интересно, он и вправду так считает или только прикидывается? Косит под дурачка, чтобы я расслабился, а потом кусь – и головы как не бывало…"

– Я ее и сейчас люблю, – сказал он и зачем-то добавил:

– По-своему.

– Гм, – сказал губернатор и со стуком передвинул ладью. – Шах тебе, Алеша. Шах и мат.

– Как всегда, – притворно вздохнул Губанов. Он видел приближение такой развязки еще ходов десять назад и приложил все усилия к тому, чтобы Бородич не проглядел выигрышную комбинацию. Играть в поддавки со взрослым, облеченным немалой властью человеком было противно, но это тоже была своего рода политика. Даже самые умные из людей падки на лесть и склонны в глубине души считать окружающих милыми, но довольно глуповатыми людьми. Меньше всего Губанову хотелось разубеждать губернатора в его умственном превосходстве. – Между прочим, – проворчал он, – я где-то читал, что шахматы – далеко не такая высокоинтеллектуальная игра, как кажется на первый взгляд. Обыкновенные шашки гораздо сложнее.

– Терпеть не могу шашки, – сказал Иван Алексеевич, делая вид, что не слышит доносящихся снизу визгливых воплей. – И вообще, Алексей, проигрывать надо уметь.

– Это-то я умею, – проворчал Губанов, умело изображая подавляемую обиду.

Бородин не прореагировал, но по его лицу было видно, что он доволен. Губернатор всегда бывал доволен, когда его зять принимался старательно разыгрывать из себя осла – недалекого и туповатого, но преданного. Губанов вдруг заподозрил, что довольная улыбочка, блуждавшая на блеклых губах Бородича, тоже могла быть притворной, но тут же отогнал эту мысль: не стоило приписывать старику такой нечеловеческой прозорливости и такого инфернального коварства, иначе можно было запутать самого себя до полусмерти.

«А ведь пора, – подумал майор. – Мне уже давно пора начать бояться до полусмерти. Зачем, к примеру, ему понадобилось ехать на стройку?»

Ответа на этот вопрос у него не было. Допив виски и крепко, по-мужски пожав друг другу руки, они расстались.

Выйдя на лестничную площадку, Губанов немного постоял, прислонившись к темным дубовым перилам. Дымя сигаретой, он прислушивался к шагам губернатора до тех пор, пока не убедился, что тот отправился в спальню. Тогда он легко сбежал вниз, на второй этаж, и свернул в коридор, в котором не бывал уже недели две. “Была бы моя воля, – с неудовольствием подумал майор, рассеянно кивая вскочившему при его появлении охраннику, – ноги бы моей здесь не было. Заложить бы ее кирпичами и забыть к чертовой матери… Как бишь назывался тот рассказ По? “Амонтильядо”, кажется… “Ради всего святого, Монтрезор…” Все-таки наследственность – страшная штука. Это как компьютерная программа. Живет себе человек и ни о чем таком не думает: учится, работает, карьерку делает, семью заводит, деньжата зарабатывает, как умеет, а потом – бац! – программа самозапустилась, и через год человека не узнать. Глаза у него красные, руки по утрам трясутся, смотрит он на всех волком и все время врет или, наоборот, ни с того ни с сего принимается говорить правду, которая никого не интересует и никому, кроме органов следствия, не нужна. А все потому, что какой-то ген у него не совсем такой, как у прочих нормальных людей. Порченый ген…"

В холле сидел еще один охранник. Вид у него был усталый, чему Губанов ни капельки не удивился: сидеть в двух шагах от этой двери было, конечно же, чертовски тяжело, особенно когда в нее молотили с той стороны. Просто сидеть и ничего не предпринимать… Это же охранник, у него же рефлексы: если заключенный буянит, надо открыть дверь и сделать так, чтобы буянить ему расхотелось. А заключенный – дочь губернатора и жена твоего непосредственного начальника, ей не очень-то ребра пересчитаешь. Беда, да и только.

Майор жестом отправил прогуляться вскочившего ему навстречу верзилу в строгом черном костюме и отодвинул засов. За дверью красного дерева было тихо, как в могиле.

У майора мелькнула дикая мысль: а может, она и вправду умерла? Сделала с собой что-нибудь этакое и умерла… Что ей стоит? Теперь, когда центр был уже практически выстроен, а денежки перекочевали на счет, номер которого был известен только ему, майор Губанов больше не нуждался в своей супруге.

Он бесшумно открыл дверь и шагнул в комнату.

Воображение рисовало ему картины одна соблазнительнее другой: вот он входит в эту домашнюю тюрьму, а Ирина повесилась на простыне.., или разбила голову о стену.., или, черт подери, захлебнулась собственной блевотиной…

Когда-то он любил собирать грибы и хорошо помнил это ощущение, когда под каждым деревом тебе мерещится глянцевитая шляпка, которой там на самом деле нет. Ты идешь по пустому, вытоптанному грибниками лесу и воображаешь, как присядешь, раздвинешь траву и подрежешь тугую, плотную ножку. Ты слышишь, как тихонько поскрипывает лезвие ножа, входя в упругую душистую плоть гриба, ты обоняешь этот запах, ты предвкушаешь гордость, с которой будешь демонстрировать менее удачливым грибникам свой королевский трофей… А попадаются тебе одни поганки, да изредка – трухлявая, насквозь проеденная червями сыроежка.

Майор с растущим недоумением осматривал комнату. Он еще не успел испугаться, но чувствовал, что до этого недалеко: Ирины нигде не было видно. Сервировочный столик кверху ножками валялся на развороченной, как поле танковой баталии, постели, засыпанной осколками стекла и фарфора и украшенной многочисленными пятнами. Губанов про себя отметил, что у столика не хватает одной ножки, и что томатный сок, разлитый по белым простыням, производит довольно сильное впечатление: казалось, что здесь кого-то долго и неумело убивали при помощи тупого ножа. Тяжелые бархатные портьеры, которыми были занавешены окна, валялись на полу, втоптанные в винную лужу, и в обнажившихся оконных проемах бесстыдно чернели прутья решеток. Шкаф был выпотрошен, тряпки валялись по всему полу, а кое-что даже висело на люстре. Большое, во весь рост зеркало венецианского стекла раскололось вдоль и пестрело пятнами – видимо, в него долго швыряли едой.

Губанов подумал, что напрасно уговорил губернатора не отказывать Ирине в вине. Идея была такая, что, получив желаемое, эта алкоголичка угомонится и будет сидеть тихо, присосавшись к бутылке, как клоп. Теперь майор видел, что это не сработало. Его вины в этом не было: будь его воля, он отнес бы сюда ящик водки, и все было бы кончено если не за пару часов, то за пару дней наверняка. Ирина просто убила бы себя водкой, зато умерла бы счастливой.

Он посмотрел на дверь, которая вела в ванную. Дверь была приоткрыта, свет внутри не горел. Это еще ни о чем не говорило. Алкоголики хитры, как лисицы, и способны порой на такие штуки, которые трезвому даже в голову не придут из-за их абсолютной невыполнимости.

Куда же, черт возьми, она подевалась?

Майор сделал еще один шаг и аккуратно прикрыл за собой дверь. В то же мгновение ему на голову набросили какую-то пыльную тряпку. Он сразу понял, где пряталась Ирина, но сделать уже ничего не успел: на его затылок обрушился тяжелый удар. Что-то затрещало – не то череп, не то предмет, которым был нанесен удар, Губанов ощутил мгновенную вспышку слепящей боли и молча рухнул на испачканный вином и остатками пищи пушистый ковер ручной работы.

* * *

Ирина Бородич весь день не находила себе места. Бывали дни, когда она чувствовала себя, в общем-то, нормально и даже не имела ничего против своего теперешнего положения, особенно когда к принесенному охранником подносу с едой прилагалась бутылочка сухого вина. На большее рассчитывать не приходилось, но и это было что-то. По крайней мере, дурацкий виноградный компот помогал хотя бы на время притушить полыхавший внутри огонь.

Бывали и другие дни – серые и пресные, как свалявшаяся грязная вата. В такие дни на нее наваливалась апатия, и ей ничего не хотелось – даже выпить. Она часами лежала на кровати и думала о том, как это вышло, что ее жизнь закончилась, даже не успев как следует начаться. В том, что жизнь закончилась, Ирина не сомневалась. С алкоголизмом шутки плохи, а она уже достаточно далеко зашла по этой дорожке. Страшнее всего было то, что она совсем не хотела возвращаться – а зачем, собственно? Когда на нее наваливалась апатия, Ирина мечтала только об одном: чтобы все это поскорее закончилось. В такие моменты от самоубийства ее удерживало только то, что это наверняка было бы хлопотно, больно и ужасно некрасиво.

Потом апатия проходила. После таких приступов вселенской тоски она чувствовала себя обновленной, словно заново родившейся на свет, и с удивлением озиралась по сторонам, пытаясь понять, как могло случиться, что она все еще сидит в этой роскошной, обставленной дорогой мебелью тюрьме. В конце концов, она была разумным человеком и привыкла считать, что ее окружают вполне разумные, цивилизованные и даже где-то культурные люди.

Чего ради они заточили ее сюда?

Во время таких просветлений Ирина много размышляла, пытаясь найти выход. Ей очень не нравилась происходившая за стенами ее комнаты возня и туманные намеки мужа и отца на какой-то “санаторий”, в котором ей “будет хорошо”. Она не собиралась отправляться ни в какой санаторий, но не понимала, каким образом можно донести эту простейшую истину до сознания ее тюремщиков. Казалось, они начисто лишались слуха, стоило ей открыть рот. Это было непонятно и даже страшно.

Страх приходил по ночам и все чаще оставался с ней до самого утра. Он был неважным любовником, и она засыпала на рассвете среди смятых, перекрученных простыней, и просыпалась после полудня с одной-единственной четко выраженной мыслью: выпить.

Один раз ей удалось вырваться, соблазнив и вырубив охранника. Больше она его не видела и предполагала, что его попросту уволили. Совесть ее не мучила: что бы ни случилось с тем парнем, в этом были виноваты, ее отец и Губанов. И потом, она ведь не собиралась делать ничего дурного. Она хотела только поговорить с мужем, объяснить ему, что дальше так продолжаться не может. Помнится, она даже сочинила пространную речь, начинавшуюся словами: “Алексей, нам нужно серьезно поговорить…” Но все ее усилия пропали втуне: Губанов все не возвращался, а в шкафчике над мойкой обнаружилась непочатая бутылка коллекционного коньяка. Потом муж все-таки приехал, но ей уже было все равно. Что случилось после того, как она в первый раз отхлебнула прямо из горлышка, Ирина помнила смутно, а вернее, не помнила совсем. Судя по некоторым признакам, ее сначала изнасиловали, а потом привезли обратно на дачу. Вероятно, это был муж, но даже в этом у нее не было полной уверенности.

Проснувшись поутру, она первым делом нашарила на тумбочке сигареты и закурила, лежа в постели. Глядя на ровный оранжевый огонек зажигалки, Ирина в стотысячный раз подумала, не устроить ли ей небольшой пожар. Мысль была, что называется, дежурная, и Ирина поняла, что сегодня как раз наступил один из тех мучительно тяжелых дней, когда она могла размышлять более или менее трезво.

Она сидела на постели по-турецки, опираясь спиной на высокую полукруглую спинку кровати. Кровать была огромная, спать на ней можно было и вдоль, и поперек, хоть вдвоем, хоть впятером, хоть целым трудовым коллективом. В изножье поблескивало вмонтированное в спинку полукруглое зеркало, а в изголовье размещался целый пульт управления: здесь были кнопки включения будильника, выключатель встроенного в кровать ночника и даже вмонтированная в спинку стереосистема. Не хватало только мужика, с которым можно было бы смотреться в зеркало и нажимать на эти кнопки, а также спать вдоль, поперек и по диагонали этого чудовищного супружеского полигона.

Ирина медленно курила, разглядывая свое отражение в зеркале: светлые волосы торчат во все стороны после беспокойно проведенной ночи, глаза совсем заплыли, под глазами мешки, что свидетельствует о плохой работе почек, лицо землисто-бледное, вокруг глаз уже начали появляться морщины… И зверски болит печень, хотя в зеркале этого, конечно, не увидишь. Неужто цирроз? Так скоро?