Текст книги "Петля для губернатора"

Широкий приземистый автомобиль косо торчал посреди дороги, совершенно загородив проезд. Водитель самосвала успел разглядеть свежую вмятину на правой передней дверце и широкий смазанный след бокового заноса на белом полотне дороги. Выронив спички, он изо всех сил вывернул руль влево, ударив по тормозам. Тяжелый “МАЗ” занесло, немного проволокло боком, и он с грохотом ударился в стоявшую на дороге иномарку. Послышался отвратительный скрежет сминаемого металла, со звоном посыпалось стекло, бутылки за спинкой сиденья самосвала опять дружно задребезжали, и “МАЗ” наконец замер, в последний раз вздохнув пневматическими тормозами.

Несколько секунд водитель самосвала сидел неподвижно, глядя прямо перед собой потухшим взглядом. Забытая папироса лениво тлела, прилипнув к нижней губе. В тишине громко тикал, остывая, заглохший двигатель. Этот звук напоминал удары капающей из протекающего крана воды.

Водитель почему-то вспомнил детство. У них на кухне стояла жестяная раковина, и кран все время тек, потому что некому было заменить прокладку. Звук, помнится, был точно такой же, а в том месте, куда падали капли, всегда было невыводимое ржавое пятно…

Словно во сне, он распахнул дверцу и спрыгнул на дорогу. Припорошенная снегом грязь неприятно подалась под ногами, его кирзовые сапоги разъехались в стороны, и он обязательно шлепнулся бы во все это дерьмо, если бы не схватился рукой за край открытой дверцы. Папироса потухла, и он выплюнул ее в снег.

Удар получился сильным. Чертову иномарку отшвырнуло на обочину, развернув носом против движения. Правое заднее крыло выглядело так, словно побывало под кузнечным прессом, толстый обтекаемый бампер оторвался и косо торчал в сторону. Повсюду валялись куски цветного пластика и битое стекло, в воздухе пронзительно воняло пролитым бензином. Смятая крышка багажника стояла дыбом, левая передняя дверца распахнулась от удара, и в шаге от нее на дороге ничком лежал человек в короткой кожаной куртке. Его руки и лицо были в крови. Он не подавал признаков жизни, и водителю самосвала очень некстати вспомнилось, почему кран у них на кухне некому было починить. Его отец тоже был шофером, и однажды утром, мучаясь похмельем, сбил на скользкой дороге пешехода.

Пешеход умер на месте, а отец отправился в тюрьму. Теперь вся история, похоже, повторялась сначала, и водитель “МАЗа” испытал почти непреодолимое желание завести машину и пару раз проехаться по тупой башке лежавшего на дороге “нового русского”. Чертов ублюдок устроил-таки ему неприятности.

Злость схлынула, уступив место тоскливому недоумению: за что? Ехал себе человек, никого не трогал..

Он встряхнулся и взял себя в руки. О чем это он тут думает? Какая разница – новый русский или старый узбек? Он водитель, а водитель водителя в беде не оставит, иначе ему самому несдобровать. Если даже водители перестанут помогать друг другу, то этот мир окончательно сойдет с ума. Только вот можно ли еще чем-то помочь этому парню?

Он поспешно подошел к раненому и с облегчением убедился в том, что тот жив. Собственно, это было в порядке вещей: удар пришелся по багажнику легковушки, водителя сразу выбросило на дорогу, так что сильно пострадать он вроде бы не мог. Тогда откуда столько крови и почему он без сознания? Неужели и вправду пьян?

Водитель самосвала повел носом, но бензиновая вонь начисто забивала все остальные запахи. “Не шарахнуло бы”, – с опаской подумал он и, подхватив раненого под мышки, торопливо поволок его к самосвалу.

* * *

В то утро похмелье мучило не только водителя самосвала. Майор ФСБ Алексей Губанов проснулся с тяжелой головой и не сразу понял, где находится.

Вокруг были голые кремовые стены, слегка шероховатые на ощупь. Фактура материала была такой, что сразу и не поймешь, что это, штукатурка, обои или вообще какой-нибудь пластик. С высокого белоснежного потолка на майора бессмысленно пялились стеклянные линзы точечных светильников, сквозь широкое, без переплета окно в пластиковой раме в комнату сочился грязноватый пасмурный свет. Лежать было жестко, майор весь затек и отлежал себе все на свете. Пощупав рукой, он обнаружил, что лежит, оказывается, на покрытом импортной каменной плиткой полу.

Пол был холодный, и Губанов решил, что надо вставать, пока не заработал себе радикулит, а то и что-нибудь похуже.

Вспомнив о болезнях, он немедленно сообразил, где находится. Это же его детище, его, трах-тарарах, медицинский центр… Помнится, вчера они с Кацнельсоном и Масловым обмывали завершение отделочных работ в западном крыле, где планировалось разместить собственно клинику.

Сначала пили водку, потом шампанское, а потом, когда горючее кончилось, Маслов, кажется, достал спирт. Или нет? Откуда, собственно, у Маслова мог взяться спирт, клиника-то еще не действует? Не мог же он его с собой из Москвы притащить? Губанов тщательно проанализировал свои ощущения и пришел к выводу, что Маслов притащить с собой спирт не можно каким-то образом все-таки притащил.

"Чему удивляться-то? – угрюмо подумал майор, садясь на полу и немедленно хватаясь обеими руками за голову, которая, казалось, готова была взорваться, как осколочная граната. – Конечно, притащил. Кацнельсон вон еврей, и то пьет, как лошадь, а это же все-таки русский человек, нашенский. Ох, сволочи, отравили они меня… Это же надо, какой из них распрекрасный дуэт получился. Но работают как звери. Такими темпами к весне, глядишь, и закончим”.

Кряхтя, он подтянул под себя ноги, усевшись по-турецки, и, забравшись во внутренний карман мятого пиджака, вынул скомканную пачку сигарет. Сигарет в пачке осталось всего две штуки, причем одна из них лопнула вдоль почти по всей длине. Губанов выбросил ее в угол и вынул из пачки вторую. Сигарета была кривая, но целая, и он закурил, кривясь от отвращения и все усиливавшейся головной боли.

За широким окном неподвижно стоял заснеженный еловый лес. С неба опять падал мокрый снег, еловые лапы совсем обвисли под его тяжестью, и, пока Губанов, дымя сигаретой, бездумно смотрел в окно, с них несколько раз сорвались и бесшумно обрушились вниз тяжелые сырые пласты. Губанов посмотрел на часы. Было восемь утра, впереди его ждала масса дел. День был расписан буквально по минутам, и благодаря вчерашней безобразной пьянке расписание уже пошло ломаться, как лед на реке во время весеннего ледохода.

– Ну и хрен с ним, – громко сказал Губанов, потушил окурок о каменные плиты пола и с кряхтением принял вертикальное положение.

Маслова он отыскал в кабинете главврача. Это было, пожалуй, единственное помещение во всем здании, имевшее законченный, вполне обжитой вид. На окнах, как полагается, висели жалюзи” стол вызывал уважение своими внушительными габаритами и строгим, лишенным ненужных излишеств дизайном, матово поблескивала светлая кожаная обивка мягких кресел для посетителей, на приставном столике справа от рабочего места Маслова слепо таращился темным бельмом выключенного монитора современный компьютер.

Сам Маслов восседал за столом во вращающемся кресле и, согнувшись в три погибели, сосредоточенно стриг ногти на ногах хирургическими ножницами. Ногти у него были мощные, кривые и желтые. Губанов подумал, что здесь больше подошли бы не ножницы, а молоток и зубило, и поспешно отвел глаза: от вида желтоватых докторских ступней с кривыми ногтями и ороговевшими растоптанными пятками его вдруг замутило.

Услышав шаги Губанова, Маслов поднял на него глаза. Даже сквозь стекла очков было видно, что белки у него розоватые с перепоя, но в остальном чертов Айболит выглядел как огурчик.

– О, – сказал он, – некротическое явление. В морге, небось, переполох: куда этот, из восьмого контейнера, подевался? Неужто сторожа его на котлеты пустили? А он – вот он!

– Болван, – проворчал Губанов и тяжело рухнул в одно их кресел. – Черт, – сказал он, – мягко, – Спрашивается, почему я спал на голом каменном полу, как бродячий пес?

– А это ты у себя спроси, – посоветовал Маслов, натягивая на ногу драный хлопчатобумажный носок. Он критически осмотрел высунувшийся из дыры большой палец, пожал костлявыми плечами и сунул ногу в ботинок. – Я тебе предлагал нормальное спальное место, а тебе, видите ли, захотелось романтики. Насилу тебя уговорили костер в палате не разводить.

– Да? – удивился Губанов. – Черт, ничего не помню. А все ты со своим спиртом. Самого, я вижу, как огурчик.

– Точно, – сказал Маслов, – как огурчик. Хоть сейчас под крышку и в погреб. Хорошее слово – погреб. Напоминает погребение.

– Тьфу на тебя, – сказал Губанов. – Бездельник ты, а не главврач.

– Не спорю, – согласился Маслов и, запустив руку в недра своей растрепанной бороды, энергично поскреб шею. – А кого прикажешь лечить?

– Меня, например, – проворчал майор. – Помираю ведь прямо на твоих глазах.

– А, – сказал Маслов, – понятно.

Он сунулся в тумбу письменного стола, некоторое время звякал там стеклом, пыхтел и чем-то аппетитно булькал, после чего вновь вынырнул на поверхность и поставил перед Губановым мензурку, до краев наполненную прозрачной жидкостью. Губанов поспешно протянул дрожащую руку и залпом выплеснул содержимое мензурки в рот. Он покраснел, глаза его угрожающе выпучились, и Маслов торопливо подвинул к нему графин с водой. Губанов схватил графин и припал к нему, как путник, трое суток блуждавший в сердце Сахары. Он булькал и захлебывался, вода, пузырясь, стекала по его подбородку за ворот несвежей рубашки.

Наконец он со стуком поставил наполовину опустошенный графин на место, утерся рукавом и шумно перевел дыхание.

– Отравитель, – просипел он неожиданно севшим голосом. – Неужели нельзя было предупредить, что неразведенный?

– Вчера ты хлестал его, как воду, – напомнил Маслов.

– Так то вчера, – возразил Губанов.

– Смотри, – предупредил его приятель, – как бы мне не пришлось выделять вам палату на двоих.

– Ого, – Губанов перестал пыхтеть и утираться и с интересом уставился на собеседника. – А ты, я вижу, уже освоился с ролью хозяина.

Борода доктора ехидно шевельнулась. Рта его было не разглядеть под нависающими усами, но майор готов был поклясться, что Маслов саркастически улыбается.

– А у тебя есть на примете другая кандидатура? – спросил доктор и ткнул указательным пальцем в переносицу, поправляя очки. – Меня в последнее время почему-то все время мучают сомнения. Я хотел обсудить это вчера, но ты как-то очень быстро окосел…

– Я устал, – перебил его Губанов – Тебя бы на недельку в мою шкуру.

– ..и потом, здесь все время крутился этот твой Кацнельсон, – невозмутимо закончил Маслов с таким видом, словно Губанов вообще ничего не говорил. – Ну как, голове полегчало или ты хочешь еще добавить?

– Хочу, – честно признался Губанов, – но не буду. Знаешь народную мудрость? Она гласит, что неосторожный опохмел приводит к длительному запою.

– Это не народная мудрость, а медицинский факт, – поправил Маслов. – Ты уверен, что больше не хочешь? В конце концов, я не прочь присоединиться.

– Уволь, – после короткого раздумья отказался Губанов. – Дел действительно невпроворот. Кручусь, как белка в колесе, вот и вырубился вчера. " – Да, ты похудел, – согласился Маслов.

– На себя посмотри. Так о чем ты хотел со мной поговорить?

– Это не к спеху. По крайней мере до вечера подождет. Ты освободишься к вечеру?

– Постараюсь, – сказал Губанов, – но не обещаю. Ты имеешь в виду что-нибудь серьезное?

– Мне кажется, что да, – ответил Маслов, осторожно просовывая в узкую щель между усами и бородой фильтр сигареты. – А на самом деле может оказаться, что нет. Я плоховато разбираюсь в вопросах строительства, потому и решил посоветоваться с тобой.

– А я что, архитектор? Вон Кацнельсон целый день на площадке, посоветовался бы с ним.

– Нет, – твердо и многозначительно сказал Маслов, – с Кацнельсоном я об этом разговаривать не стану.., по крайней мере, не в первую очередь.

– Как интере-е-есно, – пропел Губанов, которому на самом деле вовсе не было интересно. Доктор Маслов был его старинным приятелем, но теперь вдруг выяснилось, что клоунская внешность доктора обманула и его. Айболит на поверку оказался гораздо умнее, чем можно было предположить, и обладал недюжинной практической сметкой, в чем его вообще нельзя было заподозрить по внешнему виду. – Как интересно, – повторил майор и хотел добавить что-то еще, но тут внизу, за железными воротами в ограждавшем строящийся объект дощатом заборе пронзительно заныл автомобильный сигнал. Кто-то бешено давил на клаксон, посылая серии гудков, состоявшие из одного длинного и трех коротких сигналов. Губанов вспомнил, что в правилах дорожного движения такая серия служит сигналом общей тревоги, а в азбуке Морзе соответствует букве “Б”.

Маслов, забыв о незакуренной сигарете, лихо крутнулся вместе с креслом и сунулся к оконному стеклу.

Губанов, морщась от слишком резких звуков, обошел стол и присоединился к приятелю.

Выскочившие на шум работяги в щегольских красно-синих утепленных куртках с иностранными надписями на плечах уже откатывали в стороны створки ворот. Ворота еще не успели открыться до конца, а в них уже просунулось тупое рыло потрепанного “МАЗа”. Взревев двигателем так, что в расположенном на втором этаже кабинете Маслова мелко задрожали оконные стекла, под завязку нагруженный щебенкой самосвал влетел во двор, описал по нему широкий полукруг и как вкопанный замер перед крыльцом. Из кабины кулем вывалился замасленный небритый мужик в телогрейке и рыжих кирзачах и принялся, размахивая кепкой, что-то орать. Сквозь тройной стеклопакет до Маслова и Губанова доносились только какие-то невнятные вскрики, из которых совершенно невозможно было разобрать, что понадобилось крикуну, но рабочие во дворе, хоть и были, судя по одежде, иностранцами, казалось, поняли его вполне. Несколько человек подскочили к кабине самосвала и осторожно извлекли из нее бесчувственное тело, издали более всего похожее на обыкновенный труп.

– Ну вот, – сказал Губанов, – а ты расстраивался, что тебе некого лечить. Можешь приступать.

– Даже не подумаю, – буркнул Маслов, торопливо шаря в столе в поисках перевязочного материала. – Первую помощь, конечно, окажу, но потом просто необходимо вызвать “скорую”. Я не хирург, да и здесь, строго говоря, далеко не больница “скорой помощи”.

– Ну, хоть первую помощь, – добродушно согласился Губанов, вслед за приятелем выходя из кабинета.

Пострадавший уже лежал на мраморном полу вестибюля.

Под головой у него была замасленная телогрейка водителя, а вокруг толпились одичавшие от лесной жизни и сенсорного голодания красно-синие работяги. Водитель самосвала стоял рядом с раненым, комкая в руках кепку, и вид имел самый что ни на есть встрепанный и виноватый. Одного взгляда на его растерянную и вместе с тем агрессивную физиономию было достаточно, чтобы понять, откуда взялся пострадавший и кто конкретно его переехал.

Маслов протолкался через красно-синюю толпу и присел над раненым. Шофер сунулся было к нему, что-то бубня и объясняя, но Маслов молча отпихнул его локтем и зубами надорвал вощеную бумагу, в которую был упакован бинт.

Откуда-то коршуном налетел Кацнельсон, с ходу раскричался и погнал работяг на улицу. Губанов крепко взял за локоть подавшегося было за ними шофера и потащил его в другую сторону.

– Пойдем, голубь, – сказал он, – потолкуем. Расскажешь, что да как.

– Ага, – не оборачиваясь, одобрил его действия Маслов, – правильно, Леха. Выясни, что там у них произошло, это может оказаться важным.

– Не виноват я, командир, – ныл водитель. – Что же он, гад, делает? Напился, шлагбаум своротил, а потом поставил свою иномарку прямо за поворотом, а у меня за спиной пять с половиной тонн…

– Тихо, – сказал ему Губанов и повернулся к Маслову. – Серега, посмотри, он часом не пьяный?

Маслов принюхался и отрицательно помотал лысой головой.

– Как стеклышко, – сказал он. – Разве что обкурился, но… – Он приподнял веки пострадавшего и поочередно заглянул ему в оба глаза, потом, не особо церемонясь, закатал левый рукав и внимательно осмотрел вены. – Нет, все чисто. Трезвее нас с тобой, поверь специалисту.

– Не виноват я, командир, – снова завел свою шарманку водитель самосвала. От него остро разило перегаром и соляркой. – Выручай, а? Допустим, ваши ребята его в лесу нашли, а я его и в глаза не видел.” А, командир?

– Посмотрим, – сказал Губанов и, отодвинув водителя рукой, подошел к пострадавшему.

Маслов сосредоточенно бинтовал голову раненого, и когда Губанов полез во внутренний карман испачканной кровью и грязью кожаной куртки, поднял на него недоумевающий взгляд.

– Работай, работай, – сказал ему майор. – Ты по своей части, а я по своей.

Он вынул водительское удостоверение и, бросив на него беглый взгляд, отложил в сторону. Какой-то Федор Бесфамильный… Эх ты, Федя!

В кармане было еще что-то, и, вынув это “что-то” из-за пазухи у раненого, майор Губанов удивленно присвистнул. В руках у него было служебное удостоверение капитана ФСБ Федора Бесфамильного. Майор сличил фото в удостоверении с оригиналом и убедился в их идентичности. Вот разве что на фотографии капитан Бесфамильный выглядел получше – не таким помятым, что ли.

Губанов задумался, сидя на корточках и постукивая удостоверением по раскрытой ладони. Потом он убрал удостоверение в карман и поманил к себе водителя. Тот подбежал мелкой рысью и с готовностью склонился над майором.

– Вот что, – сказал Губанов. – Ты где на него налетел?

– Да тут, рядышком, в километре от ворот, – зачастил водитель.

– Его машина все еще там?

– Там, а где ж ей быть-то?

– Значит, так, – сказал Губанов, тяжело вставая с корточек и поворачиваясь к раненому спиной. – Разгружайся и гони туда. Трос у тебя есть? Цепляй его машину к своему самосвалу и волоки сюда.., нет, черт, сюда нельзя! Волоки ее к озеру, к дамбе, и там утопи к чертовой матери, чтоб все концы в воду. Сделаешь все как надо – отмажу. Не сделаешь – разбирайся сам.

Через полчаса, – он посмотрел на часы, – нет, ладно, через час… Через час я звоню в милицию и сообщаю о происшествии. Интересно знать, что они скажут после того, как ты подуешь в трубочку?

Водитель пару раз открыл и закрыл рот, словно собираясь возразить, а потом отчаянно махнул рукой и опрометью бросился вон, хлопнув стеклянной дверью вестибюля.

– Интересно, а что ты скажешь врачам “скорой”? – осведомился Маслов, ощупывая ребра раненого сквозь мокрую ткань рубашки.

Губанов повернулся к нему лицом и некоторое время молча разглядывал согнутую спину приятеля.

– Ничего, – сказал он наконец. – Я ничего им не скажу по той простой причине, что их здесь не будет.

– Как это? – Маслов обернулся, держа в правой руке моток бинта.

– А вот так. Этот парень останется здесь.., да выяснения некоторых обстоятельств.

Глава 8

Владимир Купченя был недоволен. Стройка стройкой, деньги деньгами, но вербовался он все-таки в строители, а не в партизаны-подпольщики. Конечно, забор вокруг стройплощадки – это одна видимость, и при желании можно было бы просто пролезть в дыру, отмахать пяток километров лесом и поймать на шоссе попутку, но к этому существовали некоторые препятствия. Между прочим, не будь этих препятствий, Купчене и в голову бы не пришло чем-то возмущаться, но препятствия были, и именно они раздражали свободолюбивого сына белорусских болот.

Поначалу все складывалось очень даже удачно. Конечно, странностей хватало и тогда, но в ту пору Купченя с радостью завербовался бы хоть на атомную подводную лодку, хоть в чеченские снайперы, лишь бы оказаться подальше от родной деревни и от Кольки Баранова с его пудовыми замасленными кулачищами и с его “гольфом”, черт бы его подрал.

Купченя рассчитывал, что работать ему придется на даче у какого-нибудь нового русского, который решил немного сэкономить и вместо зажравшихся земляков набрать строителей из братской республики, где с деньгами и прочими радостями жизни было немножечко поплоше. Про эти дачи рассказывали страшные вещи: будто бы хозяева придираются к любой мелочи и если, к примеру, при проверке качества штукатурки между правилом и стеной остается щель, попросту прикладывают причитающуюся штукатуру пачку денег к правилу и щелчком проталкивают купюры в щель. То, что осталось в пачке – твое, а вот то, что проскочило – извини-подвинься… Это было, конечно, неприятно, но, если подумать, вполне справедливо: как работаешь, так тебе и платят, а не нравится – езжай в родной колхоз и работай там, как бог на душу положит.

Но вышло все немного по-другому, и ни одного нового русского Купченя вблизи так и не увидел. То есть, может быть, они ему и встречались в его первый день в Москве, но он их не заметил: ни на ком из встреченных им людей не было малиновых пиджаков и золотых цепей толщиной в три пальца.

Прибыв на место, Купченя с опасливой радостью узнал, что принят на работу в совместную российско-турецкую строительную фирму. Так, по крайней мере, сказал человек, давший Купчене на подпись какие-то документы и забравший его паспорт. Купчене показалось, что человек этот похож не столько на турка, сколько на еврея, и в самом скором времени его подозрения подтвердились. Фамилия “турка” была Кацнельсон, а звали его Яковом Семеновичем. Все эти интересные сведения он сообщил о себе сам на первом и единственном собрании трудового коллектива, где Купченя наконец-то получил возможность познакомиться со своими будущими коллегами.

Все коллеги, к немалому удивлению Купчени, оказались такими же, как он, жгучими брюнетами. Его недоумение по этому поводу разрешилось быстро: заговорщицки понизив голос, Кацнельсон объявил, что единственные турки, которые есть в фирме, – это они сами. “Дело простое и законное, как дыхание, – говорил он, демократично оседлав стул. – Впрочем, если кому-то оно не по нутру, еще не поздно отказаться. В чем тут фокус? Так я вам скажу, что никакого фокуса нет. Наш хозяин хочет, чтобы у него работали какие-то турки, как будто кроме турок никто не умеет строить. Я таки считаю, что он не прав, но деньги платит он, а не я. Заметьте, что платить он собирается туркам.., соображаете?"

Среди собравшихся дураков не оказалось, и на следующий, день бригада приступила к работе. На стройплощадке Кацнельсон волшебно преобразился, превратившись в лютого зверя. Лютовал он ровно пятьдесят минут каждого часа, после чего объявлял перекур и на десять минут становился милейшим человеком, знавшим массу еврейских анекдотов и травившим их так, что работяги катались по земле, держась за ноющие животы. В эти короткие десять минут Купченя начинал верить в то, что все люди – братья, но перекур заканчивался, и зверский рык Кацнельсона снова превращал его подчиненных в ярых антисемитов.

Такая тактика оказывала свое воздействие на ход строительства, и здание, которое неизвестно зачем понадобилось возводить посреди елового леса, росло, как на дрожжах. Вместе со зданием росло личное благосостояние каждого из строителей – так, по крайней мере, утверждал Кацнельсон. Живых денег никто из строителей не видел с того момента, как за ними закрылись ворота стройплощадки, но каждую неделю Кацнельсон приносил в столовую ведомости и давал им расписаться в получении совершенно сумасшедших сумм. “Вы-таки думаете, что Кацнельсон прикарманивает ваши денежки, – говорил он, когда кто-нибудь принимался ворчать по этому поводу. – Так я вам скажу, что вы просто банда азиатов, не понимающих собственной пользы. Что будет, если я дам вам эти деньги сейчас? Вы все перепьетесь и не выйдете на работу, а Кацнельсону платят за то, что он выдерживает график строительства. Вам наплевать на Кацнельсона? Кацнельсон это как-нибудь переживет, но что вы скажете, когда самый умный из вас ночью соберет все, что вы не успели пропить, в большой мешок и тихо уйдет в лес? Вы прибежите к Кацнельсону и спросите, где ваши деньги, а Кацнельсон вам ответит, что вы просто куча идиетов. Вам это понравится? Я таки думаю, что вам это не понравится, и поэтому ваши денежки спокойно лежат в банке”. В подтверждение своих слов Яков Семенович торжественно потрясал в воздухе какой-то таинственной голубовато-зеленой бумажкой с бледными разводами и удалялся, гордо запрокинув носатую голову со сверкающей плешью в обрамлении кучерявых волос, из-за которой он был похож на полуоблетевший одуванчик.

Собственно, здесь, на территории стройки, в наличных деньгах никто не нуждался. Строители жили в круглых утепленных вагончиках-балках, которые казались Купчене гораздо более комфортабельными, чем его родной дом.

Купченя подсчитал, что давно собрал сумму, втрое превышавшую его долг Кольке Баранову, но не торопился просить расчет: жилось здесь не так уж плохо. Работать было легко, потому что Кацнельсон, хоть и еврей, сумел наладить все по высшим европейским стандартам. Так, по крайней мере, казалось Купчене и его коллегам, давно забывшим, что на нормальных стройках случаются простои из-за перебоев в снабжении. Что касается лично Купчени, то он только диву давался, как это раньше ухитрялся жить без ежедневного посещения душевой.

Кормили здесь на убой, а по вечерам каждый желающий мог обратиться лично к Кацнельсону и получить под роспись бутылку водки, но только одну, и ни капли больше. В целом все это напоминало не самую худшую из действующих моделей коммунизма, вот разве что не хватало баб.

Купчене, помимо баб, не хватало личной свободы. Ему очень быстро надоело вечерами напролет сосать водку, резаться в карты на спички и пялиться в телевизор. Запрет выходить с территории стройки постепенно начал восприниматься как ущемление жизненно важных интересов. Кроме того, в Купчене вдруг взыграло национальное самосознание, и в присутствии заказчиков, которые время от времени наведывались на стройку, он едва сдерживался, чтобы не загнуть матом во всю глотку или не спеть что-нибудь этакое, народное, наподобие “крошка моя, я по тебе скучаю”.

Коротко говоря, Купченя родился с шилом в.., ну, сами понимаете, где именно, и просто не мог долго существовать без неприятностей. Окончательно освоившись на новом месте и поняв, что никаких приключений здесь не предвидится, он начал искать их сам.

В то утро, когда на стройку привезли раненого, Купченя получил наряд на уборку строительного мусора из помещений восточного крыла. В придачу к наряду ему выдали совковую лопату и, по здешнему обычаю, новенький респиратор и защитные очки. Респиратор был сработан из темно-зеленой отечественной резины и оснащен двумя дырчатыми алюминиевыми блямбами по бокам, через которые, как понял Купченя, должен был проходить воздух. Это было явно отечественное изделие, а вот очки Купчене понравились. Они были целиком отштампованы из прозрачного пластика и сидели на лице так, словно их и вовсе не было. Купченя дал себе слово, что непременно сопрет несколько пар. Он как раз собирался потребовать у Кацнельсона новую пару рабочих перчаток, потому что старые порвались (на самом деле они лежали у Купчени под матрасом.., там, под матрасом, вообще много чего лежало, но Кацнельсону об этом знать было необязательно), когда на площадку перед главным корпусом ворвался этот бешеный шоферюга на своем “МАЗе”. Купченя от души посочувствовал парню, которого замертво выволокли из кабины, но и обрадовался тоже: наконец-то в этом стерильном раю что-то случилось.

Впрочем, долго радоваться ему не пришлось, потому что на месте происшествия очень быстро появился Кацнельсон, разинул варежку шире собственной физиономии и разогнал всех по рабочим местам.

Купченя вышел на крыльцо, воровато огляделся по сторонам и высморкался в два пальца прямо на мраморные ступени. За такие дела здесь полагался штраф, но таким образом Купченя демонстрировал свою независимость. Кроме того, его очень забавляла идея, что кто-то может на полном серьезе скостить с его личного счета приличную сумму в твердой валюте только за то, что он высморкался или, скажем, помочился на забор. Это казалось ему просто неудачной шуткой Кацнельсона, не более того.

Спустившись с крыльца, он подобрал брошенную впопыхах лопату, небрежно взял ее под мышку и, еще раз оглядевшись, нырнул за трансформаторную будку. События этого утра можно было считать в достаточной степени волнительными, а одним из лучших успокоительных средств всегда была вовремя выкуренная сигаретка. Конечно, Купченя знал средство получше, но заначка хранилась под кроватью в вагончике, вагончик был заперт, а Кацнельсон никогда не скрывал своего мнения по поводу пьянства на рабочем месте. Остаться без работы Купчене не хотелось, и он решил ограничиться сигаретой.

Докурив сигарету до фильтра, он с самым деловым видом вышел из-за будки и зашагал к входу в восточное крыло, неся лопату на согнутой в локте руке, как охотник двустволку. Вокруг уже вовсю кипела работа, из открытых окон четвертого этажа, разваливаясь в воздухе и оставляя за собой облака известковой пыли, вылетали охапки мусора, где-то рокотал компрессор и истерично стрекотал отбойный молоток. За углом с диким ревом завелся бульдозер, тут же сбросил обороты и, мерно рокоча, пошел утюжить задний двор, разравнивая площадку под будущий газон. Вся эта суета заставила Купченю почувствовать себя несколько неуютно, и он ускорил шаг.

Дверь главного корпуса вдруг распахнулась, и на крыльцо бомбой вылетел давешний шофер, который привез раненого. Увидев проходившего мимо Купченю, он клещом вцепился в рукав его красно-синей куртки. От него разило перегаром, и Купченя, который тоже как-нибудь не первый день жил на свете, сразу понял, откуда в здешней глухомани взялся раненый.

– Браток, выручай, – сбивчиво и торопливо заговорил шофер. – Ты видишь, какая бодяга? Помоги чуток, ладно? Я гравий сброшу, а ты кузов чуток подчистишь, что тебе стоит?

Купченя пожал плечами, – и шофер скис.

– Блин, ты же по-русски ни хрена не понимаешь, – разочарованно сказал он. – Турок ты хренов, так тебя и не так…

– Сам ты турок, – не утерпел Купченя и был немедленно вознагражден обалдевшей миной, проступившей на щетинистой морде водителя. – Мне не жалко, но если Семеныч меня застукает, нам обоим хреново будет.

– Это еврейчик ваш, что ли? – с легким презрением уточнил шофер.

– Это он с виду еврейчик, – проинформировал его Купченя, – а как до дела дойдет, вздрючит получше любого русского.

– Так здесь делов-то на три минуты, – сказал водитель. – Конечно, кабы ты мне еще на озере подсобил, был бы ты тогда вовсе золотой человек. А я бы, знамо дело, рассчитался по-людски. Как знал, поллитра с собой прихватил. Только по-быстрому, а? У меня времени всего час.

– А потом что? – спросил Купченя, озираясь по сторонам – не идет ли Кацнельсон.