Текст книги "Формула смерти"

Глава 8

Житель Новосибирского академгородка Андрей Борисович Комов, доктор наук, лауреат Государственной премии, ведущий специалист в своей области, был ужасно занятым человеком. Свободного времени у него почти не оставалось: работа, работа, работа, институт, конференции, симпозиумы… И опять лаборатория, эксперименты. Смерть академика Смоленского Андрея Борисовича Комова потрясла, хотя в последние годы встречались оба ученые намного реже, чем прежде, от случая к случаю, когда Смоленский приезжал в командировку или где-нибудь на симпозиуме.

А полтора года тому назад у Андрея Борисовича Комова и Бориса Исидоровича Смоленского произошла странная встреча. Комов приехал в Москву на конференцию, там Смоленский сам подошел к нему без свиты учеников и важных правительственных чиновников. Он выкроил на беседу полчаса.

Комов в это время пил кофе, покинув зал заседаний. Академик Смоленский тронул его за локоть. Андрей Комов обернулся.

– Здравствуй, Андрей Борисович, – учтиво произнес академик Смоленский.

– Здравствуйте, Борис Исидорович, – Комов поднялся с места и предложил академику сесть рядом. – Как вы живы-здоровы?

Академику явно хотелось называть Комова на «ты», но что-то ему мешало. За последние годы они сильно отдалились друг от друга, хотя раньше работали вместе, и отношения двух ученых были тогда почти дружескими. Смоленский считал Комова человеком с довольно близкими ему взглядами.

– Нормально все. А у тебя, Андрей Борисович, как дела?

Комов, ничего не ответив, нервно вращал в руке чашку.

– Не будем обсуждать, правильно ли я поступил, ввязавшись в американские программы, – понял причину волнения Смоленский и постучал пальцем по столу. – Ты бы не мог зайти ко мне в гости сегодня вечером?

Комов удивленно вскинул брови: академик вел себя довольно странно.

«Неужели опять станет предлагать войти в какую-нибудь комиссию по уничтожению оружия?» – подумал Андрей Комов.

Смоленский в буфете ничего конкретного не предложил, лишь загадочно смотрел на Комова, и на его одухотворенном лице блуждала какая-то покорная улыбка. Академик, как показалось Комову, стал не похож на себя: не было прежней напористости, отсутствовала категоричность, к которой Комов привык и без которой академик Смоленский не стал бы академиком. Он был как ребенок.

«Наверное, старик уже в маразм впал, – подумал Комов, глядя на сутулую спину академика, когда тот, держа под мышкой кожаную папку, двинулся к двери конференц-зала. – Совсем старик из ума выжил, а ведь он ученый, настоящий, большой ученый, каких в России сейчас уже, считай, нет. Да и в мире таких единицы, пальцев одной руки хватит, чтобы назвать имена ученых, равных Борису Исидоровичу Смоленскому».

Комов допил кофе, вошел в конференц-зал. Слово предоставили академику Смоленскому. Комов слушал старика и удивлялся: «Что это с ним? Куда это он клонит?»

Смоленский говорил о моральном долге ученого, о том, что наука – святое, что к ней надо относиться с почтением, что ученые в начале нового тысячелетия должны пересмотреть свои взгляды, должны от многого отказаться.

«Сбрендил старик, крыша у него поехала, – грубовато подумал об академике Андрей Борисович Комов, – плетет о гуманизме. Но оно и понятно, сам всю жизнь оружие производил, чтобы людей уничтожать тысячами и миллионами. А сейчас занялся совершенно противоположным – то, что сотворил за многие годы, пытается быстро уничтожить. Раньше надо было думать, Борис Исидорович, о Боге, поздно ты к нему обратился!»

А академик говорил и говорил, пытаясь убедить своих коллег. В зале начали шушукаться, и академик покинул трибуну под недовольный ропот светил отечественной науки и приглашенных из разных стран химиков, биологов. Они-то надеялись услышать слово специалиста, а пришлось слушать проповедь.

«Да, со стариком неладно», – подумал Комов.

К брату Андрей Борисович ночевать не пошел, он недолюбливал младшего брата, но даже не старался разобраться почему. Так бывает между двумя очень близкими родственниками. Он приехал к Смоленскому в восемь вечера. Академик был дома один, без жены. Он ходил по квартире при галстуке, в жилетке. Комову обрадовался, словно не верил в то, что Андрей Борисович примет его приглашение. Круглый стол был накрыт на две персоны, традиционные пироги с грибами, рыбой и вареньем стояли на столе, немного стыдливо в сторонке и бутылка коньяка с двумя рюмками.

– Где же ваша супруга? – поинтересовался Комов, прислушиваясь.

– Она, знаешь ли, Андрей Борисович, извинялась, что вынуждена оставить нас наедине, поехала по очень важному делу, – академик не стал уточнять, почему он отправил супругу из дому. – Проходи, присаживайся.

Они выпили по рюмке. Смоленский вел себя довольно странно, был напряжен, говорил мало, больше слушал Комова, который рассказывал о том направлении, в котором сейчас работает.

– Знаешь, Андрей Борисович, – остановил своего гостя Смоленский, – вот ты мне рассказываешь, я тебя слушаю, пытаюсь вникнуть, понять. Но, знаешь, все это ерунда. Она, конечно, важна, может быть даже очень, но я сейчас не могу о ней думать.

– О чем вы думаете, Борис Исидорович? – глядя в голубые глаза академика, спросил Комов.

– О чем я думаю? – лицо старого академика стало загадочным. Он сидел против света, и его седые волосы светились, как нимб. – Я думаю о вечном. В жизни мне ужасно везло, невероятно везло. Я имею в виду не только быт – семья, здоровье, хотя и это тоже, я говорю о своей жизни в науке. Все, за что я ни брался, мне удавалось, – академик легко поднялся, взял Комова за локоть и повел в кабинет. Тот был здесь впервые, раньше встречался с академиком по делам в квартирке на Ленинградском. Кабинет был от пола до потолка по всем стенам заставлен книгами, и, самое интересное, чисто научных книг было довольно мало, хотя Андрей Борисович доподлинно знал, что художественную литературу Смоленский раньше не читал. Полки заполняла классика довольно редких изданий. На столе стоял портативный компьютер, он был открыт.

Академик уселся за стол, гостю предложил сесть напротив. Из верхнего ящика старого письменного стола академик извлек диск.

– Это не музыка, – сказал академик, подавая диск Комову. Тот вертел компакт-диск в руках.

– Здесь написано – «Реквием» Моцарта.

– Да, да, именно так и написано. И в принципе, – академик Смоленский улыбнулся, – вполне возможно, это тоже реквием, но его сочинил не Вольфганг Амадей Моцарт, а сидящий перед вами старик. Я не хочу брать грех на душу. в общем, Андрей, послушай меня. Я хочу, чтобы ты взял этот компакт-диск на хранение, пусть он побудет у тебя.

– Что здесь? – спросил, глядя на сверкающий диск, Андрей Борисович Комов.

– Здесь на самом деле «Реквием», но он заполняет лишь часть диска. Бог дал мне разум, сподобил меня сделать открытие. Открытие невероятное, ясное и прозрачное, но для него еще не пришло время. Может быть, лет через десять-пятнадцать, когда мир станет немного лучше, оно человечеству понадобится, а сейчас – нет. Возьми его, Андрей, пусть диск будет у тебя. Пройдет время, я думаю, ты до него доживешь и тогда решишь, что с этим делать. Диск только часть открытия. Если Богу будет угодно, он сделает так, что разбросанное соберется, а если нет, так тому и быть. Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?

– Не совсем, Борис Исидорович.

«Точно, у старика крыша поехала, совсем из ума выжил. Надо было бы с его женой поговорить, чтобы она за ним присматривала».

– Ты думаешь, старик Смоленский с ума сошел? Нет, я в здравом рассудке и твердой памяти. Но я пересмотрел свои взгляды на жизнь. Как ученый, я не могу уничтожить плоды своей и чужой работы, а как человек – должен. Но от ученого у меня в душе больше, поэтому рука не поднимается. Разум приказывает не уничтожать, а сердце велит обратное. Не дай бог тебе, Андрей, попасть в подобную ситуацию!

Комов молчал, не зная, что сказать. С одной стороны, он верил Смоленскому, а с другой – понимал, что старик уже безумен, живет совершенно в другом измерении, чем он сам, что тот уже ступил одной ногой в вечность. Они еще выпили по рюмке, не чокаясь, как на поминках.

– Только никому не отдавай это, Андрей, пока не поймешь, что не отдать – невозможно. Я тебе верю, – на прощание сказал Смоленский, пожимая руку Андрею Борисовичу Комову.

* * *

С Гореловым Глеб Сиверов встретился у вдовы Смоленского. Старая женщина хлопотала, носила угощения, называла ученого Коленькой и тут же просила прощения.

– Помните, Коленька, Боря любил пироги с грибами? Ой, извините, пожалуйста!

– Что вы, – отвечал Горелов, – мне очень приятно, что вы называете меня по-домашнему. Значит, я что-то для вас значу.

Сиверов не спешил расспрашивать Горелова о том, что его интересовало. Он старательно создавал образ журналиста, и вдова Смоленского, сама не зная, в чем состоит ее роль, подыгрывала Сиверову. Два часа пролетели незаметно. Вновь были альбомы с фотографиями, книжки с автографами, воспоминания о счастливых днях и неудачах. Горелов при Смоленской избегал говорить о том, что считает решения последних лет жизни ее мужа ошибочными, но и не врал, не говорил, что Смоленский поступил правильно.

– Мы вас совсем утомили, – наконец сказал Сиверов после третьей кружки чая. – Я бы еще хотел поговорить, но нужно откланяться. Вы мне очень помогли.

Вдова ученого проводила гостей до лифта. Створки сошлись, и Глеб сказал:

– Милая женщина, не правда ли?

– Да, – вздохнул Горелов, – возраст обычно делает человека сварливым, даже по себе я это замечаю, а она сохранила ясность ума и умеет радоваться жизни. Я вам хоть чем-то помог? – виновато улыбнулся Горелов. – Мне показалось, будто все, что я говорил, вы уже слышали от вдовы Смоленского.

– Кое-что осталось и на вашу долю.

– Если честно, вы меня поразили, – признался Николай Матвеевич, – не думал, что кто-то еще пишет книги об ученых. Сегодня и классическая литература плохо расходится, если она не включена в школьные хрестоматии, дети предпочитают читать ее в коротком пересказе. А книги про ученых – счастливое воспоминание прошлого века.

– Если бы не западные гранты, – отозвался Сиверов, – денег на ее издание в России я не нашел бы. Мы беседовали совсем недолго.

– Да уж, – усмехнулся Горелов, – мы беседовали три часа.

– Что такое три часа, – рассмеялся Сиверов, – мгновение. Мы пытались за это время постичь жизнь Смоленского, вашу жизнь. Отдельную главу я хотел бы посвятить ученикам академика и соратникам. К кому вы себя причисляете?

И Горелов принялся рассуждать о том, кого можно считать учеником, кого соратником. Глеб умело направлял разговор. Мужчины шли по улице, забыв о том, что существуют транспорт и время. Расходиться не хотелось, Горелову редко попадались такие приятные собеседники. Вскоре они оказались за столиком в кафе.

– Мне странно видеть, – признался Горелов, – человека, интересующегося вирусологией и не связанного с ней по профессии.

– Неужели я один такой? Неужели никому не интересно, чем вы занимаетесь?

– Я тоже раньше так думал, но в последние полгода мне везет на хороших людей. Представьте себе преуспевающего юриста, богатого владельца целой фирмы. Случайная встреча, но через неделю мне кажется, что мы знакомы всю жизнь. Его интересует практически все, чем я занимаюсь, причем интересует бескорыстно. Он даже готов дать деньги на кое-какие мелочи.

Глеб сделал вид, будто признание Николая Матвеевича его мало волнует и он лишь хочет поддержать разговор:

– В мире не бывает ничего случайного, особенно встреч.

– Именно случайная встреча, – настаивал Горелов и пересказал то, как он познакомился с Ренатом Ахмедшиным.

Не спрашивая напрямую, Глеб узнал, как того зовут, чем он занимается. Горелов рассказывал все без утайки, он не видел ничего зазорного в том, что преуспевающий юрист отремонтировал его машину за свои деньги.

– у издательства, на которое я работаю, проблемы с юристами, за год сменили уже третьего. Может, и ваш случайный знакомый подскажет мне толкового человека, поможет издателю серьезной литературы?

Горелов охотно поделился телефонами Рената Ахмедшина, всеми, какие только у него были, – мобильным, рабочим.

– Рад был с вами познакомиться. Теперь редко встретишь настоящего ученого. Мне хотелось бы с вами поговорить еще, но немного позже, когда в памяти отложится сегодняшний разговор. И позвольте посоветовать вам на прощание: будьте внимательны и осмотрительны.

Не дав Горелову опомниться, Сиверов пожал ему руку и оставил ученого одного на улице.

«Что он имел в виду? – подумал Горелов. – Странный, хотя и очень приятный молодой человек».

* * *

Сиверов не стал звонить Ренату Ахмедшину. История ремонта машины Горелова была ясна ему как божий день. По телефонному номеру офиса он легко выяснил адрес и в двенадцать дня уже стоял перед зданием. Сиверов не очень сильно удивился, узнав, что никакой юридической конторы в доме нет, а о человеке по имени Ренат Ахмедшин здесь никто и не слышал. Охранник припомнил, что три комнаты в здании на два месяца арендовал какой-то кавказец, то ли чечен, то ли осетин. Комнаты шикарные, представительские, предоставляются вместе с мебелью и оргтехникой. Десяти минут болтовни с охранником хватило, чтобы тот признался:

– Этот офис обычно снимают фирмы-однодневки, желающие выглядеть солидно. Криминала со стороны владельцев здания в этом нет. Деньги арендаторы платят вперед, а кто занимает комнаты и чем в них занимается, пусть выясняют правоохранительные органы.

Через два часа выяснились и другие, не менее интересные, подробности. Фирмы, о которой рассказывал Горелов, в Москве никогда не существовало, не была она зарегистрирована и ни в одном из городов России. Ренат Ахмедшин тоже напоминал призрака. В Москве проживало пять Ренатов Ахмедшиных, но ни один из них не подпадал под описание, данное Гореловым. Пришлось напрячь Потапчука.

Глеб не стал звонить ему, предупреждать о встрече, он знал, что генерал каждый выходной прогуливается по набережной в одно и то же время.

Потапчук шел в расстегнутом пальто, заложив руки за спину. Только в выходные дни он мог позволить себе избавиться от ненавистного нового портфеля.

Чайки кружили над рекой, от воды веяло весенней свежестью. Генерал, измученный службой за неделю, отдыхал душой. Даже мобильный телефон и тот оставил дома. В конце концов, у него есть помощники, в управлении сидят дежурные, имеет же он право часик быть уверенным в том, что никто не потревожит его?

– Федор Филиппович, – прозвучало у генерала над самым ухом.

От неожиданности Потапчук вздрогнул. Так бесшумно и незаметно мог подкрасться только один человек – Глеб Сиверов.

– Только не рассказывай мне, что ты случайно гулял по набережной и догнал меня, чтобы поговорить о погоде. Ты рискуешь, Глеб, я мог оказаться не один.

Сиверов снисходительно улыбнулся:

– Я за вами слежу уже полчаса, вы пришли один.

– Ну и гад же ты, Глеб Петрович! Если со мной когда-нибудь случится инфаркт или инсульт, в этом виноват будешь ты.

– Не я, а вы сами, – с улыбкой отвечал Глеб. – Мне-то вы рассказывали, что бросили курить, а сами потихоньку уже выкурили одну сигарету.

– Глеб, если ты уж испортил мне отдых, то я хотя бы должен знать ради чего. Подмога потребовалась?

– Я могу все сделать и сам, но тогда мне придется еще раз нарушить закон.

– Лучше не надо.

– Мне нужно выяснить, кто таков на самом деле один человек. Он назвался Ренатом Ахмедшиным, выдает себя за владельца юридической фирмы, – и Глеб вкратце пересказал все то, что ему было известно о Ренате Ахмедшине.

– Это дело затянется не на один день, – вздохнул Потапчук. – Вот если бы к описанию, данному Гореловым, добавить фотографию.

– Я могу подсказать вам алгоритм действий.

– Слушаю, – оживился генерал.

– В офисе, где он арендовал кабинеты, установлены камеры слежения, в комнатке охранника стоят видеомагнитофоны: владельцы офиса играют в крутизну и солидность. Наверняка сохранилась хоть одна кассета с тех времен, когда в здание заходил Ренат Ахмедшин. Найдите благовидный предлог изъять видеокассеты. Так вы получите его портрет. Уверен, за ним много чего числится по вашему ведомству.

– Глеб Петрович, ты всегда предлагаешь простое и гениальное решение, – восхитился Потапчук. – Вот бы мне с пяток таких помощников, я бы горы свернул.

– Такие помощники, как я, дорого бы обошлись управлению. Сколько времени может понадобиться на идентификацию?

– Если мы получим качественные изображения, к вечеру ты все узнаешь.

– Жду вас на служебной квартире.

И не успел Потапчук опомниться, как Глеб исчез. Просто отошел в сторону и растворился в парке. Федор Филиппович даже подумал, что встреча с Сиверовым ему померещилась.

Когда Потапчук появился вечером у Глеба, то выглядел не очень довольным.

– Портрет мы получили, но наши компьютеры его не узнают. Нет такого человека в базе данных.

* * *

Комов не смог поехать на похороны своего учителя академика Смоленского, слишком много работы было в институте, да и погода стояла нелетная. Доктор наук Комов не прикасался к компакт-диску, он так и стоял в шкафу, пылился. А вот после смерти академика, после того, как Комов увидел репортаж по телевидению, он достал компакт-диск, долго держал его в руках, не решаясь просмотреть. Любопытство победило. Содержимое его удивило, и только после нескольких часов сидения на компьютере профессор Комов понял, что в его руках лишь часть научного труда, остроумно зашифрованная старым академиком. Он догадался, что научный труд разделен на несколько частей, и в его руках лишь часть, возможно третья или четвертая, и, не имея остальных частей, восстановить целое он не сможет.

«Интересно, – подумал Комов, – у кого же хранятся остальные части?»

Он спрятал диск в шкаф и, озадаченный, долго не мог заснуть, припоминая совместную работу с академиком Смоленским, встречи, разговоры, споры. В деталях восстановил в памяти последнюю встречу. Теперь она уже не казалась доктору Комову такой безумной, как полтора года назад.

* * *

Как и большинство людей его круга, посвятивших себя служению науке, доктор наук Комов в жизни разнообразия не любил. Ему нравилось, когда день предыдущий похож на день следующий, а день будущий будет таким же, как день сегодняшний. Да, перемен Комов панически боялся. Завтраки, ужины, обеды – все это было таким же, как вчера.

Андрей Борисович не обратил внимания, что именно жена поставила на стол, быстро позавтракал, повязал галстук. Взглянул на себя в зеркале. Выглядел он уставшим.

– Андрей, – услышал он за спиной голос супруги, – когда ты, в конце концов, освободишься хотя бы на несколько недель?

Андрей Борисович обернулся:

– Голубушка, о чем это ты?

– Все о том же. Ты раздражителен, замучен, тебе надо отдыхать.

– Отдыхать? – вскинул брови Андрей Борисович Комов.

– Да, элементарно отдыхать. Съездим куда-нибудь в дом отдыха, а? Походим по лесу, сил наберемся.

– У меня нет времени, – резко и раздраженно оборвал жену Андрей Борисович. – Если хочешь, съезди с кем-нибудь, а я сейчас не могу. Я запланировал до лета закончить монографию. Ты же видишь, я постоянно занят, а работа движется отвратительно медленно. Куда-то дергают, дергают, нет времени сосредоточиться.

Андрей Борисович оделся, затем подошел к жене, обнял ее за плечи.

– Ты извини меня, как только закончу книгу, обязательно поедем куда-нибудь отдыхать, может быть за границу.

Жена кивнула, погладила мужа по плечу и подала портфель.

– Когда ждать?

Андрей Борисович улыбнулся:

– Не знаю, как получится.

– Иногда мне кажется, что я жена военного, а не известного ученого.

– Ты уж меня прости, работа. У тебя какие планы?

– Пойду на рынок, затем к портнихе. У меня планов хватает. Да и к дочке надо заглянуть, внук-то у нас один, надо и его проведать.

– Передай всем привет, – с этими словами Комов покинул квартиру. На лифте он спустился вниз, сел в «Жигули» шестой модели и отправился в институт.

В дальнем углу двора стоял серый «Форд Скорпио» с вмятиной на левой двери. В машине сидели двое мужчин и курили. Руки у обоих были густо покрыты татуировками.

– Вышел, – сказал один.

– Уехал, – сказал второй и посмотрел на часы. – Ни хрена я, Витек, в этом не понимаю, и кажется мне, базар гнилой у нас был с кавказцем.

Нанятые ограбить квартиру Комова бандиты не знали, кто такие Ренат Ахмедшин и Тимур, специально прилетевшие в Новосибирск на один день. Откуда им было знать, какую роль отвели им в международном споре спецслужб и террористов!

– Базар-то, может, и гнилой, а вот бабки настоящие. Я сотку уже занес в сдачку.

– И что?

– Ушла как милая. Повертели ее там так и сяк, как бабу на кровати, посветили на нее, через стеклышко глянули и поменяли на наши российские. Вот так-то. А ты говоришь, базар гнилой. Дай еще сигарету испорчу.

Николай, сидевший за рулем, подал пачку. Витек закурил, поправил лыжную шапку на голове, поскреб небритую щеку, раскурил сигарету и выпустил дым в грязную обивку потолка машины.

Через четверть часа из подъезда вышла и жена Комова. Она была в сером пальто, на плечах – коричневый шарф, на голове – берет. Женщина поздоровалась с двумя немолодыми соседками и, пройдя через двор, направилась в сторону рынка.

– Пора, – сказал Витек, надвигая лыжную шапку на лоб. Его приятель ничего на это не ответил, лишь взял с заднего сиденья сумку, в которой глухо брякнул металл.

Они вышли из машины и неторопливо направились к подъезду. Номер квартиры они знали. Во дворе просидели с вечера, видели, как возвратился Комов с работы в десятом часу, видели его силуэт в окне кухни, затем в гостиной. Двое мужчин поднялись на лифте на седьмой этаж, затем спустились на пятый. Витек вытащил из сумки связку ключей. Замки они осмотрели раньше, сигнализации в квартире не было. Позвонили на всякий случай.

– Ну, давай, – сказал напарник, и Витек принялся колдовать с несложными замками. Первая дверь открылась через пять минут, вторая – через минуту.

Воры вошли в квартиру.

– А еще – ученый, – прошептал, поправляя шапку, Витек, оглядывая небогатое убранство квартиры. – Торбу давай, – сказал он, обращаясь к напарнику.

Одноглазый со шрамом на щеке, с татуировкой на запястье вытащил из кожаной сумки большую клетчатую торбу-баул и подал Витьку. Тот быстро отсоединил стоявший на телевизоре видеомагнитофон, запаковал его. Воры работали быстро, все, на их взгляд, укромные места они просмотрели за четверть часа. Белье было вытряхнуто на пол. Соль, крупы, мука рассыпаны прямо на полу в кухне. С полок сбросили книги, шороху в квартире навели. Кроме двух меховых шапок, видеомагнитофона, кожаной куртки, перчаток, серебряного подноса и пятисот долларов, спрятанных в книжном шкафу, они ничего ценного не нашли, но напаскудили в квартире изрядно. Не нашли они и каких-то там компакт-дисков, о чем просили заказчики грабежа.

Они покинули жилище Андрея Комова, даже не защелкнув замки. Вначале спустился Витек, затем вышел из кабины лифта одноглазый со шрамом на щеке и с тяжелым баулом на плече. Время было утреннее, во дворе им никто не встретился. Они погрузили украденное в багажник «Форда» и спешно покинули двор.

Звонок супруги застал Андрея Борисовича в лаборатории.

Его пригласила к телефону сотрудница:

– Андрей Борисович, вас жена.

Комов подошел, взял трубку, продолжая просматривать бумаги.

– Слушаю, дорогая, – но вместо слов он услыхал рыдания. – Что случилось? Что такое? – закричал он в трубку. Первое, что он подумал, так это о пятилетнем внуке, о Павлике. – Что с ребенком? – воскликнул он.

– С ним все в порядке, Андрюша, но нас обокрали, обворовали!

– Нашу дачу?

– Нас, нашу квартиру! – и супруга Комова принялась сбивчиво объяснять мужу, где была, как шла, кого встретила. Но что похитили, точно сказать не могла.

– Ты милицию вызвала? – наконец смог вклиниться в монолог супруги Комов.

– Нет, а что?

– Немедленно вызывай, я сейчас приеду!

Ничего не объясняя сотрудникам, Комов покинул институт. Садясь в машину, он подумал не о деньгах, не о вещах, которые воры могли стащить и вынести из квартиры, а о компакт-диске, который отдал ему на хранение академик Смоленский. Именно это волновало его больше всего, хотя он и сам не мог ответить толком почему.

Войдя в квартиру, где уже была милиция и кинолог с черной грозной овчаркой, Комов бросился к книжному шкафу. Компакт-диски были на месте, за стопкой старых журналов. Он взял нужный, открыл его: «Моцарт. “Реквием”».

Ему даже показалось, что он услышал немного хрипловатый, но поставленный голос академика Смоленского:

– Береги его, Андрей.

* * *

Потапчук сперва не хотел посвящать Глеба в историю падения полковника Комова, но потом решил, что Сиверов сможет помочь ему и тут. Глеб неплохо ориентировался в тенденциях.

– Ну и дела! – произнес Глеб, дослушав Потапчука, и погасил сигарету. – У меня такое чувство, что он чего-то недоговаривает.

– Человек взял на себя, считай, расстрельное дело. Признался в убийстве. Поставил на себе крест. Какой смысл ему недоговаривать?

– Плохо.

– Бывает и хуже, Глеб, – генерал Потапчук явно пребывал в замешательстве, хотя и успел за последний день переварить всю имеющуюся информацию, осмыслить, сделать выводы, принять решение. – Возможно, как обычно, ты прав, Глеб.

– Может, прав, а может, и нет. Для меня многое остается неясным. Комов, конечно же, мерзавец, и даже то, что он пришел с повинной, чести ему не делает.

– Но ты понимаешь, Глеб, это шанс, возможно единственный шанс.

– Все может быть, Федор Филиппович.

– Описание человека, который на него вышел, мне ничего не говорит. Комов просмотрел всю картотеку.

– И нашел что-нибудь?

– Нет, – сказал генерал. – Но у меня есть надежда, что этот тип на него обязательно выйдет вновь. Нельзя исключать такой возможности. Мы поставили его телефон на прослушивание, организовали наблюдение за каждым шагом полковника.

– Странные люди попадаются в вашей конторе, Федор Филиппович.

– Уж да, и не говори. Сто лет живешь, а не перестаешь удивляться. Ходит человек рядом, три звезды на погонах носит, награды правительственные имеет, а потом выясняется, что он мерзавец, конченый негодяй. Представляешь, пацан из-за него погиб! Я бы его собственными руками придушил, но мы, профессионалы, должны извлекать пользу из всего, даже из мерзавца.

Глеб на слова генерала Потапчука ничего не ответил. Он вертел в руках компакт-диск, поглаживал его, рассматривал с разных сторон – так, как нумизмат изучает редкую монету, заполучить которую даже не мечтал, но волей судеб она оказалась в его руках.

– Еще один диск с работой Смоленского? – с надеждой спросил генерал.

– Нет. На этот раз – просто музыка.

– Опять Вагнер?

– Да, Вагнер, очень редкая запись сороковых годов. Отреставрирована и переведена в цифру. Я ее лет пять хотел отыскать, слыхал об ее существовании, но и думать не думал, что она окажется в моих руках.

– Тебе, наверное, не терпится ее послушать в одиночестве?

– Вы удивительно прозорливы, Федор Филиппович.

– Работа у меня такая, Глеб, – предугадывать. А что ты выяснил?

Глеб передернул плечами, отложил в сторону компакт-диск и, глядя на руки Потапчука, сказал:

– У меня такое чувство, что ведется очень сложная игра, партия не в два и даже не в пять ходов. Все просчитано на много ходов вперед, и играют против нас суперпрофессионалы – возможно, целое государство.

– Думаешь, чеченцы или арабы?

– Нет, эти ребята значительно проще. Нашим противникам в подметки не годятся.

Генерал вскинул голову, потер виски:

– Что-то я тебя, Глеб, не пойму. Или ты не хочешь мне всего сказать?

– Я еще не уверен, я только высказываю предположения.

– Если бы ты работал в моем управлении в аналитическом отделе, то твои слова могли бы иметь место. Но ты, Глеб, практик.

– В том-то и дело, генерал, не мое дело разгадывать ребусы с тремя неизвестными. Видите ли, тут такая закавыка возникла, или, как говорил наш бывший президент, загогулина получается удивительная. Как ни пытаешься ее выпрямить, проверить логикой, ничего не выходит, факты не сходятся друг с другом.

– Ты монтажным клеем склеивай.

– Не получается. Как в том анекдоте.

– В котором? – спросил Потапчук.

– Про чукчу и пересаженную ему врачами задницу, которая потом его отторгла.

– Что-то не припомню, ты мне его не рассказывал.

– В Интернете прочел, Федор Филиппович. Вообще, Интернет – вещь полезная.

– Не люблю я ваши новомодные штучки – компьютеры, интернеты. В жизни все куда проще, чем на экране.

– Я бы тоже хотел так думать, и, может быть, Федор Филиппович, вы, по сути, правы. Когда все факты срастутся, каждый займет свое место, мы с вами удивимся, как все было просто, чересчур просто. А сейчас концы с концами не сходятся, и получается сложно, выглядит запутанно. А я, как ни пытаюсь упростить, не могу. Действительно, я не аналитик, а самый что ни на есть неисправимый практик.

– Глеб, брось, ты любую работу тянешь.

– Надеюсь, вы, Федор Филиппович, поставите меня в известность? – вернувшись к началу разговора, напомнил Сиверов.

– Зачем тебе? Но, если так хочешь, я тебе потом расскажу, как оно было, и тогда проверим, чья теория верна.

– Дай бог, чтобы ваша, Федор Филиппович. Я тогда еще раз буду вынужден искренне восхититься вами и получу лишнюю возможность пожать вашу руку.

– Вижу, Глеб, тебе не до меня, ты рвешься музыку послушать.

– Угадали, скрывать не стану.

– Чашку некрепкого кофе старику нальешь?

– Специально для вас сготовлю.

Генерал Потапчук выпил кофе, пожал на прощание руку незаменимому агенту, хлопнул его по плечу:

– Наслаждайся искусством. А мне пора возвращаться в управление.

– Успехов, генерал.

– И тебе.

Дверь закрылась. Глеб поставил компакт-диск, настроил и без того выверенную аппаратуру, сел в глубокое кресло, закрыл глаза и не глядя нажал клавишу пульта дистанционного управления. Комнату заполнили звуки музыки, и Сиверов забыл обо всем: о генерале Потапчуке, о полковнике Комове, докторе Горелове, академике Смоленском, о неизвестном типе, шантажирующем полковника ФСБ, в общем, выключился полностью. Ему даже показалось, что он стал невесомым, земное притяжение исчезло, и он воспарил над землей, над облаками, над реками, озерами. Озера поблескивали, как зеркальца, разбросанные в траве. В водных зеркалах иногда отражались полупрозрачные облака, и гладь воды становилась матовой, как старое серебро. И солнце, и звезды надвинулись на него. Глеб видел временами свою тень, полупрозрачную, скользящую по белым облакам. Он шевелил пальцами, а ему казалось, что он шевелит крыльями, поймав очередной поток ветра. Сиверов ощутил, как мал человек, распростертый в могучем потоке, несущем его между горными вершинами, над морями, реками, над грешной Землей – туда, где нет никого, где нет ничего.