Текст книги "Иллюзионист"

Густые брови Савла слегка поднялись.

– Руководство, – объяснял Кефа. – Все эти группы надо удерживать вместе. Ты имеешь представление, сколько времени у меня уходит на административную работу?

– Тогда откажись от нее, – сказал Савл. – Она явно не по тебе.

Снова наступила пауза.

– Я имею в виду, – сказал Кефа, – что сперва необходимо сделать главное.

– «Первое будет последним».

– Ты испытываешь мое терпение, Савл.

– А ты мое, Кефа. Ты говоришь о главных задачах, а для кого они главные? Для тебя или для Бога? Мне они кажутся задачами кучки трусишек, которые боятся выйти за порог своего дома. Вы все напуганы. Ограниченные людишки. Храни меня Бог от ограниченных людишек!

Кефа ждал, пока его гнев не уляжется. Савл, сидевший напротив со сжатыми кулаками, в отчаянии уронил голову на руки.

– Извини, – прошептал он, – я не должен был так говорить.

Он посмотрел на Кефу полными боли глазами.

– Как мне объяснить, чтобы ты понял? – сказал он.

Иногда он вел себя как ребенок.

– Ты не похож на человека, которому нужно чье-либо согласие, – мягко сказал Кефа.

– Это неправда, – сказал Савл. – Я ничего не могу сделать без твоего согласия. Ты это знаешь. К сожалению, я не умею просить.

Они обменялись улыбками. Наступило молчание, но оно было приятным.

Кефа размышлял. Идея Савла была, разумеется, дикой. А также ненужной. Но тем не менее грандиозной. Он позволил себе на миг представить ее последствия и осознал ее грандиозность. Мир, объединенный верой, ожидающий возвращения…

Он остановился, сбитый с толку, поскольку понял, что идея абсолютно неосуществима. В подобном мире какой смысл был бы в Возвращении спасителя угнетенного народа? В подобном мире не было бы места Страданию. И какой тогда смысл в Царствии, если оно для всех?

Он тряхнул головой, чтобы избавиться от головокружения.

– Не думаю, что есть необходимость в каком-либо разрешении, если ты не собираешься сию минуту обращать в нашу веру население всей империи, – сказал он, – Поговорим об этом потом, когда ты все как следует обдумаешь.

– Обязательно, – сказал Савл с отсутствующим взглядом. – Обязательно.

Вскоре после этого Савл отправился домой. Его визит был коротким, но он успел настроить против себя большую часть местного населения. Кефе и Иакову Благочестивому не оставалось ничего, кроме как инсценировать покушение на Савла и отправить его домой под предлогом защиты его безопасности. После этого воцарился мир.

Кефа не знал, как долго этот мир продлится. Савл не был из тех, кто отказывается от своих идей из-за того, что их трудно воплотить в жизнь. Рано или поздно он попытается осуществить свой план, и слухи об этом, учитывая характер Савла, дойдут до Иерусалима. А это могло бы привести к проблемам.

Он должен был пресечь идею в зародыше. Но она была дерзкой, и это восхищало его. В любом случае Савл не стал бы слушать.

Беспокоиться об этом было бессмысленно: он все равно ничего не мог изменить. Теперь за все отвечал Иаков Благочестивый, ему придется разбираться с Савлом. Нет сомнения, что он это сделает эффективно. Когда Кефа рассказал ему о мечте Савла, он отнесся к этому чрезвычайно критически.

Но Иаков… Его никто не выбирал. Он просто появился. Он остался с ними, заглянув по дороге, уверенный, что может быть полезен. И он был прав. Через несколько недель его ровный голос законника, разъясняющий, анализирующий и придирчивый, стал неотъемлемой частью их собраний. Вскоре он стал доминирующим.

А собственно, на каком основании? Он дал это понять своей первой фразой, произнесенной, едва он переступил порог. По большому счету, эта фраза была ненужной, поскольку они прекрасно знали, кто он такой.

– Я Иаков, – сказал он, – брат Иешуа.

Брат? Разве он не знал, что учитель отрекся от него? «У меня нет братьев. Это, – он указал на своих друзей, – мои братья».

Брат? Разве может считаться братом человек, который насмехался над своим братом и сказал о нем: «В него вселился демон» – и открыто присоединился к его врагам и который не пошевелил и пальцем, чтобы помочь, хотя мог это сделать, имея друзей среди духовенства? Брат?

Где был Иаков, когда они скитались по дорогам и просили подаяние, вынужденные покинуть враждебные города? Где был Иаков, когда Иешуа говорил им о Царствии? Где был Иаков в ту последнюю ночь, когда все рухнуло? Молился на коленях, чтобы стать еще более благочестивым.

Но когда начались Явления, чудеса, пророчества, знаки Святого Духа, тогда вдруг Иаков появился. «По рождению я один из вас, – заявил он. – Вы не можете отвергнуть меня. Я его брат».

И естественно, они его не отвергли. Они были рады любому новому члену, а такому, как Иаков, тем более. У него было много влиятельных друзей. Он прекрасно разбирался в Законе и имел хорошую репутацию. У него была феноменальная память и ясный, дисциплинированный ум. Он был хорошим организатором. Он ревностно соблюдал моральные устои, подтверждением чему служил тот факт, что он никогда не мылся. Он был благочестив, способен, грязен и холоден.

Теперь он возглавлял братство в Иерусалиме. И намного лучше справлялся с этими обязанностями, чем Кефа.

Стук, стук, стук. Треск.

– Ты видел?

– Откуда у тебя эти кости?

– Ничего особенного в них нет. Давай бросай.

Препровождение времени, драгоценного времени, которого так мало осталось.

Скоро наступит смена сирийского охранника. Кефа с нетерпением ждал короткого тайного общения. В прошлый раз охранник сказал ему, что царь нездоров. Но подобные слухи, и даже худшие, ходили по городу месяцами. Некоторые говорили, что в него вселился демон. Его причуды и жестокость росли каждую неделю. Даже иностранные правители управляли страной лучше, чем местный царь.

Это не имело значения. Царствие придет.

Кефа прислонил голову к стене и заснул.

Даже не видя, он знал, что дверь камеры открыта. Он также знал, что она открыта не так, как обычно. Вместо того чтобы медленно повернуться на петлях, она просто стала открытой.

Он знал, что должен встать и выйти.

Почему он не может этого сделать? Силясь понять, в чем дело, он осознал, что прикован цепями. Но когда он повернул руки, чтобы убедиться, что прикован, он обнаружил, что они свободны. Цепи безвольно повисли и беззвучно ударились о стену.

Он был в кромешной темноте.

Он поднялся. Его шатало: ноги были одновременно такими тяжелыми, что он едва мог их переставлять, и такими легкими, что, если бы он сделал шаг, нога прогнулась бы под тяжестью тела. Он чувствовал, что к лодыжкам пристала солома.

Он знал, что охранники увидят его и он будет убит. Он вскрикнул от страха, но не услышал никакого звука.

Он вдруг понял, что охранники спят и не проснутся. Единственное, что он должен сделать, – это выйти.

Но он ничего не видел.

Он заставил себя двигаться вперед, туда, где, как ему казалось, была дверь. Он не мог ее отыскать. Или, если он к ней приближался, она удалялась. Иногда ему казалось, что он поравнялся со спящими охранниками, но потом оказывалось, что до них еще шагов пять.

Он снова всхлипнул. На этот раз он услышал всхлипывание, которое превратилось в молитву. «Господи», – сказал он.

Осознание того, что он должен молиться, прояснило его разум, и он понял, что ничего не видит не потому, что в камере слишком темно, а потому что в ней слишком светло. Он тотчас ощутил вокруг себя ослепляющий свет.

– Господи?

– Иди, Кефа.

Он пошел вперед, ведомый радостью. Он прошел мимо каменных плит, не чувствуя их, прошел мимо спящих охранников и вышел за дверь. Он оказался в лабиринте коридоров и осознал, что ничего не видит. Коридор был освещен золотым светом, подобным лунному, но теплым. Он перешагнул через камни, не прикасаясь к ним. Кто-то шел рядом. Он несколько раз пытался посмотреть на него, но не мог повернуть головы.

Они поднялись по ступеням, прошли через другую дверь и оказались на вымощенном булыжником внутреннем дворе. Повсюду стояли солдаты, опираясь на свое оружие, неподвижные, с широко открытыми глазами. Они прошли мимо солдат и приблизились к чугунным створкам ворот, прорезанных в высокой стене. Тот, кто шел рядом, дотронулся до ворот, и створки распахнулись настежь, и они вышли наружу. Ворота беззвучно закрылись за ними.

Вдруг он оказался один. Осматриваясь по сторонам, отчаянно надеясь найти своего провожатого, он увидел, что оказался на улице среди домов и закрытых лавочек. Он остановился, потом повернул направо к дому, где, как он почувствовал, были его друзья. Он обходил камни и лавировал между домами, окруженными высокими стенами. И вот он стоял перед дверью, глядя на массивные шляпки железных гвоздей в толстых досках.

Он постучал. Звук был глухим, как из бочки. Послышались торопливые шаги, голос девочки и смех. Он снова постучал. Он услышал, как шаги быстро удаляются от него, и снова смех в глубине дома. Он постучал снова, потом еще, звук раздавался во всех комнатах его сознания.

Вдруг его охватил ужас.

Дверь отворилась.

Щелк .

Кефа вздрогнул, открыл глаза и тотчас закрыл их снова, ослепленный светом фонаря. Стража сменилась. Его приятель был на дежурстве.

Кефа слышал, как скрипнула скамья, началась игра в кости.

Он пошевелился и почувствовал, как цепи впились в его запястья. Что означал сон? Был ли это знак или испытывалось его терпение? Какой толк от знака, если читать его следовало в обратную сторону?

Лежа на соломе и глядя на солдат, освещенных светом фонаря, он понял, сколь многого лишился.

Когда-то все было ясно. Возвращаться мысленно в то время, когда все было ясно, равнозначно тому, чтобы смотреть из тени на группу друзей, освещенных ярким солнечным светом. Чем дольше он смотрел, тем гуще становилась тень там, где он стоял.

Он осознал, что ничего не понимает. Он не мог объяснить ничего из того, что с ним происходило. Он не знал, что означает его видение на вершине горы или более позднее видение в Иоппии, да и вообще все его видения. Но ему было отказано, по его собственной вине, в одном-единственном опыте, который мог бы прояснить все остальное.

Он даже не знал, что ему следует теперь делать.

Раньше все казалось простым. Как главный ученик, представитель и носитель учения Иешуа он должен был возглавлять братство.

Но братство росло. Рос круг его обязанностей, и все больше времени занимало выполнение заданий, которые, казалось, не имели ничего общего с настоящей работой, которую поручил ему Иешуа. Он обрадовался, когда Иаков Благочестивый проявил интерес к административной работе. Исподволь он передавал Иакову полномочие за полномочием, пока однажды не понял, что не он, а Иаков руководит общиной.

Он оказался способным руководителем, а с Кефой по-прежнему советовались по всем важным вопросам. С облегчением, в котором был легкий налет неловкости, Кефа вернулся к проповедованию. Сначала он был счастлив снова оказаться в пути, встречать новых людей, сталкиваться с новыми трудностями. Он с радостью окунулся в работу. Это было до того, как он начал понимать, что утерял цель, что ясность учения затуманивается. Что-то было не так. Пытаясь понять, что именно не так, он обнаружил, что там, где раньше было твердо, теперь стало неустойчиво, будто произошел подземный сдвиг.

Для чего он проповедовал?

Закрыв глаза, он снова увидел худощавую фигуру Иешуа, окруженную толпой, услышал тихий уверенный голос: «Прости. Верь. Подчинись. Люби. Не строй планов на будущее. Не наживай имущества. Не тревожься, что о тебе говорят люди. Не говори того, чего не имеешь в виду».

Это он им говорил?

Он сказал им, что мог. Теперь, когда будущее продлилось на десять лет дольше, чем они предполагали, было трудно говорить людям, чтобы те не строили планов на будущее; было также трудно говорить богатому и влиятельному человеку, проявляющему благосклонность к общине, чтобы он отказался от своего имущества. Поэтому он говорил им, что мог.

И даже то, что он им говорил, имело второстепенное значение. Идеи, которые с таким трудом распространял Иешуа и из-за которых он был убит, имели второстепенное значение. Главным теперь стал сам учитель, причем в облике, в котором Кефа никогда его не знал. Неужели эта величественная фигура, этот карающий Судья Последних дней, который принес себя в жертву в последние дни своей земной жизни, чтобы снискать прощение для тысяч совершенно незнакомых ему людей, был тем человеком, с которым Кефа ходил на рыбалку, шутил и делил хлеб?

В который раз Кефа корил себя. И это тоже – форма гордыни. Савл был прав: он хотел сохранить Иешуа для себя. Его мнение было авторитетно лишь постольку, поскольку это его мнение. Но часто он и сам не знал, в чем заключается его мнение.

Но терпеть ему оставалось недолго. Вскоре он умрет. И тогда, вероятно, все станет ясным.

Вдруг ему пришло в голову, что если ему суждено умереть, значит, его работа закончена. Он завершил ее. Так и не поняв, в чем она заключалась.

Он громко рассмеялся. Звук странным образом отразился от каменных стен, и один из охранников прикрикнул на Кефу, чтобы тот затих.

Его видение в Иоппии случилось, насколько он припоминал, примерно тогда, когда его впервые начали тревожить сомнения.

Оно тогда очень ему помогло. Дало новый толчок в его работе на протяжении многих месяцев. Но что касается его значения…

Приморский город. Каждый второй был иностранцем, и, пройдя по набережной, в течение часа можно было услышать сотни разных языков. Он намеревался провести здесь всего несколько дней, но задержался, очарованный многообразием этого места. Сутолока порта напомнила ему о родном доме. Он проводил много времени в гавани, наблюдая за моряками и рыбаками и смотря на море, простирающееся до горизонта.

Его мысли часто возвращались к Савлу.

Однажды он пошел на крышу дома, где квартировал, чтобы помолиться. Почему он выбрал это место, ярко освещенное полуденным солнцем, он сам не знал, но что-то влекло его туда. Он ничего не ел с предыдущего вечера и на открытом солнце почувствовал слабость. Крыши соседних домов, казалось, плыли в воздухе, образуя гигантскую лестницу, ведущую к морю. Он чувствовал, что какая-то сила увлекает его на эту лестницу и, когда он спустится вниз, ему придется идти по воде. Он знал, что у него это не получится.

Не успел он об этом подумать, как оказался у самой воды, глядя не на отмели, а на прозрачную безграничность, глубокую, как небо. Он стал просить оставить его там, где был, и услышал голос, который, казалось, исходил из самых глубин: «Почему ты сомневаешься?»

Потом, глядя на бескрайность, которая вмещала теперь и море и небо, он увидел, что в ней появилась огромная расщелина, которая увеличивалась, пока не заняла все его воображение, и стала заполняться всем, что есть на земле. Перед его глазами в невообразимом порядке мелькали: ползущие насекомые, рыбы и длинноногие обитатели моря, растения и морские водоросли, птицы и змеи, яркие бабочки, олень и леопард, крадущиеся шакалы… и люди разных рас. Он смотрел, и его наполняло чувство покоя.

– Я тот, кто дает, – сказал голос. – Верь мне.

Он не знал, что это означает, но он верил. Восхищенный покоем, он рассказал о видении Иакову Благочестивому, который огласил его содержание перед комитетом, и они обсуждали его в течение нескольких недель, после чего было решено, что оно вообще не имело никакого значения.

А теперь, чтобы понять то видение, времени не оставалось. Времени совсем не было, а понять нужно было все.

Что сказал Иешуа за несколько дней до конца, когда Кефа спросил его о Ключе?

– Он у тебя. Разве ты не знаешь, что он у тебя? Может быть, действительно не знаешь? – Он остановился и улыбнулся, но улыбка лишь подчеркнула усталость на его лице. – Но теперь уж поздно. Если ты не все еще понимаешь, то никогда уже не поймешь. Может быть, так даже лучше.

Через десять лет эти слова не утратили своей остроты.

Кефа смотрел на сырые камни, блестящие в свете лампы.

Стоило признаться в существовании сомнений – и избавиться от них было невозможно. В этом унылом месте они, словно крысы, выбегали из каждого угла.

Царствие началось после Воскресения Иешуа. Но в каком смысле, поскольку его по-прежнему ждали? Пока все только начиналось, но скоро Царствие прольется на них, как солнечный свет. Но как скоро, как долго, почему солнце все не всходит? Царствие предназначалось для изгоев, для доведенных до отчаяния и презирающих самих себя, для тех, кому жизнь была дана, поскольку они полагали, что не заслуживают ее; его земными делами руководил Иаков, в сердце которого жил принцип справедливой пустыни. Царствие отменяло Закон; а они продолжали соблюдать его ежедневно и ежечасно, в малейших деталях.

А что новая трактовка, объявленное ими «искупление», прощение, которое дает право попасть в Царствие? Это было важно для проповедования. Без нее трудно было бы привлекать новых членов, так как первое, о чем люди спрашивали, – это о значении позорной смерти Иешуа. Без новой трактовки смысла в ней не было, так как Царствие не пришло. Трактовка работала: они пожинали первые плоды. Новообращенные после обряда крещения действительно преображались и очищались от грехов.

Однако Иешуа никогда ничего не говорил об этом.

То, что он говорил, и скрытый смысл его изречений вели в противоположном направлении. Он учил их молиться: «Прости нам, как мы прощаем других». Ни слова об искуплении или жертве: прощение зависело исключительно от готовности человека простить самому. Разве это не справедливо? Как ты поступаешь, так будут поступать и с тобой. Разве это не естественно? Что посеешь, то и пожнешь. Разве это противоречит остальному, что он говорил? Бог – Отче ваш, Он желает прощать.

А отец, который потребовал кровавой платы за ошибки, отец, который не мог без этого простить, – разве это…

Кефа беспокойно заворочался в своих оковах. С какой бы стороны он ни рассматривал эту мысль, каждый раз она представлялась ему во всем своем ужасе. Прощение через мучительную смерть, искупление кровью от отцовского возмездия… В этом не было откровения Духа, не было священного таинства, которому нужно молиться, чтобы постичь милосердие. Эта мысль родилась в голове законника Иакова Благочестивого, и это была самая чудовищная, отвратительная и богохульная идея из всех идей, которые Кефа знал.

И он проповедовал ее, потому что иначе следовало признать, что смерть Иешуа была бессмысленной. Что ее можно было предотвратить. Что совершена страшная ошибка.

Чья ошибка?

О Господи, не моя.

«Ты сказал то, о чем никогда нельзя говорить, и за это придется уплатить высокую цену».

Но не такую же?

«Никто из вас не знает, когда следует говорить, а когда молчать».

Разве имеет значение то, что он рассказал другим? Все равно вскоре это было бы на устах у всех.

«О некоторых вещах нельзя говорить».

В конце концов он это понял: как раз вовремя, чтобы спастись.

«Я не знаю его. Я не встречался с ним раньше».

Он спасся, но тем самым утратил себя, и все его поступки с тех пор были шагами впотьмах.

– Послезавтра.

– Что? – Кефа в удивлении поднял голову. Над ним стоял молодой сирийский охранник.

– Послезавтра тебя под конвоем переводят в Кесарию. Я слышал об этом в караульном помещении.

– А-а… – сказал Кефа.

Царь был в Кесарии. Это означало конец.

– Спасибо, – сказал он.

Солдат стоял в нерешительности.

– Может быть, ты чего-нибудь хочешь? – сказал он. – Ведро, например?

– Нет, спасибо, – сказал Кефа. Вонь от ведра в тесном помещении была невыносимой, и он пользовался им как можно реже. – Но я бы выпил воды.

Солдат принес кружку и дал ее Кефе. Пока Кефа пил, неловко звякая цепями, солдат прошептал: «Царь при смерти».

Кефа посмотрел на него, пораженный. Глаза солдата ничего не выражали. Он подождал, пока Кефа допьет, потом вернулся к столу и взял кости.

Сердце Кефы учащенно билось. Напрасно он пытался его успокоить.

Наверняка царь не при смерти. Такие слухи ходили и раньше. И даже если он при смерти, это ничего не меняло. У Кефы достаточно недругов, чтобы он оставался в тюрьме. Иаков Бар-Забдай был убит: их всех убьют. «Когда я уйду, вы будете как овцы среди волков».

Понятно, что овцы среди волков не смогут продержаться долго.

Кефу приводило в смятение, что его тело будет слепо бороться за жизнь, тогда как его душа готова к смерти. Но он решил, что приятие мысли о смерти было также проявлением трусости. Это было естественно.

Он по-прежнему привратник. Он дал слово и не мог взять его обратно. Он, полный пороков, такой слабый, обуреваемый сомнениями, будет стоять в воротах…

У него перехватило дыхание, когда его пронзило холодом, как из могилы.

Привратник стоит в воротах .

Неужели смысл именно в этом? Он должен открывать двери для других, но не для себя? Как Моисей, который умер в нескольких шагах от Земли обетованной?

Если это воля твоя.

Господи, сделай так, чтобы это не было твоей волей. Я не вынесу этого.

«Первый станет последним. Последний станет первым».

Помоги мне.

«Я пришел, чтобы сделать слепых зрячими».

Да, Господи.

«И лишить зрячих зрения».

Я ничего не понимаю.

«Вам придется стать умными. И коварными, как змеи».

Но мы не умны…

«Вы должны быть как дети».

Но, учитель…

«Я дал тебе Ключ».

Кефа закрыл глаза. Его силы истощились.

– Я простой человек, – сказал он. – Не мог бы ты дать его кому-нибудь другому?

Мария.

Лицо, страшно искаженное, было иногда лицом ребенка, а иногда – старухи. Рот выкрикивал оскорбления, потом обвисал и пускал слюни. Глаза были пустыми ямами. Она тряслась и корчилась, периодически обхватывая себя руками, словно плетками, и напевая обрывки какой-то песенки.

– Назови свое имя, – холодно сказал Иешуа.

Она попятилась. Сделав несколько шагов, остановилась и выбросила вперед руку, указывая на него.

– Я тебя знаю, – прошипела она.

– Назови свое имя.

– Я знаю, кто ты, – насмешливо пропела она.

– Придержи свой язык!

Он угрожающе наступал на нее. Она завыла от страха и замолотила руками.

Он тоже поднял вверх руку и, повернув ладонь с вытянутыми пальцами вниз, пошел к ней.

– Ты, посмешище, ничтожество, я заклинаю тебя Богом, который велит тебе сказать твое имя.

– Не-е-е-т! – Казалось, крик вырвался из нее, и она схватила себя за горло, чтобы заглушить его.

– Твое имя.

Она завыла и упала в бессилии на землю, цепляясь за его ноги. Он не двигался.

Она лежала неподвижно, а потом зарыдала.

– Я буду хорошей, – всхлипывала она. Это был голос испуганного ребенка. – Я буду хорошей. Не бей меня. Забери меня отсюда.

– Встань, – приказал Иешуа.

Плач прекратился. С потрясающей быстротой она встала на корточки и отползла назад, что-то напевая. Потом ее тело напряглось, а голова стала подергиваться из стороны в сторону, как будто она к чему-то прислушивалась. Казалось, она нашла, откуда идет звук, и стала слушать. На лице появилось лукавое выражение, словно она знала что-то неведомое прочим. Она медленно подняла руку снова и показала на него.

– Скажи свое имя! – грозно закричал он.

Она завыла, вскочила на ноги и бросилась бежать, по-прежнему указывая на него. Слова полились из нее бурным потоком.

– Я – порок, я – порча. Я – Шиббета, я – Куда, я – Эшшата, я – Шабрири. – Пауза, затем победный вопль: – Я – Руа Зенуним.

Внезапно наступила тишина, она с насмешкой смотрела на них. Она стала медленно двигать плечами и бедрами, потом сделала такой непристойный жест рукой, что смотрящие на нее мужчины отвернулись и заерзали от стыда.

– Вы знаете меня, – прошептала она, – да, вы знаете меня. Даже он, – она снова указала на него, ее голос превратился в издевательский крик, – даже он знает меня.

Иешуа пошел к ней:

– Силой Бога я приказываю тебе. Замолчи и выйди из этого ребенка. Тебе там не место, ребенок принадлежит Богу. Волей Создателя я принуждаю тебя выйти.

Тишина. Потом она задрожала, дрожь началась с ног, распространяясь по всему телу. Голова упала на грудь. Из груди вырвался низкий стон и превратился в душераздирающий вопль.

Вопль внезапно прекратился. Она стояла, покачиваясь, потом рухнула на землю.

Иешуа подошел туда, где она лежала, и склонился над ней. Зрители боязливо обступили их, разглядывая ее. Молодая женщина лет семнадцати, худая, с тонкими чертами лица, смертельно бледная.

Иешуа выпрямился, лицо его было серьезным.

– Накормите ее, – сказал он. – И будьте добры к ней, хотя бы раз.

Мария.

После изгнания нечистой силы она присоединилась к ним, влилась в их небольшой коллектив, словно у нее было на то право. Она никогда не отходила от Иешуа и постоянно смотрела на него. Она говорила с ним, только когда он к ней обращался, а говорил он с ней исключительно ласково, словно с ребенком.

Но он не обращался с ней как с ребенком. Кефа несколько раз слышал, как они разговаривали, и был поражен, услышав, как учитель обсуждает с Марией такие вещи, о которых он редко говорил даже с Кефой. Они говорили о Царствии.

– Небо раздвинется, так же как и небо над ним; но мертвые не будут жить, а живые не умрут.

– Если Царствие на Небесах, это Царствие для птиц.

– Оно здесь, но никто его не видит. Странные, трудные для понимания изречения, над которыми раздумывал Кефа, пытаясь сопоставить их с имеющимися у него знаниями, ища место, куда бы они могли вписаться. Они никуда не вписывались. Казалось, постичь их смысл можно было, только отбросив все, что он знает, и заменив на что-то совершенно другое. Но он не знал, как забыть все, что он знает, а также что ему следует знать вместо этого.

Учитель говорил с Марией на этом непонятном языке, и она понимала его и отвечала ему.

Это ранило Кефу больше, чем он мог бы в том признаться. Наконец он попросил Иешуа отослать ее или, по крайней мере, стараться соблюдать приличия. Им не пристало иметь женщину в своей компании, сказал он, и к тому же это неудобно. Женщины менее склонны к духовным вещам, чем мужчины. Иешуа строго сказал, что сам будет судить о склонности Марии к духовному. Оскорбленный Кефа сказал, что достаточным поводом для скандала был один лишь тот факт, что Иешуа и Мария беседуют наедине. Иешуа засмеялся и сказал, что, если это самый большой скандал, который он вызвал, значит, он плохо старался. Кефа отступил, сбитый с толку. Позже Иешуа сказал: «Мария видит то, чего не видишь ты, Кефа, и поэтому ей нужны вещи, которые не нужны тебе. Оставь ее в покое: она скоро уйдет в любом случае».

Через два дня она ушла, никто не знал куда. Позже они встречались с ней еще несколько раз, прежде чем ушли в Иерусалим. Она появлялась неожиданно, проводила с ними несколько дней и снова исчезала. Ни она, ни Иешуа не давали никаких объяснений по поводу этих визитов, или почему они так неожиданно прерывались, или откуда она знала, где их искать. Это было подобно тому как животные приходят на водопой, когда это необходимо, а потом отправляются по своим делам. Кроме того, в ней было что-то дикое, что-то пугающее. Учитель изгнал из нее семь демонов, но, по-видимому, был и восьмой.

Мария действительно видела вещи, которых не видел Кефа. Она увидела самое важное из всего: первая и единственная. Конечно, они не поверили ей. Они не верили до тех пор, пока сами не увидели его. А затем от радости и непонимания и от необходимости осмыслить по-новому порядок событий, и кто что видел, и при каких обстоятельствах, все перепуталось и казалось не столь важным по сравнению с самим фактом, поэтому в конечном итоге сложившаяся история воплощала и саму правду, и наилучший взгляд на нее.

Только спустя несколько лет, с трудом и мучением, Кефа смирился со все усиливающимися расхождениями между событиями и рассказом о них; но когда рассказ Марии дошел до Иакова Благочестивого, было уже поздно.

– Я видела его, говорю вам. Я видела его в саду, прежде чем его заметили другие.

– Чепуха, – раздраженно сказал Иаков.

– Это правда! Спросите Кефу. Он был в комнате, когда я им рассказала.

– Я помню, ты что-то говорила, – сказал Кефа, – но не помню, что именно…

– Я говорила… О, я не помню, что я сказала. Я была так расстроена и возбуждена и растеряна. Я, возможно, не отдавала отчет о том, что говорила тогда. Я нашла могилу пустой… и почувствовала, что кто-то стоит со мной рядом, и я подумала… не знаю, мне кажется, я подумала, что это садовник.

– Это и был садовник, – сказал Иаков.

– Нет, это не так! Я говорила с ним, и вдруг что-то произошло, что-то изменилось внутри меня, и я поняла, что это он.

– Удивительно, – сказал Иаков. – Царствие Небесное предстает в таком непонятном виде, что его можно спутать с садовником. Пути Господни поистине неисповедимы.

Глаза Марии наполнились слезами.

– Иаков, – сказал Кефа смущенно.

– Не будь дураком, Кефа, – набросился на него Иаков. – Женщина хочет внимания, это старо как мир. Вспомни, как она следовала за вами повсюду, словно была мужчиной, – чуть не дошло до скандала. Теперь она сочиняет эту нелепую историю, будто первой увидела его, когда он восстал из мертвых. Мы не можем с этим мириться. Он явился тебе первому, что было единственно правильным, так как ты был руководителем. Потом он явился всем вам вместе. В конце концов, – лицо Иакова смягчилось на короткий миг, приняв выражение скромности, – он явился мне. – Таков был порядок, необходимый порядок, и изобретать какой-либо иной абсурдно.

Кефа прочистил горло.

– Между прочим, – сказал он, – он явился двум нашим друзьям до того, как он явился нам, это было, возможно, до того, как я…

– Что? – сердито сказал Иаков. – Я об этом слышу впервые. Кто были эти люди?

– Ты их не знаешь. Они иногда приходили послушать его. Они шли в деревню неподалеку отсюда, он присоединился к ним. Они сказали, что долго не понимали, кто это был.

– Это точно, – сказала Мария.

– Замолчи! – резко сказал Иаков. Он снова обращался к Кефе: – Ты желаешь добра, Кефа, но ты не понимаешь. Он не мог явиться двум не представляющим совершенно никакой ценности людям, прежде чем явился всем остальным, так как это было бы абсолютно неправильно. Отсутствие определенности в связи с этим так называемым Явлением доказывает то, что оно было ненастоящим. Когда он явился мне, в этом не было никакого сомнения, то же самое можно сказать о твоем откровении. Ход вещей предопределен, Кефа, в надлежащем порядке. С твоими бедными друзьями сыграло шутку разыгравшееся воображение, окрашенное горем и подстегиваемое рассказом Марии, который, к счастью, был таким непоследовательным, о пустой могиле. Если бы они ничего подобного не слышали, вряд ли они подумали бы, что видели его.

– То же самое можно сказать обо всех нас, – строго сказал Кефа. Он почувствовал внезапную тошноту.

Иаков посмотрел на него удивленно.

– Не доходи до абсурда, – сказал он.

– Я просто указал на слабость твоего аргумента, – сказал Кефа.

– Спасибо. Я буду тебе признателен, мы все будем тебе признательны, если ты впредь будешь держать подобные глупые заявления при себе. Мы имеем дело не с искушенными людьми, Кефа, а с людьми, которые все воспринимают буквально, их легко запутать. Мы не должны усложнять вещи, это не так уж трудно, поскольку истина проста. Она проста, потому что необходима и упорядочена. Единственное, что мы должны делать, – это придерживаться ее.