Текст книги "Иллюзионист"

4. Ключ

Стук, стук, стук. Пауза.

Треск.

– Дупель на тройке. Щелк.

Стук, стук, стук.

Треск.

– Хорошо, госпожа Венера.

Он подумал, что их терпение столь же велико, как и его, хотя имеет иную природу. В каком-то смысле оно даже превосходит его терпение, поскольку они не знают, чего ждут. Их безнадежность трогала его, и, встретившись взглядом с одним из них, он улыбнулся. В ответ он натолкнулся на пристальный взгляд, каким обычно человек смотрит на животное.

Придет время, и каждому зачтется по делам его. Сейчас не стоит думать об этом. Он повернулся на своей подстилке из соломы и почувствовал, как железо впилось в запястье. Возможно, ждать придется долго. Возможно, он не доживет до этого времени. Иаков Бар-Забдай не дожил. Ему отрубили голову.

– Хотите разделить мою судьбу? Не беспокойтесь, разделите.

Странно, но было время, когда он не думал, что слова могут относиться к далекому будущему. Тогда будущее ограничивалось завтрашним днем. Тогда он думал, как и все, что они умрут вместе. Тогда он был готов умереть, если это нужно, хотя не понимал, почему это нужно. Но тогда он так многого не понимал, что мысль о том, что все они должны умереть, была почти приятной, она делала все таким ясным. И таким важным.

Не то чтобы он подвергал сомнению важность и серьезность того, что они делали, но его всегда немного удивляло, что другие относились к этому так серьезно. Если миру надо, чтобы они умерли ради Него, это, безусловно, серьезно.

Но он, конечно, не умер. Это не было нужно, думает он, опустив голову на неровный камень. Что стало ясно в последний момент. Сперва они неверно поняли условия, на которых они спасены. Теперь это тоже прояснилось. Умер лишь один из них. Это доказывало, что объяснение, к которому они пришли с таким трудом, было правильным.

Он думал, что это доказательство. Он не обладал даром размышлять о таких вопросах. Нередко он ясно понимал происходящие события, и это было его даром, который ему велели беречь. Но как только он начинал задумываться, ясность терялась. Иногда, когда он размышлял о каком-то событии спустя некоторое время, он начинал сомневаться, верно ли его понял. Он знал, что склонен ошибаться. К тому же часто понимание смысла события приходит гораздо позже. В таком случае чему же верить?

Зачем ты оставил меня?

– Я хочу пить, – сказал он.

К его губам прижали металлическую кружку. Он стал пить. Вода была теплой и затхлой. Он вспомнил, как пил воду из горного ручья у своего дома: сладкую, чистую и холодную.

– Спасибо, – сказал он.

Охранник, тяжело ступая, вернулся к столу.

Щелк.

Стук, стук, стук.

– Вы играете в кости, – сказал Кефа, – как будто впереди у мира еще тысяча лет.

Треск.

– Опять собака.

Щелк.

Возможно, он не говорил вслух, хотя ясно слышал слова у себя в голове. Проводя день за днем в полутьме и потеряв представление о времени, он часто слышал голоса и не знал, звучат они внутри или снаружи. Голос, который ему был так необходим, звучал редко, его приходилось вызывать с помощью воспоминаний.

Голоса помогали коротать время и были лучшими друзьями, чем мысли. Время. Годами ему не хватало времени. Теперь у него было время, которое никто не смог бы отнять. У него было время, чтобы подумать о своей жизни в свете приближающейся смерти. Это был поистине щедрый подарок.

Он не мог им воспользоваться. Он анализировал свою жизнь, и она представлялась извилистой дорогой, отмеченной сплошными загадками. Он был рад голосам, даже когда звучал самый громкий из них, разрывавший голову, подобно удару хлыста. Голос, который он хотел бы слышать меньше всего.

– Я требую, чтобы меня слушали.

– Я слушаю тебя, Савл.

– Если это так, ты первый человек, который меня слушает. С тех пор как я появился здесь, ко мне относятся с неприязнью. Твои люди меня боятся?

– Конечно, – сказал Кефа. – В последний раз, когда тебя видели здесь, ты охотился за ними, словно волк. Чего еще ты ждал?

– Но разве они не видят, что я искренен?

Люди чувствуют искренность, если она присуща человеку. Невозможно внушить любовь равнодушным или убежденность – нерешительным. В небольшой общине, руководимой Кефой, были и равнодушные, и нерешительные.

– Они простые люди, и они помнят прошлое, – сказал Кефа.

– А моя работа? – фыркнул Савл. – Она ничего не стоит?

– Это мог быть фокус.

– Господь, пошли мне терпение! – Савл ударил кулаком по столу. – Они собирались меня убить в Дамаске! Чтобы спастись, мне пришлось ночью бежать из застенка. Многовато будет для фокуса.

– Я слышал об этом, – сказал Кефа. – Ты ведь спрятался в корзине?

Савл покраснел. Кефа отметил, что он раздражается, когда намекают на его рост.

– Она раскачивалась, как бес, – сказал он, – а я боюсь высоты.

Неожиданно он улыбнулся. Это была насмешка над собой. Кефа внимательно изучал его. Он не мог решить, нравится ему этот человек или нет.

– Никто из нас не герой, Савл, – сказал он мягко.

– Я бы не хотел, чтобы ты меня так называл. Я сменил имя.

– Я знаю, – сказал Кефа. – Не вижу ничего плохого в твоем прежнем имени.

– Если бы ты знал греческий, ты бы думал иначе.

– Неужели? Что оно значит по-гречески?

– Неважно. Оно мне не подходит. Моя внешность не такая впечатляющая, как имя.

Кефа не был в этом уверен. Конечно, рост у Савла подкачал, но плечи широкие и мощные, глаза решительные, а лоб широкий, что подчеркивалось рано появившейся лысиной.

– Хорошо, – сказал он миролюбиво. – Если живешь среди язычников…

– Ты веришь, что я искренен? – настаивал Савл.

– Да, конечно.

– Если ты мне веришь, почему ты не слушаешь меня?

– Не слушаю тебя? Но… – Кефа остановился. Он явно не понимал, чего от него хотят. – Чего ты, собственно, хочешь? – спросил он.

– Равенства, – ответил Савл.

– Равенства? – нахмурился Кефа. – С кем?

– С вами. С Иоанном и с Иаковом. Я хочу быть одним из вас.

Кефе казалось, что только вчера он слышал другой голос, который с жаром требовал того же. Странно, что люди всегда хотят того, к чему они не способны, и не дорожат тем, что им дано.

– Это невозможно, – просто сказал Кефа, – ты не был знаком с Иешуа.

Он видел, как глаза Савла заблестели от гнева, и наблюдал за происходившей в нем внутренней борьбой. Спустя некоторое время Савл сказал:

– Я этого и ожидал.

– Будь благоразумным, – сказал Кефа. – Это не вопрос заслуг. Если бы дело было в этом… – Он принялся задумчиво постукивать пальцами по столу, и фраза осталась неоконченной. – Неважно, насколько ты искренен, неважно, какую работу ты делаешь, неважно, сколько раз твоя жизнь была под угрозой, ты должен понять, что у тебя никогда не может быть такого авторитета, как у людей, которые знали его.

– Почему? – спросил Савл.

Кефа не мог скрыть изумления:

– Ты серьезно?

– Совершенно серьезно.

– Потому что… потому что мы знаем, каким он был, – беспомощно вымолвил Кефа. Почему это звучит так по-детски? – Мы слышали, как он учил, мы говорили с ним, мы… мы были с ним вместе.

– И вы, – спросил Савл, – понимали его?

Кефа поднял голову и встретился взглядом с Савлом. В его взгляде не было милосердия.

– Ошибочное понимание, – сказал Кефа, – лучше, чем отсутствие понимания.

– Ваша непереносимая самонадеянность! – Савл ударил по столу обоими кулаками с такой силой, что комната содрогнулась. – Вам досталась редкостная привилегия, а вы оградили ее неприступной стеной, за которую никого не пускаете. Какой толк от того, что вы были с ним? Вы провели вместе два года, а когда настал судный день, разбежались!

Кефа сжал кулаки:

– Была причина… это было необходимо…

– Конечно, это было необходимо. Я хочу сказать, что вы повели себя не лучше, чем другие. Фактически даже хуже. И тогда то, что вы его знали, не помогло, верно? Все, что вы узнали, когда были вместе с ним, вдруг стало бесполезным. И остается бесполезным. Трогательные истории о его жизни, которые вы пересказываете, бесполезны. Единственное, что имеет значение, – это то, что произошло после его смерти. Если бы не это, никого из вас здесь бы не было. Разве не так?

Кефа глубоко вздохнул.

– Это так, – сказал он.

– Очень хорошо. То, что случилось после его смерти, касается вас, а также касается меня.

Кефа не сводил с него глаз.

– Этот опыт, – продолжал Савл, – этот опыт, который делает невозможное возможным, этот опыт, от которого вы ведете свое понимание, из которого вы черпаете тот авторитет, который у вас есть, этот опыт дан и мне тоже.

В своей речи Савл резко переходил от грубой конкретности к страстной абстракции. Это сбивало с толку. Кефа не без труда понял, что тот имеет в виду.

– Ну да, – сказал он, – твое видение.

– При чем здесь видение. У любого идиота может быть видение. – Савл нагнулся над столом и направил толстый указательный палец на Кефу. – Когда он явился тебе, воскреснув, это, по-твоему, было видение?

— Нет, – коротко ответил Кефа. Эту тему он избегал обсуждать.

– Что же это тогда было?

– Ты спрашиваешь меня? – Кефа подавил порочную вспышку гнева. – Я предпочитаю не говорить о своем опыте. Но он важен.

Последовало молчание. Кефа понял, что ему придется говорить об этом. Всякий раз, когда ему приходилось говорить об этом, в глубине сознания он чувствовал что-то мягкое и неприятное, похожее на червя, вползающего в землю.

– Это не было видением, – сказал он, – видения другие… – Голос его стал тихим. – Он явился мне, – сказал он.

– Ну и что? – сказал Савл. – Он явился мне тоже.

– Это случилось во время твоего странствия?

– Да. И я повторяю, это было не видение. А Явление.

Кефа на мгновение закрыл глаза.

– Тогда тебе тоже дана великая привилегия.

– Да. – Короткое слово было красноречивым.

– Что… произошло? – шепотом спросил Кефа.

– Это было огромное потрясение, – сказал Савл. – Я ослеп. Потерял зрение.

– Ослеп?

– На три дня. В данных обстоятельствах это было… настоящим милосердием.

Все в комнате вдруг замерло. В тишине было слышно, как жужжит муха.

– Есть еще одна вещь, о которой я никому не рассказывал, – снова заговорил Савл.

Его голос дрогнул и стих, словно он испугался мысли, которую собирался высказать.

– Я видел рай, – с трудом продолжил он.

Кефа вытер пот, стекавший у него по шее.

– Продолжай, – сказал он.

– Нет, – сказал Савл. – Я не должен был говорить об этом. Но ты не доверяешь мне и сомневаешься в моей работе. Что мне еще оставалось? Ты поймал меня в ловушку и вынудил хвастаться моими… доказательствами.

Доказательствами?

Если каждый будет хвастаться…

– Нет! – вскрикнул Кефа, словно от боли.

Охранники с любопытством посмотрели на него и снова вернулись к игре.

Конечно, Савл был прав: всем, кто был рядом с Иешуа, дана великая привилегия. Насколько велика привилегия его, Кефы? Хвастаться ею он бы не смог: слова бы застряли у него в горле.

Тем не менее было трудно удержаться и не закричать Савлу:

– Я был избран первым. Я первым увидел, кто он такой. Я храню ключ.

Об этом нельзя было говорить. Зато можно было думать. Прошлое утешало, а в этом месте утешение было ему необходимо. Прислонившись головой к стене и закрыв глаза, он позволил себе принять утешение.

Прошлое скрывало привилегии, которые были недоступны для Савла.

Неземной свет озарил все вокруг и принял облик учителя.

Кефа, ослабевший после ночных бдений, в изумлении наблюдал за таинством.

Был разгар дня, но краски вокруг словно потеряли яркость. Казалось, весь свет небес сконцентрировался на фигуре, сидевшей перед ними, оставляя все вокруг в тени, усиливаясь, пока не наступил момент, когда весь свет мира не сошелся на этом хрупком теле.

Кефа попытался переменить положение, но не смог шевельнуться. Казалось, его голова жила отдельно от тела. Он хотел посмотреть на братьев Бар-Забдай, сидевших в нескольких метрах от него, чтобы удостовериться, что они видят то же, что и он, но он не смог отвести глаз от того, что происходило перед ним.

Иешуа сидел неподвижно на одном из трех камней, венчавших вершину горы, окутанный светом, словно плащом.

Воздух вокруг Кефы становился все темнее, а фигура на камне теряла отчетливость, пока между ними не образовалось пространство. Кефа хотел крикнуть от испуга, но не смог. Потом он заметил, что что-то изменилось. Иешуа не был один. На каждом камне сидела фигура, источающая свет. Пространство между ними было залито светом, подобным лунной дорожке на воде. Они разговаривали.

Ему безудержно хотелось знать, что видят его друзья. Он искал их взглядом в полутьме, и его сердце оборвалось. Их не было.

В этот миг он понял, что видение существовало только для него и что, если он этого не поймет, оно будет утеряно безвозвратно. Он должен был как-то подтвердить это словами.

Его язык был тяжел, как камень. Он выталкивал слова силой, они ссыпались в беспорядке в тишину.

Сумерки смыкались, как сеть, которую вытаскивают из воды. Вуаль из света, окутывающая каждую фигуру, колебалась, словно под дуновением ветра. Послышался звук, напоминающий шум моря, потом на какой-то страшный миг исчезло все, кроме этого шума и темноты.

Он открыл глаза и увидел дневной свет. На камне сидел один Иешуа и улыбался. Неподалеку сидели братья Бар-Забдай и терли глаза.

Они стали спускаться вниз с горы, не прерывая молчания, пока не дошли до подножия. Потом, как будто преодолев запрет, заговорили все трое одновременно.

Иешуа, который шел поодаль, сделал знак остановиться.

– Подождите, – сказал он. – Не будем говорить об этом. Никто из вас не знает, когда говорить, а когда молчать.

Скрипнула дверь. Кефа очнулся от своих грез и увидел, что охранники встали из-за стола и набросили на плечи плащи. Они дружно вышли из камеры.

Вошли два новых охранника. Захлопнулась дверь. Новые охранники сняли плащи, устроились за столом и, не взглянув на Кефу, приступили к игре.

Стук, стук, стук, треск.

– Шестерки платят?

Щелк.

– Дупель.

День за днем, ночь за ночью. Во мраке трудно отличить одно от другого. Время отмерялось только выдачей пищи и сменой охраны.

Охранников было четверо. Один из них, молодой сириец, был дружелюбен и иногда даже заговаривал с ним. Он был родом из деревни неподалеку от дома Кефы и попал в царскую армию по мобилизации. Он не был доволен своей солдатской долей и время от времени делился с Кефой неофициальными новостями о беспорядках в городе или сплетнями из караульного помещения насчет последнего проявления безрассудства царя.

Обед Кефы, состоящий из хлеба и бобов, принесли сразу после того, как закончилось дежурство дружелюбного охранника. Кефа предположил, что его кормят один раз в день, и пришел к заключению, что охрана меняется каждые шесть часов. Он высчитал, что находится в темнице около двух недель. Возможно, и больше: он не знал, сколько времени он спал, а также было трудно вести точный счет мискам бобов с хлебом, поскольку обед был всегда один и тот же. Однажды ему дали луковицу, что было мило с их стороны, но привело к расстройству желудка.

Пытаться вести счет дням было ошибкой. Это придавало смысл совершенно бессмысленному отрезку времени. Его протяженность не имела никакого значения: это был просто последний период жизни Кефы.

Было бы лучше, если бы его убили. Иаков Бар-Забдай был убит, Кефу арестовали почти сразу после этого. Царь ждал целых три дня, чтобы посмотреть, как отнесется население к казни. Беспокоиться не стоило. Это было именно то, чего хотели священники.

Как странно, подумал Кефа, что проповедь любви вызывает такую сильную ненависть. Но, конечно, они нажили врагов не тем, что проповедовали, а тем, чего не проповедовали. Сталкиваясь с хорошо организованной системой добропорядочных поступков, милосердными делами и соблюдением законов, за которыми люди скрывали пустоту, они не говорили той вещи, которую от них ожидали: «Вот молодцы-то».

А царь, не понимая, кто его друзья, использовал их смерть, чтобы купить друзей там, где они были ему нужны. Он мог бы убить их всех. И никогда бы не узнал, что этим исполнил бы пророчество. Прежде чем придет Царствие, будет Страдание. Именно Страдание приблизит наступление Царствия.

Поэтому они вправе молиться об избавлении от страданий, но не вправе стремиться избежать их.

Кефа с горечью вспомнил о времени, когда все они надеялись их избежать.

– Я должен взять бремя на себя.

Они были потрясены, они осмелились спорить с ним. Они испугались. Под страхом и горем в глубине пряталось позорное облегчение. От них самих ничего не требовалось. Все будет сделано для них. Крови одного человека, пролитой для Бога, будет достаточно.

Позднее они поняли, что происшедшее не могло быть тем, что он имел в виду. Они поняли его загадочную и невнятную аллюзию с искуплением слишком буквально и недальновидно; недальновидность была проклятием всего их образа мышления в то время, когда они применяли эту аллюзию исключительно к себе. Лишь когда стало ясно, что до наступления Царствия пройдет много времени, они поняли, что он не мог иметь в виду поступок столь ограниченный. Если бы это было так, то какой смысл в его смерти, раз Царствие не наступило? Должен быть более глубокий смысл; и после месяцев дискуссий, и молитв, и чтения Писаний они нашли его. Их спасли не от смерти, а от гнева Господня. Они были прощены.

Сперва Кефа сомневался в этом, хотя другого объяснения не было. Теперь после убийства Иакова Бар-Забдая он уверился. Они не могли быть спасены от смерти, если один из них умер.

Кефа неловко повернулся на своей соломенной подстилке. Ему не нравилась, как и раньше, та неясная область, куда его завели мысли.

Отсутствие ясности угнетало его. Это было подобно поражению. Когда-то все было так ясно, что для сомнения не оставалось места. Но тогда он не мог представить себе, что мир будет существовать так долго, что он, Кефа, снова будет поставлен в тупик.

Было время праздников, пятьдесят дней после смерти Иешуа, сорок восемь дней после первого Явления. Они собрались тесным кругом друзей в комнате, где он явился. Они все надеялись на то, о чем не решались говорить. Вместо этого они молились.

«Да придет Царствие Твое».

Они приступили к вечерне. Проходили часы, и дистанция, разделяющая их, уменьшалась, пока их голоса не зазвучали в унисон и не стали молитвой, пока комната не исчезла и не превратилась в молитву.

«Отче наш, сущий на Небесах. Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе».

Пространство исчезло. Вскоре исчезнет время.

«Хлеб наш на завтра подай нам сегодня. И прости нас, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему. И не испытывай нас в Страдании, но избавь нас от лукавого».

Склонив головы и раскачиваясь, они притягивали будущее на цепях слов.

«Отче наш, да святится имя Твое, да придет Царствие Твое».

С песнопением приближались последние дни, окончательное и страшное очищение.

«Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш на завтра подай нам сегодня…»

Голоса дрогнули и замерли. Раздался грохот; казалось, грохотали сами стены. Порыв ветра сорвал с петель дверь и выдул весь воздух, оставив их задыхаться, словно пойманных рыб. Воздух снова ворвался с такой мощью, что стены содрогнулись, как от удара гигантской силы. Они лежали, придавленные огромной ладонью, не в силах дышать и обливаясь слезами. Внезапно давление ослабло, и комната наполнилась воздухом, который горел. Сквозь слезы они видели, как комнату наполняет огонь. В воздухе в золотом сиянии был Всевышний. Бесконечно бережно они были поставлены на ноги, и огонь касался их голов, но не жег, а мягко обволакивал их, пока не иссяк.

Они растворились в тишине, как в пучине.

Из глубины пучины тонкой нитью пробился звук. Потом, как узелки на нити, появились слова.

Потом стремительным потоком на них обрушилась иноязычная речь. Исступленное бормотание наполнило собой воздух.

Кефа, с уст которого, словно жемчужины, срывались слова Небес, подошел к двери, где собралась толпа зевак.

– Они пьяны, – услышал он чьи-то слова.

Его захлестнула жалость к этим слепцам, и на минуту он лишился дара речи. Потом пришли слова, простые человеческие слова, за неимением лучшего.

– Царствие пришло! – выкрикнул он, и слезы полились из его глаз ручьем. – Слава Господу, Царствие пришло, и это – знамение!

Знамение. Кефа вытянулся на подстилке и расправил занемевшие плечи. Цепи, которые были слишком коротки, чтобы полностью вытянуть руки, впились в запястья. Знамение было тайной, в которой крылся более глубокий смысл. Знамение могло означать все, что угодно. Иногда смысл его познается не сразу, а спустя долгое время. Знаки следует читать в обратном порядке.

Если человек восстает из мертвых, что это за знамение?

Если читать знак в хронологическом порядке, он означает конец. Конец истории, конец естественной череде рождений и смертей. Следствие не будет больше соотноситься с причиной. Человек будет пожинать там, где не сеял. Господь снял неотвратимый запрет, и мертвые населят землю.

Но прошло десять лет, а солнце не померкло.

Если читать знак в обратном порядке, он означает начало. Начало ожидания? Не только. Они получили время. От них ждали, что они используют его.

Как именно они должны были его использовать?

Конечно, строя сообщества из новообращенных. Это было совершенно ясно.

Единственное, что настораживало, – то, что Иешуа ничего об этом не говорил. Он полагал, что мир перестанет существовать после его воскрешения.

Но этого не случилось.

Потому…

Дабы разорвать порочный круг, единственное, что от него требовалось, – это верить в то, чего он никогда не видел. Это было самое трудное. Верить и не говорить, что он это видел. Очевидно, его бременем было молчание: он всегда говорил слишком много.

– Не считается.

– Собака!

– Пять, две тройки и единица.

– Две единицы. Тебе выпала собака!

– Я тебе говорил, не считается.

Кефа проснулся от беспокойного сна. Охранники, сидевшие за столом, смотрели с вызовом друг на друга. Один из них встал, хватаясь за рукоятку кинжала:

– Не будь идиотом. Выкладывай деньги.

– Я что, по-твоему, лгу?

– Успокойся. Бросай снова.

Охранник неохотно сел на место и потянулся за костями.

– Я не потерплю, чтобы меня называли лгуном.

– А я не хочу рисковать тремя годами службы.

Стук, стук, стук.

Пауза.

Треск.

Кефа попытался снова уснуть, но сон не шел. В его мозгу теснились обрывочные слова и картины. Он подумал, не началась ли у него лихорадка.

Было время, когда все было ясно. Как он умудрился потерять эту ясность? Она постепенно исчезала, просачиваясь сквозь щели в его сознании.

Вначале, когда Иешуа был с ними, им было необходимо знать лишь то, что они обладают великой истиной и должны распространить ее как можно шире и как можно быстрее. Истина заключалась в правде о связи между Богом и человеком. Истина была не нова: напротив, ее повторяли так часто, что люди перестали слушать. Иешуа вдохнул новую жизнь в старые слова, давно умершие и затертые. А теперь они стали откровением и вызовом: «Вы – дети Господни».

Это изменило мир. Это означало конец бесплодным мольбам и попыткам умилостивить, скрупулезному подсчету грехов и бесконечным ритуалам, призванным заслужить прощение, и горестному пониманию того, что любые усилия безнадежны. Теперь требовалось лишь попросить. Это означало конец подсчетам на будущее: Бог подаст. Это означало конец страху: Бог – отец. Это стирало все сомнения и отменяло все долги: это делало ненужным Закон.

Поняли все это они далеко не сразу: старые предрассудки проросли глубоко. Но когда наконец они прозрели, они поняли, откуда он черпал силы. Это было в них тоже.

А потом случилась первая беда: первое подозрение, что Промысл Божий понять не так просто. Он обещал, что Царствие придет, прежде чем они смогут посетить все города Иудеи. Странствие было долгим и изнурительным; у них в руках была мощная сила, но исцеленные проклинали их, большинство же оставалось безразличными, и это безразличие было хуже ненависти. Они не сдавались, пока задание не было закончено, – но ведь оно не должно было быть закончено!.. Царствие не пришло.

Они возвратились и нашли его бродящим по холмам с опущенной головой. Он направил их по ложному пути.

Все, что так тревожило и ставило в тупик Кефу, заключалось в этом парадоксе: миссия оказалась бесплодной, потому что была завершена. Позднее он даже предпринял попытку проследить последовательность событий после провала. Конечно, это было глупо, но несомненно, что поведение Иешуа изменилось. Он стал отстраненным, подверженным приступам дурного настроения и меланхолии. Он был уверен, что кто-то его предаст.

И тем не менее Кефа понимал, что именно в это время, когда тьма сгущалась, появился ярчайший луч света. Именно тогда он постиг могущественную тайну Иешуа, и как награда за прозрение ему был доверен Ключ.

Это самое странное из всех откровений и случилось странно. Иешуа неожиданно задал вопрос, на который никто из них не знал, как ответить. Бормоча что-то в смущении, Кефа вдруг услышал, совершенно отчетливо, ответ у себя в голове. Это был визгливый голосок юродивого, одного из множества тех, кого излечил Иешуа. Нелепые слова звенели у него в ушах снова и снова, и в них была холодная правда.

«Тот, Кто придет».

Его обуял ужас. Но он произнес это.

А Иешуа…

Реакция Иешуа была такой же странной, как и все остальное.

– Ты сказал то, о чем никогда нельзя говорить, и за это придется уплатить высокую цену.

– Так это правда?

– Об этом никогда нельзя говорить.

– Но почему, если это правда?

– Потому, что это правда, сын дурака. Ты слушал меня все это время и так и не понял? О некоторых вещах нельзя говорить вслух.

– Я не понимаю почему.

– Если бросить жемчуг свиньям, они нападут на тебя, потому что им нужны объедки; а что тогда происходит с жемчугом? Есть еще одно объяснение, о котором ты никогда никому не должен говорить. Есть правда, которая, когда о ней говорят вслух, становится неправдой. Ты понял?

Кефа смотрел во все глаза, онемев от изумления.

– Чтобы достать воды из колодца, никто не спускается прямо вниз, а все вы ходите кругами вокруг него. Теперь, когда ты это знаешь, я даю тебе Ключ от Царствия. Видишь?

Кефа в отчаянии повернул неимоверно отяжелевшую голову. Затем с неожиданной тревогой спросил:

– Какой ключ ты мне дал? – и стал с опаской шарить руками в складках туники.

Иешуа начал смеяться. Это был страшный смех, срывающийся, резкий и безрадостный.

Кефа обхватил голову руками и зарыдал.

Жемчужины.

Создаваемые в темноте на дне моря.

Ближе к концу многое из того, что говорил Иешуа, озадачивало его. Часто ему казалось, что слова не были предназначены ему: словно учитель вел долгий и важный диалог с самим собой, а Кефе было позволено иногда присутствовать.

Долгие годы в молитвах и медитациях он пытался постичь природу Ключа. Естественно, это был не материальный ключ: он быстро понял свою глупую ошибку. Тем не менее он верил, что настанет день, после Судного дня, когда он увидит сияние ключа на своей ладони.

Однако это было не просто обещание. Он уже обладал ключом. Иешуа однозначно сказал об этом. И поскольку он уже обладал им, ключ должен был иметь какое-то значение сегодня. Но какое? Ключ к Царствию, которое еще не пришло?

Ключ предназначен для того, чтобы закрывать и открывать, преграждать и впускать. Царствие еще не пришло, но те, кто туда попадет, живут на земле сейчас. В этом Кефа нашел разгадку своей земной миссии. Она должна быть созвучна его предназначению на Небесах: он должен стать ключником братства, следить за тем, чтобы недостойные не могли проникнуть, чтобы достойные не были забыты.

Он принялся за работу не жалея сил. Он посетил столько общин, сколько был способен, беседовал с их членами, проверял их веру, наблюдал за их образом жизни. То, что он видел в большинстве общин, радовало его. В других, в особенности в одной общине в Самарии, которой руководил Филипп, он был вынужден пресечь вредное влияние. Но за последние годы он понял, что миссия, понимаемая им буквально, не по силам ни ему, ни кому-либо другому. Появлялись все новые общины, проникая по другую сторону гор и восточной пустыни, вдоль побережья Великого моря. Савл…

Кефа застонал от внутренней боли. Скорее всего Савл не будет ничего предпринимать, не посоветовавшись с ними. Но человек он совершенно непредсказуемый, и никто ничего о нем не слышал, после того как он покинул Иерусалим. Что с ним?

– Весь мир, Кефа!

– Это предназначалось только нам! Он так сказал.

– Вот заладили: «Он сказал, он сказал». Вы делаете только то, что он сказал, и никогда ничего не делаете, если он не сказал? Ситуация изменилась: появились новые взгляды. Вы так сказали.

Кефа недовольно посмотрел на него.

– Это жизнь, Кефа, – с жаром сказал Савл. – Жизнь, правда, свобода. Как можно держать это для себя?

– Послушай, – сказал Кефа. Его спокойствие скрывало раздражение, как пена волну. – Наша нация – это священство. Как можно нести нашу весть всему миру, если еще не все священнослужители ее слышали? Это бессмысленно.

– Многие вещи кажутся бессмысленными, – сказал Савл. – Во всяком случае мне. Возможно, ты понимаешь Божий замысел?

Кефа молчал.

– Скажем иначе, – сказал Савл. – Добился ли ты большого успеха со своими… священнослужителями?

– Нужно время. Правду не утаишь.

– На мой взгляд, – сказал Савл, – они вполне успешно это делают. Как заживают твои шрамы?

– Надеюсь, ты не задумываешь обратиться к язычникам, потому что боишься собственного народа?

– В настоящий момент я ничего не задумываю, – сверкнул глазами Савл. – Я просто предлагаю одну идею. Ты и сам это знаешь, если слушал внимательно. И никогда не говори мне, что я чего-то боюсь.

Он сделал ударение на «я». Кефа почувствовал, как его щеки покраснели.

– Извини, – сказал он.

Наступила пауза. Они настороженно улыбались друг другу. За несколько дней бесед они почти не сдвинулись с места, было лишь очевидно, что когда-нибудь они, возможно, смогут быть друзьями и что пока им трудно находить общий язык. Они испытывали друг друга, как два самца-оленя, и ходили вокруг да около, не решаясь ни напасть, ни перейти к вопросу, который разделял их. За это время можно было бы договориться о чем угодно.

Они начали новый раунд.

– Ты говоришь, это лишь идея, – сказал Кефа. – Ты не собираешься в данный момент расширять свою… аудиторию?

– Я к этому не готов. Мне просто интересно знать твое мнение в принципе.

– Ты говорил об этом с кем-нибудь еще?

– Нет.

– И не надо, – сказал Кефа. – Есть другие задачи. Не так уж у нас много времени.

– Времени? – Савл засмеялся резким смехом. – Ты только что сказал, что время будет.

– Для евреев. Для них должно хватить времени. Это главное. Но время, время!.. Речь идет не только о проповедовании, крещении, начальной миссионерской работе… В каком-то смысле это самая легкая часть.