Текст книги "Иллюзионист"

Он повернулся к Марии:

– А ты больше не будешь придумывать истории, которые ее запутывают.

– Я в жизни ни разу не солгала, – сказала Мария, – после того как он излечил меня от сумасшествия. И даже когда я была сумасшедшей, я говорила правду, как мне кажется.

– Конечно, – сказал Кефа.

Он почувствовал, что ему срочно необходимо выйти из комнаты, и положил руку на плечо Марии:

– Дорогая, никто не обвиняет тебя во лжи. Ты всегда… В любом случае правда… – Что-то поднималось у него в груди, мешая говорить. – Он так любил тебя, – сказал он и, повернувшись, наткнулся на гневный взгляд Иакова, прежде чем успел выйти.

Он остановился в тени и стал молиться, его ногти глубоко вонзились в ладони, настолько сильны были его муки. Он молил о прощении и о помощи. Он молил, чтобы настал день, когда бремя его наказания спадет и ложь, которую он однажды сказал, будет заменена ложью, которую он вынужден терпеть. Он молил о том, чтобы настал день, когда он тоже увидит своего воскресшего учителя.

Он уже давно слышал шум, но только теперь тот привлек его внимание, когда раздался скрежет и громкий щелчок отодвигаемого тяжелого болта. Крики. Сначала далеко, за пределами лабиринта каменных коридоров; потом все ближе, они сопровождались топотом ног.

Стражники за столом перестали кидать кости. Они сидели напряженные, пытаясь понять смысл звуков. Один из них провел большим пальцем по перевязи и схватился за рукоятку кинжала.

Кефа задрожал.

Топот приближался, звук отражался от каменных стен. Топот остановился где-то в начале коридора, раздался лязг металла и распахнутой настежь двери. Снова раздались крики.

Стражники застыли за столом, с изумлением глядя друг на друга.

Теперь топот приближался к камере Кефы. Вот он затих за дверью. Пауза, потом повернулся засов, и дверь открылась. Свет фонарей ослепил его. На пороге стояли трое солдат, они кричали и жестикулировали. Стражники вскочили. Последовал быстрый обмен репликами. Кефа напрягся, пытаясь понять, что происходит, но они говорили на военном жаргоне, и единственное, что ему удалось разобрать, были слова «царь» и «отмена репрессалий».

Двое солдат, охранявших его, набросили плащи и собирались выйти. Дружелюбный охранник кивнул в сторону Кефы и что-то сказал. Другой солдат презрительно сплюнул. Все пятеро вышли из камеры, молодой сириец вышел последним. Переступая порог, он незаметно протянул руку к ключу, висящему на гвозде у двери, снял его и бросил на соломенную подстилку Кефы. Он вышел не оглядываясь.

Звук шагов стих в конце коридора. Яркий прямоугольник света на месте открытой двери потух, оставив фантом, сбивавший с толку глаза.

Ключ упал так, что Кефа не мог до него дотянуться. Его глаза, долго смотрящие на дверь, ничего не видели в темноте. Он осторожно нащупывал ключ ногой, боясь, что тот затеряется в соломе.

Палец наткнулся на металл. Кефа попытался пододвинуть ключ поближе, но тот лежал так неудобно, что он не мог согнуть ступню под нужным углом. Он попытался подтолкнуть ключ пяткой, но тот проваливался дальше в солому. Пытаясь найти более удобное положение и борясь с оковами, он обнаружил, что может рыться в соломе пальцами ног, но теперь он потерял место, куда провалился ключ.

Его спина покрылась холодным потом. Он закрыл глаза и прислонился головой к стене, успокаивая дыхание. Открыл глаза и продолжил поиск, осторожно шаря пальцем ноги.

Потом он почувствовал, как к ноге прикоснулось что-то холодное и тяжелое. Он медленно сдвигал ступню, пока не ухватил это «что-то» пальцами ног. Он поднял ногу и, крякнув от усилия, переложил ключ из ноги в руку.

Замок на кандалах располагался на внутренней стороне, а цепь, соединяющая их, была слишком коротка, чтобы вставить ключ в замок противоположной рукой. Он возился с ключом и едва не выронил его. Тогда он взял ключ в зубы и, поднеся левую руку ко рту, вставил ключ в замок. Попытался повернуть ключ, но чуть не сломал зубы. Он отдохнул. Обнаружил, что может держать ключ между средним и безымянным пальцами. Зафиксировав его таким образом, он повернул руку. Металл больно впился в его плоть, потом поддался с неожиданным щелчком.

Он освободил запястье от браслета и принялся вытягивать и сжимать пальцы. Открыл замок на кандалах на правой руке. Цепи ударились о стену с лязгом, от которого его сердце учащенно забилось. Вскоре шум утих.

Дверь была открыта.

Он сделал шаг вперед – и вдруг испугался. В камере было безопасно. Ему ничего не надо было делать. Не надо было принимать решений. Пока он был в камере, он не мог быть ни в каком другом месте.

Он сделал еще один шаг. Он ничего не видел.

Пока он оставался в камере, ему не задавали вопросов, на которые он не мог ответить. Пока он был в камере, он не мог наделать ошибок. Пока он был в камере, он не мог никого подвести, кроме себя.

Он заставил себя двигаться вперед.

Пока он был в камере, его не спрашивали, кто он такой, потому что все знали, кто он. Здесь его называли его настоящим именем.

– Господи, – прошептал он.

Перед ним, вырубленный из темноты, был прямоугольник менее насыщенного мрака. Он пошел туда.

Он был в коридоре. Повернул направо, остановился, прислушиваясь к звукам. Он ничего не слышал, кроме стука собственного сердца. Он увидел слабый сероватый свет, достаточный, чтобы различить стены. Должно быть, раннее утро. Он пошел по коридору. Тут он понял, что забыл свои сандалии.

Коридор был полон поворотов и развилок, от него отходили более узкие проходы. Он не помнил, как он сюда попал, но, казалось, ноги знают, куда идти. Он проходил мимо камер, двери которых были распахнуты. Он прошел мимо большого помещения с крашеной дверью и увидел внутри в свете забытого фонаря разбросанные в беспорядке плащи, и перевернутые кубки на столе, и нацарапанный на стене похабный рисунок. Караульное помещение. Выходит, все солдаты ушли? Он снова прислушался. Не доносилось ни единого звука – лишь биение его сердца и слабое шипение свечи в фонаре. Это было похоже на сон.

Он шел дальше как во сне и достиг лестницы. Он стал подниматься, держась за стены, и оказался перед большой дверью. Под дверью была видна полоска серого света, а пальцы ног обдувал холодный свежий ветерок.

Его сердце билось еще учащеннее, а руки дрожали, когда он искал засовы. Они уже были отодвинуты. Прижав дверь всем своим весом, чтобы та не заскрипела, он отвел щеколду и подался назад. Дверь распахнулась. Он вышел наружу.

Воздух был подобен дикому меду: он пил его всей грудью, впитывал кровью, кожей. На светлом небе виднелись несколько облаков, окаймленных розовым цветом. Двор был пуст. Он подумал, что весь дворец пуст, а может, и весь город, весь мир тоже пусты. Царствие пришло, а его привратник опоздал. Он рассмеялся.

Он пересек двор, направляясь к чугунным воротам, и открыл их. Когда он был у ворот, из боковой двери вышел солдат и остановился, глядя на босоногого сумасшедшего, слушая, как тот хохочет на рассвете. Кефа посмотрел на солдата, потом вышел из ворот и захлопнул их за собой. Он двинулся вперед по спящей улице, потом по другим улицам и переулкам, пока не пришел на небольшую мощеную площадь. Он был рядом с центром города. В домах просыпались люди, послышался звук копыт ослика.

К нужному дому было направо. Он стоял и смотрел в его сторону. Потом повернул налево.

V. Спасение

Полная луна висела над кладбищем, как живот потаскухи. В ее свете человек с горбом и деформированной правой ногой сдирал шкуру с козленка.

В нескольких шагах от него вокруг затухающего костра сидели еще трое. Один из них был совсем ребенком, но уродливая внешность мешала определить его возраст. У него практически отсутствовал лоб: голова начиналась почти над самыми бровями и была сплющена, словно он сильно ударился о камень. Рядом с ним сидел крупный, сильный мужчина. Его лохматые волосы не могли даже в лунном свете скрыть отсутствие ушей. Третий человек, сидевший чуть поодаль, был дистрофично худ, постоянно дрожал и ковырял синевато-серые струпья, покрывавшие его ноги.

По обе стороны костра были воткнуты в землю толстые прутья, наклоненные так, что перекрещивались наверху. Рядом лежала куча хвороста. Он предназначался для костра, но хотя пламя угасало с каждой минутой, никто не сдвинулся, чтобы подбросить в огонь немного хвороста.

В стороне от костра, прислонившись спиной к могильному камню, сидел пятый человек – без какого-либо явного уродства, но в одежде изношенной и грязной, как у нищего. Он смотрел на группу, собравшуюся вокруг костра.

Горбун закончил свежевать козленка и отбросил шкуру. Он сделал длинный надрез, засунул во вспоротый живот руку и извлек внутренности, которые выбросил на землю. Пошарив у себя за поясом, он достал кусок бечевки, связал козленку ноги, просунул между ними палку и, хромая, понес висящего вниз головой козленка к костру.

– Почему вы дали ему погаснуть? – в удивлении замер он на полпути.

Трое у костра подняли головы, словно очнулись от глубоких раздумий, и посмотрели на костер так, будто видели его впервые. Горбун сбросил тушку козленка на колени безухому, поворошил угли, пока они снова не разгорелись, и швырнул на них пригоршню хвороста. Огонь на миг ослаб, потом вскинулся высокими языками пламени.

– Он не погас, – угрюмо сказал дистрофик.

– Да уж, только не благодаря вам.

Горбун отошел куда-то в сторону и вскоре прихромал обратно с несколькими плоскими камешками, которые бросил в самый жар. Потом снова взял козленка, отнес его к ближайшей могиле, разложил поверх надгробия и начал резать на части.

– Арг… гар… гар, – с явным беспокойством сказал безухий.

– Он говорит, что не следует этого делать, там грязно, – перевел мальчик без лба.

– Скажи ему, чтобы он заткнул свой идиотский рот.

Нож мелькал в умелых руках, отсекая и нарезая куски.

– Что ты делаешь? – спросил мальчик.

– Целиком ведь он никогда не изжарится, так? Особенно после того, как вы чуть не загасили костер. Все вы паразиты. Приходится все делать самому.

Словно вспомнив о чем-то, он посмотрел в сторону, где в тени, прислонившись к могильному камню, одиноко сидел пятый. Троица у костра тоже посмотрела туда, потом отвела глаза. Горбун сплюнул, чтобы отвести проклятие.

– Гар… арг… арг, – сказал человек без ушей.

– Он сказал, что это мы поймали козленка, – объяснил мальчик без лба.

– А кто вам сказал, где его найти? Именем Бога, если бы я мог пользоваться ногами как следует…

Хромая, горбун принес нарезанное мясо к костру. Пламя погасло, а камни были покрыты слоем раскаленной докрасна золы. Он сдул золу и плюнул на один из камней. Камень зашипел. Он положил по куску мяса на каждый камень, потом похромал обратно нарезать оставшееся мясо.

Человек без ушей, мальчик без лба и дистрофик смотрели на мясо голодными глазами. Когда на горячие угли стал стекать жир, огонь зашипел. Вкусно запахло. Все трое придвинулись поближе к огню.

Безухий задумчиво взял прутик, подцепил кусок мяса с камня и отправил его в рот. Он тотчас вынул его обратно и что есть мочи замахал им, чтобы остудить. Горбун, принесший следующую порцию мяса, отобрал у безухого добычу:

– Жадная свинья! Хочешь урвать больше, чем остальные?

– Хаарг… гар…

Горбун ударил безухого кулаком; безухий покачнулся от удара, но был слишком удивлен, чтобы защищаться. Мальчик схватил горбуна за рукав, но был отброшен в сторону. Он обратился к дистрофику, который оттолкнул его и продолжил ковырять свои струпья.

Мальчик неловко упал у кромки костра и закричал.

Безухий вытащил мальчика из костра и тяжело распрямился.

Человек, сидевший в одиночестве у могилы, нагнулся вперед, чтобы лучше было видно.

Горбун и безухий боролись у кромки костра. Оскалив зубы, кряхтя, они пытались затащить друг друга в огонь. В конце концов безухий отбросил горбуна и метнулся к могиле, на которой лежали остатки расчлененного козленка. Он повернулся с ножом в руке, когда горбун навалился на него.

Нож вошел в шею. Горбун захрипел и свалился на могилу, хватаясь за остов козленка. Он лежал в луже крови, сжимая в правой руке кость.

Безухий уронил нож, подбежал к мальчику и схватил его за руку. Они скрылись в темноте.

Человек, наблюдавший за всем этим со стороны, встал. Он привычным жестом провел рукой по поясу, словно что-то проверяя, и направился к костру. Нагнулся и взял с камня кусок мяса, румяный с одной стороны и сочный с другой. Дистрофик, который продолжал ковырять свои струпья все время, что продолжался поединок, удивленно посмотрел на него и отодвинулся.

Незнакомец протянул ему кусок мяса, и дистрофик после некоторого колебания принял дар.

Незнакомец съел два куска мяса и подбросил в огонь хвороста.

Он скитался уже год, общаясь с нищими, прокаженными, париями, ворами. Куда бы он ни пришел, каждый раз он искал самый низкий уровень, до какого только может пасть человек.

Поскольку предметом его интереса была деградация, он избегал деревушек и посещал большие города. Они в большей степени отвечали его цели: там под арками акведуков кормили вшей нищие калеки, там в сомнительных переулках стояли на порогах домов иссохшие шлюхи, там были портовые таверны, куда отправлялись после драк матросы, там по ночам вылезали крысы, чтобы слизать блевотину с булыжных мостовых.

Все это не доставляло ему удовольствия (хотя в конечном счете именно к удовольствию он и стремился), зато давало странное удовлетворение его уму. Постоянно сталкиваясь с тем, что его оскорбляло, он научился преодолевать протест своих чувств. Еще чуть-чуть – и он перестал бы воспринимать мерзость как мерзость, но его удерживало на этой грани сознание того, что ему повезло и он сам выбрал свое окружение. Однажды он присоединился к группе прокаженных и попытался жить с ними, но они прогнали его, потому что он был здоров. Калеки ненавидели его, воры ему не доверяли, бедняки смотрели на него с возмущением и подозрением. Он переживал свою изоляцию, потому что ему нравилось общество, но он предпочитал ее показному гостеприимству.

С самого начала он странствовал в одиночку, оставив дом, имущество и раба, выйдя из дома темной ночью и незаметно покинув город, пока все спали. В том состоянии отчаяния, в котором он находился тогда, любопытные взгляды были невыносимы. Прошли месяцы, прежде чем он смог смотреть в глаза незнакомцам без страха быть узнанным и последующих расспросов, но однажды, увидев свое отражение в озере, он понял, что, во-первых, узнать его нельзя, а во-вторых, его это перестало волновать. Он так тщательно избавился от всего, что могло его выдать, что воспоминание о прежней жизни больше его не беспокоило; задним числом его бегство из Себасты выглядело не поражением, а скорее стратегическим отступлением с позиции, которую невозможно защитить.

Теперь он поставил себе цель найти позицию, на которую было бы невозможно напасть. Такая позиция должна основываться на истинном понимании мира, и после года странствий по его самым отвратительным местам Симон нашел эту истину.

Она просто заключалась в том, что Бог зол.

Провинция переживала очередной всплеск религиозного рвения. Внешней причиной послужила еще одна смена администрации.

После периода хаоса, который предшествовал аннексии и длился некоторое время после нее, страной в течение почти сорока лет правил при поддержке империи Ирод Идумейский. Этот талантливый тиран, взошедший на трон прилежным хитроумием и удерживавший его непрестанным кровопролитием, умер душевнобольным, прожив жизнь, полную убийств, интриг и городского благоустройства. После смерти Ирода царство разделилось, и на протяжении тридцати пяти лет его религиозное сердце – оплот бунтарства – управлялось напрямую военными губернаторами, сочетавшими в своем правлении жестокость, благие намерения и глупость.

Территории старого тирана были вновь объединены, правда ненадолго, его погрязшим в долгах внуком. Новый царь умер неожиданно и при странных обстоятельствах, в Кесарии, пробыв на троне совсем недолго. Представ перед подданными в серебряном одеянии и позволив льстецам провозгласить себя богом, он заболел, удалился в свои покои и спустя несколько дней скончался. Наказан за нечестивость, как одобрительно шептались люди. Император вздохнул и снова ввел в провинции прямое управление.

Царь, по крайней мере, номинально представлял национальную религию, чего нельзя было сказать о губернаторах. Народ хладнокровно наблюдал, как в их города снова открыто вернулись атрибуты имперской власти. Что касается губернаторов, они просто не понимали людей, с которыми должны были иметь дело. Они были к этому совершенно не подготовлены.

Отсюда инцидент с одеянием первосвященника.

Когда губернатор Фадий прибыл в Иудею после скоропостижной смерти ее царя, он обнаружил, что евреи, проживающие на северных территориях, ведут локальную войну со своими соседями. Он разрешил ситуацию с похвальной эффективностью и отправился в Иерусалим. Там, полагая, что демонстрация власти необходима, дабы пресечь возникновение подобных проблем в дальнейшем, он велел горожанам передать ему одеяние первосвященника. Веками это священное одеяние хранилось в Храме. Фадий распорядился, чтобы оно для безопасности хранилось в крепости, где располагались оккупационные войска.

Это был губительный просчет. Начались волнения. Ситуация была настолько угрожающей, что со своей армией прибыл сам сирийский наместник. Горожане обратились с петицией к императору, но прежде, чем разрешить делегатам отправиться в Рим, их сыновья были взяты в заложники.

Сомнительно, чтобы император лучше губернатора понял эмоции, всколыхнувшиеся вокруг ритуального одеяния. По счастливому совпадению, сын покойного царя проходил при императорском дворе дипломатическую стажировку в надежде получить отцовский трон. Он приложил усилия, и священникам было разрешено хранить свое одеяние у себя.

На взгляд официальной власти, это был необъяснимый кризис, одна из неожиданных вспышек народного волнения, которыми провинция печально славилась. Но для религиозного ума не существовало разницы между вещами незначительными и крупными: жизнь по самой сути своей непрерывна, каждая ее частица отягощена глубоким смыслом.

Опасное воззрение.

Слепой нищий расположился в крошечной тени, которую отбрасывал на площадь навес лавки мясника. На крюке под навесом висела туша только что освежеванной овцы, на которую уже слетались мухи. Другие мухи жужжали у лица нищего, из глаз которого вытекала желтая жидкость с легкой примесью красного. Мухи нерешительно перелетали с глаз на тушу и обратно.

– Посмотрите туда, – сказал Симон, – и скажите мне: это творение великодушного бога или извращенного ума?

Он уже час говорил с ними без всякого толку. Теперь он обращался к их наблюдательности. Головы повернулись.

– А, это старик Мордехай, – сказал мужчина с багровыми от красок руками. – Он тут сидит целую вечность.

– Ждет Спасителя, – сказал другой. Все засмеялись.

– Не имеет значения, кто он, – раздраженно сказал Симон. – Главное…

– Для него это имеет значение, – возразил красильщик. – Это его постоянное место. Он не на шутку рассердится, если кто-то другой его займет.

– Идиоты! – закричал Симон. – Да вы более слепы, чем он!

– Кого ты называешь идиотом?

– Любого, кто отказывается видеть то, что у него под носом. Оглянитесь вокруг. Отбросы. Немощность. Болезнь. Старость, бедность. Все это ненужно. Смерть, смерть кругом, все это ненужно. Слепой и мертвая овца. Посмотрите на них. Почему он слеп? Почему убили овцу?

– Чтобы нам было что есть, – радостно сказал чесальщик.

– Правильно, – так же громко ответил Симон. – Мы не можем жить, не убивая. Что же это за мир?

– Но он должен быть таким, – сказал кто-то со смехом.

– Почему?

– Ну, так было всегда. То есть… откуда еще нам взять еду?

– Я не знаю, – резко ответил Симон, – но кто-то знает. Тот, кто привел нас сюда, знает. Тот, кому пришла в голову отвратительная идея, что мир основывается на мерзости, знает. Он это знает потому, что если он смог создать этот мир, он смог бы создать мир получше. А если он этого не сделал, он не заслуживает нашего уважения.

Они смотрели на него с недоверием.

– Вы лучше, чем ваш Создатель, – сказал Симон. – Чтите себя. Вы, вы – боги.

Все в недоумении замолчали. Потом на лицах стали появляться улыбки.

– Боги, говоришь? – сказал красильщик. – Посмотрим, что будет, когда я скажу жене.

– Но этого не может быть, – возразил высокий мужчина, стоящий позади. – Как мы можем быть лучше, чем бог, который нас создал?

– Какая у тебя профессия? – спросил его Симон.

– Я корабельный плотник.

– Ты будешь работать с плохой древесиной, если можешь достать самую лучшую? Будешь ли ты сознательно строить судно с течью?

– Конечно нет.

– Конечно нет. Кто будет делать вещь с изъяном, если можно сделать вещь отличного качества? Посмотрите на плоды своей работы, а потом посмотрите, – Симон указал на нищего, сидящего под навесом, – на это.

– Одну минуту, – сказал серьезного вида молодой человек. – Если в нас нет добродетели и бог, который создал нас, порочен, как ты говоришь, откуда тогда берется добродетель?

– Добродетель – это иллюзия, – сказал Симон. – Идея, внедренная в наши умы, чтобы ввести нас в заблуждение…

– Кто заблуждается? – сказал красильщик. – Я не заблуждаюсь.

– Да, но если ты говоришь, что мы лучше, – не отставал молодой человек, – это означает…

С точки зрения логики это было абсолютно несвоевременно.

– Не утомляй меня лингвистикой, – прорычал Симон. – Раскрой глаза! – Он ткнул пальцем в сторону нищего. – Бог, которому вы поклоняетесь, – муха, чудовищная гигантская муха. Он питается гноетечением мира.

– Ну это уж слишком, – сказал красильщик.

– А вы, – сказал Симон, – его истинные создания. Он вам желанен.

Он спустился с рыбной бочки, которую использовал как трибуну, и гордо удалился.

В те времена было много учителей. Это была эпоха, когда политики попирали мораль, а разум опережал религию. Привычные ценности становились ненадежными или опасными или просто исчезали; боги умирали или меняли имена. В разлагающемся сердце империи процветали настолько безумные суждения, что на краеугольные основы общества – классовые, половые и прочие отличия – стали покушаться сами императоры. Одним словом, ничто не имело смысла.

А поскольку смысла не было, его лихорадочно искали: в религиозных культах, которые сулили лучшую жизнь или хотя бы спасение после смерти; в метафизических рассуждениях, которые успокаивали потерявших надежду тем, что хотя жизнь невыносима, это неважно; в астрологии, которая говорила, что хотя жизнь ужасна, не стоит об этом беспокоиться, так как все предопределено. Эти рецепты распространялись по всем уголкам империи бродячими мудрецами, многие из которых, благодаря ученикам, снискали славу своей святостью и, что было неизбежно, способностью творить чудеса.

Относящийся с презрением к святости и лишившийся чудотворных сил человек, когда-то известный как Симон Волхв, пополнил ряды таких бродячих мудрецов. Он скитался и проповедовал по дорогам Иудеи и Самарии, земли, особо избранной Богом. Он не взял с собой ни спутника, ни какого-либо имущества, кроме денег, зашитых в пояс на самый черный день. Он жил подаянием, иногда воровал еду и спал под открытым небом. Там, где он останавливался прочесть проповедь, каждый раз собиралась небольшая толпа, которая слушала его со смешанным чувством. Понимание и даже симпатия быстро сменялись неловкостью и смятением, а зачастую и гневом. Порою он был вынужден спасаться бегством под градом камней. Ведь то, что он говорил, было слишком безнравственным, чтобы слушать, слишком опасным, чтобы размышлять над этим, и слишком трудным, чтобы попробовать.

Симон проповедовал следующее.

Человек – жертва обмана божества, которое его ненавидит. Воспитанные в вере, что мироздание прекрасно, мы слепы и не способны распознать как собственную беспомощность, так и подлинную природу мироздания, частью которого являемся. Поскольку мир, который мог бы быть совершенен, представляет собой кровоточащую рану. Суть мира, его истинная и скрытая суть, – не жизнь, а смерть.

Смерть – это питательный раствор, труп, которым питается жизнь. На каждое рождение приходится тысяча смертей. На каждую сотворенную вещь приходится тысяча уничтоженных. На каждую музыкальную ноту приходится огромное пустое пространство тишины. Каждая жизнь держится на убийстве, каждое проявление красоты черпает свой свет у безобразия. Наши тела, тленные, питающиеся за счет тления и воспроизводящие тление, истлевают раньше времени от болезней, увечий, расстройства рассудка. Те, кому повезло, сохраняют здоровье до старости и лишь оттягивают, лишенные всякого достоинства, приближение конца.

Человек – кривой венец ущербного творения.

Каких-либо объяснений того, почему это необходимо, никогда не давалось. Иов, осмелившийся спросить, вместо ответа получил бурю. Причина ясна и страшна. Мы – игрушки в руках дьявола, и мы созданы для боли.

Бог, создавший нас, чтобы мучить, удерживает свои создания в подчинении двумя хитростями. Во-первых, он заявляет, что его поступки выше понимания человека и что мы не можем его судить. Во-вторых, отвлекает и одурачивает нас сводом нравственных законов, обещая, что если мы будем их соблюдать, то получим спасение. Это обещание не только лживо – поскольку нарушающие закон процветают, а невинные страдают, – но и сам Законодатель не соблюдает этих законов. По сути, они бессмысленны и установлены лишь с тем, чтобы человек был вынужден их нарушать. Пытаясь же их не нарушить, человек настолько запутывается, что теряет всякую свободу действий.

Потому что в этой сложной паутине, которой Творец нас опутывает, самая запутанная нить – это представление о добре и зле. Оно парализует волю и уводит мысль от поисков истины. Оно также вызывает постоянные муки, так как сбитый с толку разум дрожит от страха наказания, терзается от искусственно внушенного ощущения греха и унижается, пытаясь ублаготворить Судию. Все это – пища великого Создателя и Насмешника.

И хотя неподчинение бесполезно, все же не подчиняться Богу, который всемогущ и мстителен, можно. Ему можно не подчиняться, нарушая законы, соблюдения которых он требует, и выворачивая наизнанку ценности, которые он дал людям в качестве руководства. Нужно совершать тяжкие грехи, и не единожды, а многократно, пока не исчезнет осознание греха как греха. Нужно принимать и прославлять уродство и нищету; нужно поклоняться уродству как красоте; нужно сделать непристойное священным.

И возможно, со временем это принесет плоды. Поскольку самое мощное оружие Создателя – время – будет обращено против него. Со временем ежедневное и ежечасное совершение грехов может истощить понятие греховности; со временем любовь к безобразному может изменить безобразие и шлюха может стать невинной от плотских излишеств. Так, со временем человек сумеет сломать стены своей темницы и спасти Мироздание от порабощения.

Так проповедовал Симон из Гитты, спаситель и пария, угрюмым слушателям.

Высокомерный, злой и упивающийся неудачей, Симон шагал по улицам Тира. Он шел быстрым шагом, потому что очень сердился, но цели у него не было. Одно место ничем не отличалось от другого.

Он не собирался заходить в бордель, но ноги сами завернули туда, когда он поравнялся с воротным столбом, украшенным фаллическим символом. Вполне сообразный, в общем-то, шаг.

Но, если подумать, трудно осуществимый.

Женщина, встретившая его на пороге, окинула долгим холодным взглядом его пыльную одежду и въевшуюся в кожу грязь.

– Вашего брата не обслуживаем, – заявила она. – Это приличное заведение.

– Привлекательность борделя, – заметил Симон, – в том, что там не обязательно слушать правду.

Он осознал, что у него нет денег.

– Убирайся, – сказала она, – или я позову хозяина.

Симон вышел.

Он прошел немного вперед, размышляя. Темнело.

Он устроился под аркой внутреннего дворика у шумной таверны. Когда спустя какое-то время из таверны вышел, качаясь, матрос, чтобы помочиться, он затащил его под арку, ударил об стену так, что тот сполз на колени, и избавил его от туники, кошелька и сандалий. По пути в общественные бани он увидел на земле свернутый плащ, хозяин которого увлекся беседой с друзьями, и заодно прихватил и плащ.

Через два часа он вернулся в бордель, и его не узнали.

Он выбрал проститутку, которая внешне ему не понравилась. Она была темнокожей и довольно пышнотелой, с приплюснутым носом, широкими ноздрями и выступающим подбородком. Волосы ее были светлыми с золотистым оттенком, брови – густыми, а веки – тяжелыми (признак распутства). Но в глазах ее он увидел задумчивость.

Он пошел за ней наверх.

Комната была почти пустой, ничего лишнего: кровать, столик с зеркалом и косметикой, табурет; в углу – таз и кувшин с водой. Деловая комната. Он снял одежду.

Когда она разделась и легла на кровать, он увидел, что ноги у нее слишком мускулистые, а треугольник волос между ними – необычно широк.

Она улыбнулась ему.

– Если я тебе не нравлюсь, – сказала она, – почему ты меня выбрал?

Это были первые слова, которые она произнесла. Голос ее был удивительно низким для женщины. Симон почувствовал, что она полна загадок. Его член встал.

Он велел ей встать на четвереньки и взял ее сзади. Она была достаточно упругой, чтобы доставить удовольствие, и услужливо влажной. Приближаясь к кульминации, он поразился, насколько сильно его желание.

Он отдыхал, прислушиваясь к шуму города за окном.

Повернувшись к ней, он обнаружил, что она наблюдает за ним со смешливым, иначе не скажешь, блеском в глазах. Его это задело, и он, вымученно улыбнувшись в ответ, начал неторопливо исследовать руками ее тело. Он сам не знал, зачем это делает, и посмотрел ей в лицо: она по-прежнему улыбалась, и улыбка ее была по-прежнему задумчивой.

Он просунул руку глубоко, чтобы сделать ей побольнее. Она задержала дыхание, но не сопротивлялась.

– У тебя есть любовница? – спросил он. – У большинства шлюх есть.

– Ты предпочитаешь мальчиков, да? – отозвалась она.

Он ударил ее – не потому, что она сказала правду, а за дерзость. Она встала, подошла к столику и стала изучать в зеркале след от удара на лице.

– Мне все равно, – сказала она. – Я просто делаю свою работу. Но здесь за углом есть заведение, которое могло бы тебе больше понравиться.

– Для шлюхи ты много себе позволяешь, – сказал Симон.

– Доставлять удовольствие клиентам – моя работа. За этим они сюда и приходят. По крайней мере большинство из них. – Она отложила зеркало и посмотрела на него: – Ты пришел за чем-то другим.

– Ты много болтаешь, – сказал Симон. Его удивление начало сменяться гневом.