Текст книги "Иллюзионист"

Неожиданная волна ударила в корпус лодки, подняла ее, накренила и с бешеной силой понесла на скалы. Кефа стал страстно молиться. Если она не разобьется, то, когда волна схлынет, наверняка опрокинется. Он закрыл глаза.

Когда он снова открыл глаза, лодка миновала проход и была в безопасности. Он смотрел на нее, пока она не приблизилась к берегу, потом отвернулся и пошел обратно в город.

Он задержался на полном толчеи базаре, пытаясь решить, что ему делать дальше. Нужно было найти ночлег. Для этого у него были деньги, но он считал отвратительным платить за крышу над головой, когда в прошлом он всегда останавливался у друзей. В прошлом всегда и везде находился дом, где жили друзья. Он сам отказался от этой удобной, семейной системы. И хотя он мог в любой момент переменить свое решение, подойти к дому и назвать себя, он не мог этого сделать, так как тогда бы он называл имя чужого человека.

Возможно, у него не было друзей.

В этот момент он увидел кожевенника, в доме которого когда-то останавливался. Мужчина, пытавшийся сбить цену на комплект ножей, поднял голову и встретился взглядом с Кефой. Он сразу узнал Кефу, но потом, к его удивлению, испугался. В полном смятении мужчина положил ножи на место и поспешно скрылся в толпе.

Кефа долго смотрел ему вслед.

Зелот снова ораторствовал.

– Затем я увидел глубокую долину, вход в нее был широкий. И я увидел карающих ангелов, которые жили там и готовили инструменты Врага рода человеческого. И он сказал: «Они готовятся для земных царей и правителей, которые будут с их помощью уничтожены».

Его голос поднялся до крика. Удивительно, насколько он был все еще силен.

– Если вы будете продолжать в таком же духе, – сказал Деметрий, – вас опять станут пытать.

Зелота пытали дважды после казни грабителей и освобождения слабоумного, когда в камере осталось только двое заключенных. В первый раз солдаты высекли его плетьми, концы которых были утяжелены кусками металла. Во второй раз они держали его ноги над жаровней. Им были нужны имена его друзей-заговорщиков, и всякий раз, когда ему велели назвать имена, он перечислял ангелов. В последний раз он дошел до Галгалиэля, прежде чем лишился чувств.

Зелот с трудом оперся на локоть. Большую часть времени он был вынужден проводить лежа на боку.

– Сын мой, меня будут пытать в любом случае. Им не нужен предлог.

– Но это ужасно! – сказал Деметрий. Мысль о том, что из этого измученного тела будут продолжать отдирать, выжигать или вырывать куски, заставила его передернуться от жалости и отвращения.

Зелот внимательно посмотрел на него.

– Типично греческое замечание, – сказал он.

Деметрий покраснел.

– Ничего, – сказал зелот, – никто и не ожидал, что ты поймешь.

Это правда, подумал Деметрий. Он никогда не понимал и вряд ли поймет. Существовали вещи, которые невозможно понять, размышляя о них. Все зависело от происхождения. Он не чувствовал в своей крови того, что чувствовал зелот, – печали родной земли.

– Вы не хотите, чтобы вас понимали, – с раздражением сказал он.

– Ты прав, – сказал зелот. – Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. У нас свое предназначение. И раз у нас есть Бог, зачем нам нужны другие люди?

– А как насчет мира и покоя? – поинтересовался Деметрий.

– Только не теперь. Слишком высока плата.

Деметрий вздохнул. Героизм также относился к вещам, которые нельзя было понять, если их не ощущаешь.

– Поэтому вы предпочитаете умереть?

– Если бы ты не годился мне во внуки, я бы воспринял твой вопрос как оскорбление.

– Но это бессмысленно! – с возмущением сказал Деметрий. – Чего вы добьетесь? Как можно бороться с империей? Вас раздавят, как… как…

– Виноград в давильном прессе, – закончил фразу зелот и улыбнулся.

Деметрий узнал эту улыбку: он видел ее на самых разных лицах, но она была неизменной. В ней было что-то сугубо личное, она свидетельствовала об обладании сокровищем, недоступным для непосвященных, и означала, что продолжать спор бессмысленно.

Он промолчал. Молчание затянулось, преобразилось в спокойствие. Он увидел, что зелот уснул.

Город Птолемей уютно расположился в северном конце вытянутой мелководной бухты, прорезавшей неприступное побережье. Чтобы сделать естественную гавань глубоководной, были построены два мола, идущие на юг и восток от берега. Птолемей был римским портом и играл роль торгового центра для плодородной равнины, простирающейся за ним. Давно забытый египетский царь дал городу название, а оставшийся в памяти царь Иудеи подарил ему отличный спортивный зал. Симон Волхв принес в город свою новую религию, используя для новых целей свои знания древней магии.

Прогуливаясь однажды утром по набережной спустя несколько дней после своего приезда, он обратил внимание на странную круглую башню, стоящую на одном из молов ближе к берегу. Башня была около тридцати футов высотой и десяти футов в диаметре и построена из больших блоков песчаника, с квадратными амбразурами, расположенными по спирали. Заинтересовавшись, Симон подошел ближе. Над входом была надпись на латыни, посвященная богине фортуны, и патроним «Феликс». Внутри башни обнаружилась винтовая каменная лестница, упирающаяся в открытое небо.

Симон отошел подальше и стал внимательно изучать строение. Оно явно не предназначалось для оборонительных целей: амбразуры были слишком широкими и представляли собой скорее окна, чем бойницы. Но для чего еще могла служить башня, было не ясно.

Он навел справки в городе и узнал, что она была построена зажиточным горожанином в честь фортуны, которая была к нему незаслуженно благосклонна. Он завещал башню жителям его родного города, сопроводив дар пророчеством, согласно которому человек, нашедший для нее подходящее применение, будет считаться самым умным человеком в городе и, как следствие этого, плохо кончит. Озадаченные сограждане провели в башне несколько не очень удачных вечеринок и оставили ее в покое, не испытывая большого желания плохо кончить. Каменная кладка начала деформироваться, так как у башни не было крыши, и со временем все сооружение должно было неминуемо рухнуть как доказательство веры Феликса в бессмысленность жизни.

Симона развеселила эта история. Он вернулся к башне и снова осмотрел ее. Бессмысленное сооружение, ничего не содержащая оболочка, посвященная слепому случаю, без крыши, но со множеством окон… Оно задело его воображение. Он долго глядел на башню и увидел в ней смысл.

Он сообщил, что если горожане соберутся у башни на следующий вечер через час после наступления темноты, они получат ответ на загадку Феликса и станут свидетелями таинства, которое затмит все загадки.

На следующий вечер лавочники закрыли свои лавки пораньше, театр и таверны опустели. Возбужденная толпа заполнила набережную. Группа молодых остроумцев устроилась на верху башни с кувшином вина. Симон предложил им остаться, если они желали стать частью магического эксперимента, и они быстро спустились вниз.

С большим трудом удалось уговорить зрителей образовать вокруг башни круп многие были уверены, что главное зрелище будет совершаться у входа, и отказывались куда бы то ни было сдвигаться. Когда в конце концов зрители расположились вокруг башни так, чтобы каждому было видно как минимум два окна, Симон жестом вызвал из толпы Елену. На ней была темная накидка, лицо скрыто под вуалью. Она прошла с Симоном внутрь башни и поднялась наверх по лестнице. Симон держал большой факел, который позаимствовал у одного из зрителей.

Когда они дошли до конца лестницы и вышли на небольшую платформу на самом верху башни, Симон снял вуаль с Елены, и ее длинные волосы рассыпались по спине. Он снял с нее накидку, и толпа ахнула при виде платья из прозрачной серебристой материи, казавшейся в свете факела почти белой.

– Вскоре вы станете свидетелями чуда, – сказал Симон, обращаясь к толпе внизу. – Вы увидите нечто невероятное. Смотрите внимательно на окна и не сходите со своих мест.

Симон и Елена исчезли. То, что произошло после этого, горячо обсуждалось в городе еще несколько лет. Каждый стоящий вокруг башни одновременно увидел в каждом окне одно и то же. Из двенадцати окон круглой башни одновременно выглядывала женщина с длинными волосами, сверкающими в лунном свете, и держала в руке факел, освещающий старую каменную кладку и пораженные лица собравшихся зрителей.

Толпа затихла, потом раздались возбужденные голоса.

– Что происходит? Я вижу ее в трех окнах!

– Она и там тоже.

– В башне зеркало.

– Зеркало? Да их там десяток.

– При чем тут зеркало, придурок, если мы видим ее лицо.

Снова появился Симон, один, наверху башни, и видение исчезло. Он поднял руку, тщетно призывая толпу к тишине.

– То, что вы видели, – кричал он, – не было фокусом с зеркалами. Здесь нет никаких зеркал. Войдите и проверьте. То, что вы видели, одновременно и иллюзия, и правда. Если вас интересует объяснение загадки, как свет от одного источника может рассеиваться во многих местах сразу, приходите завтра утром на набережную. Я объясню вам смысл того, что вы видели, и расскажу вам о вас самих.

Путь из Иоппии в Кесарию пешком занимал полтора дня. Поскольку ослик, на котором Кефа ехал верхом, должен был передвигаться со скоростью человека, который шел рядом с верблюдом, путь и занял полтора дня и был не менее утомительным, чем если бы Кефа шел пешком. Ослик был костлявым, и тело Кефы, привыкшее к морской качке, никак не могло приспособиться к ритму движения, состоявшему главным образом из неравномерной череды толчков в копчик. Верблюд плохо переносил присутствие ослика и время от времени начинал лягаться. В такие моменты ослик, проявляя чудеса неожиданной резвости, отпрыгивал в сторону, описывал полукруг и пытался укусить верблюда за заднюю ногу. Погонщик верблюда с невероятной ловкостью хлестал кнутом верблюда по боку, осла – по морде, и путешествие продолжалось.

Когда все повторилось в пятый раз, Кефа начал подумывать, не совершил ли он ошибку, согласившись на это путешествие. Он полагал, что оказывает услугу погонщику верблюда: тот утверждал, что одному человеку с такими строптивыми животными не одолеть тридцати миль пути до Кесарии. Вдобавок жаркое обсуждение этой темы, случайно подслушанное на базаре, донеслось до него так отчетливо и настолько не согласовывалось с его собственными мыслями, что он воспринял его как нечто предназначенное для него специально. Что поделаешь, есть знаки и есть ошибки. Что касается помощи погонщику верблюда, то единственное, что Кефе удалось сделать, – это поспособствовать дальнейшему ухудшению характера осла.

Когда они добрались до города, Кефа настолько устал, что мог испытывать лишь бесконечную благодарность за то, что толчки, прыжки и укусы вот-вот окончатся. Они отвели верблюда, груженного коврами, к амбару, и погонщик, коротко поблагодарив Кефу, взял на попечение осла. Кефа побрел по улице, разминая уставшие ноги и машинально двигаясь туда, где, по его представлению, находилось море. Он прошел с полмили, повернул и застыл в изумлении.

Он, конечно, слышал о знаменитой бухте Кесарии. Кто о ней не слышал? Он думал, что рассказы о ней были преувеличением. Но – никакого преувеличения. С места, где он замер, ему открывались широкий мол, по дуге уходящий в море за мачтами стоящих на якоре кораблей, несколько массивных оборонительных башен и – по обе стороны устья бухты – группа исполинских каменных статуй.

Его взгляд, повторяя контур набережной, скользил вдоль домов, заслоняющих вид на северную часть бухты, и наткнулся на огромное здание, стоявшее на возвышенности чуть правее от него. Пораженный его размером и ослепленный солнечным светом, отраженным от полированного камня и бронзовых панелей, он внимательно рассматривал здание, пока не понял, что это такое. Храм императора, возомнившего себя богом, великая профанация. Говорили, что внутри были две самые большие статуи в мире: самого императора и женщины, олицетворяющей Рим. Расположенный так, чтобы его было видно с расстояния нескольких миль от берега, храм являл морю и суше и всем народам воплощение языческого фанатизма и гражданского повиновения; и он был возведен человеком, называвшим себя иудеем.

Кефа медленно побрел в обратную сторону. Он не желал видеть ни бухты, ни храма, ни других городских чудес. Это было неподходящее для него место. Его охватила невыносимая усталость и опустошающая уверенность, что он все делал неправильно – и так долго, что исправить что-либо не было никакой возможности.

Он миновал амбар и пошел дальше, не имея ни малейшего представления, куда идет. Наконец в отдалении он увидел знакомые очертания синагоги и ускорил шаг. В языческом городе это было подобие дома. Там древние ритуалы, которые несут покой, и Бог, которому не нужны статуи.

Но когда он дошел до места, то увидел, что перед входом идет яростная перебранка. До Кефы донеслись слова «порочность», «грязь» и «лицемер», но, не успев выяснить, в чем причина спора, он увидел в толпе знакомое лицо. Это был Марк, который когда-то регулярно посещал их собрания в Иерусалиме, а потом, как он вспомнил, переехал с семьей в Кесарию.

У Кефы не было времени решить, хочет он видеть Марка или нет. Марк бросился к нему:

– Кефа, Кефа! Слава Господу, ты вернулся!

– Послушай, – сказал Кефа – я должен кое-что…

– Слава Господу, слава Господу. Я молился… Кефа, в этом городе творится нечто ужасное.

– Этот человек находится во власти сатаны, – сказал Иаков Благочестивый. – Я всегда это подозревал. Его цель – ниспровержение религии.

– Возможно, – предположил Иоанн Бар-Забдай, – его идея религии отличается от твоей.

Иаков бросил на него гневный взгляд.

– От нашей, – исправился Иоанн Бар-Забдай.

– Принципы религии, – сказал Иаков Благочестивый, – очень просты, а всякий имеющий свои идеи относительно них – отступник.

– Ты жестокий человек, Иаков.

– Как крестьянин, который вырывает сорняки, растущие среди злаков.

– Насколько я помню, – в задумчивости сказал Иоанн, – Иешуа говорил об этом. Он говорил, чтобы и те и другие, сорняки и злаки, росли вместе, пока не придет время собирать урожай.

– Иешуа, – сказал Иаков, – не вырастил и грядки бобов за всю свою жизнь.

Наступила тишина, прерываемая только щелканьем ногтей Иакова, который ловил вшей. В последнее время вшам приходилось трудно: Иаков привык истреблять их в минуты озабоченности, а в последние недели он все чаще бывал озабочен.

Он с раздражением посмотрел на Иоанна:

– Хорошо, что ты предлагаешь? Позволить ему продолжать в том же духе?

– Уже поздно. Люди, которых ты послал в Антиохию, уже разговаривали с новообращенными Савла.

– Люди, которых мы послали в Антиохию. Неужели, Иоанн, ты отказываешься взять на себя хотя бы какую-то долю ответственности? Может быть, ты тоже хотел бы отстраниться, как Кефа.

Иоанн переменил положение, дотянулся до чаши с орехами, стоящей на полу посредине, и задумчиво задвигал челюстью.

– Извини, – наконец сказал он. – Я не собирался взваливать всю ответственность на тебя. Но, боюсь, я не отношусь к этому вопросу так же серьезно, как ты.

– Обрезание – заповедь, данная Аврааму, и с тех пор соблюдалась всеми евреями мужского пола и всеми новообращенными мужского пола. И ты не считаешь это серьезным?

— Конечно, это серьезно, – сказал Иоанн, не поднимая головы. – Но я не могу поверить, что это важнее, чем душа человека.

– Тебя и не просят верить в подобную глупость. Единственное, во что тебя просят верить, – это в то, что обрезание необходимо для спасения.

Иоанн жевал очередную порцию орехов. Он ничего не сказал.

– В это ты точно веришь?

– Я не знаю, – сказал Иоанн.

– Ты не знаешь?

– Иешуа всегда предостерегал нас от того, чтобы придавать слишком большое значение внешнему соблюдению Закона.

– Иешуа… – Лицо Иакова исказилось, и он не закончил начатую фразу.

Иоанн попытался догадаться, что хотел сказать Иаков, и понял, что никогда этого не узнает. Иногда ему казалось, что Иаков все еще ненавидит своего брата. Он отбросил эту мысль, ужаснувшись, что она вообще могла прийти ему в голову.

– Иешуа, – спокойно продолжил Иаков, – был совершенно прав, полагая, что дух Закона важнее, чем буква. Он вряд ли имел в виду, что Закон следует нарушать. – Он пристально посмотрел на Иоанна: – Не так ли?

– Конечно.

– А Савл нарушает Закон, не настаивая на обрезании, когда обращает язычников в нашу веру.

– Конечно, это так, – сказал Иоанн, – но, если бы он настаивал на обрезании, они бы, возможно, не обратились в нашу веру.

– Тогда, если они настолько несерьезны, с ними вообще не стоит иметь дела.

Иаков вынес окончательный вердикт. Иоанн понял, что вопрос закрыт. Он смотрел на Иакова, который в задумчивости теребил свою запутанную бороду, и заметил, что глубокая морщина между бровями брата Иешуа стала еще глубже. Он понял, насколько Иаков одинок.

В порыве молчаливого сочувствия Иоанн пододвинул чашу с орехами ближе к Иакову.

– Спасибо, – сказал Иаков. – Но орехи застревают в дырах в моих зубах. Я постоянно мучусь от зубной боли.

– Меня это не касается, – сказал Кефа.

В течение последних суток он повторял эти слова снова и снова, обращаясь в основном к Марку.

В данный момент он говорил сам с собой, поскольку Марк отказался идти с ним дальше, указав на дом центуриона.

– Я уверен, вы меня поймете, – сказал Марк извиняющимся тоном. – Мне здесь жить.

– А мне вообще не надо было сюда приходить, – сердито сказал Кефа, обращаясь к отсутствующему Марку.

В конце концов, его это действительно не касалось. Офицер был язычником. Да, он благожелательно относился к вере, давал деньги синагоге и получил наставление – но он не был принят в их веру. Он оставался язычником, и если вновь обратился к языческим обрядам, в этом не было ничего особенного.

Однако, по словам Марка, происходящее в доме центуриона выходило за рамки обычных языческих обрядов.

– Ужасающие вещи, – говорил Марк, потупившись. – Я не могу вам сказать. Оргии. Они едят… – Его передернуло, и он не закончил фразы.

Подходя к дому, Кефа раздумывал, что же они такое едят. То, что они обычно ели, было уже более чем отвратительно. Свинину, моллюсков… Ему придется войти в это нечистое место, и его уже мутило от воображаемых картин и запахов. А для чего? Впечатлительный юноша, который решил, что раскрыл заговорщиков, ставивших своей целью развратить мир. Да пусть он развращается. Невинным ничто не угрожало.

Кефа стоял у самых ворот, когда в его памяти всплыло лицо человека, чье имя он забыл. Действительно ли невинным ничто не угрожало? Почему тогда кожевенник из Иоппии так испугался, увидев его?

Он постучал. В доме не было никаких признаков жизни. Он поднял щеколду и вошел во внутренний дворик.

Дом был большим, с элегантным внутренним двориком, украшенным скамьями, кустами и фонтанами. У центуриона были собственные средства помимо армейского жалованья. Хотя было уже темно, свет в доме не горел. Однако, стоя там неподвижно, чувствуя, как волосы у него на голове встают дыбом, Кефа услышал голоса. Голоса доносились из закрытого ставнями окна слева он него. Он двинулся к окну, стараясь бесшумно ступать по каменной дорожке и внимательно изучая ставни. Он заметил, что сквозь щели не проходит ни лучика света, а значит, окна занавешены чем-то изнутри, чтобы нельзя было увидеть, что происходит в доме.

Он прислушался. Голоса прекратились, но было слышно какое-то движение.

Он осознал, насколько его положение нелепо, а потом – насколько оно опасно. Если его схватят, то сразу же бросят в тюрьму без всяких вопросов. Или его могут забить до смерти слуги.

Но где слуги? Казалось, дом пуст – кроме комнаты с закрытыми ставнями, где, возможно, происходила оргия, о которой говорил Марк. Принимали ли слуги участие в оргиях? Вряд ли. Скорее всего то, что происходило в комнате, было настолько отвратительным, что слуг отослали на весь вечер. Тогда дом должен был быть заперт.

Кефа снял сандалии и подошел к парадному входу. Он попытался открыть дверь. Она была заперта.

– Это не моя работа, – сердито прошипел Кефа сквозь зубы.

Он обошел вокруг дома и нашел маленькое окно в укромном уголке, скрытом зеленью. Ставни были затворены, но щель между ними была достаточной, чтобы вставить туда лезвие ножа. Кефа вынул из-за пояса свой нож для разделки рыбы. Щеколда отошла легко и практически бесшумно. Он отворил ставни и с трудом взобрался на подоконник.

– Я слишком стар для этого, – пробормотал он.

Он ползком пробрался внутрь и, перевалившись через подоконник, оказался на кухне. На столе горой валялись куриные объедки, раковины моллюсков и обглоданные кости с остатками белого мяса. Подавив приступ тошноты, он прошел в коридор. Остановился, соображая, куда идти, и вновь услышал голоса, повторяющие что-то вроде молитвы. Он пошел на звук по коридору, миновал несколько комнат и приблизился к двери, из-за которой слышались голоса.

Он постоял там немного, не пытаясь вслушиваться, поскольку то, что он слышал, мало о чем ему говорило. Позже он понял, что, должно быть, молился, но единственное, о чем он думал, когда открывал дверь, – это о том, что оставил сандалии снаружи.

Он отворил дверь и вошел в комнату.

Темно. В воздухе тяжелый искусственный запах. В дальнем конце комнаты жаровня. У стен диваны, а на диванах…

– Господи Боже, – закричал Кефа, – Ты разрушил Содом: как Ты позволяешь это?

Движение на диванах резко прекратилось. На него с испугом и изумлением смотрело тридцать пар глаз.

– Выйди, сатана, – громыхал Кефа, – и назови себя. Воистину царствие Ада воцарилось на земле. Пусть небеса падут и сотрут эту картину с моих глаз. Господи Боже, если Ты видишь, снизошли Твой гнев…

– Что ты здесь делаешь? – сердито спросил мужчина в дальнем конце комнаты.

– Сровняй этот притон гнусности с землей, сожги его дотла пламенем Твоего гнева. Не оставь камня на камне, пусть не обойдет Твой священный гнев никого из этих детей, погрязших в грехе.

Кефа остановился, чтобы перевести дух. Все замерли в полной тишине. Ничего не происходило.

– Твой бог, – сказал мужчина в дальнем конце комнаты, – видимо, единственный, кто тебя не слышал. Ты нарушил религиозный обряд и, полагаю, вторгся в чужое жилище. Убирайся вон, пока мы тебя не убили.

– Убейте меня, – сказал Кефа.

Наступила пауза.

– Убейте его, – сказал мужчина в дальнем конце комнаты.

Полдюжины молодых людей, таких юных, с грустью отметил Кефа, что могли быть его сыновьями, вскочили с диванов и бросились к нему. Они неловко его схватили. Их неловкость, подумал Кефа, была каким-то образом связана с тем фактом, что они были нагими, а он нет. Схватив его, они не знали, что делать дальше.

– Свяжите его, – сказал один из них.

Начался поиск чего-нибудь, чем можно было бы его связать. Наконец нашелся шелковый кушак, и им связали его руки, заведенные за спину. Это был самый дорогой предмет одежды, который ему когда-либо приходилось носить.

Связав ему руки, мужчины посмотрели друг на друга в нерешительности. Так как он не сопротивлялся, не было смысла связывать ему ноги. В любом случае, чтобы связать ему ноги, был нужен еще один кушак, а также нужно было усадить его на пол, что было глупо, поскольку он не сопротивлялся, а они все равно собирались его убить.

– Что нам теперь делать? – тихо спросил один.

– Убей его, – прошептал другой.

– Чем? – шепотом спросил третий.

Они смущенно оглядывались, будто ожидали, что из стены вырастет меч.

– У меня за поясом вы найдете нож, – сказал Кефа. – Будьте осторожны, он очень острый. Я им потрошу рыбу.

Руки, держащие его за плечи, немного расслабились, словно обмякли от удивления. Никто не решился вынуть его нож из-за пояса.

– Кто ты? – спросил человек в дальнем конце комнаты.

– Меня знают как Кефу, – сказал Кефа, – и я хранитель Ключа от Царствия Небесного.

Это было подобно тому, как если бы он бросил камень в колодец и, пока от него распространялись круги и звук постепенно доходил до слуха стоящих наверху, сам камень продолжал свое невидимое, тревожное движение вниз.

– Он безумен, – наконец сказал кто-то.

– Подведите его сюда, – сказал мужчина в дальнем конце комнаты.

Кефу подвели к нему. Умные, сердитые глаза мужчины скрывали замешательство.

– Ты – центурион Корнелий? – спросил Кефа.

– Здесь я задаю вопросы. Зачем ты незаконно проник в этот дом?

– Извиняюсь, – произнес Кефа. – В тот момент мне это казалось правильным. Я пробрался через окно кухни, оно было плохо закрыто. Вам следует что-нибудь с ним сделать. Ты – Корнелий?

Казалось, центурион внутренне борется с гигантским психологическим препятствием. Наконец он сдался.

– Да, – сказал он, – я Корнелий.

– Хорошо. Я пришел повидаться с тобой.

– Я тебя не знаю. И я, как правило, не разговариваю с сумасшедшими.

– Я не сумасшедший, – сказал Кефа. – Просто, как говорят, немного вспыльчивый.

– Ты в своем уме? И у тебя есть ключ от царствия небесного.

– Да.

– Непохоже, чтобы у тебя был ключ даже от своего дома.

– Это правда, – сказал Кефа. – У меня ничего нет, кроме одежды и ножа.

– Ты знаешь, что я действительно мог бы тебя убить.

– Конечно, мог бы, – сказал Кефа. – От этого никому бы не стало легче, возможно кроме меня. В городе говорят, что ты был хорошим человеком, религиозным человеком. Что произошло?

– Не существует такого понятия как хороший, есть только правда, – раздраженно сказал центурион. – И я по-прежнему религиозен.

– Ты это называешь религией?

– Если ты приведешь хотя бы одну причину, почему я должен отвечать на твои вопросы, я на них отвечу.

– Я приведу причину, – сказал Кефа, – но сперва ты должен позволить мне немного поговорить. И было бы еще лучше, если бы мне развязали руки.

Центурион колебался. Потом пожал плечами. Вперед вышел человек и развязал Кефе руки.

– Спасибо, – сказал Кефа. – Здесь темновато. Не возражаете, если я?..

Он зажег несколько свечей от жаровни и вставил их в подсвечники. Тридцать пар удивленных глаз наблюдали за ним. Тридцать пар рук инстинктивно потянулись, чтобы прикрыть срамные места от неожиданно яркого света.

– Есть вещи, которые следует делать в темноте, и вещи, которые следует делать при свете, – сказал Кефа, – и я вижу, что вы это понимаете. А есть вещи, которые вообще не следует делать, что вы тоже понимаете, но кто-то сбил вас с толку. Бог послал меня сюда. Я не знаю, какому богу вы поклоняетесь, но Бог, которому поклоняюсь я, живет при свете, и первой вещью, которую Он сотворил, был свет. Я расскажу вам о Нем.

Он никогда не чувствовал такой уверенности. Он проповедовал целый час, люди не сводили с него глаз, и он видел, как их выражение постепенно менялось – подозрительность сменялась осторожным интересом, а у одного или двух он даже заметил проблеск рвения, от чего у него всегда замирало сердце, потому что это означало, что еще одна душа начала свою нелегкую дорогу по Пути. Его глаза наполнились слезами, и они полились, словно дождь, и в глазах у всех, кто на него смотрел, были слезы.

Он воздел руки и начал страстно молиться за тех, кто стоял вокруг него, и когда он стоял так, с воздетыми руками и лицом, обращенным к Небесам, он чувствовал, как благодать, любовь и безграничная сила льются в него, обновляя и преобразовывая, прибывая все больше и больше, пока не наполнили его до краев и не стали переливаться через край, и тогда сила начала выплескиваться наружу и заполнила собой всю без остатка комнату и на своей гигантской волне подняла души всех присутствующих к Богу.

Сперва он не осознавал, что происходит вокруг. Он пришел в себя, только когда раздались исступленные вопли. Тогда он увидел, что в комнате царит суматоха. Люди, которые его внимательно слушали, рыдали, выли, смеялись, бились в конвульсиях, лепетали, вопили и выкрикивали что-то на непонятных языках – это было самое необузданное проявление Духа, которые Кефа когда-либо видел. Онемев, он с изумлением смотрел вокруг себя.

Дух снизошел.

А ведь эти люди не были даже…

Была только одна вещь, которую он мог сделать. Он сходил на кухню, нашел кувшин с водой и окрестил их.

– Как ты думаешь, как долго мы здесь находимся? – спросил зелот.

– Я не знаю, – сказал Деметрий.

Он давно потерял счет дням. Время от времени он заставлял себя начинать счет снова. Он разламывал соломинки из подстилки на короткие кусочки и откладывал одну соломинку каждое утро, но потом он забывал это сделать, или тюремщик отпихивал маленькую кучку соломинок ногой и смешивал ее с подстилкой, в любом случае количество не подсчитанных дней намного превосходило количество подсчитанных, и он вовсе отказался от затеи.

– Шесть месяцев? – предположил он. – Год? Десять лет?

Шутка была сомнительной, но зелот улыбнулся.

– По счету Всевышнего, тысяча лет равна дню, – сказал он.

– Мне это не очень помогает.

– Неужели? Но ты молод.

Деметрий привык к тому, что все, что бы он ни сказал, отметалось либо потому, что он грек, либо потому, что он молод. Он решил не обижаться на это, поскольку обижаться было бессмысленно. В любом случае они с зелотом беседовали нечасто. Зелот большую часть времени спал, молился, смотрел в пространство или разглагольствовал и терпеть не мог, когда ему мешали этим заниматься. Деметрий открыл в себе неожиданный талант спать и смотреть в пространство. Он не молился. Он дал себе зарок никогда больше не молиться.

Зелот ошеломил его своей следующей фразой:

– У меня такое чувство, что я здесь долго не задержусь. Если ты собираешься рассказать мне о себе, лучше сделать это сейчас.

Деметрий заморгал:

– Почему?..

– Неважно, – сказал зелот. – Расскажи мне.

Деметрий пошевелил ногой солому и обнаружил, что у него полностью отсутствуют какие-либо мысли.

– Ну, – помог ему зелот, – где ты родился?

– Я не знаю, – сказал Деметрий. – Моя мать была рабыней. Она умерла, когда мне было два года. Я рос вместе с детьми других рабов. Это было в Киликии, но я думаю, моя мать была родом из Фракии. Я не знаю, где я родился. Я даже не знаю, как звали мою мать.

Зелот смотрел на него так, будто видел его впервые.

– Я полагаю, – сказал он, – было бы глупо спрашивать, как звали твоего отца?

– Очень глупо, – подтвердил Деметрий.

– Сколько тебе лет?

– Когда меня арестовали, мне исполнилось шестнадцать.

– Шестнадцать? И шестнадцать лет ты не знал, кто ты и откуда ты родом? Для меня это… – зелот подбирал слово, – невообразимо.

– Я понимаю, – сказал Деметрий. – Должно быть, утешительно знать, откуда ты родом.

– А как ты уехал из Киликии?

– Хозяин дома умер, и все пошло с молотка. Нас всех купил перекупщик. Он отвез нас в Берит и продал на рынке. Меня купил, – Деметрий с трудом улыбнулся, – маг.

– Маг! Как его звали?

– Симон из Гитты.

– Никогда не слышал о таком, – решительно сказал зелот.