Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

– Поймите меня правильно, – сказал пожилой и полный физик, его звали Солик. – Мы не только о себе, но и о нём… ведь тема… наука… жизнь целая…

– Да-да, и будущее! За нашей темой будущее! – младшего научного сотрудника звали Темо, он сосал кальян совсем по-детски. – Профессор гений. Но есть же простые обязательства, планы, сроки… эксперимент идёт! Каждый день, каждую минуту. Эксперимент надо поддерживать. Работать! И мы это делаем. А на западе желают разговаривать только с ним. Потому что он гений, у него имя. И он такой обаятельный. Но нам-то как? А, Солик? Мы просто обязаны не дать ему…

– Выпить? Не дать выпить мне? Да они с ума сошли, Сафо. Пошли! – Профессор внезапно возник из дверей кафе бодрый и сосредоточенный, взял Августу за руку и увёл, не дав допить чай. Он повёл её по проспекту. Да, это был великий и прекрасный проспект Руставели. Но какой-то он был не такой, как прежде. Гигантская рука прошлась по нему, как по грядке, проредив столетние платаны, словно кто-то нашёл слишком густым их строй, слишком могучими стволы и кроны… Да и повыдергал местами. Или снес верхушку кроны. И еще – проспект поутих. Разве так он звучал, дышал, светился по вечерам?.. Профессор шёл, продолжая держать Августу за руку.

– Что у турков хорошо – очень чистые и уютные туалеты. Как только я там присел, тут же и уснул. И приснился мне сон. Сначала мне показалось, что я змея. Удав. А потом я понял, что не змея, а просто разветвлённый трубопровод, и по мне протекает вся энергия мира… Вся.

Цыц!

– Да, ты очень приободрился, – сказала Августа осторожно. – Достаточно, чтобы утром улететь в Женеву?

Профессор не ответил, только обнял её за плечи, как будто он и впрямь был её парнем, а она его девочкой. Они шли по Руставели, а впереди у них была огромная счастливая жизнь.

Августа почувствовала странное волнение, как будто всё это новое счастье всерьез, и никогда не кончится.

– Скажи, я достоин любви? – спросил он.

– Как тебе сказать… – она насторожилась. И словно цитату вспомнила, хотя ничего она не вспомнила, а просто от волнения заговорила о Профессоре в третьем лице. – Он был прост, юн, остроумен. И коварен не по летам.

– Ты даже не представляешь, насколько коварен.

Она опять ему поверила. В его коварство. И не зря.

Профессор снял руку с её плеча, остановился, оглянулся и вдруг как будто рухнул, то есть остался стоять на ногах, но сделался трезвым и старым. Энергия в трубопроводе внезапно иссякла.

– Соломон! Теймураз! – позвал он. – Куда вы делись!..

В полном унынии подошли к своему шефу Солик и Темо.

– Смотреть на вас тяжко, помочь невозможно. Вы, кровопийцы, лишаете сил и меня, и себя. Идите прочь.

– Но батоно Профессор… – Темо попытался возразить. – Цыц! – Вот, оказывается, какое старинное профессорское слово он знал. – Цыц! – Повторил еще раз и для убедительности потряс пальцем перед носом у Темо. – Я вас увольняю. Обоих. Идите в жопу. В отпуск!.. У меня загул, у вас отгул. У меня запой, у вас отбой… Вон!!! – Его крик был ужасен. Он, кажется, сам ужаснулся и с трудом перевёл дыхание.

Августа не ожидала. Ни слова «цыц», ни слова «жопа», ни крика, ни стишков в стиле «рэп» про запой и отбой. Августа подумала: «Действительно, все изменилось.».

– У тебя, наверное, и сотовый телефон есть? – спросила она.

– Да какая разница. – ответил он. – Никакой разницы.

И она обрадовалась. Он всегда так говорил.

Они стояли возле Кашвети, той самой церкви, с фресками Гудиашвили. Темо и Солик завершили полный круг по стадиону, вернулись к старту, который оказался для них и финишем. Сам Профессор не считал дистанцию пройденной. Повисла глухая тьма и такая тишина, какой на проспекте Руставели не бывало и глубочайшей ночью, разве что под утро. Но до утра было еще очень далеко. Августа и Профессор стояли и смотрели, как по скудно освещённой улице удалялись, не оглядываясь, два понурых сотрудника лаборатории сверхпроводимости.

– Я тебя спросила про Вахушти, что с ним?

– Вахо… Вахо. Ты знаешь, что его старший сын погиб?

– Нет.

– Погиб. А дом их сгорел. Сожгли. А сам Вахо заболел, ему сделали операцию и теперь у него серебряная трубка в горле. Ещё – он снова женился.

– Живёт у жены?

– Нет. Помнишь его младшего мальчика, Гугу? Гуга отстроил с друзьями отцовский дом. Чёрт знает из чего. Из всего. Из обломков главным образом. Слепил их все бетоном. Получилось не хуже, чем у Гауди в Барселоне. На пещеру похоже. Мне нравится… Зайди к ним… Но завтра. А сейчас пойдем к Гуге в его «точку»… Знаешь, почти все наши дети открыли кафе или магазинчики. Кроме моих балбесов.

Профессор вышел на обочину, поднял руку, и тут же из переулка высунула никелированный клюв огромная черная «Чайка», как будто ждала. Здесь и в прежние времена была стоянка «ночного такси особого назначения», просто Августа об этом не знала. А сейчас, хотя весь мир изменился, ночная стоянка осталась, только не такая уж… Не такая особая. Так, на всякий случай. Зато машина вот особенная, с распродажи госгаража досталась. Старьё! Но возит.

Всё это рассказывал шофёр, лица которого было не разглядеть, даже когда он забывал о руле и поворачивался к пассажирам: слишком далеко впереди сверкала его улыбка. В десять минут «Чайка» доставила их в Ваке, где в прежние времена ресторанчики и точки не водились, очень тихий это был район, здесь жил Белый Лис – Шеварднадзе. Жил на Круглой площади, в обычном шестиэтажном доме, но сразу на двух этажах.

– Вот этот дом, сейчас он здесь не живёт, – шофёру нравилось рассказывать про прежние времена, да еще по-русски.

Но Профессор его прервал:

– Стой!..

Они вышли в тишину, в темень, в свежий запах хвои. Так всегда пахло в Ваке, там, в сквериках и во дворах, росли корявые итальянские сосны и ливийские кедры, а за домами вверх по склону горы Мтацминды начинались заросли вереска, переходившие на вершине горы в парк культуры и отдыха с гигантским колесом обозрения… Как будто самой Мтацминды для обозрения не хватило бы… А дальше начиналась необозримая Грузия, страна небольшая, но «в складочку», так что если б Грузию разгладить, то получилось бы – ого-го.

Барашек

Сразу за Мтацминдой начиналась дачная местность, именно местность, посёлком не назовешь – просто дорога среди поросших лесом холмов и ущелий, а кое-где – дачи. Так что дом от дома не видать. На одной даче жил красавец, каких мало на планете Земля. Смуглый, синеглазый, статный, с седыми висками, и по знаку зодиака – овен. Бездна огненной энергии… Как-то весной, в конце пасхальной недели Августа прилетела в Тбилиси вместе с приятелями. Рано-рано утром Августа отправилась в мастерскую к Пико, оставив в гостинице своих спутников отсыпаться. Мастерская у Пико была тоже в Ваке, в высотном доме на сваях. Лифт не работал. Вот у этого лифта она и встретилась впервые с синеглазым красавцем. Он тоже шёл к Пико. Им обоим не хотелось пешком подниматься на четырнадцатый этаж, тем более что хозяина в мастерской могло и не быть. И тогда красавец схватил Августу за руку и потащил в соседний подъезд. Там лифт работал. Они поднялись на самый верх, красавец открыл люк на крышу, с которой их чуть ветром ни сдуло. По крыше, рискуя жизнью, они добрались до люка, который вёл в подъезд к Пико, и в два счёта оказались у железной двери мастерской. Дверь была приоткрыта, из щели валил дым – хозяин разводил огонь в камине, засунув не распиленное на поленья бревно. Бревно не разгоралось, дымило нещадно. В этом дыму сыпал чёрным горошком и блеял прелестный барашек. Белый. Как у Маленького Принца на астероиде.

Красавец открыл окно, вытянул из камина бревно, залил из чайника дымящий конец и высунул его наружу. Свежий ветер подхватил дым и пар.

– Похоже на пушку, – Пико был доволен.

Он чмокнул Августу в щёку и спросил:

– Рогоро хар, гого? Как живешь?

Про барашка Пико объяснил, что его к Пасхе подарил ученик. И неизвестно, что с ним делать. Красавец сказал, что как раз известно, как поступать на Пасху с барашками, вот только кто за это возьмётся, кто умеет? Пико задумался и почесал затылок. Был он, как всегда, в замызганном ватнике и кепке, а в мастерской у него держался устойчивый кавардак, чудовищней которого Августа видела только в Питере, у самого главного классика русской литературы.

– Буца умеет! – вдруг вспомнил красавец.

И тут же они втроём выпили кахетинского рыжего вина, несколько открытых и недопитых бутылок которого всегда стояло на столе и по углам мастерской. Они нашли стаканы и выпили за встречу, за Августу, за Пасху и за счастливую мысль поехать отмечать всё это на дачу.

– Батоно Пико, не забудьте барашка, – попросил на прощание красавец.

Для Августы начался длинный, солнечный и дождливый, бестолковый и маятный, прелестный день, посвященный сборам на дачу. С этого дня начался её роман с красавцем.

К закату кавалькада машин, возглавляемая голубым, с оторванной дверью жигулёнком хозяина, въехала по гравиевой дорожке в могучий еловый бор, потом сквозь ржавые ворота – на чудный и совершенно естественный альпийский газон. Тёмно-коричневый двухэтажный деревянный дом был окружён по верхнему этажу верандой. Там и разместилась компания.

Пир начался, когда солнце уже закатилось.

Крупно нарезанные помидоры и огурцы были брошены на два больших блюда вместе с киндзой, укропом, луком пореем и молодым чесноком. Нежный сыр сулугуни на одной тарелке с тархуном; пахучий, острый сыр гуда; розовая форель свежего посола; вареный язык; буйволинное мацони в горшочках; джон-джоли, ткемали, мисочки с розовым и зеленым, усыпанным зёрнами граната, пхали… А в центре-кулич с крестом и пирамида с творожной Пасхой… Зелёное Манави и красное Талиани в строгих темно-зеленых бутылках окружали Пасху, как ёлки дачу, со всех сторон. Можно жить и без барашка! Но как быть с мангалом – разжигать или не разжигать? Разожгли. Спустились во двор вместе со столом и стульями, тарелками, стаканами и закусками. Угли в мангале, да свет с веранды, да луна над тихими огромными елями… Тамадой был Вахушти, поэт и громовержец, виночерпием Профессор. О барашке, о Буце и о Пико старались не вспоминать, но те, кто знал, вслушивались в тишину ночи, всматривались в хвостик дороги, убегающей от ворот в глубокий и таинственный мрак.

Они появились за полночь, когда ковш Большой медведицы запрокинулся так, что весь Млечный путь как будто вытек из него. Небо потихоньку светлело, глотая звезды. И Луна закатилась за вершины елей. Стол шумел и жил своей сладостной пьяной жизнью. Буца и Пико вошли неспешно, поглощенные разговором. Они спорили, спор носил теологический и философский характер. Что есть Бог? И если Бог – это любовь, то что есть любовь?.. Любовь – это жизнь! Тогда смерть – разлука?..

Барашек тоже был с ними, он спал на руках у Буцы…

– Ты помнишь пасхального барашка? Дача, лунная ночь, Пико обещал привезти Буцу, который…

– …умел строить дворцы… и пантеоны… и барашков резать… Всё я помню. Ты изменила мне там. Нарочно изменила с этим красавцем. Никогда не прощу…

– Интересно, жив ли еще тот барашек?.. – Травы там много и места глухие… Стал, должно быть, опытным диким бараном, наплодил ягнят целое стадо…

Секрет

Профессор не отвечал, будто не слышал. Он прошёл еще пару домов и свернул во дворик, украшенный гирляндами из жестяных баночек пепси и коки, разноцветных пивных бутылок, флаконов из-под парфюма и осколков зеркал.

Гирлянды, развешенные на деревьях, позвякивали на ветру, светились в темноте, очевидно сбрызнутые жидким фосфором. Августа по слогам прочла грузинскую вывеску и скорей догадалась, чем перевела: Собака Баскервилей. Они прошли сквозь веранду и оказались в кафе с бумажными фонариками на столах, здесь звучала негромкая музыка, синтоистская или вовсе инопланетная.

Почти сразу появился сын Вахушти, Августа не узнала бы его. Она помнила Гугу – тощего мальчишку, помнила, с каким упорством он вырезал и лепил на террасе старого дома Вахушти белоснежных бумажных змеев, абажуры и изящные веера. А сейчас перед нею оказался огромный, заросший бородой, статный детина с тяжёлыми руками, привыкшими гнуть и ковать железо. Из покореженного войной металлоломного хлама были сработаны в «Собаке Баскервилей» столы, стулья и каминные решетки.

Он расцеловался с Профессором, пожал руку Августе, пригласил на завтра в гости и сразу ушёл.

– Учтивый у Вахушти мальчик. Как хорошо здесь… И действительно, всё из развалин.

– Из мусора после потопа.

– А «Ноев Ковчег» пережил потоп?

Профессор задумался и очевидно, вспомнил прощальный вечер тысячелетней давности.

– Даже не знаю… Ты помнишь актёра?

– Помню. Он боялся инопланетян.

– Да. Потом возил оружие. Был ранен. А недавно открыл гостиницу.

Пришёл тихий официант с меню, и ночь началась.

Коварный Профессор всегда был точен, и «Собака Баскервилей» оказалась правильной точкой. Фонарики на столах кроме света излучали тепло, они не чадили и хорошо пахли.

– Особенно не нюхай, опьянеешь, это чача с парафином горят… Профессор, поблескивая круглой рюмочкой и закутываясь в душистый дым, неспешно читал свою лекцию о красоте, любви, соблазне, Августа слушала его, но в то же время вспоминала детскую игру «в секреты». Это было в другой жизни, на Западном Урале, Августу тогда звали по-деревенски – Гутя. И вот Августа и Сафо смотрели на разноцветные фонарики, слушая Профессора, а в то же самое время, или в том же самом безвременье, девочка Гутя брела мимо похожих на могилы холмиков, под которыми хранились свёкла, морковь и картошка. И там же, в мягкой глине, она и ее сверстники, деревенские дети, рыли аккуратные квадратные ямки, каждый свою. У каждого было «своё место», как у Буцы. И каждый заполнял свою ямку, свой «секрет» всевозможной красотой. У мальчиков в «секреты» попадали звездочки от пилоток, пустые, голубые и в крапинку, птичьи яйца, пуговицы от солдатских гимнастёрок и морских кителей, стреляные гильзы, проволока медная и алюминиевая, фольга, цветные камушки, натертые для яркости постным маслом, бабочки, домики улиток, гайки и шестеренки, гвардейские ленты и наградные колодки, значки ГТО, погоны и петушиные перья… У девочек преобладали сухие цветочки, фантики и бантики, бусы, сломанные брошки, пузырьки от духов, кружева… Мусор поза-позапрошлой эпохи… Красивы были не все из детских секретов, но лучшие закрывали стеклышками, а некоторые еще и подсвечивали, зажигая огрызки восковых свечей, украденных из деревенской церкви. И рассматривали сообща.

«Собака Баскервилей» тоже была таким «секретом». Только мусор был совершенно свежим, еще теплым, даже горячим.

Малина

– Ты где? – спросил Профессор. – Молчишь заманчиво. У тебя что, тоже есть своя техника? Не хочешь ли меня снять? – Уже сняла. Сегодняшний вечер – мой.

– Ночь, Сафо, вся ночь. И это я тебя снял.

– Да… и давно. Но тогда у тебя была другая техника… Ты помнишь, как снял меня в первый раз?

Профессор отрицательно покачал головой.

– Ты подарил мне ведро малины.

Он не помнил.

– Меня должен был в аэропорту встретить Буца, я приехала, чтоб написать о нём очерк. А встретил ты. На белой «Волге». Был октябрь, как сейчас. Утром в Москве выпал первый снег…

– Вспомнил. Ты была в длинном пальто и суконных ботинках. Генерал оккупационных войск на марше. Ты была не красоточка. Нет. Правда, Сафо, ты была красавица. Но вела себя ужасно. Ты сразу стала раздеваться.

– Да, прямо в машине. Было очень жарко. Вдоль дороги цвели розы… Я сидела на заднем сидении, сняла пальто… – А потом ботинки и чулки…

– Ну, нет, я была в брюках…

– В настоящих армейских галифе…

– …и я их не снимала. Только свитер, и достала из сумки туфли.

– Лодочки. На не слишком высокой шпильке, но достаточно высокой…

– Ну, это детали.

– Это самое главное.

– Главное, что я была занята, и не заметила, как мы приехали к базару, а ты исчез. Когда ты вернулся, я уже достаточно разделась и успокоилась, стала глядеть по сторонам. Из ворот вышел старик с ведром малины и затерялся в толпе. Моя, русская, деревенская малина – в октябре! Я не ожидала. И потом, я очень её люблю… Я еще тебя спросила: это действительно малина? А ты пожал плечами и сказал – подождите.

– Неужели мы были на «вы»?..

Августа почувствовала, что голова её кружится. И увидела, как Профессор подливает ей водку в крохотную и круглую рюмочку. Так, значит, Профессор пил не один? Странно…

– Тебя долго не было. А потом ты пришёл с тем самым ведром. Ты поставил его рядом со мной на сиденье, сел за руль и мы резко тронулись, ведро повалилось, малина высыпалась на сиденье… Ты правда не помнишь?..

– Да, пятно помню, я из-за него машину продал. Только я не думал, что пятно от малины… Мне всегда казалось, что там, на заднем сидении, кого-то зарезали… Вообще не помню никакой малины!

Августа помолчала. И процитировала тост, сказанный Пико несколько лет назад.

– «… Но есть еще память, очень странная упрямая речушка. Странность ее в том, что она течет вспять. А упрямство в том, что память нам неподвластна, она сама выбирает, что помнить, а что забыть… Сама выбирает…»

Профессор глянул на неё внимательно и ничего не сказал.

– Малины в октябре не бывает. Но в тот раз была. Я сидела, обняв ведро, и ела малину… Вот так ты меня покорил. Практически не сказав ни слова… Знаешь, я больше не могу есть паюсную икру. Я бы съела суп. Или вот что: жидкое и горячее красное лобио. А еще мчады, гуду и тархун.

Дырка

Профессор не позвал, не оглянулся, он просто бесшумно прищелкнул пальцами, и официант явился из тьмы, как кролик из цилиндра фокусника.

– Дама настаивает на жидком красном лобио, очень горячем – сказал Профессор по-русски.

Официант принял этот крестьянский, чтобы не сказать плебейский, заказ не моргнув глазом.

– Каков! – заметил Профессор, когда официант растворился во мгле. – Помню его еще мальчиком. Представляю, как его встретят на кухне.

– Мне опять чего-то не того захотелось?.. Я постараюсь не оставить пятен.

– Тебя что, тошнит?

– Да.

– Я тебя споил?

– Да. И ты меня заговорил. Почему ты раньше со мною никогда не разговаривал?

– Потому что я не слышал, что ты мне отвечаешь. У тебя очень тихий голос. Ты не знаешь?.. И стихи читаешь тихо. А я с детства плохо слышал. Да и видел не важно – не различал цвета.

– Ты как о прошлой жизни говоришь.

– Прошлой жизни… Вот именно… Дай руку, Сафо. Левую. – Профессор взял ее ладонь, притянул к себе, прижал к виску. – Немного выше, вот тут. Чувствуешь?

Она почувствовала тепло его шершавой щеки, и пульс у виска, и под пальцами – жёсткую щетку волос. Выше виска под волосами пальцы нашли мягкую впадину.

– Бог мой!.. – сказала она.

Он не отпускал ее руку и неотрывно, с нежностью и любопытством, смотрел ей в глаза. Тёмный коридор открылся перед ней, она полетела в него, как в воронку. В глубине коридора замаячил голубой, неясный свет, но очень скоро он превратился в уже знакомый бумажный фонарик. На столе рядом с фонариком дымился глиняный горшок с лобио и стояла тарелка с зеленью, сыром и горячим кукурузным хлебом. Профессор сидел рядом с Августой, обняв ее за плечи.

– Это был голодный обморок. Не пугайся. Поешь, и всё пройдёт. В отличие от моего, твой желудок не воспринимает водку, табачный дым и паюсную икру как еду. Женский организм вообще загадка.

Августа крошила мчады и зелень в горшок, руки её дрожали от слабости и от чего-то еще. От полёта в потёмках и от неожиданной, безвыходной, щемящей жалости к себе и к нему. К себе – за то, что этот, многие годы волновавший её, но совершенно запретный чужой человек, стал вдруг ближе близкого, а он такой беззащитный, с дыркой в голове, и такой сам по себе… Только бы не разреветься.

Она ела большой ложкой прямо из горшка очень вкусное и очень горячее лобио, а Профессор рассуждал о сложностях женского организма и психики. Исторические выкладки и философские построения он завершил примером из жизни:

– У меня есть старый друг патологоанатом. А жена у него гинеколог. Как-то раз она зашла к нему на работу во время вскрытия. Потрошили какого-то бедолагу. Когда вскрыли живот, жена некоторое время поглядела заинтересованно и вдруг вскрикнула: «Ой, не могу больше!» И убежала. Муж испугался, бросил скальпель, догнал её в ординаторской. «Что с тобой? Тебе плохо стало?» «Да нет, – говорит. – Просто в вас, в мужчинах, оказывается, вообще ничего нет! Кишки! только кишки! И больше – ничего!»

Августа едва не захлебнулась и бросила ложку в горшок. Они расхохотались вместе, пытались остановиться, и снова, снова начинали смеяться. Официант поставил перед ними «Боржоми» и два стакана. Августа с наслаждением выпила воды, вспомнила сон Профессора про трубопровод, по которому течет вся энергия мира, и почувствовала себя таким же счастливым трубопроводом. Откуда берется вдруг вся эта энергия, откуда и куда она?.. Ей стало хорошо. Лучше, чем хорошо. Она даже нашла в себе смелость снова дотронуться до виска Профессора. А он осторожно убрал руку с ее плеча и не спеша пересел на своё прежнее место.

– Всё-таки что это? – спросила Августа. – Дырка, – ответил Профессор.

Маленький цветок

Он снова принялся скручивать свою самокрутку. И делал это куда уверенней и ловчей, чем пару часов назад, руки не дрожали.

– Огнестрел? Или трепанация? – она заметила, что голос у неё и впрямь тихий.

– Не поверишь: огнестрел и трепанация… – Профессор говорил так спокойно. – Я сам в себя стрелял. Самострел.

В это мгновение чудовищный, леденящий душу, то ли вой, то ли стон донесся из тьмы и заполнил всё вокруг.

– Не пугайся! – прокричал Профессор и взял Августу за руку. – Это воет собака Баскервилей! – Когда вой прекратился, он добавил: – Жена Гуги, хевсурка, придумала. Дикий народ эти хевсуры!.. Сейчас просто начнутся танцы… Я тебя приглашаю. Ты танцуешь?

– Да, – сказала она. – А ты?

– Нет. Никогда в жизни. Однако я целый вечер тебя чему-нибудь да учу. Сейчас твоя очередь, поучишь меня танцевать.

Профессор встал, но Августа не спешила.

– Подожди, давай проверим музыку. И поглядим, рискнёт ли кто-нибудь ещё…

Внезапно не заставленная столами круглая площадка посреди зала осветилась изнутри голубым светом. Тонкий луч прожектора ударил под потолок и осветил шар, усыпанный зеркалами, по стенам пошел крупный снег, замела метель. «Какие старинные дела!..» – Августа снова стала девочкой Гутей, и очутилась в сельском клубе, это был новогодний вечер. И резиновый мяч, оклеенный осколками зеркал, крутился под самым потолком, брызги света попадали в глаза… Деревянный и чёрный кларнет зазвучал. Негромко, бархатно. Восхитительный фокстрот «Маленький цветок» заполнил пространство и время…

Так было в деревянном клубе, заваленном снегом, давным-давно.

А в «Собаке Баскервилей» Августа встала из-за стола и увидела саксофониста, длинного, сутулого, в маленькой шапочке, как две капли похожей на шапочку американского матроса, только на саксофонисте она была шерстяная и черная. Такие носят крестьяне в Кахетии… Саксофон сверкал, оттягивал шею парню, музыкант медлил, как и Августа. И вот он обмакнул мундштук с тростью в толстые мальчишеские губы и выдал первую, сиплую, в самое сердце метящую ноту… «Маленький цветок». Опять… Как в детстве… Гутя повела своего Профессора на урок танца.

Он обнял её, и это было так естественно, так просто. Сразу же еще несколько пар вышли на голубое озерцо света. «Правильный у тебя рост» – подумала Августа про Профессора, её глаза оказались напротив его широких, потрескавшихся, как от ветра пустыни, губ. Он не робел, хотя и не танцевал, а так, обнимал её, изредка переступая на длинных ногах, не теряя равновесия и даже получая удовольствие. Учить его было нечему.

«Завтра он улетит в Женеву», – подумала Августа и положила голову Профессору на плечо.

– Из-за чего ты стрелялся? – спросила она.

Он глянул на нее сверху вниз и шепнул прямо в ухо:

– Из-за сверхпроводимости. Ей не понравился ответ.

– Ты так шутишь?.. Я не понимаю… С чувством юмора у меня плохо, а с физикой того хуже. Объясни. Профессор прижался щекой к её щеке.

– Сверхпроводимость… это полная расслабуха… Она наступает при абсолютном нуле по Кельвину. Минус двести семьдесят три по Цельсию… Что ж тут непонятного?… Есть отчего застрелиться… А ты думала – отчего?

– От любви, – честно призналась Августа.

Она нашла силы отстраниться, чтоб заглянуть Профессору в глаза. Они были тёмными, как всегда, очень, очень тёмными. Сверкающий саксофон изгибал и растягивал, сворачивал в жгут и рассыпал серпантином мелодию. Одну из самых… У девочки Гути в деревенском клубе был дружок Генка Колотов, трубач в духовом оркестре. Генка бросил трубу и перешёл на кларнет, только чтобы играть «Маленький цветок». Он, конечно, играл попроще, чем этот на саксе. Но без фиоритур оно как-то надёжнее получалось. Неотвратимей… Вот она, высокая, предпоследняя фраза фокстрота…

– Так значит, не от любви? – снова спросила Августа.

Профессор обнял её покрепче, и она снова положила голову ему на плечо, а он, казалось, задумался.

Сверхпроводимость

Он ответил, когда музыка смолкла, но пол под ногами еще светился, и пары не расходились, ожидая продолжения. Голова Августы по-прежнему лежала у него на плече.

– От любви, говоришь… Сверхпроводимость – и есть любовь. Какая разница? Никакой разницы…

Голубое сияние внизу и прожектор вверху погасли, стеклянный шар погрузил во мрак, будто улетел в космос, метель сгинула, вернувшись в далёкое детство девочки Гути…

Она заметила, что идёт в темноте, опираясь на руку Профессора. Впереди замаячил голубой фонарик. Они пришли к своему маяку, как лодки в катамаране, в жёсткой связке, плечом к плечу. И сели за столик рядом, поддерживая друг друга. Не то чтобы боясь упасть, а не желая расстаться. Две наполненные рюмки и чистая пепельница поджидали их. Они молча пригубили водку. Профессор снова заговорил:

– Сафо, ты поэт, ты должна понять. Абсолютная свобода при абсолютном нуле – вот условие сверхпроводимости. Ничто не мешает, никакого броуновского движения. Нуль. Остановка ВСЕГО. Представляешь?

Августа не ответила, но представила. Профессор убедился в этом и продолжил:

– И вот тут, в полной этой расслабухе, не встречая никакого сопротивления, влетает могучий поток энергии… Бог знает, что это такое, что за энергия, и откуда она берется… Откуда вообще взялся первый взрыв?..

Профессор глубоко задумался и даже перестал заниматься почти скрученной сигаретой.

– Расслабуха… новое слово в физике. – Не скоро нашлась Августа, что ответить.

Профессор посмотрел Августе сначала в левый, потом в правый глаз. Он обиделся. Принялся, было, за сигарету, но бумажку смял и выбросил.

– Наконец-то, – сказал Профессор, – наконец ты разобралась в сверхпроводимости… А я как сказал своё новое слово в физике в двадцать два года, так и добавить нечего.

– Ты обиделся?

– Нет. Это не так называется.

Теперь уже Августа глубоко задумалась.

– Послушай, а когда говоришь свое новое слово, то говоришь – кому? И зачем его говоришь?

– Кому… Зачем… Женщина, ты можешь задать больше вопросов, чем сто физиков ответить. – Профессор опять упрямо взялся за сооружение самокрутки, и она чувствовала, прислонившись к нему плечом, и бедром, и коленом, как над этим делом истово трудится весь его тощий организм. Самокрутка поглощала его целиком. Но вот, наконец, сигарета снова каким-то чудом свернулась, и он уже в состоянии был ответить. Но вначале – закурить.

Очевидно, официант наблюдал за Профессором из темноты неотрывно. Он опять склонился ровно в тот миг, когда потребовался огонь. Этот ангел-невидимка в самом деле был занят ими. Точнее – им.

Августа почувствовала что-то вроде ревности. Их было не двое, а трое. И Профессора это устраивало. Сколько же у него всех? Всех, кто кормит, работает под началом, терпит, уважает, зависит, любопытствует, наблюдает, обижается, прощает, обожает, завидует? Тех, кто думает о нём, занят им?.. Жить без него не хочет или не может?.. Но главное – о ком же думает он сам?.. Она уже забыла свой вопрос про новое слово, но Профессор, оказывается, помнил.

– Сафо, а кому и зачем ты пишешь свои стихи? Ты даже прочесть их толком не можешь, печатают их раз в пять лет в толстом журнале, который никто не читает… Кому Буца строил? Кому и что рисует Пико? Знаешь, как он зарабатывает? На свои картины Пико играет с Никушей в теннис. Слава Богу, иногда выигрывает… Тут к нам без тебя приезжал Папа Римский, нас с нами мирить. Правительство ему подарило «Данаю». Но Пико написал «Данаю» не для Никуши, и даже не для Римского Папы. Твой друг Буца тоже построил пантеон не для покойников… Ты правда не догадываешься, откуда берутся и кому говорятся новые слова?.. Да себе же! Только себе. Никого мы так не любим, как себя!.. Потому что там, внутри нас, внутри каждого бедного смертного человека сидит Он, бессмертный. Отец, Сын, и Дух святой.

Профессор затянулся так, что огонь всё же добежал по бикфордову шнуру сигареты до его губ, он отшвырнул вспыхнувший окурок и рассердился.

– Новые слова… Мы не придумываем, мы просто находим их. В себе и для себя. Потому что они есть и были. Всегда. Потому что они – Его. И время тут не при чем. Время – это частность, Ему оно неинтересно… И твои «новые слова» – они для Него не новые, а следующие. Вот что Ему важно – порядок слов. Текст. Найти следующее слово – вот задача… Как в спирали ДНК, – Профессор шарахнул кулаком по столу, – то, что я нашёл в двадцать два года – именно нашёл, просто натолкнулся, как идиот, как щенок на помойке! – вовсе не следующее слово. А преждевременное. Даже хуже! Оно лишнее! И все мои сорок человек просто толкут воду в ступе. Едят меня поедом и толкут воду! Да еще требуют, чтоб я не пил водку!

Sex

Профессор снова шарахнул кулаком по столу. Он был в ярости. Руки его тряслись, он побледнел, оскалил зубы и рыча, попытался вскочить! Но Августа повисла на нём, обвила его руками, прижалась грудью, закинула ногу ему на колени… А его колотило, трясло от ярости.

Нет, она не испугалась, и даже заметила, как на секунду вышел из тени официант. Они переглянулись, Августа отпустила его взглядом. Она порадовалась сумраку в их углу зала, и тому, что музыка играла и танцевальная площадка светилась, правда уже оранжевым, танцы отвлекли всех посетителей с соседних столов, и некому было заметить грохот падающего стула, который Профессор успел лягнуть. Официант поднял стул и снова исчез.

Августа чувствовала, как затихает волна ярости, как судорога гнева растворяется в тепле, во мраке, в нежности, в совпавшем дыхании, в объятии. Она была счастлива. Она была довольна. Сейчас этот седой, тощий пьяница принадлежал только ей.

Объятие длилось, Профессор не сопротивлялся. Вдруг она рассмеялась, беззвучно, а он, её любимый, возможно решил, что она рыдает. Как бы ни так, она вспомнила (ей хватило времени) телефильм о приматах, о человекообразных обезьянах, у которых самки первыми придумали спать с самцами животом к животу и глядя друг другу в глаза. Самцы этой породы легко впадали в ярость. И предчувствуя такую вспышку, самки повисали на своих самцах, смотрели в глаза, обнимали всеми четырьмя руками, прижимались животом, укладывали с собою в постель. Диктор в фильме объяснил, что эти обезьяны – единственные в дикой природе животные – занимаются сексом не только чтобы продолжить род, «но и в практически-социальных целях». Однако, по лицам обезьян, самцов и самок, было очевидно, что они счастливы – и всё…