Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

Через несколько дней Фаина с девочками уехали из Тбилиси на весенние каникулы в Челябинск. И в двадцатом веке они так к себе домой не вернулись. Не смогли. Очень скоро весь пятиэтажный дом почти опустел, но скоро заполнился… Началась эпоха беженцев.

Анзор уехал, как и собирался, в Германию, получил статус беженца, но вскоре перебрался в Португалию, откуда написал Фаине.

Написал, что так и не женился на подруге юности, зато сдал европейский экзамен на врача-реаниматолога, получил работу в государственной клинике в Лиссабоне, перевез к себе маму. Потом туда же переехало еще десятка два знакомых, их друзей и родственников. Анзор написал в письме: «Вот в Португалии и появилась грузинская диаспора; впрочем, и в Испании, и в Германии, и во Франции, и в США…»

Еще Анзор рассказал в письме, как перед отъездом в Европу навестил подвал-мастерскую. В Тбилиси стреляли и помалкивали. А в гобеленовой мастерской бегало несколько черных голубоглазых котят с розовыми носами. Девушки-гобеленщицы, несмотря ни на что, продолжали собираться в мастерской, приносили с собой термосы с кофе и, хотя их бригадир да и все заказчики разбежались кто куда, они ткали и ткали свои прекрасные гобелены. Девушки собирались работать, пока не истратят все запасы шерсти и шелка. Тогда им придется прерваться.

Еще Анзор написал в письме, что не только девушки из мастерской, но и все местные жители в округе очень уважают Василису, грузинскую кошку русского происхождения за смелость и верность долгу. Она каждое утро выкладывает у входа в подвал убитых крыс.

«Грузию и Россию спасут только женщины, – писал Анзор. – И ведь женщины никогда не сбиваются в толпы, чтобы стрелять друг в друга…»

Еще он написал, что из окон домика, который снимает, видно море. Но сыр и хлеб, да и вино совсем не те… Хотя, пожалуй, и не хуже.

«Между тем, дорогая Фаина, я очень, очень тоскую. По Грузии и по тебе. Приезжай ко мне в Португалию вместе с девочками, собакой Томой, тетей Тоней и Василисой! Со всеми, кого люблю и помню!»

Так этот вертопрах закончил свое письмо.

От тети Тони и Томы писем нет, как и не было. Это значит только одно: жизнь их полна и письма писать некогда.

Не все дома

Анаит была царского рода, а Гия просто хорошего. Но это совершенно не важно. Анаит с Гией учились в одной школе. Она была отличницей, закончила десятый класс комсоргом школы, поступила на журфак МГУ в Москве, вступила в партию, еще там что-то солидное закончила и вернулась в родной город собкором по всему Закавказью газеты «Советская культура». Гия был футболист. И всегда оставался футболистом, только перешел со временем на тренерскую работу. Делал футболистов из нахальных мальчишек.

Анаит была принципиальный собкор, ее очень уважали и в Москве, и на всем Кавказе. А Гию очень уважали все, кто любил футбол.

Тоже немало.

У них родилась дочь-отличница, вся в маму, а потом и сын Баграт. Баграт не был ни отличником, ни футболистом. Он был очень большим, сильным и неторопливым. Не торопился учиться, жениться, и в армию попал позже срока. В армии он все-таки увлекся, к папиной радости, спортом, и к двадцати шести достиг серьезных успехов в классической борьбе.

Борцовский талант Баграта только-только начал расцветать (он даже одного знаменитого турка припечатал лопатками к ковру на международных соревнованиях). Почти сразу после этого Баграт полюбил соседскую девушку, а осенью на радость всем женился. В том же году классическая борьба повсеместно на Кавказе полностью утратила значение. Война клубком змей вылезла откуда-то и заползла в каждую семью. Стало не до классической борьбы.

Вышло так, что Анаит сразу полюбила нового, всенародно и демократически избранного президента (99,4 % избирателей проголосовали «за»). «Я ему верю!»-говорила Анаит мужу. Гия крутил головой. Он понять не мог: как она, ленинка-интернационалистка, могла поверить прохиндею, провокатору и главное, фашисту. Но что тут скажешь? Женщина. И потом, президент-то был профессор. Анаит перед людьми культуры и науки всегда преклонялась. Может, потому?.. Анаит отвечала: «Нет». Она просто прозрела. И всё. Гия не спорил. Себе дороже.

Все родственники и Гии, и Анаит были кто за, кто против этого президента и даже иногда ходили послушать мнение народа на площади, на ту, где был митинг «за», или неподалеку, где был митинг «против». На митинге «за» было шумно. Ораторы требовали выгнать всех иноземцев и перевешать всех коммунистов-ленинцев. Многие из ораторов были кто коммунистами, кто инородцами, но на трибуне они о таких мелочах не помнили. Энергичные тетки в черном с портретами президента, выли как по покойнику, словно нанятые специально для похорон плакальщицы. Все это само по себе было и не важно, но только чувствовалась, что эти тары-бары не просто так. Пафосную ахинею, да еще с таким энтузиазмом и на людях нормальные граждане могут нести только со страху. Чего же они боялись, что прикрывали шумом-гамом?..

Оппозиция на своей площади стояла молча. Тоже как-то страшновато.

Гия ни там, ни там почти не бывал. Он продолжал ходить на стадион и тренировать своих мальчиков-футболистов каждый день, хотя зарплату ему давно не платили. Так что он и не заметил, как президент вдруг надумал расстрелять и разогнать своим галдящим митингом при поддержке своей же неплохо вооруженной «гвардии» – другой митинг. И кругом велел развесить листовки с фамилиями и адресами «врагов нации». Гия с изумлением обнаружил в списках несколько своих самых уважаемых родственников, а также людей очень знаменитых – режиссеров, художников, академиков. Царские фамилии родственников жены там тоже встречались. Анаит по этому поводу сказала: «Провокация! Это оппозиция пишет и распространяет сама, чтоб дезинформировать мировую общественность». Но кое-кого из этого списка действительно стали «брать» по ночам гвардейцы президента… Изгнанная с площади молчаливая оппозиция, не стерпев разгона и арестов, вдруг многократно возросла числом и тоже к удивлению Гии, взяла да и захватила казармы гвардии президента. Вооружилась и окружила президента с его охраной, скрывшимися в Главном доме. Началась многомесячная осада, над городом повис серный смог от перестрелок и вонь бронетехники. Мальчиков-футболистов родители перестали отпускать на тренировки.

Гия затосковал. Анаит напротив. Она даже помолодела и объявила мужу, что журналистский долг велит ей пробраться к президенту и взять у него интервью. Она узнает всю правду и расскажет о ней миру.

«Влюбилась она в него, что ли?» – подумал Гия и рассердился. На всякий случай строго сказал: «Сиди дома!», – добавил: «Не надо женщине лезть туда, где стреляют». «Оппозиционер! – закричала она и добавила: «Трус!». Тогда он запер Анаит в квартире (а жили они на девятом этаже) и отправился к русскому соседу пить хорошую кахетинскую чачу. Он всегда так делал, когда впадал в тоску.

Именно в это утро сын Гии и Анаит Баграт, борец классического стиля подающий большие надежды, узнал, что его молодая жена беременна. И пошел к своим родителям сообщить новость. Сам он был этой новостью глубоко потрясен и вообще-то счастлив.

Телефон в родительском доме уже не работал. Лифт не работал тоже. У Баграта был свой ключ, и он решил проникнуть в дом потихоньку, чтоб огорошить и порадовать мать с отцом редким гостем – собою. И конечно, своею новостью. Он поднялся на девятый этаж и только вставил ключ в скважину и повернул его, как мать выскочила на площадку и ринулась вниз по лестнице. Она думала, что вернулся ее оппозиционер Гия, и, прорвавшись в открывшуюся дверь, побежала на баррикады, в бункер – делать под пулями оппозиционеров интервью с Президентом.

Она с грохотом понеслась по темной лестнице, а Баграт зашел в квартиру, надеясь найти там отца. Не нашел, вышел на балкон и дождался, когда из подъезда выскочит мать. Он еле до нее докричался. Она остановилась, оглянулась на свой балкон, узнала Баграта и очень обрадовалась. Вот кто пойдет с нею, проводит ее до линии фронта! Баграт мало что понял и неспешно отправился вслед за матерью вниз по лестнице. Анаит тем временем проверила, работает ли диктофон – не работал. Всё вокруг отказывалось работать. Она решила заодно проверить свои журналистские удостоверения – надо же было что-то предъявить охране президента. Удостоверений было два – газеты «Советская Культура» и еще Союза журналистов СССР. Она взяла из сумочки свою ГДРовскую шестицветную шариковую ручку и выбрав красный стержень, вычеркнула слово Советская в названии газеты. Закрыла и резко открыла книжечку бордового цвета. Выглядело очень эффектно, правка в глаза бросалась сразу. Ей захотелось так же поступить и с союзной книжечкой, вычеркнуть СССР. Что-то остановило ее. «Пусть пока побудет, – подумала она, – мне и одного удостоверения за глаза хватит». Анаит снова повторила вопросы, которые она задаст Президенту. Но для начала она ему скажет, что народ, а не только сама Анаит, верит ему! Оппозиционерам же, этой горстке любимчиков старой власти, народ не верит. «Может, вообще не показывать никаких удостоверений?» – снова подумала она. И внезапно похолодела: вдруг охрана Президента проверит ее сумочку, а там, вместе с паспортом – партбилет!.. И тут она решилась на самый важный и самый мужественный шаг: она достала зажигалку и подожгла свой партийный билет. Руки у нее тряслись. Горел партбилет плохо, смердя корочкой. Но все же сгорел. Последняя акция стоила Анаит невероятного стресса. Просто ноги подкосились. Слава Богу, в дверях подъезда появился Баграт. Он шел важно, вразвалочку и глупо улыбался.

– Что ты медлишь! – рассердилась Анаит, повернулась и побежала, крикнув сыну: «Догоняй!» Она бежала к президенту, как в юности на свидание к своему футболисту. Ей казалось, что президент сам назначил ей встречу в строго определенный час, и она на нее позорно опаздывает по семейным обстоятельствам.

– Что случилось, мама? – Баграт, как на тренировочной пробежке, подобрал могучие руки к груди и легко догнал Анаит.

– Ничего! Я иду делать интервью к президенту» – ответила она, стараясь не сбиться с дыхания. В конце концов сдалась, перешла на шаг.

– А папа где?» – как ни в чем ни бывало снова спросил Баграт.

– Твой отец… твой отец… когда мы вернемся, я все скажу ему прямо в глаза. А молодым сыновьям слышать такое не полагается!

Баграт замолчал. Он шел, не отставал и всё примерялся, как бы сказать свою новость маме. Но она так была чем-то взволнована, так горько и гордо улыбалась и что-то иногда проборматывала на ходу…

Они почти пришли к Главному дому. И остановились. То, что открылось, они оба не ожидали увидеть. Вокруг не было не души. И между колонн дома никого. А вся площадь была в мусоре – немыслимом, варварском, небывалом. Хуже любой помойки. Это были развороченные и растерзанные останки дорогих резных кроватей, шкафов и комодов, вытащенных из гостиницы. Концертный рояль стоял на боку, с оторванной дэкой и вывернутыми наружу струнами. Разбитые школьные доски и парты из гимназии были свалены, как дрова… Но больше всего поражали холсты на подрамниках, картины, писаные маслом. На них радостные люди занимались всевозможным благородным трудом – лесорубы, монтажники-высотники и хлеборобы, доярки и поварихи, балерины и рыбаки… Почти все задумчиво смотрели вдаль, а некоторые улыбались, сверкая крепкими зубами… Полотна были изодраны, в них зияли дыры… Да что же это такое?… Картины просто приковывали к себе глаза. И только наглядевшись, не сразу, Баграт и его мама увидели, что ни гимназии, ни гостиницы, ни Союза художников вокруг площади больше нет. Пепелища.

Все знали, что у Главного дома по ночам гремели выстрелы и что-то горело. Но чтобы так…

– А где все? Не одни же мы тут?.. – почему-то шепотом спросил маму Баграт. – Лучше скажи мне, где Президент? Скажи, где Он, вот что важно – ответила сыну Анаит, – и как мне к Нему попасть?..

Она замолчала, задумалась.

И наконец решилась:

– Пора! Жди меня здесь. Час, два, три… Сколько надо, столько и жди.

Анаит сделала два шага, первые два шага, чтоб перейти площадь. И тут же почувствовала, что сын идет за ней.

– Баграт! Жди меня за углом! – она почему-то говорила тоже шепотом.

– Я не пущу тебя одну! – упрямо и перестав шептать громко сказал Баграт. Он успокоился и только всё удивлялся, глядя по сторонам. Недоумевал.

– Нет, ты не пойдешь! – Анаит даже топнула ногой. Но вдруг растрогалась тому, что с ней рядом её мальчик. Она снова с обидой вспомнила Гию. Анаит оперлась о руку своего могучего сына. – Мальчик мой, не геройствуй. Помни, это только мое задание, мое журналистское расследование. Меня не посмеют тронуть. Подожди на той стороне!

Они уже шли по середине площади. Пока все было хорошо. Только платаны перешептывались, позванивая бронзовой листвой в глубоком небе. И вдруг треснуло несколько выстрелов, и сразу зачиркало по мостовой.

– Ой! Что это? – Анаит, как и Баграт, не испугалась, она, как и он, просто удивилась. Баграт прижал ее к себе, прихватив за плечи одной рукой, и почти понес, петляя между растерзанным барахлом. Вторую руку он поднял, как будто подавая знак вовсе не стреляющим, а как бывало, бибикающим здесь на площади машинам: погодите ребята, мы с мамой сейчас пробежим… Выстрелы продолжали трещать, но пули уже не чиркали по мостовой, воюющие стороны занялись друг другом.

Вот Баграт с мамой и на «той стороне». Они весело, как напроказившие дети, скачут по широким гранитным ступеням Главного дома, вот уже и колонна рядом, за которой можно спрятаться. «Всё! Добежа-аали! – радостно пропела мама сыну, ныряя за колонну, – ты герой, мой мальчик!»

– Стоять! Кто такие!

За колонной их поджидал маленький, весь перетянутый ремнями, туго набитый качок – шире себя поперек. На плече у него болтался еще горячий автомат. Лицо у качка было ужасное. У Анаит наконец-то ёкнуло сердце. Она испугалась.

– Мы к президенту… Я к Президенту!

Трясущимися руками она стала расстегивать свою сумочку, искать правильное, с вычеркнутым словом «советская», удостоверение корреспондента. Качок сумочку вырвал и стал в ней шарить сам. Забрал диктофон, остальное вытряхнул к подножию колонны. Не глядя, высунул из-за колонны руку с автоматом и дал короткую очередь в божий свет как в копейку.

– Собирай, старуха, свою дребедень и дуй отсюда.

– Как?.. – переспросила Анаит. – Это вы мне?..

У Анаит заложило уши от выстрелов. Баграт всё отлично услышал. Он побелел, потом покраснел, взял одной рукою за дуло автомат, другою – за горло его хозяина. Автомат отобрал и откинул. Потом осторожно, чтоб не придушить насовсем, двумя руками сомкнувшимися прямо под ужасным, нечеловеческим лицом качка, оторвал его от земли. Тот даже ногами не задрыгал, так и висел, растопырив руки.

– Извинись, – сказал Баграт качку и поставил его на землю. – Извинись перед моей мамой, – повторил он, не убирая руки с толстой шеи.

– Госпожа, извините, я не хотел, – просипел качок.

– Теперь собери всё в сумочку, и то, что прихватил, тоже аккуратно положи на место. Баграт отпустил качка, и тот буквально рухнул к сумочке, сразу начав поспешно собирать рассыпавшиеся все эти глупости – помаду, зеркальце с пудрой, валидол, жвачку, дамские сигареты и нарядную зажигалку, духи и блокнот с авторучкой…

За колонной появилось еще двое гвардейцев.

– Что здесь происходит? – спросил старший. У него были очки в тонкой оправе и сухое лицо школьного учителя химии. Кто вы такие?

Качок, не в силах встать, отдал Анаит сумочку. Анаит вспомнила, зачем она тут. Но что-то у нее в голове отключилось. Она как воды в рот набрала. Кроме того, от всех мужчин так ужасно пахло. Просто воняло.

Баграт решил все объяснить сам.

– Моя мама пришла взять интервью у вашего президента, а я ее провожаю.

Старший переглянулся с третьим гвардейцем. Они чему-то обрадовались, один другому даже подмигнул. Улыбающийся старший перестал походить на учителя химии. Он посерьезнел, и ответил вполне официальным тоном.

– Интервью не состоится. Президент не дает интервью. Никому. Это его принципиальная позиция. Отправляйтесь домой.

– Как? – спросила Анаит.

– Так же, как пришли. Через площадь.

Анаит с Багратом не стали спорить, они повернулись и сделали несколько шагов от колонны. С той стороны в них никто не стрелял. Только, чувствовалось, оттуда внимательно смотрят.

– А ты, парень, куда? – вдруг негромко окликнул Баграта старший. – Тебя никто не отпускал. Мамаша пусть катится, если её не подстрелят. А ты здесь нужен.

– Ага, сейчас, – сказал Баграт, даже не оглянувшись. Он снова прижимал мать к себе одной рукой и почти нёс ее, подняв вторую руку.

– Что сидишь? – спросил старший качка. – Бери свой дюбель и шмальни в него. Качок не заставил себя ждать. Он подобрал автомат, прицелился и дал короткую очередь. Очередь перебила Баграту позвоночник и прошила печень. Он постоял секунду, опустил Анаит, она тут же легла на землю прикрыв голову – голова у нее гудела, как колокол. Баграт и сам повалился, прикрывая собою мать.

Анаит ничего не поняла. Она что-то говорила сыну, говорила, жаловалась на Гию, ругала оппозицию, которая всех предала. А Баграт умирал, смотрел на свою маму и жалел ее. И еще он жалел свою молодую жену, которая была беременна. Она боялась. «Как рожать во время войны? – говорила она сегодня ночью. – И света нет, и воду отключают…» «А я не боюсь войны, – думал Баграт свою последнюю мысль. – Поздно бояться, меня убили».

– Сыночек, – вдруг спросила мама, она отогрелась возле сына и успокоилась, – что ж ты к нам прибежал сегодня? Случилось что?

Баграт ей так и не ответил.

Три дня до похорон Анаит у всех спрашивала, где Баграт и для чего приходил к ней, что хотел сказать. Ей отвечали или не отвечали, все были заняты и не смотрели ей в глаза. И Гия, став в одночасье седым, смотрел мимо Анаит. Наконец, она увидела того русского соседа, старенького и вечно под мухой. Он пришел в затрапезном кителе с орденскими ленточками и смирно сидел на кухне. Анаит подсела к нему и заговорила с ним по-грузински об оппозиции и ее подлости. Русский кивал, кивал, и сказал, наконец, по-русски:

– Бедная ты моя, бедная… где тебе все понять. У тебя не все дома.

– Не все дома! – воскликнула Анаит. Она обрадовалась, что кто-то выслушал ее и все понял. – Не все у меня дома, не все… Вот ведь что, не все… Но куда ушел он, мой мальчик? И что хотел мне сказать?..

Горячая точка

Ей приходилось бороться со страхом. Она узнала, что когда страшно, надо набрать побольше воздуха не только в легкие, но и живот, держать диафрагму в напряжении, чтобы воздух стоял столбом до самой гортани, как будто ты сейчас запоешь. Но при этом не петь, а быть готовой запеть в полный голос. Слова «набраться духу» были, оказывается, буквальным рецептом от страха. И еще, она узнала, что очень полезно спокойно смотреть всем встречным в глаза. Не то, чтобы вглядываться, а так – посмотреть, понять и жить себе дальше в полной готовности запеть. Эта готовность, как ни странно, очень важна. Особенно, если у людей вокруг много оружия. Особенно, если это – мальчишки, сопляки. Со взрослыми может оказаться сложнее. У них есть свой опыт, свои приемы побеждать и утверждаться, им, взрослым, либо гораздо сложнее, либо гораздо легче нажать на курок. Мальчишки сами не знают, чего им от себя ждать. Тех взрослых мужчин, которые знают про себя, что им легко нажать на курок, она почти не встречала. А то бы ее уже не было на свете. Несмотря на весь ее опыт. В конце концов она встретила такого человека, его имя Давид. Но с ним она встретилась уже после войны…

Война всегда не подарок, но нет ничего гаже гражданской войны, особенно, если она разгорается в красивейшем и счастливом городе, в котором к тому же ты живешь.

С нею так и вышло. Именно в таком городе и на такой войне она и разобралась, как надо вести себя, если страшно. А страх вещь опасная, он притягивает беду. Но страшно не может быть все время – присутствие духа, способность спокойно встречаться глазами с незнакомыми вооруженными людьми ей не всегда были нужны. Бывало, она безмятежно засыпала в холодной своей квартире с пробитым пулей оконным стеклом, и бывало, что просыпалась в хорошем настроении после странных счастливых снов. Сны были о том, что никакой войны нет, что война – это сон.

Свою дочь она отправила к бабке, на север, когда только-только мерзостно запахло войной. Все началось именно с запаха – перестали вывозить мусор.

Через несколько месяцев она и сама уехала за горы с кофром через плечо, улетела на переполненном, как трамвай в час пик, самолете, где люди стояли в проходах, многие пили чачу и вино, угощая друг друга, а многие плакали, ссорились и смеялись. В столице метрополии хотя и постреливали, настоящей войны не было, там она поселилась у подруги-художницы в мастерской и почти сразу нашла работу. Она была фотограф, и в агентстве «Гамма» француженка польского происхождения по имени Ядвига предложила ей летать в «горячие точки». Ядвига пообещала договариваться о транспорте и давать пленку. По возвращении нужно было сдавать не проявленную пленку Ядвиге и ждать гонорара. Удостоверения, зарплаты и авторские права ей не обещали. Она согласилась, потому что самой горячей точкой был в те времена как раз тот город, где у нее осталась квартира с простреленным окном, залепленным бумажным крестом – она подглядела такие кресты еще в детстве, в старинных фильмах о большой войне. Крест не давал разлететься стеклу, кроме того получалось, что среди всех случайных домов, встречавшихся ей в жизни, один – свой – она отметила крестиком.

Она летала в свою горячую точку на военных самолетах с другими корреспондентами или одна, самолеты были обыкновенными «тушками» – «Ту–134», но кресла были железные и в один ряд, а вместо пола в проходе была железная канава с люками для бомб, но пустая. Как-то самолет сел не на взлетную полосу, а на шоссе рядом с аэродромом, сбив несколько столбов и повредив крыло. Это было не страшно. Это было как в кино. Тем же бортом летел знаменитый кинорежиссер с женой и внучкой. Он держал девочку на коленях, перед посадкой крепко обнял ее и побледнел. Все обошлось, он съехал с девочкой по надувному трапу, как с ледяной новогодней горки и некоторое время не мог встать, улыбался и все повторял: «Вот кино, так кино!..»

Аэропорт, в который она прилетела, был то в одних руках, то в других, документов кроме паспорта с местной пропиской у нее не было никаких и, может, к лучшему. Но кто бы ни держал в руках аэропорт, это всегда были нетрезвые сопляки, маменькины сынки с автоматами Калашникова, городская шпана в краповых беретах или черных шерстяных подшлемниках с дырками для глаз. Проходя через их остро пахнущий потом, чачей и оружейной смазкой строй она всегда по обретенному знанию набирала воздух в живот, и если дело было не глубокой ночью, внимательно и спокойно смотрела в глаза этим несчастным убийцам, многим из которых еще только предстояло научиться убивать, а многим – быть убитыми. Как-то раз пока один из этих юных героев листал ее паспорт, другой потянул к себе ее камеру, ее рабочий, старый, механический «Nikon», висящий на шее: «Он тебе не понадобится». «Не тебе решать», – ответила она и легко шлепнула его по руке. Шлепнула-то она легко, но вот голос, подхваченный тем самым воздухом, который она набрала, прозвучал отчетливо и грозно, как глас Божий. И все эти вооруженные парни оглянулись на них, и тот, кому она ответила, уже не мог просто так отступить, он заматерился по-русски четырехэтажно и что-то такое металлически лязгнуло в его Калашникове. Она точно не знала – то ли он взвел курок, то ли передернул затвор, то ли снял с предохранителя. В общем, он собрался стрелять. Она не посмотрела на него, не хватило духа. Но она посмотрела в глаза его товарищей и заметила отсвет смерти в их уклончивых, не готовых к ответу глазах. Смерти вообще, но главным образом – ее смерти. И еще она заметила, что лица у мальчиков в большинстве своем красивые. Матовые высокобровые лица кавказской национальности… Ах, сколько еще достанется этим лицам, когда они в рассыпную покатятся отогреваться и выживать по северным провинциям ее необъятной родины. Что ей оставалось? Она передернула свой «затвор», ее «Nikon» тоже вполне отчетливо клякнул, и она сделала свой первый снимок. А собеседник так и не выстрелил.

Это был один из немногих снимков, которые ей хотелось бы иметь на память о своей «работе в горячих точках». И не потому, что это был горячий эпизод, почти военное действие. Ей казалось, что этот снимок должен быть похож на персидскую миниатюру, простую, хрупкую и вечную.

Работа была гнусная – мотаться по гражданской войне и снимать беду за бедой, безумие за безумием, не участвуя, не сходя с ума, наблюдать и фиксировать, как в гостях у инопланетян. Особенно мучительны были поездки к морю, в ее любимые места. Женщины, голосящие по убитым, старуха, палочкой разгребающая головешки родного дома, морг с десятками голых парней, у каждого на босой ноге картонная метка с номером… Нечто подобное и без нее все время показывали по ящику, печатали в газетах и журналах. Она догадывалась, что в каких-то пестрых мусорных журнальногазетных кучах в неведомых ей странах и городах тиражировалось все, что она видит и снимает, снимает, снимает. Под чужой фамилией.

Ну и что? Авторское самолюбие ее не мучило.

Боев не снимала. Да их и не было. Никаких рукопашных с криками «ура». Были обстрелы, были анонимные пулеметные очереди, были гранаты, летящие через забор прямо на обеденный стол, накрытый в райском садике с виноградом. Были «акции», ночные бандитские налеты одной стороны на другую. Стороны были странные, они были повсюду и ничем не отличались друг от друга – ни языком, ни верой, ни возрастом, ни оружием. У них только тосты в застольях были разными, да и то не все. И чем возвышенней и благородней были тосты, тем отвратительней, поганей и загадочней казалась эта война.

Похоже было, что люди и не при чем, воюют не они – оружие само стреляло в их руках. Как по Чехову: на сцене появилось ружье – оно должно выстрелить… Правда, многие воевали за деньги, просто за деньги. Иногда – за будущие деньги. Как и она снимала эту войну за будущие гонорары, которые начали понемногу приходить.

Боев не было, но был расстрел города, в котором она так долго и славно жила. Разрушение самой красивой его улицы с прекрасными домами начала века, с гостиницами и театрами в стиле модерн, гигантскими тенистыми платанами, кофейнями, знаменитой гимназией. Дело было глубокой осенью, по утрам стояли туманы. Ее рабочий день наступал на рассвете, как и у тех, кто расстреливал улицу. Их было всего два человека, два угрюмых, небритых и некрупных свана, привезших с перевала на заработки в город свою старенькую пушку времен давней большой войны. Обычно сваны зарабатывали этой пушкой в горах, сбивая скопившиеся снега, грозившие лавинами. У пушки не было прицела, она умела бить только прямой наводкой. На туманном рассвете сваны зашли в церковь, расписанную великим художником, зажгли свечу, пропитали растопленным красным воском бинты и заткнули уши. Молодой косматый священник, похожий на разбойника, осенил их крестом, они приложились к иконе Георгия Победоносца, забрали в приделе по ящику снарядов и пошли к своей пушке.

А она сфотографировала разбойника-попа, поставила свечку Богородице, уши затыкать не стала и пошла за сванами. Пушка стояла возле сожженной дотла гостиницы, напротив Дома Правительства, возле которого еще недавно толпились патриоты, оппозиционеры и безумные женщины в черных одеждах с портретами Президента – усатого красавца с нервным пучеглазым лицом. Сейчас площадь была завалена ветвями, ржавой листвой и зеленоватыми стволами платанов. В самом Доме Правительства, в подвале, как говорили «в бункере», скрывался тот самый Президент с верными ему патриотами.

Сваны не спеша, без всякого азарта стреляли по колоннам Дома и вдоль по улице, по еще уцелевшим платанам, по окнам не сгоревших домов. Прохожих не было и противника не было, не было никого, в кого можно было бы шарахнуть «прямой наводкой», только платаны, но обстрел продолжался, пока не кончились снаряды. Тогда наступила тишина, и в этой тишине у нее мучительно заломило уши. Так обмороженные руки болят не когда замерзают, а когда отходят в тепле. Сваны, отряхнув запылившиеся штаны и драные солдатские бушлаты, пошли от пушки, на ходу выковыривая из ушей красные, как бы кровавые затычки.

Она пошла за ними. И в тишине услышала нежный звук, похожий на посвист неизвестной птички. Посыпалась штукатурка со стены дома. Сваны пригнулись и побежали молча, не оглядываясь. Они остановились в сквере у огромного черного кипариса, который она давно знала и очень любила. Кипарис отличался тем, что даже в безветрие его вершина шевелилась, улавливая тончайшие движения воздуха, и от этого было похоже, что кипарис только притворялся деревом, а на самом-то деле… Впрочем, неважно.

Она сняла сванов под кипарисом, они даже поулыбались ей щербатыми ртами… Вообще все на этой войне охотно фотографировались, никто ни разу ее не прогнал. Людей утешал вид камер и объективов, им казалось, что они и впрямь только артисты. В этом городе до войны на всех углах снимали кино, а это было совсем недавно.

Сваны хотели есть, города они не знали. Она повела их в знакомый духан, в котором несмотря на войну ей удалось пару раз поесть. В городе не было хлеба, не было никакой муки, даже кукурузной, но мясо, фрукты, овощи можно было достать.

Духан был за рекой, они шли по туманному осеннему городу, изредка встречая прохожих и совсем не встречая машин: бензин исчез, как и мука. Перешли красивейший мост, носящий имя поэта-романтика, и еще на мосту почувствовали божественный запах шашлыка. Сваны засмеялись и прибавили шагу. А она поотстала и сняла туманный и пустой город, погружающийся в сумерки. Кое-где зажигались окна – там еще не кончился керосин в лампах.

В духане было шумно и многолюдно, за всеми столами пили вино и чачу, и хотя хлеба не было, но были, ко всеобщей радости, хинкали, правда, из ржаной муки. Эта мука, как объяснил духанщик, была из рациона русского полка. Полк из города давно вывели, а продовольственные склады растащили.

Когда она вошла в духан, не было в нем ни одного человека, который бы не заметил, что вошла женщина. Все посмотрели на нее, но никто не сказал ни слова. И она уселась со своими сванами за дощатый выскобленный стол, и знакомый духанщик подлетел к ней с огромным блюдом горячих хинкали, как будто ждал эту женщину, тут же принес и вино, и чачу, и лимонад, и сыр, и шашлыки, и зелень.