Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

А она тем временем заметила, что по всем углам духана, как трости и зонты в английском пабе, стояли автоматы, ружья и даже пулемет. Только она со сванами пришла сюда без оружия, свою пушку они с собой не таскали. Сваны ели практически молча, только изредка произнося короткие тосты на трудном своем языке. А вокруг шумно и многословно кутили представители обеих сторон конфликта – те, кто сидел с Президентом в бункере, и те, кто его оттуда выкуривал. К какой из сторон принадлежали сваны, никто не допытывался. Иногда она ловила на себе случайные взгляды, тосты вокруг становились уж очень пылкими, но ссоры между столами не возникали. Здесь был водопой в период засухи, и буйвол со львом радовались жизни, не мешая друг другу…

В следующий раз она прилетела в город под Рождество. Агентство «Гамма», вернее та девица, которая выдавала ей пленку и называла даты вылетов и прилетов, внезапно разговорилась. «Последний материал с пушкой и стариками хорошо пошел. Когда полетишь, попробуй их снова найти. И побольше подробностей, эмоций, крови, крупных планов. Ну, ты понимаешь, это же война… Сделаешь?» Она не ответила. Расписалась в бумажке за двадцать пленок, раздумывая про себя – не эта ли девица ставит свою подпись под ее кадрами?.. Ну, а какая разница? Никакой.

Нервный Президент все еще «сидел в бункере», война, как говорили, продлится до весны, в городе стало еще туманнее и холодней, вслед за бензином и мукой окончательно исчезли электричество и вода в кранах. С аэродрома ее довезли в центр города на подрабатывающей извозом боевой машине пехоты. Она спрыгнула с брони на главной площади и отправилась навестить сванов, но нашла только искореженную пушку среди поваленных платанов. Неподалеку дымился скрюченный остов перевернутой «самоходки». Похоже было, что динозавр с ихтиозавром подрались в фильме Спилберга, переломав при этом окружающий пейзаж, и в конце концов оба сдохли. В церкви шла служба, разбойник-поп не переставая читать псалмы приветливо помахал ей большой волосатой ладонью, и она заметила татуировку на запястье – чье-то имя. Сванов и здесь не было, но прихожан было много, и маленький чистоголосый хор славил сына Бога, которому предстояло вот-вот родиться…

Война на сегодня отменялась. Она поняла это и не раздумывая пошла через весь город праздновать Рождество к своему старому любимому другу. На улице по-прежнему появлялись пугливые и тихие прохожие, не знавшие, что надо набирать воздух в живот и отважно смотреть в глаза встречным. Только дети, которые пробегали иногда, громко разговаривали, даже смеялись, потому что шел снег и приближался праздник. С присутствием духа у детей всегда было все в порядке.

Она шла, шла, шла по огромному городу и пришла под вечер к знакомому дому, погруженному в снегопад. Дом казался пустым, но в полуподвале светилось окно. Хозяин был дома, жив, почти здоров и страшно рад гостье. «Ты моя рыжая, ты моя умница, жива!» – встретил он ее у порога. Рыжим был сам хозяин, у нее же были просто веснушки. А у него были хлеб, вино, чача, окорок и огромное количество стеариновых свечей, которые он все зажег, так, чтоб стало не только светло, но и тепло. Это был один из счастливейших вечеров ее жизни.

«Доктор! – кричал он своей гостье (хотя и доктором был тоже он сам, отличным рыжим доктором, во многих отношениях – лучшим в мире. Он был костоправ, психиатр, уролог, эндокринолог, педиатр, и, конечно, умница. Оттого-то у него и в войну водились мука, бензин, свечи и окорок. А вино на Рождество в этом городе несмотря на войну водилось у всех). – Ты подумай, что наделал этот горшок! Недаром он прячется в бункере. Его повесят как Муссолини, попомни мое слово. А если не повесят, все равно он кончит нехорошо, это написано на его физиономии. Как и то, что у него базедова болезнь и не работают почки. Это я тебе говорю…»

К ночи в полуподвале у доктора стало тесно от гостей, окно запотело, свечи оплыли, лица собравшихся раскраснелись, плечи расправились и стройное многоголосье песен смыло все унижение, весь бред войны. Лица поющих были так таинственны, так благородны и печальны, как ее знакомый гигантский кипарис. Как сам этот прекрасный город, переживший за полтора тысячелетия столько бед, нашествий и эпидемий.

А тем временем Президент, страдающий почками и базедовой болезнью, не пил и не ел в своем бункере, а собирался дать деру. И дал-таки! Утром, когда она как всегда отправилась на свою постылую работу, она нашла у Дома правительства обескураженную суету. Под покровом ночи, снегопада и праздника Президент и его близкие на нескольких машинах отбыли из столицы в неизвестном направлении. Дом правительства оказался пуст. И те, кто его то ли собирался штурмовать, то ли стерег – не сразу это поняли. А когда догадались, пошли посмотреть – как там и что. Она пошла с ними. И нашла там тоску запустения в пыльных залах с выковырянным и сожженным паркетом. Там цепляла глаз неопрятная мерзость, уйма подробностей, которых так ждала от ее снимков девица из «Гаммы». В бывшей огромной столовке и на кухне несколько месяцев ели, пили, перевязывали раны, буянили и спали мальчишки из хороших семей, безумцы-патриоты и просто бандиты, и всех этих героев объединяло то, что в отличие от обычных солдат они не догадывались о необходимости стирать портянки.

Никакого бункера не было. Были столовая с поломанными столами, кухня, бойлерная и продовольственный склад без продовольствия. На этом складе она нашла одного своего свана. Он лежал на голом полу, уткнувшись мертвым лицом в стенку. У другой стенки лежал сочившийся кровью соломенный матрас, бинты и разбитые шприцы. Она не стала это снимать. Она уволилась из инопланетян.

В тот же день Оппозиция дала пресс-конференцию, на которой военные корреспонденты отстреляли последние кадры фотопленки, а командир гвардии оппозиции, в недавнем прошлом профессор театрального института, подвел общий итог. Он сказал: «Finita la comedia!».

Он ошибался.

Когда она шла с пресс-конференции, то увидела странное зрелище: сотни людей пытались гулять по расстрелянной улице. Люди были точно такими, какими должны быть преуспевающие горожане на Рождество, румяные, сытые, в чистеньких дубленках, в дутых куртках и ярких лыжных шапочках. Они двигались гуськом мимо искромсанных деревьев и каменных руин, с трудом, помогая друг другу, перебирались через гигантские стволы, обходили кучи битых кирпичей, остовы сожженных машин и воронки от взрывов снарядов. Вокруг сванской пушки возились дети. А взрослые солидные мужчины трогали броню самоходки и цокали языками. Странным было то, что некоторые вдруг смеялись. Так бывает в кино, когда какой-нибудь зритель вдруг хихикнет ни к месту. И замолчит, смутившись. Они не понимали. Праздничная театральна публика пришла в театр, в котором режиссер-авангардист взорвал зал и сцену. И в этих декорациях занималась новая пьеса.

Утром она улетела.

В «горячие точки» больше не ездила. И она так ни разу не увидела и не стремилась увидеть ни одной своей фотографии. Хотя гонорары какое-то время еще приходили…

Давид

Он был из тех, кого сделала та война, локальная, в «горячей точке». Он не погиб на ней, но она его сделала. Он стал одним из тех зомби, что не боятся нажать на курок, потому что не видят разницы между жизнью и смертью, не видят границы. Они эту границу нарушили.

Оружия у него не было – ни Макарова, ни Калашникова.

У него была машина – красная «лада», восьмерка, в баке бензин, еще канистра в багажнике, он гонял по городу, как ненормальный. Он знал, что у него не все в порядке с головой, но ему было до лампочки. Он был не один такой, и он это видел. По темнеющему городу, по разбитому асфальту пустынных улиц с оглушительным треском катались подобные ему, и у многих есть оружие.

Чего он хотел? Он не знал.

Но когда он увидел женщину, то решил, что хочет ее. Она была одна и трясла рукой, в надежде остановить машину.

Она уже полчаса стояла на этом углу со старым отцом Ники, который вышел, чтоб проводить ее, «усадить на такси». Это был крупный интеллигентный седоусый старик, известный в городе, когда-то возглавлял строительный трест. Он полагал – это поможет ей добраться до дому живой. Ведь даже бандиты, думал он, только сейчас стали бандитами, а раньше кем-то были, кем-то, кто мог знать его, или его сына… Он не знал эту русскую, знал только, что у его сына есть знакомая на дальнем конце города, почти в Африке (так назывался самый дальний район). Уезжая в Германию, сын оставил ключ и сказал: «Если приедет русская (только не говори мне, что ты о ней не знаешь!) отдай ключ и помоги, чем сможешь». Кем была эта женщина его сыну? Когда она приехала за своим ключом, старик, увидев ее, подумал: «Нет, это не женщина Ники. А жаль». В общем, она понравилась старику, и он действительно хотел ей помочь. Проще всего было бы оставить ее ночевать у себя. Но она приехала только на день, чтоб забрать кое-какие бумаги. Завтра утром у нее был самолет обратно в Россию. Оставалось только «усадить на такси».. Какие уж тут такси!..

Они стояли на краю тротуара, у старика онемела и замерзла рука, стало смеркаться, но редкие машины, как сговорившись, неслись на сумасшедшей скорости, ни одна даже не замедлила ход. «С ума они все посходили!» – возмущался старик. И чувствовал, что говорит правду.

Сомнения не было, мир свихнулся. После того, как президент бежал из бункера, лучше не сделалось. Становилось все хуже и хуже. Даже весна не принесла облегчения. Лето всего лишь позволило горожанам согреться, но не отдохнуть, не расслабиться, не наесться досыта, не придумать, чем и как жить. Все, кто погиб на войне, были похоронены, так что кладбища спустились с холмов и подступили к жилым кварталам. Все, кто мог уехать – уехали. А кто не мог – затаились, легли на дно, или стали бандитами, или сошли с ума. Или все сразу…

Стало смеркаться. В конце концов, она сказала старику: «Вы бы спрятались ненадолго. Я сама остановлю машину». «Это опасно!» – возразил старик и все-таки уступил, потому что она была права.

И вот он зашел за куст, и действительно, очень скоро завизжали тормоза, запахло паленой резиной и старик поспешно вышел из-за куста. Она уже садилась в машину, в ободранную красную восьмерку. «Дочка! – крикнул старик, – позвони, как приедешь! Я буду волноваться!»

Все это он кричал нарочно, чтоб тот, кто как сумасшедший, или как бандит, без дела гонял по городу, знал – она не одна в этом городе, она не шалава, она «дочка».

Старик не видел, успела ли она помахать ему рукой, не рассмотрел, как ни пытался, номера машины. Фонари в городе не зажигались больше года. Эта русская исчезла из его жизни навсегда, и старик даже не был уверен, помог ли ей.

Она села бы сзади. Но это была не девятка и не шестерка, а восьмерка, у восьмерки нет двери для заднего сидения. «Не повезло», – подумала она, запрещая себе бояться.

Она успела посмотреть на человека за рулем, когда садилась в машину. Слабая лампочка загорелась в восьмерке, когда он открыл дверь. Его лицо не было каким-то особенным. Это было измученное, небритое, нервное лицо человека лет за тридцать. Ей не понравилось, что он не посмотрел ей в глаза.

Мотор взревел, машина сорвалась с места, и они понеслись по расковырянным гусеницами танков улицам. Единственная фара металась по рытвинам, вырывая стены домов и темные окна, за которыми словно никто и не жил.

Она знала город так хорошо, что могла бы прочертить все маршруты к своему дому из любой точки. Многие из этих маршрутов, несмотря на расстояния, она прошла пешком. Но после десяти минут безумной скачки по крутым закоулкам она потеряла направление. Время от времени их машину с воем догоняла какая-нибудь колымага или они догоняли кого-то, и начинались гонки, упорные, опасные и бессмысленные. Гонки заканчивались, как и начинались, внезапно, машины разъезжались по переулкам, чтобы больше уже не встретиться.

В конце концов, она решилась спросить:

– Куда это мы заехали?

Лучше бы она не спрашивала. Ей не понравился собственный голос. Он выдавал страх. Не понравилось ей и то, что ответа на ее вопрос не последовало. Она попробовала глубоко вздохнуть, но внезапные повороты и толчки сбивали дыхание. Страх превращался в панику, но тут мелькнуло знакомое здание – круглый, в форме ротонды ресторан у подножия одного из холмов. Она вдруг вспомнила, как в этом ресторане один старенький толстый жулик, добрый милый жулик довоенных времен, пытался привлечь ее внимание: он сидел, не снимая белой ковбойской шляпы, закинув ноги в аккуратных дорогих башмачках с толстой подошвой на стол, покрытый крахмальной скатертью, и пытался раскурить сигару. Сигара не раскуривалась, короткие ноги не желали лежать на столе, шляпа сползала на нос… Она внезапно засмеялась и успокоилась. И тут же почувствовала на себе взгляд, тяжелый, холодный. Тот, кто сидел рядом с ней, не собирался производить впечатление, он просто в любой момент мог убить ее, она поняла это и удивилась. Зачем? Зачем ее убивать?

– Куда мы едем? – спросила она резко.

– А куда ты хочешь? – она наконец услышала его голос. Голос был глухой, бесцветный.

– Да ведь мы договорились, на Ленинградский проспект.

– Это далеко. Зачем туда ехать? Она изумилась:

– Я там живу! Вы же согласились меня подвезти…

– Кто тебе сказал?

У нее перехватило дыхание. И ведь, действительно, он ей ничего не сказал, когда она назвала адрес, только кивнул. Кивнул, чтобы она села, а собирается ли везти по адресу – не сказал.

– Но я вас так поняла…

– Как ты поняла, это твое дело. А я так понял, что ты согласна ехать, куда я захочу.

– Да вы с ума сошли!

– Еще не сошел, только ты лучше замолкни.

Из переулка, подрезав красную восьмерку, вылетел тяжеловесный допотопный ЗИЛ, и снова начались гонки. ЗИЛ был посрамлен, слышно было, как он с грохотом влетел своей никелированной мордой в какой-то сарай.

Водитель чуть снизил скорость, выбрался из узких улиц на дорогу, которую она не могла никак узнать, и погнал по ней, не сворачивая, словно знал, куда едет. Она больше не спрашивала – куда. Она спросила:

– Что вам от меня нужно?

– Мне нужна женщина, – ответил он и закурил.

Она снова попыталась рассмотреть его. Он был моложе ее лет на десять, лицо красивое, только глаза какие-то неуловимые, запавшие, тусклые и скользкие одновременно.

– Я старше вас, и я не ваша женщина. Вам что, трудно найти женщину?

Он не обиделся. Он просто ответил:

– Ты уже здесь.

– Послушайте, я не подхожу, со мной так нельзя… В этом городе наверняка есть много женщин, с которыми вам было бы действительно хорошо.

– Мне не надо хорошо. Мне надо сейчас.

– Да нет же! Этого не будет!

– Слушай, сука, ты села в машину, и я сделаю с тобой, что хочу. Или я тебя убью.

«Этого не может быть, – подумала она. – Быть этого не может!» Но она уже верила каждому его ужасному слову. И стала искать спасение, или хотя бы надежду на спасение.

– Послушайте, вы же видели, меня провожал пожилой человек, он просил меня позвонить, он меня хватится, он видел ваш номер, вас найдут!

– Что ты ему делала, что он тебя хватится? А ведь он тебя старше… – Кажется, он пытался издеваться. Но если он и шутил, голос его, все такой же бесцветный, не выдавал никаких настроений. – Говоришь, номера знает… У меня в багажнике штук десять номеров. Слышишь, гремят. Номера он знает… Расскажи мне, что вы с ним делали, пока он не вывел тебя на улицу.

– Послушай, ты! Ты откуда родом?! Ты что, нормальных людей не видел? Нормальных, порядочных людей!

– Скоро я узнаю, какая ты нормальная и порядочная.

Она почувствовала, как с лихорадочной скоростью понеслись мысли и образы в ее голове. Вот ее дом с белым бумажным крестом на оконном стекле четвертого этажа. Она не была в нем год. Господи, как она хочет оказаться сейчас в этом доме и немедленно проснуться на старом диване! Она приехала на один день просто забрать документы, мамины фотографии, пару книжек. Она и представить себе не могла, что застанет город, который любила, людей, которые, как и она, пережили наконец эту чертову заваруху – такими вот. Кто этот парень? Кем он был до войны? Студентом? Младшим научным сотрудником? Актером? Инженером на стройке? Водителем троллейбуса?.. С ним надо познакомиться, он просто забыл сам себя, его контузило, он не в себе!.. Надо познакомиться, знакомые не насилуют и не убивают!

– Послушай, как тебя зовут? – он молчал. Ему не хотелось знакомиться.

«Ну, нет, – подумала она, – я не буду облегчать тебе жизнь!». И продолжала спрашивать.

– У тебя ведь есть мама? И сестра есть. И девушка. Или будет девушка, которую ты полюбишь! Но когда ты придешь к ней, ты вспомнишь меня. И у тебя ничего не выйдет!

– Да ты просто сука. Замолкни!

Она услышала в голосе у него какие-то живые ноты, грубые, хамские, но живые. И в ней затеплился луч не надежды даже, но просто точка тепла и света. «Ага, злишься! – думала она. – Значит ты живой, а не мертвый упырь. И у тебя есть мама. И сестра. И девушка. И они мне помогут!»

А вслух она сказала:

– Я не сука. И ты не сука. Как тебя зовут?

Он не ответил.

– Слушай! – взмолилась она, – отпусти меня. Я буду ставить за тебя свечки в церкви, буду отмаливать твои грехи. Ведь есть же у тебя мама, и дети есть или будут. И родится у тебя дочка, ты не сможешь ей в глаза смотреть… Отпусти меня, не бери греха на душу!..

Вот тут он ударил ее, не глядя, по лицу. Она ждала, что он ее в конце концов ударит, но только и успела, что подставить щеку, правую. А когда он размахнулся во второй раз, то она успела подставить левую щеку, и тут же вспомнила Христа. «Женщин в писании по лицу не били. Даже Марию Магдалину», – пронеслось в ее мотнувшейся голове, продолжавшей стремительно думать и даже мечтать. Мечты были о свете, о воздухе, о свободе – о таких простых вещах, которые и были до сих пор – ее жизнь.

И тут она услышала, как он орет, и слова были не слова, а грохот камней в ущелье:

– Заткнись, сука! Обмануть меня хочешь! Какая жена, какие дети? Ты просто сука. Тебя уже нет! Я таких, как ты, сотню имел. И ни одна сама не сдохла. И ни одну я не помню. Будешь выступать – убью… Убью…

Он замолчал. В ее голове что-то сломалось, все стихло, мысли, образы, мечты, перестали сверкать и носиться по кругу. Она выпрямилась, вздохнула, и стала смотреть в ветровое стекло, в темноту. Страха уже не было, он куда-то исчез. Только тоска, смертная. Она примерялась к разлуке. Разлуке со всем, всем, всем, что было ее жизнью. Они ехали несколько минут молча, пока она не спросила:

– Так ты убивал людей?

– Убивал. – Его голос снова осел до той же тусклой ноты. – Убивать легко, – добавил он зачем-то.

– Легко, говоришь?

– В первый раз трудно, потом легко. Автоматом легко. И пистолетом легко. Сейчас у меня с собой нет. Что-нибудь придумаем… Бензин есть, целая канистра… А если ты мне понравишься, я тебя отпущу. Анекдот знаешь? Постарайся расслабиться и получить удовольствие.

Она вспомнила этот анекдот. Полицейского, почему-то английского, леди спрашивает, что делать, если на нее нападет насильник. И полицейский отвечает этой дуре – расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие. Этот анекдот когда-то казался ей смешным.

Как всякая женщина, она когда-то, и не раз, думала о насилии. Ну, отвратительно. Но в конце-то концов, мало ли отвратительного происходит на свете и особенно с женщинами… От этого не умирают. «Ни одна сама не сдохла». Ее голова все подсовывала и подсказывала ей подсказки, почему она может остаться в живых. Все мужчины совершают акт насилия, а девушки теряют невинность. Все мужчины отчасти звери, до конца понять их нельзя. Спасение женщины в покорности. Господи, всего-то ноги развести. Не умирать же в самом деле из-за такой ерунды… Перетерпеть, быть просто сукой, понравиться, не сдохнуть, остаться живой, вернуться под утро в дом с бумажным крестом-на стекле, взять мамины фотографии, книги для дочери, документы и уехать, и обнять свою девочку, и даже не вспомнить, никогда ни о чем не вспомнить…

Они уже мчались где-то за городом по пустой грунтовой дороге в кромешной тьме. Дорога, наконец, вовсе исчезла в прошлогодней траве. Единственная фара восьмерки ничего не освещала, упираясь в пустоту.

Он затормозил, заглушил мотор, достал сигарету и закурил. И сказал:

– Выходи.

Она открыла дверь и вышла. Ее окружила темная холодная бездна, а над головой разверзлось небо с миллиардами отчетливых звезд. В их почти нереальном свете она различила сухую траву у дороги, кусты, услышала, как они шуршат на ветру. Справа от дороги откос горы улетал куда-то вверх, к звездам, а слева, за кустами, угадывался обрыв, и там, глубоко внизу спал город. Огней почти не было. В былые времена в любой час ночи этот город отвечал бы звездам, отражал бы их сотнями, тысячами огней…

«Вот и все, – подумала она. И еще она подумала – Вот здесь». Хлопнула дверь – это вышел из машины он. Она увидела огонек его сигареты, сжала в кармане куртки ключ от своего дома.

– Слушай, – сказала она и удивилась, каким тусклым стал ее голос, почти как у него. Рядом с той границей, которую он перешел когда-то, первым, видимо, умирает голос. – Слушай, я согласна.

Он вышвырнул сигарету, было видно, как красный ее огонек по дуге улетает в ночь. Его глаза, такие темные, запрятанные в глазницах, сейчас слегка светились неживым, холодным свечением. Как гнилушки на болоте – подумала она. Она набрала побольше воздуху, посмотрела на звезды.

– Я согласна, чтоб ты меня убил.

– Согласна? – переспросил он.

– Согласна. Убей.

– Почему? – спросил он. И голос его словно ожил. – Ты кто такая, чтобы решать?

– Я просто женщина, и я тебя слабей. Но я живая. А ты умер. Бедная твоя мама. Ты дал себя изнасиловать этой войне и умер. И думаешь, что можешь теперь сам убивать и насиловать. Теперь можно, теперь легко. Но я пока что есть. То, что ты задумал, невозможно. Пока я жива. Тебе придется меня убить. Тогда уж делай что хочешь.

Он словно и вправду умер, так глубоко задумался. А она, пока он не начал убивать ее, подняв лицо к небу, искала Большую Медведицу, и нашла. И Полярную звезду. И созвездие Кассиопеи, похожее на W.

Хлопнула дверца. Он сел в машину. А она все стояла в ожидании смерти. Затарахтел мотор, зажглась фара. Она отодвинулась к краю обрыва. «Столкнет машиной», – подумала она. И представила, как летит в темноту, к своему городу.

Но машина развернулась и вышла на дорогу. «Сейчас он уедет» – подумала она и услышала, как застучало, словно ожив, сердце. Но он не уехал. Он открыл дверь и крикнул ей:

– Садись! Довезу тебя на проспект.

Они ехали, и ехали, и ехали, и только когда закрыла часть звездного неба знакомая громада хлебного элеватора, она спросила:

– Так как тебя зовут?

– Давид, – ответил он.

Так они познакомились. Через пять минут, когда выходила возле своего дома, она еще сказала ему:

– Я буду помнить, что ты меня не убил.

– Нехорошо убивать живых людей, – ответил он, и в утренних сумерках ей показалось, что улыбка мелькнула на его неподвижном лице.

– Я буду в церкви ставить за тебя свечку, пока живу.

– Как хочешь, – ответил он и уехал.

Она поднялась на свой четвертый этаж, в квартиру с бумажным крестом на окне, открыла фанерную дверь ключом, который по-прежнему лежал в кармане, вошла в комнату, пахнущую и знакомо, и незнакомо – пылью, холодом, разлукой, села на старый диван, о котором совсем недавно и так несбыточно мечтала. И заплакала. Она плакала над подарком судьбы – продолжать жить в этом измученном мире.