Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

Сверхпроводимость

Было почти темно, светились только фонарики на столах, именно светились, не освещали. Внутри каждого горел фитиль, заправленный в аккуратно сплющенный патрон крупнокалиберной винтовки, языки пламени просвечивали сквозь бумажные колпачки – сиреневые, красные, зеленые, желтые. В тёмных глазах мужчины отражались разноцветные огоньки с соседних столов, и женщина могла угадать, куда он смотрит. На этом столе колпачок был голубой.

Завсегдатай

Они не виделись лет сто. Или двести? Они и раньше иногда не виделись подолгу, но за эту разлуку успела развалиться их общая империя и началось новое тысячелетие. За Кавказским хребтом, в глухой провинции у моря от прежней жизни только рестораны остались. Их даже стало больше.

Его во все времена знали официанты, и он знал многих поимённо. Он был строг и расточителен в выборе блюд и напитков. В выборе гостей точен. И в этом заведении, подумала женщина, его знают давно: официант немолод и обслуживает только один столик. Это знак уважения.

Хрупкий и изящный, ни разу не поднявший глаз и не сказавший ни слова официант действительно знал сегодняшнего посетителя четверть века, а может и больше. Еще мальчишкой, помогавшим на кухне матери-судомойке, он сквозь занавешенную бисером дверь не раз видел седого человека и знал, что его зовут Профессор. Мальчик запомнил его коротко остриженную, запрокинутую голову, длинную спину, прямые плечи. Профессор всегда сидел, чуть отодвинувшись от стола, закинув ногу на ногу. Стол ему как будто был не нужен и даже мешал, потому что он, во-первых, был длинноног, а во-вторых, почти не ел. Но пил. Из маленькой серебряной или стеклянной рюмки или стопки. Исключительно водку. Не пьянея. Мальчик не мог не запомнить эти тёмные, словно тушью обведенные, спокойные и внимательные глаза, замечавшие всё на свете – от пятна на крахмальной скатерти до застенчивого кухонного паренька, подглядывающего за посетителями. Скатерть меняли, а мальчику под конец кутежа выдавали персональный рубль на чай…

Седым Профессор был со школы, за это его еще на приёмном экзамене в университет назвали профессором. И попали в точку. Он занялся физикой сверхпроводимости на третьем курсе, сразу после университета защитил кандидатскую, а через три года докторскую. Официанты ничего не знали об этом, но и для них он был Профессором. И все последующие годы они не замечали в нём перемен. И сегодняшний тоже – за четверть века сам-то бывший кухонный мальчик, мечтавший стать космонавтом, изменился куда серьёзней. Профессор каким был, таким и остался.

Но женщина видела перемену: он стал разговорчив. Возможно потому, что в прежние времена за его столом сидело, как правило, немало гостей, и среди них попадались говоруны. А сейчас за столом их было двое, он да она.

За соседними столами в свете фонариков золотились и розовели профили, взлетали руки, сияли глаза… На этом фоне Профессор обстоятельно и на примерах, словно лекцию читал, объяснял своей спутнице, как соблазнить женщину. Или хотя бы снять. Но лучше – покорить. Он уверял, что это дело техники. Этому можно научить. И учил.

– Одна из аксиом: как можно реже смотри в глаза.

Он совершенно спокойно наклонялся над своей спутницей, брал ее, как ребёнка, за подбородок, и показывал, куда именно следует смотреть мужчине, чтобы вызвать в женщине смущение и душевный трепет.

– Смотреть надо вот сюда… – он почти прикасался к уголку её рта. – Но лучше всего, правильней и неотвратимей, если смотришь как бы в глаза, но не в левый и не в правый глаз, а вот сюда… – Он прикоснулся к переносице и скользнул пальцем чуть выше, сантиметра на два. – Смотреть следует не пристально, а спокойно, твердо и вместе с тем глубоко. Вот так. Здесь у женщин третий глаз расположен…

– А у мужчин он где расположен?

– У нас его нет.

Странно, этот урок она принимала близко к сердцу. Может, из-за воспоминания, такого давнего, что голова кружилась. Её учили однажды почти таким же образом, похоже. И главное-прикасаясь… Не учили. Учил. Кто?.. Он говорил слово «техника». Техника чего?.. она не могла вспомнить. Это было что-то важное для учителя и совершенно не нужное ей… Как умение снимать женщин.

– …покорить незнакомку не так сложно, и особенно легко, если ты уже пребываешь в компании с красивой женщиной… – Сказав это, он добавил, не поворачивая головы: – Как я сейчас, – затем посмотрел спокойно и глубоко в её третий глаз.

Он просто думал вслух. И всё же он говорил именно с нею.

– Красивые женщины (все!) умны, хотя каждая по-своему. Характер и тонкость чувств, вот женский ум. Настоящая красота – и глупость? Несовместимо. А красота и хамство?.. Невозможно!..

Время от времени Профессор выпивал рюмку. Затем, продолжая говорить, вынимал из кармана шуршащий синий пакет с табаком, в то же время начиная искать специальные бумажки, чтобы свернуть сигарету. Находил. Его пальцы слегка дрожали. Он задумывался, пытаясь поймать и папиросную бумажку, и ускользающую тему, чтобы продолжить лекцию.

Пушкин

– Значит, глупость как и хамство (то есть воинственную глупость) исключаем навсегда… Но сказано: «поэзия должна быть глуповата»… Глуповатость – вот что прелестно. Глуповатость-совсем не глупость… Ты Пушкина любишь? – похоже, он не ждал ответа. – Я, оказывается, люблю. Догадался недавно. Понимаешь, всё был Пушкин да Пушкин. Написавший «бежали робкие грузины». Никакой политкорректности. Или это Лермонтов?.. Пушкин… русский гений. Помесь Тигра с Обезьяной, что вместе означало Француз. А сейчас… Мы в Грузии скучаем по русской речи… И оказалось, что с Пушкиным можно поговорить. Сказки почитать… У меня отыскалась книга – «Словарь Пушкина», и в нём есть слово – «красоточка». Использовал два раза!.. Как же он всё в этом понимал… Все вы, мои красоточки, дурёхи во все времена. Умны, иногда хитры, но так наивны! Вы ждёте любви. И шлюхи тоже…

Игра

Табачные старания завершились победой. Бумажка с табаком неожиданно, вдруг, свернулась в сигарету, Профессор склонился над протянутой официантом зажигалкой и закурил, рассыпая кудрявые табачные крошки.

– Я тебя не обидел?.. Я не тебя имею в виду.

Она не обижалась, ни капли. Он не считал её шлюхой и она это знала.

Профессор затягивался так, что огонёк полз по сигарете быстро, как по бикфордову шнуру, за одну затяжку добрая половина самокрутки превращалась в пепел. Он выпускал дым, явно наслаждаясь. Пушистая голубоватая верёвка закручивалась вокруг его спутницы, затем распухала, слабела и уползала под тёмный потолок. Профессор наблюдал. Так он жил и прежде – наблюдая. Вторую половину своей нелегко дающейся самокрутки он равнодушно втаптывал в пепельницу. После чего рука его снова тянулась к рюмочке, идеально промытой, круглой. Она никогда не оказывалась пустой, а пепельница, как по волшебству, всякий раз оказывалась и под рукой, и чистой. В то же время официант как будто отсутствовал.

– Нет, нет, нет. Я всё же имею тебя в виду… Всегда. Я тебя подозреваю… и мне больно. Веришь?

Она предпочитала думать, что это игра, но была в этой игре угрюмая, страстная серьезность, он не кокетничал, ни с нею, ни вообще. Он был, возможно, пьян, но спина и плечи были, как всегда, прямы, а лицо спокойно и задумчиво.

Он снова опрокидывал рюмочку, подносил её уже пустую к глазу, и смотрел в сумрак кафе сквозь выпуклое стекло, как сквозь монокль. Или снова сворачивал сигарету. Профессор сворачивал их одну за другой, дымом он как раз и закусывал водку. Своей даме он заказал черную икру, не зернистую, паюсную. Дешёвую. Дешевле зернистой. Как раз такую она любила, и он помнил об этом. Дешёвая паюсная икра и всегда-то была роскошью, а по нынешним временам стала безумием. Она попробовала отказаться, Профессор остановил ее неожиданным жестом – прижал большой палец к ее губам. Посмотрел ей прямо в глаза, отнял от ее губ и поцеловал собственный палец. «Господи!» – успела подумать она, а он уже указывал тем же пальцем куда-то себе за спину, в глубину зала. Нет, все-таки он был пьян.

– Посмотри, там рыжая, у стойки бара. Я сейчас просто встану и выйду на улицу. Через минуту она тоже выйдет. И останется со мною, если я захочу… Не расстраивайся, это просто техника… Просто техника. Я это умею.

Он не встал и не вышел, свернул новую сигарету и снова затянулся. Рыжая красоточка сидела на высоком табурете у стойки бара, а через минуту она действительно спрыгнула со своего насеста и прошла к выходу на веранду, едва не задев Профессора бедром.

– Вот видишь, – сказал Профессор. – Всё это техника, Сафо. Только техника.

Оглянувшись она поняла, как Профессор наблюдал за рыжей и за всем, что происходит в зале. Большое зеркало с помутившейся амальгамой в резной деревянной раме висело на противоположной стене, прямо перед ним, метрах в пяти. Вот в него то он и смотрел всё время.

Он уже дважды назвал ее Сафо. Три года она не вспоминала это своё прозвище, вспомнила только сегодня утром, когда смотрела из окна гостиницы на Старый город. Её так называли немногие, а Профессор, пожалуй, никогда. Как же он ее звал?.. Никак. Между тем ее звали Августа и своё редкое имя она любила.

Ноев Ковчег

Четыре с лишним года назад она уехала в Москву, уехала на пару месяцев, чтобы как всегда вернуться, но уже через пару недель из теленовостей поняла, что возвращаться некуда, что она не уехала, а бежала, и очень вовремя. Её чудесный, праздничный город, словно вихрем подхватило, втянуло, засосало в воронку войны. Какая-то космическая катастрофа произошла, падение метеорита, потоп, нашествие инопланетян. Не даром перед войной горожане постоянно видели НЛО…

Августа вспомнила, как в канун ее отъезда Профессор пригласил нескольких друзей пообедать в рыбный ресторанчик. Он назывался «Ноев ковчег» и размещался на старой барже, отмытой до блеска. Баржа была прочно пришвартована к берегу, и «Ноев ковчег» как бы плыл, покачиваясь на волнах. Баржа скрывалась от зноя под сенью плакучих ив, серебряная листва шелестела на ветру… Гостей в каюте было шестеро, седьмой, актёр, опаздывал. И вот он, наконец, ворвался, взволнованный, даже напуганный.

– Все дороги забиты! Машины стоят! – кричал он гулким басом, и глаза его, обычно такие круглые и ясные, туманило ужасом. Впрочем, он же был актёр, настоящий, великий. Лучший трагик и лучший комик империи. Таких, лучших в империи, было в этом городе, пожалуй, трое. Не больше. То один лучший, то другой…

– Мы с таксистом из машины выскочили, смотрим в небо. А там… летают… бесшумно… как тараканы какие-то, отвратительные… Мамой клянусь! Профессор, это всё ты со своей сверхпроводимостью. Конец света… Дайте, скорее дайте мне водки!

Актёр выпил и затих. Профессор и бровью не повел, он сидел, как ни в чём не бывало.

Августа наклонилась к нему и спросила:

– Ты тоже видел этих… ну этих?

– А ты видела?

– Нет. Но хотела бы.

– Напрасно, – ответил он.

Пико, художник, стоял с бокалом розового атенского. Он был тамадой.

– НЛО… – задумчиво произнёс Пико. – Я не видел, но все говорят. НЛО… это, мои дорогие, неопознанный, да еще и летающий объект… это виртуальная, то есть зыбкая, не ахти какая, реальность… однако, данная нам в ощущениях. Вот, например, транспорт весь остановился, ощущение неприятное. Того гляди, все рестораны закроются. А ты что думаешь, Ашот?

Ашот, шеф-повар, вносил в каюту «Ноева ковчега» свой шедевр – осетрину на маленьких шампурах, жаркую, зарозовевшую над углями.

– Рестораны не закроются, – сказал Ашот, подавая художнику шампурчик с чудным куском осетрины. Профессор, педант, неодобрительно поднял бровь, но Пико с легкостью допустил эту недопустимую фамильярность и принял шампур прямо от повара. Ашот разместил осетрину на серебряном блюде, на листьях свежего салата, и подытожил:

– НЛО тоже кушать захочет!..

– О чём же был мой тост? – спросил присутствующих Пико.

Буца, архитектор, построивший погребальный пантеон на главном кладбище города и дворец бракосочетаний в Авлабаре, вспомнил:

– О времени! Ты начал о времени.

– Разве?.. Значит, о времени… Древние считали, что это река. Просто и буквально – река. Как Мтквари. Греки называли её Хронос и переплывали лишь однажды, с Хароном, чтобы отправиться к мёртвым. Не бесплатно, они платили за это одну монетку, скажем, драхму… Но мы пока что плывём по реке не поперёк, а вдоль. Совершенно задаром. И вниз по течению. Плывём, смотрим на берега, смотрим в первый и в последний раз. Кое-какие правила мы знаем. К примеру – не стоит выходить на берег, попутчики уплывут без нас. Или вот: к истоку нам не дано вернуться… А впереди – не исключено – нас ждёт водопад. В последнее время слышен подозрительный рокот… – Кто-то за столом горестно вздохнул. Это был актёр. – Бывают и райские заводи. Как у нас с вами сегодня. К сожалению, к ним мы не сможем вернуться. Река держит в тайне будущее, сохраняя интригу до конца… Но есть еще память, очень странная упрямая речушка вот здесь, – Пико постучал пальцем по лысине. – Странность ее в том, что она течет вспять. А упрямство в том, что память нам неподвластна, она сама выбирает, что помнить, а что забыть… Сама выбирает… – Пико замолчал, но через миг встрепенулся. – Кстати, о забывчивости: Буца настаивает, что каждый тост должен заканчиваться словами «так выпьем же за», а я об этом забываю. Ну вот, я вспомнил и потому заканчиваю… Выпьем за время. Но выпьем и за память. За обе эти речки! Пусть время унесёт нас, а память вернёт в этот осенний день… Икос.

– Гаумарджос! – подхватили за столом. Пико выпил, сел и принялся с тихим удовольствием расправляться с осетриной, поливая ее гранатовым соусом.

Гого, девочка

Неужели прошло сто, нет, тысяча лет?.. Августа приехала сегодня утром, поселилась в небольшой гостинице, повисшей, как ласточкино гнездо, на скале над рекою, и стала обзванивать друзей. Не нашла никого. Иногда те, чьи голоса возникали в телефонной трубке, не знали даже имён, что она называла. Домашний номер Профессора молчал. Она позвонила через час, долго не вешала трубку, и наконец, услышала глухое и знакомое: «Диах». Это значило «Да».

Да, это был он, никогда не пьяневший, похоже, наконец-то с похмелья… или смертельно болен, или просто спросонья, или всё сразу. Но узнал её – и протрезвел, ожил, проснулся. Обрадовался, и даже сознался в этом: «Я рад». И сразу назначил свидание: «Жду тебя в шесть, у Сиони». Назначил встречу и повесил трубку. Как всегда.

Она вышла на балкон гостиницы. Там, за рекой – Сиони, кафедральный собор в сердце старого города. А рядом, на Серебряной улице, она часто останавливалась у прелестной женщины, у Этери. Ее телефон сегодня тоже не ответил. Этери была археологом, знала в старом городе каждый дом. Она знала корни домов, и то из чего растут эти корни с тех самых пор, как полтора тысячелетия назад молодой князь Вахтанг Горгосал подстрелил в этих местах фазана, а тот упал в горячий серный источник и сварился, бедный… У Этери был рассеянный склероз, ее качало от стенки к стенке, но каждое утро она уходила на работу. А когда возвращалась, они вместе с ее мамой, мужем Михо, дочкой и сыном ужинали на веранде. Старенькая мама выносила гитару и под эту гитару Этери пела смешные тбилисские песенки. Голос был низкий, совсем, бездонно глубокий… Гого мидис мохвеулши – девочка идёт по переулку… Этери пела, а потом рассказывала русской гостье, о чём пела.

Как-то гостья расправила салфетку и написала:

 
Взял девчонку за ручонку
(Одел иа-ра-ну-ни):
– Ты пойдешь со мной, девчонка!
(Одел иа-ра-ну-ни).
Мать ее кричит вдогонку
(Одел иа-ра-ну-ни):
– Поцелуй мою девчонку,
А потом верни!..
 

Тогда Этери и сказала:

– Да ты поэт! Августа, я буду звать тебя Сафо. Возьми еще салфетку, напиши стихи и посвяти мне.

Августа написала стихи, но уже после, в Москве.

Старый город за рекой кутался в осенний туман, Августе не удавалось разглядеть даже крышу дома на Серебряной улице, где жили Этери и её красивая старая мама, и серьезный усатый муж, смешливая дочка и юный сын, которого почти никогда не было дома, он был футболист и подавал большие надежды. Этери со страстью болела за его команду «Динамо»…

Кама-сутра

Августа склонилась через перила, посмотрела вдоль реки, вниз по течению (в будущее), и увидела вдалеке давно знакомое, но все же странное здание, похожее на замок. Нет, даже не на замок было оно похоже. Это был облицованный белым мрамором Дворец, который построил Буца. Он считал его дворцом всех религий, храмом. Как и все настоящие дворцы, дом нравился начальству, но зала для партийных съездов в нём не было. Что с ним было делать? Творение Буцы поначалу определили под Дворец бракосочетаний. Он не возражал. «Этот дом не боится землетрясений, будет стоять очень долго, практически вечно, – говорил он. – Когда-нибудь здесь будут служить мусульмане, иудеи, христиане, буддисты… Или те, кто придет им на смену».

Здесь Августа познакомилась с Пико. Он расписывал алтарную стену, болтаясь в шаткой люльке в поднебесье, под плафоном. Фреска была почти готова, светлая, светлее света… Буца снизу что-то сказал по-грузински и Пико помахал Августе рукой с кисточкой.

Да, странный дом… Острословы сравнивали его с гениталиями белого быка, а натуры возвышенные – с белым лебедем. Августе дворец напомнил любовь двух улиток из фильма «Микрокосмос». Фильм был гениальный, но сравнение Буце не понравилось. «Пусть уж будет, как у быка» – сказал он. И повёл Августу с фотографом вниз, всё вниз и вниз, вглубь горы, из которой дом как бы вырастал, беря начало чуть ни в преисподней. Они спустились через роскошные залы и анфилады – в мрачные коридоры, в последние слои дома. В самом последнем слое под ногами был уже не бетон, а скала. Побеленный грубо оштукатуренный потолок осветила стосвечовая лампа. Это Буца её зажёг, чтоб показать на стене роспись. Очевидно, сюда с верхних этажей в эту чёрную бездну уползали от прорабов и бригадиров работяги. Уползали отдыха ради. Но не только пустые бутылки оставили они по тёмным углам большого зала. Чудовищная подростковая камасутра городских предместий, выполненная по бетону углем, цветными мелками, суриком, чем попало – общей площадью метров в триста – вот что оставили бывшие пэтэушники в основании Храма всех религий и Дворца бракосочетаний. Буца сказал, что не позволит это забеливать. История строга и не брезглива, – так он сказал.

Как и что

В шесть часов вечера Августа пришла к Сиони на свидание с Профессором. Никто её не ждал. Она зашла в церковь, поставила свечи Богородице, Святой Нине, Святому Георгию и Святому Николаю, покровителю странников. Вышла. Нет, никто её не поджидал у входа. Она поняла – что-то не так. И всё-таки спокойно уселась на каменную скамью. Ей это ожидание, это смиренное ничего не делание на тёплом, остывающем в надвигающихся сумерках граните, доставляло радость.

Город с каждым тёплым мгновением, по капле, возвращался к ней. Он не спешил. Он продолжал жить, как жил всегда, все пятнадцать веков. Но он расступался перед ней, он пропускал ее в свои воспоминания, в смешные и страшные истории, не раскрывая своих секретов, но позволяя заметить их присутствие. «Вот здесь – тайна и судьба, вечная любовь и красота» – говорил город, а всего-то и виден был старый дом с трещиной на стене, и вдоль трещины проглядывало время: когда-то дом был голубым, потом желтым и белым, а сейчас вот – розовый. Резной чугунный балкон, увитый плющом и глицинией, нависал над улицей и видно было руку с перстнем на указательном пальце, руку белую, женскую, с книгой. День длился самый обыкновенный, не праздничный, не многолюдный. Осень всегда была лучшим временем в этом городе. Вот только темнело рано – солнце пряталось за горы, сумерки приближались медленно, а длились минут пять, не больше, и сразу опускалась ночь. Но какими дивными, волшебными были эти короткие сумерки. Свет небес сменялся светом из окон, светом старых абажуров и редких уличных фонарей… И наступала прохлада, почти всегда, даже знойным летом, с гор к ночи пробирался ветер. Августа на этот раз приехала в октябре.

В восемь вечера она замёрзла, встала и принялась мерить гулкий проулок шагами, то мелкими, в ступню, то длинными-предлинными. «Пройду туда и обратно девять раз и отправлюсь искать дом Этери на Серебряной улице», – так она загадала. На седьмом разе вдали раздались торопливые шаги и голоса. «Чкара, чкара! Скорей, скорей!» – услышала она хриплый, задыхающийся голос. И пошла навстречу. Вначале из-за поворота выскочил худенький молодой очкарик, весь взмокший, и не заметив, пропустив Августу, помчался к Сиони. Сразу следом на неё налетел и остановился, держась за сердце, немолодой, лысеющий, полный человек с лицом глубоко несчастным. И лишь затем Августа увидела Профессора. Он едва держался на ногах и просто упал к ней в объятья. Какой же он был худой!

Он повис на Августе, отдышался, отстранился и торжествующе хрипло выкрикнул своим спутникам:

– Я говорил, она ждёт! – потом повернулся к ней, взял в ладони ее лицо, заглянув в глаза, и это было счастьем. Но недолгим. Он поволок её с несусветной скоростью туда, откуда только что со своими спутниками прибежал.

– Мы ждали вас у Кашвети, – оправдывался, догоняя, толстый спутник Профессора. А от Сиони радостным галопом налетел молодой очкарик с букетом измочаленных красных гвоздик. И все они продолжали почти бежать, как будто их еще кто-то где-то ждал. Оказалось – нигде и никто. Именно она, Августа, была конечным пунктом их гонки.

Конечно, Профессор после её звонка снова уснул, и ему приснилось, что у них свидание на Руставели, у Кашвети – церкви, расписанной Ладо Гудиашвили. Вот он и пришёл к Кашвети… Они со спутниками часа два выпивали в кафе напротив, смотрели из окна на вход в церковь – пока Профессор вдруг не вспомнил, где эта русская его ждёт.

Профессор говорил на ходу, не отпуская её руки, пока она не прервала его:

– Ты хоть помнишь, как меня зовут?.. Профессор…

– Вы знаете, он уже академик, действительный член академии! – это очкарик втиснулся с пояснениями, но Профессор покосился на него, и тот умолк.

– Где Буца? Где Вахушти? Где Пико, Отар, Чубчик? Где Саша и Coco?.. Как ты? – спросила она.

Профессор остановился.

– Умер. Болен. В Петербурге, в Париже, в Германии. Умер… Умер и умер… Ну а я…

И он развел руками.

Тут уже Августа повисла на Профессоре, обняв за шею, а он стоял, как тощее и прочное дерево, как кипарис какой-нибудь. Никогда в жизни прежде они не обнимались. И вообще, кто они были друг другу, вся эта странная компания? Почему этот немыслимый круг знакомых расступился когда-то, как и сам город, впустил её и помнит до сих пор? Какой невероятный роман случился у неё сразу с дюжиной немолодых мужчин. Без которых она и сейчас не то чтобы не может жить, но не хочет…

Августа отстранилась и пошла вперед.

А Профессор и его спутники о чем-то начали препираться по-грузински, и все повторяли «ара, ара!» – нет, нет!.. Августа думала: «Вот я не понимаю, а понимаю лучше, чем если б они ругались по-русски. Они другие, из другого, не кислого теста. Как горячие шота-пури из круглой каменной печки. Но нет хлеба вкуснее для нас, для чужих, для русских…»

Она почувствовала, что хочет есть. Сейчас бы ломоть горячего хлеба только что из торни…

«Да отчего же чужих? Как могло случиться всё что случилось? Ведь была же настоящая связь между Россией и Грузией, пылкий роман, явный и тайный, со страстным переглядыванием через Кавказский хребет… Роман сделали законным браком, вот что… В этом вся беда. Супружескую жизнь невозможно стало терпеть… Ну, а развод… это всегда, что ни говори, дело кровавое»… Профессор догнал ее, они снова пошли рядом, спутники приотстали из деликатности. И она услышала от Профессора, как и что с друзьями. Постепенно. Не про всех сразу.

– Буца… Буца в одну из военных зим просто заснул и не проснулся в своём доме в Авлабаре. Дом не отапливался. Он умер через год после Сержика, а как и когда умер Сержик – весь мир знал, Сержик же знаменит… Ты помнишь, когда умер Сержик? Вот и сосчитай, когда не стало Буцы… Сам я забыл, у меня всегда с числами было не очень… Буца был последним, к кому Сержик зашёл сам, один и на своих ногах. Как всегда, без звонка, просто шёл по Авлабару по своим предсмертным армянским делам, и зашёл к Буце. У Сержика, если помнишь, телефона не было. Он всегда занимался своими делами. Помнишь, два оловянных хевсурских светильника, болтались на кованых гвоздях в кабинете у Буцы? Ему их когда-то подарил Сержик, а потом десятилетия выпрашивал обратно. Зачем? Кто же знает. В последний свой приход Сержик опять подошёл к светильникам. И сказал, что догадался, как они должны висеть, их нужно скрестить друг с другом. Скрестил, посмотрел и добавил с глубоким удовлетворением: вот теперь правильно, теперь всё…

– Буцу похоронили, где он хотел?

– Да, конечно. Ты видела его место?

– Видела, – ответила Августа.

Своё место

Буца не был таким уж домоседом. Однажды он усадил её в Ниву и повез на кладбище, показать своё место в пантеоне. Они выехали за город, оказались в каменистом и жарком котловане и машина со скрежетом стала карабкаться вверх. Небо всё росло и росло, именно в небо они и въезжали. Но не доехали чуть-чуть. Дорога выровнялась, они остановились. Здесь, на просторной площадке, точнее – на плоскогорье, особенно палило солнце, но и дул свежий ветер. С этого плоскогорья начинались настоящие горы, дыбились, чем дальше, тем выше, снежные хребты и вершины. А внизу, там, откуда они приехали, словно в бабушкиных ладонях, в мягких морщинистых холмах текла зеленая речка и начинался, разливаясь к горизонту, огромный, тонущий в знойной дымке город… Плоскогорье не было таким уж плоским, оно распадалось на мощные каменные уступы, и на центральном, самом высоком, громоздились устрашающие, как расшатанные зубы великана, ворота и здания из бетона… Какой-то Стоунхендж, если б его вздумал построить тот великий французский архитектор, прародитель советских хрущёб… С фамилией, похожей на пирожное… Корбюзье!.. Августа его не любила, а вот Буца считал гением… Окружающего пейзажа бетонный пантеон не портил. Как-то эти дзоты взгляда не раздражали. Вписались… Буца взглянул на Августу пристально и буркнул:

– Ладно, можете не хвалить. Я сам всё знаю.

Он повёл её мимо просторных мраморных могильных плит и гранитных крестов к краю уступа. Здесь посыпанная мелкой мраморной крошкой тропа нырнула в долговязый колючий кустарник, некоторое время попетляла под его листвой и оборвалась. Казалось идти дальше некуда, бездонная пропасть простиралась в метре от кустарника, Августа не стала в неё заглядывать – она боялась высоты. Однако, Буца смело шагнул вперед и, насвистывая «Реквием» Моцарта, простую тему, предшествующую финалу, стал спускаться вниз, так что его крепкая спина, коротко стриженный затылок, серая кепка скрылись за кромкой обрыва. Августа шагнула за ним и оказалась на прорубленных каменных ступенях. Они спускались к утёсу, прилепившемуся к вертикальной скале, над пропастью. На утёсе тропинка пошла по спирали, Буца и Августа как бы «ввинчивались» в морскую раковину, в центре которой была выбита в гранитной породе аккуратная прямоугольная яма. Буца приостановился на секунду у края ямы, примерился, охнул и спрыгнул в неё. Оттуда сказал:

– Вот. Это моё место… Как вам?

Он охлопывал шершавые стены своего будущего вечного пристанища, принюхивался к солоноватому запаху горной породы, вглядывался в розовые прожилки по бурому камню… В конце концов поднял голову, посмотрел снизу вверх на Августу. У него болело колено, и он протянул руку:

– Надо выбираться отсюда, еще належусь.

Она подала Буце руку, и он по узким, специально пробитым в граните бороздкам, легко выбрался наверх. Очевидно, он это не раз проделывал. Скамья – грубо отесанный дубовый брус – уже носила следы времени, была серой, потрескавшейся и вместе с тем лощеной. Не один год Буца с друзьями приходил сюда.

– Меня это место умиротворяет. Вам понравилось?..

Буца вытащил из внутреннего кармана маленький плоский шкалик пятизвёздочного коньяка «Элиси», достал для Августы складной стаканчик, налил до краёв, стаканчик со шкаликом чокнулись и они выпили…

Турки в городе

Воспоминания, если их не рассказывать, много времени не занимают. Августа не стала рассказывать о том знойном дне на краю пропасти и о глотке коньяка. Профессор и сам бывал там с Буцей, с Пико, с Вахушти… Да мало ли с кем…

– А что с Вахушти? – спросила Августа.

Профессор словно не расслышал вопроса, он шёл все медленнее, оглядываясь по сторонам. Они прошли уже несколько уличных кафе, выглядевших странно, раньше таких не было: из дверей прямо на плиты тротуара вела истоптанная ковровая дорожка, перетекавшая в столь же вытоптанный ковёр. Время от времени ковёр мела и поливала из детской полиэтиленовой леечки тихая, как тень, женщина. Леечки в разных кафе были разного цвета, ковры тоже, а тихие женщины похожи, как сёстры. На коврах стояли пляжные пластмассовые столики под тентами. Смуглые усатые мужчины, слишком смуглые и слишком усатые для Тбилиси, сидели по одному, по двое в каждой из кофеен, пили чай из азербайджанских стеклянных стаканчиков с талией, или кофе из итальянских толстостенных чашек, или ничего не пили, но перебирали марокканские чётки. Стаканчики, чашки и чётки на самом деле были турецкими.

– Это же турки! – восхитилась Августа.

– Э чему радуешься, женщина! Оккупанты! Мусульмане! – Профессор не шутил. – У них выпить не подают. Вина – нет! Не говоря уж о водке.

– Зато кофе очень хороший и не дорогой, – осторожно заметил полный спутник профессора.

– И кальян заказать можно! – добавил юный спутник.

– Мне бы чаю, – попросила Августа. – Горячего. Я правда замёрзла.

Профессор сдался. Сказал усатому турку что-то по-грузински и ушёл в дом.

Августа со спутниками заняли столик и очень быстро два безусых улыбчивых турчонка принесли кальян, фарфоровые чайники, стаканчики с талией, изюм и курагу в пиале. Профессор не возвращался.

Пока Августа грелась чаем, много чего выяснилось. Во-первых, оба спутника Профессора были сотрудниками его лаборатории. И они боялись, что Профессор опоздает на самолёт в Женеву. Самолёт улетал в девять утра. Там в Женеве его очень ждали, он был главным докладчиком на международном симпозиуме по сверхпроводимости. Если он не прилетит в Женеву, будет скандал. Если прилетит пьяный – тоже скандал, но не такой сильный, потому что его любят и простят. Но если Профессор не прилетит и будет скандал, то, возможно, их лабораторию закроют. CERN, Европейский центр ядерных исследований, прекратит финансирование. То есть всем сорока сотрудникам, включая уборщиц, навсегда перестанут платить зарплату.