Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

Как птичка

Резо Чаишвили

 
В гостеприимнейшей стране
мне имя Ана, а не Анна,
Хозяева добры ко мне,
но вслед поглядывают странно.
Я не звана. Хожу незваная.
Вот так не звали тех монголок,
что шли, подвесками позванивая,
за Тамерланом вслед…
Мой голос
не ждали здесь. А я пою
негромко, мне не до успеха.
Но эту песенку мою
когда-нибудь подхватит эхо.
Пусть это будет без меня –
как птичка в небе рвётся в дали,
мой голос полетит звеня
над краем, где меня не ждали.
 

Падение Рима

Тенгизу Абуладзе

«Два Рима подвига.

Третей стоит.

Четвертому не быть».

Послание старца Филофея

 
Третей стоит и небо полнит дымом.
Мой нищий, мой кровавый, страшный Рим,
Все чаще вспоминаю я родимый,
Что стало с первым Римом и с вторым.
 
 
Все чаще, все грознее, все басовей
Огромная усталая страна
Мычит и стонет, как больная совесть.
Победами дотла разорена,
 
 
Она бредет, пути не узнавая,
Своих детей не помня, не щадя,
То мальчиков в пустыне убивая,
То девочек губя на площадях.
 
 
А в полночи раскинется широко,
Молчит, не спит и чувствует беду,
Байкала помутившееся око
Уставя на Полярную звезду.
 
 
Века, мой Рим, ты пёр по бездорожью –
Своя земля была не хороша,
Костьми ложился, строил царство Божье,
Все заповеди Божьи сокруша.
 
 
И обуха перешибали плетью
Опричники, и славили тебя…
Кончается твое тысячелетье,
Кончается. Не я тебе судья.
 
 
Я из твоих. В твоей сырой земельке
Лежать в краях холодных и глухих,
Где Катьки, Петьки, Стеньки да Емельки.
Мы римляне, на нас твои грехи.
 
 
На нас грехи от века и доныне.
Прости, Господь, спаси и пожалей –
Не отречемся от греха гордыни,
Ему учил нас старец Филофей.
 
 
Мы гордо жили!.. Валенки латая
Целковые швыряли за алтын!..
Долги за нас платила золотая,
Живая третьеримская латынь…
 
 
Мы сладко жили…
Чистая пороша
Опять посмеет землю обелить.
 
 
Воскликнет отрок: «И третей падоша!
Но Рим четвертый восхотеша быть».
 

Пять дней в батуми

Этери Думбадзе

 
Холодная весна и злу непротивленье
Нас занесли в Батум на пять ненастных дней,
На пять свободных дней бессонницы и лени
В ваш дом, где «дождь слышней и прошлое видней»[1]1
  Строка из Булата Окуджавы.


[Закрыть].
 
 
Средь треснутых зеркал и старых шляп забытых
Блаженно жили мы, играя в странный быт,
Который сам забыл, что назывался бытом,
Как шляпа и очки до лета позабыт.
 
 
Исправно воду лил, держась на пластилине,
Заржавленнейший кран и раковину тряс.
На хитростях смешных, на детской паутине
Держался ваш уют, оберегавший нас.
 
 
Гуляли по утрам или вернувшись поздно
В едва знакомый дом, любимый с этих пор,
Смотрели мы в окно на дождь, туман и звезды,
Уж это как везло – касаясь ветхих штор.
 
 
(О, тюль и кисея, случайные касанья!
Вы были так прочны, как горький отчий дым,
Как детство, как слова Священного писанья:
Трудись и не гордись, люби и будь любим).
 
 
Кончался месяц май, холодным было море,
Темнели зеркала, в глубинах нас храня.
Беспечны были мы и уезжали вскоре…
На время… Навсегда… От тихого огня,
 
 
Который ничего о времени не знает,
Хранит тепло и свет в дожди и холода
В Батуме, в городке, что вечно омывает
Соленая вода и пресная вода.
 

Снегопад в Тбилиси

Гии Маргвелашвили

 
Ну и сумрак! И в полдень нельзя без огня.
День короткий, январский и снежный.
На ладонь мою смотрит, очки приподняв
Хиромант близорукий и нежный.
 
 
Он глядит мне в ладонь, словно в герб родовой,
Он читает серьезно, как святцы,
Что умею любить до доски гробовой,
Но зато не люблю целоваться.
 
 
Хиромант, я прославлюсь до дальних морей,
Иль о том, что умру в одночасье
Рассказало вам дерево жизни моей,
Вырастающее из запястья?
 
 
Вы молчите. Ладонь моя занесена,
Как и бедный Тифлис, снегопадом?
Скоро вечер, темнеет. А скоро весна?
Мне не выдержать долгого взгляда.
 
 
Слишком много вопросов, так день невелик,
Так мала, так замерзла ладошка…
Вскинет взгляд – и ладонь отнимать не велит,
И шепнет: – Помолчите немножко.
 
 
Помолчать… Я еще помолчу, помолчу
Средь заснеженных тихих угодий.
И судьбу свою знать я совсем не хочу
В день короткий, почти новогодний.
 
 
Что судьба! Мне она предстоит все равно.
Я хочу, чтоб в тбилисской метели
Вы смотрели в меня, словно утром в окно,
И ладонь отдавать не хотели.
 

Питер Брейгель старший, Вахо Руруа и мы
(Маленькая поэма)

[2]2
  В поэме упоминаются картины Питера Брейгеля-старшего «Охотники на снегу» и «Падение Икара».


[Закрыть]

1.

 
Пускай войдет Вахо!
Пускай!.. Хотя бы в среду!
И скажет:
«Я плохой,
Я знаю, я вас предал».
Пусть, наконец, войдет
В лазоревой рубахе,
Дорогу к нам найдет!
А мы, конечно, ахнем,
И мы его простим,
В глаза ему заглянем,
И чаем угостим,
И Брейгеля помянем.
 
 
(Идут, идут, идут
Охотники по снегу,
Усталые, ведут
Усталых псов по следу.
Их предзакатный свет
Навеки освещает,
А им и дела нет,
Их вечность не смущает.
Да, им и дела нет.
Им все равно, уставшим,
Что смотрят им во след
Все мы и Брейгель Старший).
 
 
Нам Питер Брейгель мил,
Всевидящий и легкий,
За то, что он любил
И близких, и далеких.
Пусть близкие видней
И ближе –
это случай!
Он знал на склоне дней:
Охотники не лучше
Мальчишек на катке,
Деревьев меж холмами,
Домишек вдалеке
И птиц под облаками…
 
 
Мы даже дальше птиц.
И прелесть наших лиц
За тьмой, за бездной страшной
Не видит Брейгель старший.
Живем мы далеко,
В глухом углу тбилисском…
 
 
Художник же Вахо
Предпочитает близких.
А помнится, мы с ним
О красках говорили –
Лазурь, краплак, кармин! –
И мы его любили.
Он был однажды здесь,
На кухне тесноватой.
Он был. Да вышел весь,
Ни в чем не виноватый.
 
 
А разве виноват,
Что предпочел, не охнув,
Свой старый дом, и сад,
И золотую охру?..
Пускай живет Вахо,
О ватман уголь крошит,
Далекий наш, плохой,
Талантливый, хороший.
Забудем, ничего,
Чтоб жил,
и не икалось…
 

2.

 
Но Брейгель! Но его
«Падение Икара»!
 
 
(О рай на полотне,
О море и долина,
О мирная вполне
И полная картина:
На море корабли,
На поле конь и пахарь,
Восходом даль горит,
И хлебом пашня пахнет.
Не знает море бурь,
Земля не помнит распрей…
Берлинская лазурь
Дружна с английской красной!)
 
 
Вахо, как раз о нем,
О мальчике и крыльях,
Осенним ясным днем
Мы не договорили.
О том, как он летел,
Как падал бесконечно…
Но не отвлек от дел
Сограждан –
не беспечных…
 
 
О том, как всем воздал
На море и на бреге –
К полету опоздал
Художник Питер Брейгель.
 
 
Да как же опоздал!
Забылся?
Зазевался?..
Он только плеск застал,
Так внятно плеск раздался.
 
 
Пустынно в облаках,
Безмолвно мирозданье…
 
 
Зачем живет в веках
Картина-опозданье?..
 
 
Покой, покой царит…
 
 
Сюжетец-то не сложный.
Нам автор говорит:
– Летать – неосторожно,
Постыдно и грешно.
И неизбежна кара:
Из моря так смешно
Торчит нога Икара…
 
 
Вот так он и сказал?..
Поверить было б можно,
Но Питер сам летал,
Да так неосторожно!
Не он ли улетал
Туда, где люди слепы?..
 
 
Неистовый Дедал
Над мальчиком нелепым –
Художник слёз не лил.
Он нес к ноге Икара
На кисточке белил,
Чтоб пятка засверкала.
 
 
Он жил в углу глухом,
Там спорили о вере…
 

3.

 
Художник же Вахо
Живет на речке Вере.
И топит он камин,
Светония читает.
А за окном кармин
И охра золотая.
 
 
Как в небесах светло
И пусто – до испуга…
 
 
Не так уж далеко
Живем мы друг от друга.
Лишь несколько веков
До той картины старой.
Но как же высоко
 
 
До мальчика Икара…
До мальчика, чей путь
И нами будет прожит.
И мы, уж как-нибудь,
Взлетим и рухнем тоже.
 
 
Что значит высоко?..
Подите-ка, проверьте.
Не так уж далеко
От смерти и бессмертья.
 
 
Еще мы полетим
Прекрасно, бесполезно…
Еще мы поторчим
Вверх пятками из бездны…
 
 
Прощай, Вахо, прощай.
Из воска наши крылья.
 
 
Мы не допили чай
И не договорили
С художником Вахо,
Приятелем тбилисским,
Живет он далеко,
Предпочитает близких –
Друзей, кино, футбол,
Историю и краски…
Живет ли в сердце боль
По нам, таким прекрасным?
 
 
Художник и модель,
Настало ль расставанье?..
 

4.

 
Он крылышки надел
И –
к черту расстоянье!
Еще войдет Вахо,
Порывист, худ и мил.
И скажет: «Я плохой,
Но я принес белил,
И умбру, и сиену,
И чистое наитье.
Ну, милые сирены,
Продолжим чаепитье!»
 

5.

 
Пожалуй, ничего
На этом свете старом
Прочнее нет, чем воск
На крылышках Икара.
 

Когда из Грузии уеду

«Гого мидис мохвеулши…»

 
Когда грузинское вино я буду попивать,
Этери, песенки твои я буду напевать.
 
 
О том, как девочка идёт
Проулочком горбатым,
О том, как за руку берёт
Её кинто усатый.
 
 
Зачем, Этери, ты поёшь печально, хрипловато?
Чтоб мать не злилась на детей, они – не виноваты.
 
 
Глаза печальны у тебя, но песенка поётся,
И эта песенка смешна, и дочь твоя смеётся.
 
 
Пусть вечно девочка идет
Проулочком горбатым,
И за руку её берет
Кинто щеголеватый!..
 
 
Я буду попивать вино и не считать потери,
И помнить, как давным-давно ты пела мне, Этери.