Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

– Алло.

– Генрих, это опять я. Забыла тебе сказать: среди газет на столе есть письмо. Ты как?

– Я в порядке.

Вешает трубку. Медленно, не поворачивая головы, поводит глазами, ищет стопку бумаг с телефонными счетами сверху. Он же их только что… Вот они! Расшвыривает газеты, находит письмо. Осматривает конверт. Обратного адреса нет. Не вскрывая письма, Генрих берет бутылку и идет в спальню. Отпивает глоток, ставит коньяк на столик перед трюмо, прислоняет к бутылке письмо. И как подкошенный, валится на широкую кровать.

Смотрит в потолок. Говорит неизвестно кому, раздраженно:

– Зачем мне твое письмо без обратного адреса?

И слышит в ответ:

– Ты что-то сказал?..

Это голос Марии. В спальне невероятно быстро темнеет. Генрих осторожно поворачивает голову. На его плече голова Марии.

Они оба лежат в пальто на узкой короткой кушетке в почти темной гримуборной. За стенкой голоса, музыка. Генрих пытается поцеловать Марию, она отворачивает лицо.

– У меня губа треснула. Я простыла.

– Ты опять купалась? – Да.

– Но ведь осень. Понимаешь – осень. Октябрь кончается, вчера снег шел. Море ледяное. Ты – морж?

– Ну, не знаю. У нас в речке Каме в июле холодней.

Генрих обнимает Марию, целует волосы, глаза, осторожно – губы. Отстраняется от нее, садится, мрачно оглядывает комнатушку.

– М-да… (Смотрит на Марию). Стели постель. – А где?

– Откуда я знаю!..

Они лежат уже на полу, на покрывале, снятом с кушетки, укрывшись большой пляжной простыней. Лежат плечом к плечу.

Она говорит:

– Странная вышла у нас история.

Генрих осторожно поворачивает голову, чтобы увидеть лицо Марии. Видит близко влажный глаз, бровь…

– Это не история. Это роман.

Закрывает глаза.

Он спит. Спит, лежа в своей спальне поперек широкой кровати в пальто и в ботинках, с засученной выше колена штаниной. Звонит телефон. Генрих с трудом просыпается, с трудом понимает, где он, и что следует встать, подойти к телефону. Встает и идет в гостиную. Телефон, не дождавшись, замолкает.

Генрих включает телевизор, садится в кресло, закуривает. На экране возникает седовласый советский начальник приятной, утешительной наружности. Он выступает перед студентами и преподавателями, говорит о том, что кровавые события, которым сегодня исполнилось тридцать шесть лет, никогда не повторятся, он, как гарант конституции, этого не допустит. Раздаются аплодисменты…

Генрих ставит телефон поближе к себе и откидывается в кресле, прикрыв ресницы, смотрит на экран, там аплодируют люди в зале.

Но это другой зал и люди другие! Они смеются. Звучит бравурная музыка и под музыку со сцены спускается Генрих-Наполеон. Он в сером сюртуке, в треуголке, с короткой шпагой в руке. Он идет по залу под барабанный бой, люди оборачиваются, аплодируют, свистят. Генрих выходит в пустой и тихий вестибюль, насвистывая Марсельезу идет мимо столиков буфета. Лишь за одним из столиков мужчина и женщина, перед ними бутылка шампанского. Мужчину зовут Вахтанг, это знакомый Генриха, женщина – Мария, ее Генрих видит впервые.

Ей двадцать лет, она блондинка, у нее короткая стрижка, челка, желтые глаза, широкие скулы, маленький нос вздернут, рот большой, мягкий…

Вахтанг окликает:

– Эй, Генрих, привет!

– Салют, мон шер!

– А мы тебя ждем.

Генрих отвечает не останавливаясь:

– Ребята, я через две минуты… Подготовьте бокал.

Он уходит в дверь с надписью «Сцена. Вход воспрещен!». В потемках кулис напяливает на себя продырявленный барабан, вываливается под грохот пушек и гром литавр на сцену, оттуда в ревущий зал, бежит под хохот зрителей, через взрывы хлопушек и петард, отстреливаясь из пистолетов серпантином и конфетти…

И вылетает в фойе.

Освобождается от барабана, подходит к столику на котором стоит готовый стакан с шампанским, чокается с Марией:

– А вотр санте, мадам!

Мария слегка пьяна, улыбка до ушей:

– Со свиданьицем.

Генрих ставит чуть пригубленный стакан, переходит с французского на грузинский:

«Как дела, Вахо? Что на студии?» – «Нормально. Давно в Сочи?» – «Неделю.» – «А до этого где пропадал?» – «В Голландии. Фестиваль дураков.» – «Ишь ты!.. Слушай, Генрих, меня просил Coco найти тебя. Он начал снимать фильм о Багратионе…»

Генрих ест бутерброд, смотрит на Марию, продолжает по-грузински: «Ну и как?» – «Ему нужен Наполеон. Он думает, ты бы подошел.» – «Я клоун, ты же знаешь… Что за девочка?»

Вахтанг переходит на русский:

– Познакомься, это Маша, наш новый гример-парикмахер. Машенька, Наполеона зовут Генрих Масхарашвили, Масхар.

Мария протягивает руку:

– Меня Мария зовут.

Генрих пожимает эту маленькую и холодную руку, тонкие пальцы с одним колючим перстеньком.

– Да, конечно. Так лучше. Мария… – Прислушивается к музыке, доносящейся из зала. – Мне пора, мой выход. Где вас найти?

– Везде и нигде, мы тут в поисках натуры, ночью уезжаем.

– У меня сегодня еще один концерт, в девять. – Поворачивается к Марии, только к Марии – Вы придёте?..

Бурные аплодисменты, переходящие в овацию, дисциплинированные крики «Ваша-а!» – «Ура» по-грузински – заставляют Генриха открыть глаза; секунду он смотрит на серый зал в телевизоре и снова закрывает глаза.

Перед ним снова пестрый зал в Сочи, Генрих в треуголке Наполеона стоит на авансцене, раздается выстрел, на белой рубахе расплывается красное клюквенное пятно. Генрих хватается за сердце. Как бы смертельно раненый, валится в зал, качаясь идет по проходу, падает на колени перед сидящей на приставном кресле Марией. Роняет голову ей на колени. Их освещает прожектор. Внезапно Генрих приподнимается, достает из кармана огромный букет роз, роняет его, притягивает к себе Марию и целует ее страстно. Зал ликует. Генрих вскакивает, заставляет подняться Марию, раскланивается. Затем важно берет Марию под руку и уводит. Двери зала за ними закрываются, они в фойе. Генрих стремительно ведет Марию к двери на сцену и говорит на ходу.

– Мария, вы будете ждать меня здесь… Никуда не уходите, слышите?.. Вот здесь у этой двери ждите меня… Что вы так смотрите? Вы поняли? Ждите здесь!

Скрывается в двери, за которой слышна веселая музыка.

Вечер. Генрих и Мария идут вдоль моря.

– Мне пора. Вахтанг ждет в машине.

– Ты давно с ним?

– Да я вообще-то не с ним. Я просто год назад приехала с Урала.

– Вышла замуж за грузина?

– Нет, скорее развелась с одним русским… Долго объяснять… А вас я знаю давно. Вы приезжали в мой город, в Соликамск.

Генрих видит мрачное вечернее небо, на его фоне освещенный закатным светом белый Троицкий собор. Грязная дорога. Вдали идет какая-то женщина. Мария?..

– Я вас запомнила.

– О Господи… Почему?

– Не знаю. Не могу понять.

– Как поймёте – скажите. Мне хотелось бы знать…

…звонит телефон. Генрих тупо смотрит в телевизор. Телефонный звонок обрывается. Генрих встает, убирает звук у телевизора. Снова звонок. Генрих снимает трубку.

В трубку орет ХРИПЛЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС:

– Какого черта! Почему молчишь?

– Это ты, Робик?.. Ну и разит от тебя…

– Чем?

– Пивом. И говённой сигарой.

– Хм… Играем в Джеймса Бонда? Ну, я постараюсь не дышать.

Робик пыхтит сигарой в сторону от телефонной трубки. Он сидит в своем кабинете, и действительно на письменном столе пиво и остатки рыбы. На стенах афиши. Робик выпускает сигарный дым прямо в микрофон телефона:

– Почему не подходишь к трубке?!

Генрих отдувается:

– Ффу-у-у!.. Откуда ты знаешь, что я в городе?

– Не беспокойся, все знают. И твоя мама тоже. И брат. Все.

– Где Мария?

Робик молчит, откусывает размокший кончик сигары, выплевывает.

– Почему не отвечаешь?! Ты что-то знаешь?

– Да нет, просто сигара действительно говённая. Кстати, это ты привез. – Робик хочет выкинуть сигару, но передумывает, кладет ее на край стола. – Послушай, не отвлекай меня! Ты понимаешь, что мы вылетаем в трубу!?

– Куда-куда?

– В трубу! Ты слышишь? – Be те-ре-у-бе-у. Темур-Рувим-Ублюдок-Берта-Ублюдок!.. Понял?!

– Не ори. И Христа ради, не дыши в трубку, меня мутит.

– Что с тобой?.. Ты не можешь работать?

– Не могу.

– Совсем?.. Генрих молчит.

Робик ерзает, кладет локоть на сигару, обжигается, вскрикивает, сует сигару в рот, пыхтит.

– Дьявол!

Генрих хохочет. Он как будто видит всё, что происходит с Робиком:

– Клоуном должен был стать ты, а не я…

– Если бы я стал клоуном, то первоклассным. Клоуном имеет смысл быть только первоклассным… По двести пятьдесят у. е. за выход! Как минимум.

– Правильно. Это жулик может быть и посредственным, лишь бы за руку не ловили… Слушай, жулик, у меня нет денег.

– Генрих, не увиливай. Ты сможешь сбросить за две недели пятнадцать килограмм и войти в форму? Ты сможешь не пить?

– У меня нет денег! Ты что, не слышишь меня? Дай мне денег!

– Заткнись. У меня нет денег для разжиревших клоунов. Нету. Я же посредственный жулик.

– Робик, не ври.

– Я не занимаюсь благотворительностью. У меня нет денег.

– Не ври.

– Генрих, благотворительность – это смерть. И для тебя, и для меня. Через две недели ты должен весить шестьдесят пять килограмм, хорошо стоять на двух ногах и делать стойку на одной руке.

– Мне нужны деньги!!! Я их заработал!

Раздается звонкое «бряк», Генрих слышит короткие гудки.

– С-сукин с-сын…

Он снова откидывается в кресле, смотрит в телевизор, там те же дела. Генрих поворачивает голову, смотрит в дверь спальни. И снова видит Марию.

Она стоит, прислонившись к дверному косяку. Это дверь киностудии.

В павильоне Вахтанг, Coco, операторы, осветители… Перед камерой стоит табуретка и большой барабан. На табуретке сидит Генрих в костюме и гриме Наполеона.

COCO: Еще раз пробуем свет. (Загораются прожектора). Маша, поправь Генриху бровь. Потекла…

Мария подходит к Генриху, он очень близко видит ее лицо, внимательные глаза, она касается его виска, поправляет грим, отходит. Генрих внезапно откидывается назад и-хохочет!.. Из глаз бьют фонтаны слёз.

Coco вне себя.

– В чем дело, Генрих? А ну, прекрати! Сейчас начнём. Значит так: ты сидишь, положив ногу на барабан, на холме. Перед тобой поле будущего сражения. Сидишь секунд десять, осматриваешь поле, скрестив руки на груди. Потом поворачиваешь голову налево и обращаешься к адъютанту – в кадре его нет. Ты как бы его как бы спрашиваешь: «Кто у них командует левым флангом?»

– По-французски?

– Это сейчас не важно. Не валяй дурака.

– Coco, ты же знаешь, я дураков люблю и уважаю. Ну всё, всё. Поехали.

Садится, как ему велено.

– Хорошо. Так. Внимание. Все готовы? Мотор!

Генрих сидит насупившись в классической наполеоновской позе, скрестив на груди руки, и начинает насвистывать «Марсельезу».

– Стоп! – Грозный Coco подходит к Генриху. – Мы так не договаривались. Почему ты свистишь «Марсельезу»?

– А почему бы мне не свистеть «Марсельезу»? В конце концов я – Наполеон, сын Французской революции. И эта музыка мне нравится!

С жаром насвистывает еще один такт Марсельезы. Coco хватается за голову.

– Генрих, с тобой невозможно работать! Какое мне дело, чей ты сын! И какую музыку ты любишь! Этот фильм не о тебе. Я снимаю картину о Багратионе! Ты не должен никого заслонять! Мне нужен стандартный, но убедительный Наполеон с картинки девятнадцатого века. Сиди спокойно и говори, что тебе велено. Всё. Ты понял? (Генрих кивает). Внимание! Начали.

Генрих в кадре делает все, что ему велено. Он скучает. Через положенные несколько секунд поворачивает голову налево, совсем уж собирается сказать то, что положено, невидимому адъютанту, но вместо этого видит Марию и улыбается широко. И обращается он не как бы к адъютанту, а прямо к Марии:

– Как вы думаете, Мария, зачем они меня позвали?.

– Стоп! – кричит Coco. – В чем еще дело, Генрих?!

– Ни в чем. – Генрих начинает деловито раздеваться. – Просто я спросил, зачем меня сюда позвали. Каждый третий кахетинец – вылитый Наполеон. Я – кахетинец. Но я ещё и клоун, а это перебор… – Он уже без треуголки, без серого сюртука и шпаги, стягивает сапоги. – Ты же знаешь, Coco, я – клоун. Да ты не огорчайся. Я-то как раз догадался – для чего ты меня позвал…

Генрих босиком уходит в соседнюю комнату, заканчивать переодеваться. Из дверей доносится «Марсельеза»…

Генрих и Мария идут по длинному коридору киностудии. Она очень естественна и смешлива. И еще… Она не правильная… Но она хорошая… И спрашивает его:

– Когда я поправляла грим – вы так смеялись. Почему?

– Потому что вы (упирается безымянным пальцем в свой висок) тут… дотронулись… А я как раз думаю правой бровью… обычно. И я понял, зачем меня позвали. Просто мы с вами должны были встретиться!

– Да уж встречались. В Соликамске, в Сочи… и вот сейчас. Генрих берет Марию за руку.

– Значит так… Завтра я уезжаю на гастроли в Батуми. В двенадцать заезжаю за вами.

– Куда?

– К Дому Советов. Вы придете?..

– Еще не знаю… Но мне кажется – да.

Генрих отпускает руку Марии, чтобы схватиться за сердце. Его действительно укололо в самое сердце. Останавливается, с изумлением смотрит на Марию.

– Мария!. Почему ты всегда пытаешься сказать правду?!. Ведь можно сказать первое, что в голову придет.

– Да я так и делаю.

– Неужели тебе в голову первым делом всегда приходит правда?

– Никогда об этом не думала. А разве вам – нет?.. Генрих снова берет Марию за руку (опять эти прохладные пальцы, и колечко…). Продолжает идти.

– Ну, хорошо. Отчего же зависит, приходите вы на свидание или нет?

– Бывает по-разному.

– Большой опыт?

– Может, и большой. Только что-то он мне не пригодился ни разу.

Мария останавливается в дверях, прислоняется к косяку.

Генрих смотрит, смотрит на нее.

Мария исчезает… В глубине спальни Генрих видит коньяк на столике и конверт, прислоненный к бутылке. Генрих встает, вынимает из карманов пальто пачку сигарет, спички, оторванную пуговицу, металлический гульден. Мелочь разного достоинства из разных стран. Стаскивает с себя пальто и бросает в кресло. Расстегивает брюки, они спадают сами, Генрих перешагивает через них и идет на балкон. Дело к вечеру и пасмурно. По тротуару еле волочит ноги усталый Валико со свернутым знаменем на плече, заходит в подъезд дома напротив. В окнах светятся огни, там ужинают, смотрят телевизор, ссорятся… Генрих закуривает, смотрит на улицу.

…улица светлеет, становится весенней, утренней. Под деревом напротив появляется мальчишка, он кричит:

– Генрих! Эй, Гено! Масха-а-ар!

– Да, Элисбар, сейчас иду!..

– Захвати мяч. Мя-а-ач!

– Сейчас!

Две мальчишеские фигуры мелькают под платанами, две тени скользят по плитам тротуара…

Спина одного из мальчишек заслоняет все вокруг, потом снова удаляется.

Генрих окликает его.

– Элисбар!

Элисбар оглядывается. Его не узнать: у него борода, он в черной рясе, на груди крест. Генрих и Элисбар встречаются в ограде церкви. Генрих достает из кармана маленький деревянный крестик на ремешке.

– Я привез тебе палисандровый крестик из Иерусалима.

– Не надо, Гено, оставь себе, прошу тебя.

– Элисбар, не обижай. Да и не могу я его носить, ты же знаешь.

Мария появляется из-за спины Генриха.

– Я зайду в церковь.

Она крестится и проходит в храм. Генрих и Элисбар смотрят ей вслед. Она останавливается перед иконой Георгия Победоносца. Лицо Победоносца на иконе большое и бледное, с яркими, как бы живыми глазами. Змей, пронзенный копьем, истекает темной, почти черной кровью…

Элисбар стоит с крестиком в руке, кивает на Марию:

– Подари ей.

– У нее нет грехов. А у тебя есть.

Оба смотрят через открытую дверь храма, видят, как Мария зажигает свечу и ставит перед образом Богородицы. Генрих снизу вверх заглядывает в глаза Элисбара, просит:

– Слушай, соверши еще один грех. Пусти меня репетировать в базилику. В которой склад был.

– У тебя неприятности?

– Да нет, просто нужен спортивный зал. Я растолстел. Coco позвал играть Наполеона…

– Ну и как?

– Никак. Но форму я потерял. Наполеон же толстяк был… Так пустишь?

Элисбар ведет Генриха и Марию в базилику. Они выходят на площадь, здесь вечный митинг. В центре, у ступеней к Дому правительства сидят голодающие. Генрих и Элисбар пробиваются сквозь толпу, Мария отстает. Элисбар упирается в заграждение:

– Мы здесь не пройдем. Поворачиваем.

– Элисбар, где Мария? Мария!.. – Генрих продирается сквозь толпу. Кричит: – Мария! Где ты?!Мы выходим отсюда, Мария!..

– Я здесь, Генрих! Видна ее рука.

– Иди обратно, мы возвращаемся! Там не пройти.

Снова продираются сквозь толпу, Генрих снова теряет Марию.

– Мария!!!

Длинный Элисбар видит её.

– Успокойся, Генрих, она идет.

Толпа скандирует: «Свободу! Свободу!» Генрих, пробиваясь среди орущих людей, поворачивается к Элисбару.

– Слушай, пастырь грешный, ты видишь? Видишь?! Народ сошел с ума.

Отворачивается и снова зовет:

– Мария!

Элисбар, догоняя, кладет ему руку на плечо. – Гено, ты не прав, народ не сошел с ума.

– Нет, сошел… Мария!

– Она идет, идет… Народ не сошел с ума. Так хочет Бог.

Генрих снова поворачивается к Элисбару.

– И ты – тоже спятил. Ты что, забыл мою сестру? Забыл, как она погибла?

Элисбар останавливается.

– Нет, я не забыл…

(А что же он помнит? Разве что кадры кинохроники пятидесятых годов проносятся перед глазами. Их показали недавно. Расстрел демонстрантов… Сотни разбегающихся людей…)

Генрих и Элисбар стоят лицом к лицу в вопящей толпе, они то шепчут, то кричат, как два идиота.

– Мать и Нино пошли защищать статую Сталина… Мария!..

– Она идёт, Гено.

– С отца еще судимость не сняли, его на работу не брали, а они – защищать Сталина!.. Ты помнишь?

– Помню.

– А на улице вот так же сходили с ума, так же орали. Только они орали: «Ленин! Сталин! Мао!»

Генрих складывает руки рупором и кричит в толпу:

– Ленин!! Сталин!! Мао!!! Ленин! Сталин! Мао!!! Ленин! Сталин! Мао!..

На него смотрят, кто-то смеется, узнает его: «Это же Генрих, клоун! Привет, Масхар!». Генрих перестает кричать. Смотрит поверх голов на стену ближнего дома.

– Вон они, следы от тех пуль, видишь, Элисбар?… Генрих прижимается лбом к плечу Элисбара. Ему нехорошо.

– Помнишь, внесли Нино. Ты помнишь?.. Пятнадцать лет… пятнадцать лет она жила инвалидом. И умерла в день своего рождения. Ей исполнилось тридцать. Не было лучше, красивей, добрей моей сестры! Ты помнишь?..

Внезапно отстраняясь от Элисбара Генрих вопит: – Мария!!!.. Да где же она, Элисбар?.. – Я вижу ее, вижу, она уже выбралась, ждет нас у платана. Генрих без сил, еле тащится.

– Элисбар, я не знаю, что со мной, я все время боюсь потерять… эту дурёху… из Соликамска…

– Почему бы тебе не обвенчаться с нею?

Генрих оторопело смотрит на Элисбара: – Да какая же разница? – Я думаю, ей бы хотелось.

– Но ведь меня даже не крестили…

Они пробрались к огромному платану, у которого ждет Мария. Генрих берет ее за руку, тащит за собой.

– Всё, больше я тебя не отпущу.

– Пусти, Генрих, мне больно, я сама возьму тебя за руку… Мария берет его руку, заглядывает в глаза:

– Генрих, что значит (говорит по-грузински) «русская шлюха»?

Генрих теряется.

– Ну, это значит… – Я так и подумала. Генрих свирепеет.

– Кто?! Кто это сказал?

– Успокойся, они не хотели меня обидеть. Они думали – я не пойму. Да ведь я и правда не поняла!

Мария улыбается Генриху, начинает смеяться. Генрих хохочет вслед за ней. Элисбар, который ушел вперед, оглядывается на них и тоже начинает смеяться, но быстро перестает. Он с тревогой смотрит на них. А Генрих все хохочет…

…Генрих стоит в трусах на балконе. Уже совсем стемнело. По улице под фонарем проходит патруль. Среди ребят с автоматами – веселый молодой Артур. Обгоняя патруль бегут ночные спортсмены с фонариками на груди.

Генрих провожает глазами Артура. И вспоминает, где его видел – утром, на вокзале. Он обыскивал багажники такси на вокзале… Это называется «зачистка»…

Генрих уходит с балкона, идет в спальню, берет бутылку и конверт, отпивает глоток коньяка, садится к трюмо, прислоняет конверт к зеркалу. Пристально смотрит на себя. И слышит собственный голос.

– Робик прав. Ленивый клоун гораздо хуже бойкого жулика… Надо работать.

Берет из баночки белила на ладонь, наносит на лицо. Черным обводит глаза. Голос продолжает звучать в нетрезвой его голове.

– Что же мы будем работать?.. Вот это?..

Лицо Генриха вдруг умирает. Оно совершенно, ужасно неподвижно, живут только глаза. Он переводит их направо, налево, вверх, вниз… В конце концов снова видит конверт, словно спотыкается о него. Хватает, комкает, чуть ни рвет в клочья. Но останавливается, расправляет, ставит за зеркало. Берет салфетку и с отвращением кое-как стирает грим. Смотрит на свое отражение.

Зеркало мутнеет…

Мария и Генрих в базилике.

Белые стены, поломанные стулья. Луч солнечного света падает на пол – на могильные плиты и на спортивный мат. Генрих в трико стоит в стойке на голове, медленно разводя и соединяя ноги. Мария сидит на мате, читает тетрадь. Поднимает голову, смотрит на Генриха.

– Я тебе не мешаю?

– Ты мне помогаешь.

– Как это?

– Я тобой любуюсь. Если бы не ты – не имело бы смысла так долго стоять на голове. Что ты читаешь?

Генрих падает на мат рядом с Марией.

– Coco дал мне роль.

– Прочти. Мария читает:

– Багратион кричит: «Хозяйка, принеси воды!» Входит хозяйка. «Держи, барин». В кадре видно, как вода каплет с ковша, пока пьет Багратион…

Генрих печально смотрит на Марию.

– Ну и кого ты играешь? – Хозяйку.

– Играй лучше воду, Мария…

Генрих с кряхтением снова делает стойку на голове.

– Он ухаживает за тобой?

– Багратион?

– Coco.

– За мной ухаживает Вахтанг, ты же знаешь.

– Послушай, Мария, поклянись мне в верности. – Клясться грех.

– Все, что мы с тобою делаем – грех. – Ты бы мог мне этого не говорить. Я и так знаю. – Мария, поклянись. Ты видишь, я стою перед тобой на коленях.

– Ты стоишь на голове. – Это еще труднее.

– Ну, я так тоже могу! Вот!

Мария делает стойку на голове, юбка падает, закрывая лицо и обнажая ноги…

Входит Элисбар. Застывает в солнечном луче, бьющем из двери. Отворачивается.

– Грешники, я принес вам хлеб и вино.

Ставит у порога узелок, хочет уйти.

Генрих вскакивает на ноги, бежит за Элисбаром.

– Стой, не уходи, Элисбар! Обвенчай нас. Ну, что молчишь?.. Это же церковь. Обвенчай нас здесь, сейчас.

Элисбар неуверенно улыбается. – Ты же некрещеный. Тебе надо сначала креститься. – Хорошо, сначала окрести, потом обвенчай. Сейчас же! И скажи ей: жена должна быть верна мужу своему!..

Элисбар беспомощно смотрит на Марию. Мария помогает: – Я не могу с тобой венчаться, Генрих.

– Почему?

– Потому что я замужем.

– Зачем ты это говоришь? Зачем ты это говоришь сейчас? Ведь ты же разведена. Ты сама говорила. Ты не жена ему.

– Я не разведена. Я просто ушла. Уехала. Генрих поворачивается к Элисбару:

– Ну, я же говорю! Она не венчалась с ним. Ну, Элисбар! – Генрих, ты как маленький. И базилика не храм, не церковь. Ее надо сначала снова освятить…

И Генрих вдруг успокаивается.

– Ну и хорошо. Если так, то я тоже женат. На Манане. И все это – чушь. А вы оба просто ханжи. Бюрократы.

– А ты сумасшедший.

– Я не сумасшедший. Я дурак. У меня диплом есть. Мне его выдали на фестивале дураков в Амстердаме… Мария, подержи меня за ноги…

Генрих со стонами делает стойку на руках, Мария держит его за ноги. Генрих видит ее лодыжки, колени, видит, как уходит Элисбар.

– Не отпускай меня, Мария… Не отпускай… Ап! Генрих делает стойку на одной руке. Мария осторожно отпускает его…

И снова зеркало в спальне, и в нём лицо Генриха, он сидит, подперев голову, по щеке, по размазанным белилам, из обведенного глаза ползёт черная слеза… Звонит телефон. Генрих идет в гостиную, снимает трубку. На экране телевизора надпись «Не забудьте выключить телевизор».

В трубке голос Ни:

– Генрих, ты уже спишь?

– Нет. Но я вижу сны.

– Прости, Генрих… Понимаешь, мне подружка принесла «Вечерку», там эта ужасная статья про тебя. Я решила, что тебе совсем плохо… Генрих, я не поверила ни одному слову! Ты лучше всех, Генрих. Если хочешь, я сейчас приду к тебе.

– Какая статья, чья?

– Ты не читал?.. Ну, там про то, что ты стал халтурщиком, что загребаешь тысячи. Что выступаешь пьяный и устроил дебош. Что тебя поколотили… Ведь это все неправда, Генрих?..

– Ну почему же… А кто написал? – Генрих, хочешь, я сейчас приду?

– Знаешь, не сейчас. Лучше немного позже.

– Позже? Но ведь уже первый час.

– Да, немного позже… У меня тут не прибрано…

– Хорошо, я попозже.

Генрих оглядывается. Когда он успел так насвинячить?.. Идет в спальню, берет коньяк. Отпивает глоток, достает из-за зеркала конверт, пытается разобраться в почтовом штемпеле.

– Черт его знает… – слышит, как кто-то звонит в дверь. – Ия, это ты? Подожди, я сейчас…

Из-за двери голос Робика.

– Нет, это не Ия, это полиция нравов!

3.

Генрих открывает. Робик вваливается с литровой бутылкой водки и с букетиком фиалок, в зубах у него сигара. Робик оглядывает Генриха. – Ты ждешь женщину? Я некстати…

– Нет, ты, пожалуй, как раз кстати. Тольку сигару выкинь, – забирает у Робика водку. – Цветочки оставь себе.

Робик продолжает дымить сигарой, идет в комнату, плюхается в кресло, оглядывает стол.

– Поесть у тебя, конечно, нечего… Пыхтя сигарой встает, идет на кухню.

А Генрих, как может, накрывает на стол – берет из серванта стаканы, открывает водку, наливает. И кричит Робику:

– Ты же хотел, чтоб я не пил и не ел, похудел на полтонны и сделал стойку на указательном пальце…

Робик возвращается из кухни с хлебом, сыром, фруктами.

– Да, Генрих, да. И твердо стоял на двух ногах. Да, да, да. Но ведь ты уже все равно пьян. Кроме того, у тебя есть повод напиться. – Он достает из кармана газету, бросает Генриху. – Ну и последнее. Я хочу, чтоб ты не выпил, а надрался. Чтоб тебе полгода было тошно вспомнить о водке. Чтоб ты испытал от-вращение к себе. Чтоб ты понял, что вся чепуха, которую про тебя написали – чистая правда. Чтоб ты разозлился не на меня и не на Петьку Назарова, а на себя.

– А… Так это Петя…

– Кто же еще. Пе Назаридзе.

Генрих читает газету, грызет яблоко.

– Давно его видел?

Робик дымит сигарой, испытующе смотрит на Генриха.

– Вчера.

– Так это ваше совместное детище?.. – Генрих читает газету. – Вон что…

Робик уклончиво:

– Ну, я бы написал получше.

– Но это же точно твой стиль: «В погоне за длинным рублем наш талантливый артист исколесил полстраны…» И еще: «Тысячные гонорары не добавили ему таланта и трудолюбия…» Ах ты свинья… А это-то!

Хохочет, тычет пальцем в газету.

Робик одевает очки.

– Что там такое? Ну что ты ржешь? – Он читает газету вслух и с подобающим выражением. – «Все мы любим нашего Гено, уважаем его способности, вот потому-то и нельзя не упомянуть о последнем скандальном инциденте, происшедшем вчера в Павлодаре на концерте артиста…» Что тут смешного?

– Ты просто сволочь. Ты звонил в Павлодар, все выведал и рассказал Пете, чтоб Петя прочистил мне мозги? Скажешь – нет? И название твое. «Клоуны тоже плачут». Это ж твой любимый сериал!

Генрих берет стакан с водкой, отставив мизинец, ровняет локоть с плечом.

– Ну, как говорят в России – будь! – Выпивает. – Что ты на меня смотришь? Ты понимаешь, что это подло? Нет?.. Что молчишь?

Робик жует.

– Жду, когда ты сбросишь пар.

– Ты принес мне тысячи, которые я огреб? Или мне их потребовать с Пети? Мне надо было набить морду тебе, а не пьяному засранцу в зале.

– Да, конечно, ты был рыцарем и защищал даму! Дама была тоже не трезва. Но и ты был пьян, а главное – ты упал, когда её хахаль дал тебе в коленку. В таких случаях надо хотя бы не падать. Главное – остаться на ногах.

Генрих вспоминает о колене, рассматривает его. Робик присоединяется к нему, горестно вздыхает:

– Ох, еще немного, и тебе пришлось бы остаток жизни ходить исключительно на руках. Так не больно? А так?

– Больно.

– Ты мне не нравишься, Генрих. Ты почти не злишься. Что с тобой?..

– Мама, мама, я смертельно болен, у меня пожар сердца. Наливает себе водку, выпивает.

– Эй, эй, Генрих, послушай, я пришел специально, чтобы ты не пил один. – Берет бутылку, наливает и выпивает. – Фу, какая гадость! – Засовывает в рот подряд сливы, хлеб, сыр, плюет косточки, все это с чмоканьем и сопеньем.

Генрих морщится, как от боли.

– Ради бога, хотя бы не чавкай…

– Мне уйти?

Генрих встает, берет со стола газету со статьей о себе. На первой странице портреты Самого главного начальника и главы оппозиции, толпа у Дома Правительства, флаги…

– Послушай, мы никому не нужны. Робик не ожидал и обижен.

– Как это – МЫ, почему это МЫ?

– Ну хорошо, Я, Я! Я никому не нужен. Но ведь, если я не нужен, то и ты не нужен.

– Ну, допустим… А с чего ты это взял?

– Ты что, не видишь? Они же все сошли сума. Наливай. – Робик наливает водку. – Они решили, что если они всё поменяют местами, то мир действительно изменится. Больно умные… И еще они думают, что стрелять из настоящих автоматов, настоящими пулями в человека – можно! А ведь Бог – не велит. Своего Бога-совсем забыли… – Генрих горестно морщит белое и чумазое лицо, он очень пьян и хочет еще выпить. – За дураков!

Пьет. И продолжает.

– Боже мой, Робик, как я люблю дураков!.. Вокруг моего квартала по ночам бегают дураки с фонариками. Это совы.

– Кто-кто?

– Совы. Не спят по ночам, они так устроены. И бегают. Чтоб под утро уснуть. Они абсолютно никого не хотят убивать… А есть еще жаворонки. Они начинают в пять утра, когда совы засыпают… Я их обожаю. Они бы меня поняли.

– Почему?

– Потому что я тоже дурак. Если б они пришли на мой концерт, они бы плакали от счастья. Но они бегают. И все они старики. А эти, новые, умные… Они… чудовища. Они думают, что можно приставить автомат к моей пояснице. Что это – смешно. Знаешь, я никогда не имел такого успеха, как в этот раз в Павлодаре. Когда у меня потекла кровь из носа, зал завопил от восторга. А если б меня убили – это был бы триумф. Наливай.

Робик наливает. И спрашивает: – Что мне делать, Генрих?

– Вылететь в трубу, – берёт стакан. – Нет, – ставит стакан. – Открыть школу гладиаторов.

– Хорошая мысль. А тебе? Тебе что?

– Стать гладиатором, – берет стакан. – Нет, – снова ставит стакан. – Нет. Нет. Мне нужна Мария. Только Мария.

Робика словно осенило.

– А – а-а – а-а!.. Так это всё из-за той русской девчушки? Ну, ты даешь! Из-за Марии… В твои-то годы… Вообще-то она хороша. Она мне понравилась. А я ей нет. Еще бы! Я твой эксплуататор. А на самом деле я – твое второе «я». Альтер-эго. Тебе без меня нельзя. Конечно, я тоже должен как-то жить… Потому я и забочусь о тебе. Скажи, а почему ты не заботишься обо мне? – Ты заботишься за двоих. Я вообще не умею заботиться.

– Вот-вот-вот…

– Может, потому она и ушла?!.

Эта мысль впервые приходит Генриху в голову.

– Я не умею заботиться!.. – Хромая ходит по комнате, его пошатывает, опрокидывает цветы. – Я умею только любить. А ведь она – одинокая женщина в чужом городе. У нее однажды болел зуб. Я ее очень жалел. У меня даже у самого заболел зуб. Но где же я возьму зубного врача? Да я и не подумал!

– Ну и как? – Что – как?

– Ей вырвали зуб? Знаешь, у меня есть один доктор… – Не знаю. Я вообще ничего о ней не знаю.