Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

– Чаю хочется, – сказала Августа.

Профессор отпустил её. И позвал официанта.

Время

Они тихо сидели рядом, плечом к плечу, бедром к бедру, колено к колену, и каждый занимался своим делом. Он сворачивал сигарету, она мешала сахар в чашке с чаем. Ей хотелось сладкого и горячего. А он не знал, чего ему хочется. Он хотел вот так сидеть рядом с этой, завоёванной им неизвестно зачем и не понятно как, большеглазой и светлоглазой, всегда готовой заплакать, красивой и растрёпанной, наивной, хотя и хитрой, загадочной и совершенно своей женщиной. И не обращать на неё внимания. Заниматься своим делом, всё равно каким. Но он и так сидел рядом с этой женщиной. Сейчас. А потом… Потом всё как-нибудь обойдётся. На то ведь и время. Необъективная реальность, данная нам в ощущениях…

– Да, – Профессор словно продолжил академический диспут, – опыт подсказывает, что время не универсальный закон вселенной, его, вообще-то, всё равно, что нет. Время существует только в нашем частном случае, на нашем трехмерном уровне в качестве четвертого измерения; поэтому нам и кажется, что мы в нем летим… Время атрибут биологической жизни, оно очерчивает наше сознание, мы, живые организмы, его рабы…

– Поэтому ты и выстрелил в себя, – совершенно спокойно похлюпывая чаем, сообщила Августа. – Чтобы выскочить из рабства… Попробуй вспомнить, после выстрела ты превратился в точку света?.. Ну, вот. Потом и она гаснет. А дальше, говорят, летишь в расширяющийся тоннель, ведущий к свету. Летел?.. Я только до светящейся точки добиралась. Дважды, и не по своей воле…

Профессор глянул на Августу внимательно и быстро, не то, чтобы с удивлением, но принимая к сведению. И спросил:

– А ты догадываешься, что же такое свет? Поток энергии и информации. Даже не поток, раз мы допускаем, что время – это частность и его вообще-то нет. Свет – не поток, а кристалл. Константа… Вообще говоря – Бог. Это я тебе как физик говорю. Как доктор наук и академик пяти академий… И тогда совершенно понятно, что такое сверхпроводимость…

– Хорошо, – согласилась Августа. – А стрелялся-то ты почему?

Она отодвинула пустую чашку, твердо поставила локоть на стол, легла щекой на ладонь и оглянулась, чтобы посмотреть на своего профессора. Он кутался в дым и не хотел отвечать взглядом на взгляд.

– Я стрелялся… – Он как будто пытался честно припомнить, – я стрелялся, красота моя ненаглядная, потому что мне вот здесь что-то мешало. Именно здесь, где теперь дырка. Я так себе не нравился, я так хотел закончить это безобразие… Что-то исправить. Отстрелить лишнее. Пусть даже это лишнее – я сам… Пускай бы только Он остался… И когда выстрелил, то, знаешь, попал во что-то действительно лишнее. Без метафизики. Пуля вошла не глубоко и попала как раз туда, где у меня оказалось «не злокачественное новообразование». Так потом объяснили врачи. В результате, когда дырку почистили, я стал лучше слышать и различать цвета.

– У пьяниц есть свой ангел-хранитель, – подытожила Августа и допила рюмку.

Ревность

Августа по-прежнему вглядывалась в него, а он ей не отвечал… Как будто забыл. Одна мысль вдруг пришла ей, один образ вспыхнул в сознании. И Августа почувствовала, как в ней растет, стремительно набирая силу, что-то ужасное, похожее на мужскую ярость, но только не знающее выхода.

Это была женская ревность.

Августа вдруг как прозрела, словно и у нее в голове отстрелили что-то лишнее. Ей открылось (и попробовал бы кто-нибудь её переубедить!), во что он стрелял в себе, что не давало ему жить.

Она несколько раз видела его с красавицами, с юными и немолодыми, видела и с красотками разного рода. Он был с ними запросто, или строг, или нежен. Что с того? Но однажды, только однажды, она увидела его с женщиной, на которую даже ей, Августе, было трудно смотреть, такая она была. И он – тоже не мог на неё смотреть.

Августа просто когда-то заметила, просто запомнила эту женщину рядом с ним, это их противостояние, эту битву не на жизнь, а на смерть. Она, Августа, была, слава Богу, к этому непричастна, заметила-и всё… Её миновала эта беда – оказаться между ними… Но вот, пробил час и для Августы.

Она как наяву увидела, с кем он сражался, да и сражается, раз не в силах рассказать. Из-за неё, из-за той женщины он чуть не погиб. Но ещё и погибнет!.. Ему было о чём молчать, и он молчит об этом. Вот что!

«А я-то – как же?.. Я-то?!»

Не было смысла добиваться от Профессора правды… Он и себе её не называл…

История у него была, история какая-то и сложная и простая. Из серии страшных трагедий, когда она любит его, но он любит её… Они не могли быть вместе, у неё были дети и муж, у него жена и дети, а когда они все-таки понаразводились и поженились друг на друге, они все равно не смогли быть вместе…

Ну и что? А вот то! Та самая, его женщина, которую он сам выбрал – ему не далась. Он её не прошёл. Не оставил позади. Не освободился.

А вот её, Августу, он, что ли, пройдет? Освободится? Уйдёт, не оглянувшись. Да как он смеет!.. Она не помнила, чтоб когда-нибудь всерьёз ревновала. Сейчас это стряслось. И было это похоже на удар. И хотелось ответить ударом. Августа похолодела, подтянулась, взяла свою рюмку, снова оказавшуюся полной, и выпила одним глотком.

Профессор что-то почувствовал, покосился.

И тут, наконец, из бездны времени, которого на самом деле нет, у Августы в голове начал звучать забытый, захлёбывающийся, сиплый голос: «Правило раз – бей первым! Правило два – смотри ЕМУ в подбородок! И никогда – в глаза! Правило три – исчезни! Есть только противник!..»

Сколько всего было правил?..

Вот оно и развернулось – воспоминание, которое мучило её в начале вечера, когда Профессор прикоснулся к ней в поисках третьего глаза. (Как это важно – прикоснуться, войти в контакт. Это больше, сильнее, чем удар. Проникновение – вот что это такое. Вот она, его техника, его коварство, похожее на нежность…)

Да, воспоминание… Память сама выбирает… Воспоминание вернулось, потому что круг замкнулся. Что-то в жизни завершилось, вот беда… Или счастье?.. Освобождение…

Профессор всю ночь читал Августе лекцию о том, о чём говорить не боялся. О технике. Не о любви была его лекция, только о технике. Ох уж эта подмена, этот приют разбитого сердца…

Тот, другой, из юности – тоже говорил о технике.

Техника бокса

…Августа всё еще была по-деревенски румяна, но она уже училась в университете, на вечернем, а с раннего утра работала на подземном заводе, в глухом лесу. Каждое утро она садилась в рабочий автобус, и каждое утро к ней стал подсаживаться или вставать рядом угрюмый дядька. От него разило перегаром. Он был несомненный алкаш, работал в одном цехе с Августой. Даже непонятно было, кем могла работать на военном да еще еще химическом производстве такая пьянь. Оказалось – кем-то в бойлерной… Но в своём далёком и сияющем прошлом дядька был боксёр. А потом его побили. Вчистую. Навсегда. Однозначно – так он сказал.

И вот каждое утро, неотвратимо, он пробирался сквозь набитый людьми автобус к Августе и начинал делиться с нею техникой бокса. Он не переставая и не сбиваясь говорил об особо действенных ударах и сериях, он показывал их на Августе, прикасаясь к ней, иногда входя в раж, но всякий раз извиняясь. Он знал всё, или почти всё о пике формы, о весе и о том, как его нагнать (с помощью пива и сметаны) и согнать (с помощью мочегонных и скакалки), о хитростях, о подлостях судейства, о поражении и победе. Почему он выбрал ее? Тайна… Вряд ли он сознавал, с кем говорит.

Были еще такие правила: «Не гордись!» и «Не убей!». Никогда этот дядька Евангелие не читал. Это были его собственные, новые, следующие слова. После «бей первым» и «не смотри в глаза».

И был удар, который дядька аккуратно продемонстрировал на Августе однажды: чуть снизу в подбородок, абсолютно параллельно нижней челюсти. Абсолютно параллельно… Удар, который надо было знать, чтобы им не пользоваться. Потому что он смертельный… «И челюсть сломаешь, и мозги выбьешь…» Говоря «мозги» ударение он ставил на «о». Видимо, именно этим ударом ему когда-то и выбили мозги… А он его знал, знал… Вот только воспользоваться им не мог. Потому что не хотел.

Никогда в жизни Августе не пригодился его урок. Вот только сейчас, только сейчас… Чтоб не убить и не убиться самой… Ну, вот… Отпустило… Она пожалела того дядьку, она простила Профессора. Она рассмеялась.

Профессор смотрел на неё, смотрел, понимая всё, то есть – ничего не понимая, но зная об этом. Ах, как он смотрел на нее сейчас… Наконец, он поднял рюмочку и сказал:

– За тебя, Августа. Вот мы и прожили нашу с тобой счастливую жизнь.

Оказывается, он всё-таки помнил, как её зовут.

Над бескрайними болотами Баскервилей раздался чудовищный вой. Это закончились ночные танцы, и посетители потянулись по домам.

В зале официанты стали тушить фонарики. Профессор с Августой уходить не спешили. Наконец зал совсем опустел, и они заметили, что сидят в предрассветный час на поле битвы после битвы. Хлам и гарь войны, из которых Гуга соорудил свою «Собаку», стал проступать со всех сторон.

Они поднялись. Профессор расплатился с официантом, они поблагодарили друг друга, как заговорщики, и официант погасил голубой бумажный фонарик.

Зыбкий свет забрезжил на веранде. И в этом полумраке перед рассветом Августе почудились две знакомых фигуры.

Это были Солик и Темо…

Профессор тоже их увидел и проходя мимо остановился. Он смотрел на своих верных гвардейцев без всякого раздражения. Он их ждал.

«Вот кого он любит на самом-то деле, – подумала Августа. – И не бросит их. И полетит ради них хоть куда. И мы не увидимся больше».

Она заплакала. Слава богу, кажется, никто не заметил. И поехала в аэропорт вместе со всеми. Профессор с Августой сидели на заднем сидении все той же «Чайки», он всю дорогу держал ее руку. У выхода на посадку Темо отдал Профессору кейс и зонт, а Солик перекрестил.

И он улетел в Женеву на международный конгресс по сверхпроводимости. От всего. От всех улетел. Готовый вернуться или не вернуться никогда.

Контрабандный товар

«И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?»

Ю.М. Лермонтов. «Тамань»

Я родилась в Ленинграде в одна тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Давненько. Прожитые времена я помню по-разному, некоторые бесследно улетели целыми десятилетиями. Но все яснее и ярче я вспоминаю свое довоенное детство, вообще мир перед войной. «Реально» и «на самом деле» – эти слова чаще всего говорят нынешние молодые, совсем еще новенькие люди. Видимо, им сейчас именно реальности и не хватает… Довоенный мир был совершенно реальным. Таким во мне и остался. Как вино Кагор. Когда мы с сестренкой болели простудой, городская бабушка Ася подносила нам в десертной ложке Кагор. «Причаститесь», – говорила она. Довоенное время запечатано во мне, как вино в старой бутылке.

Сестра Катя младше меня на пять лет, она ничего не помнит, даже странно. Видимо, война и блокада всё стерли. Я ей рассказываю наше детство, про маму и папу, вообще про тот довоенный мир, каким он был. Катя всю жизнь меня внимательно слушает. И она своих детей и внуков, как простудятся, лечит вином. Правда, не Кагором, а Саперави.

Последнее мое предвоенное воспоминание: детский садик вывозят с летней дачи. Уже идет война, но для нас она еще не началась. Нас как будто забыли в Комарово, вспомнили только осенью, и вот приехал пузатый автобус со словом «Дети» (значит, я умею читать). Тетя в военной форме велит мне взять за руку и не отпускать сестренку Катю, она в том же садике, только в самой младшей группе, а я в самой старшей… Держу Катину ладошку, не отпускаю… Курточка на Кате перешита из маминого жакета. Ей два года, она тепленькая, родная, но я на нее сержусь, потому что ее жалко. Катя горько плачет, она забыла на даче зайца с глазами-пуговками… И зайца помню, и мамин жакет, из которого сшита Катина курточка, и пуговицы на потерянном зайце, и незнакомую тетю в пилотке.

Уже сорок лет моя сестра живет в Грузии. Так сложилась жизнь. Я в пятьдесят третьем закончила десятилетку с серебряной медалью и уехала в Москву, поступила во Второй медицинский, а Катя, девочка удалая, вся в деревенскую бабу Нюру, после седьмого класса соскучилась без меня в Ленинграде, сбежала в Пятигорск. Чтобы вместе с подружкой «поступить в медицинское училище и пожить хоть недолго в теплом и сухом климате». Так она полностью оправдалась в письме. Обе наши бабушки ее поняли и простили. Катя в училище действительно поступила, но не закончила, потому что влюбилась в красивого парня, в Нику Тваури, и он увез Катю к себе на родину.

Я проработала всю жизнь в институте космической медицины (не косметической, а именно космической, молодые часто переспрашивают). К девяностым годам в стране стало не до космоса, и меня отправили на пенсию… По счастью удалось пристроиться в детскую библиотеку, на маленькую, но постоянную зарплату. Работаю до сих пор. Всевозможных ребятишек каждый день наблюдаю, и сама на рабочем месте безнаказанно читаю книжки – Пушкина, Лермонтова, Мифы древней Греции и сказки народов мира… Как сказал поэт Мандельштам «Только детские книги читать…» Так и живу.

А Катя, нисколько не старея, бурно обитает в Грузии, в своем Гори, с четырьмя уже взрослыми детьми, внуками, Никой Тваури и со всеми его родственниками. Не в знаменитом Гори они живут, не там, где родился Сталин, а в совсем маленьком местечке.

Я туда езжу сорок лет.

Вся моя грузинская родня с восемьдесят девятого года безработная, пособие по безработице недавно назначили, но на него не проживешь. Однако, живут. От случая к случаю кое-что еще перепадает. Один из пожизненных друзей, дядя Веня, уехал из маленького Гори, назвавшись евреем, в Германию. Может, он и в самом деле еврей. Местечко Гори не только грузинское, не только осетинское, но и еврейское, они сюда в четвертом веке из разрушенного Иерусалима пришли… Живет дядя Веня под Дрезденом, ходит в синагогу поболтать по-русски или по-грузински, вспоминает свою жизнь в маленьком Гори и посылает друзьям две три сотни евро не каждый месяц. Да и я посылаю, сущие крохи. Еще кто-то. В общем, с деньгами у родни, как Коля Тваури говорит, «пшик». Правда, если ЧП случается, то друзья помогают. Например, когда дом обвалился. Не от войны. А, как говорит Коля, – от конструктивизма. К дому всё пристраивали то веранду, то балкончик, то кухню расширяли, то третий этаж вдруг строить принялись. Дом и рухнул. Тогда и скинулись все свои, от Аляски до Кутаиси, вокруг планеты в обе стороны… В результате Коля не только дом поправил, но заодно даже зубы вставил.

Родня, хоть не работает, но подрабатывает. Сестра моя Катя (давным-давно ее Кэти зовут, зато она мужа Нику переименовала в Колю) вспомнила свое почти законченное медицинское образование, бегает уколы ставить, сиделкой иной раз нанимается. Муж ее таксует на древнем Форде, который то бампер теряет, то глушитель. Но мотор хороший, ход легкий. И цвет неброский, мокрый асфальт.

Павел, старший сын Кати и Коли, днем спит, ночью торчит в сети. И, как ни странно, что-то из этого нематериального мира вполне материальное на родню изредка сыпется. Жена и двое детей круглосуточно варят Паше кофе. Вроде все как у всех. На самом-то деле будни и праздники у родни – немыслимые. Любови страстные, ревности разрушительные, обиды и примирения бурные, внезапные хворобы и счастливые исцеления, крушения, отключения и неуплаты… Две зимы, помню, вообще электричества, воды и тепла не было. Пережили! Потому что в первую зиму Кети и Коля повздорили насмерть и как бы даже развелись. Жили, правда, по-прежнему в одной комнате, где же еще, но Николай перешел спать рядом с кроватью. Дом от этого развода снова чуть ни рухнул: Ника все молчал, но дверью бабахал так, что штукатурка сыпалась, а в конце концов люстра рухнула. Но на вторую зиму Кети Колю простила. И такая благодать спустилась, такой праздник… Керосиновые лампы и керогаз из кладовки достали, Коля всё почистил. А Паша для своего компьютера какой-то вечный электрический двигатель малой мощности построил. С тех пор выходит на связь с миром два раза в неделю, и мне весточки шлет. В библиотеке, где продолжаю работать, все коллеги мою родню по именам знают, а младших и в лицо…

Каждый год я езжу в Грузию. Иногда дважды в год. И когда у них война, и когда в России путч или дефолт, и когда они вводят визовый режим, и когда мы закрываем авиасообщение… Граница двадцать лет на замке.

Что поделаешь, я стала контрабандисткой. Сестра мне как-то сказала: «Твой контрабандный товар ты сама».

В две тысячи восьмом Кети написала, что в августе будет свадьба. И я конечно поехала.

Младшенькая моя племянница Нанули согласилась выйти замуж за своего одноклассника Малхаза. Отличница за двоечника. Слава богу, школу этой весной жених и невеста вместе благополучно закончили. Все говорят, что девочка у нас очень хорошая, что Малхазу повезло. Это чистая правда. Хотя мне и Малхаз всегда нравился. Я лет десять, то есть с первого класса его знаю. Ласковый, чистосердечный… Как Нанули было не полюбить его, если он все школьные годы вокруг крутился, смешил, сердил, обожал?..

Раскинули, как всегда, посреди маленького Гори большую военную палатку, что еще от советской армии осталась. Принесли столы со всего местечка. Я к венчанию опоздала, автобус сломался. Но и венчание тоже опоздало: Малхаз утюгом штаны прожог – этот пижон непременно хотел венчаться в белых штанах, синей джинсовой куртке и белой футболке. Про куртку еще понятно, она удачно прикрывает тощие плечи и торс. Но штаны-то почему именно белые? С утра надев, он во что-то в них сел, потом бросился стирать, потом сушил утюгом, потому что не сохли. Действовал тайно, запершись в своей комнатке в доме отчима. И когда уже все собрались в церкви, Малхаза в ней не оказалось. Послали за ним. Он, дурачок, примеряет штаны отчима, чтобы хоть в чем-то не дырявом прийти на венчание, только отчим у него толще пивной бочки…

Тут и меня в починенном автобусе привезли. А в багаже моем – костюм для Малхаза. Опять все сошлось.

Началась свадьба, небольшая, человек на сто. Больше в военную палатку не входит. Но вокруг костров и мангалов, за столами открытой кухни тоже тосты за молодых поднимают. Так весь вечер и всю ночь. Никто, конечно, в маленьком Гори восьмого августа телевизор не смотрел. Несмотря даже на открытие Олимпиады. Паша, и тот вышел из глобальной сети. Поэтому, когда в темном небе, над горизонтом фейерверки зажглись и далекий гром грянул – никто на это внимания не обратил.

А это началась пятидневная грузино-южноосетинская война.

Под утро из-под Цхинвали к Катиным соседям приехали родственники. Соседи наши пьяненькие, веселые, не соображают, что там стряслось, зовут свою родню выпить и поплясать… Мы поглядели на этих несчастных, с сестрой переглянулись и танцы свернули. Молодоженов спать отправили, остальная родня и гости живо протрезвели, стали радио слушать и телевизор смотреть.

И, конечно, тут же электричество отключили, ну и воду тоже. Телевидение, радио, мытье свадебной посуды, как говорили в годы моей юности – накрылись медным тазом. Но Павлуша запустил свой вечный двигатель для компьютера и погрузился во всемирную сеть. Оттуда он выудил множество противоречивых сведений про то, кто агрессор и сколько жертв.

А в Гори приехало еще несколько семей, эти люди с серыми, словно погасшими лицами, рассказали как организованно, без суеты били по машинам. Многие на дороге так и остались… Кто-то из беженцев разворачивался, чтоб домой вернуться. Что там их ждет?.. Да и этих-то, кто до нас доехал, что ждет?… Да и нас…

В маленьком Гори пока что было тихо. Но мы понимали, скоро тишина эта кончится. Ждали танков.

В последние двадцать лет я в Грузии уйму бронетехники повидала, названия путаю, но научилась эти железом как-то пользоваться в мирных целях. На БМП и на танковой броне всех участников конфликта путешествовала. Солярку у солдат покупала, скачивала из бензобака с помощью тонкого шланга. Вкус солярки хорошо распробовала.

Давно у меня не возникает животного ужаса от каждой с жужжанием пролетающей пули. Старость сродни отваге… Кроме того, знаю по опыту, война штука странная, то вот она, то ее нет. Где-то скрылась. Люди об урожае вдруг задумываются, пахоте и прополке, о зиме вспоминают, на виноградники бегут, в поля. И ссорятся посемейному, и шутят, и свадьбы играют… Иной раз приезжаю к родне, вроде ничего, тихо… Моя Кэти говорит, что за двадцать лет притерпелась так жить. Привыкла не очень-то привыкать к миру. Но маленьких жалко. В три часа ночи трехлетнюю девочку привезли из-под Цхинвали. Глаза на пол лица. Что-то в них на всю жизнь застряло. Я ее уложила в теплом уголочке, песенку пою, какую нам с Катей наши бабки пели: «дюли, люли, люлечки, прилетели гулечки». А она как заплачет – куклы нет! Ее мама проснулась, прибежала с куклой. Это все, что у них осталось от жизни – кукла. Её не забыли, потому что без куклы никак нельзя, ребенок не уснет… А у меня перед глазами моя двухлетняя сестра сидит в автобусе, что везет нас с дачи, носик к стеклу припечатала, на сумерки смотрит, на волшебный город, за лето позабытый. Мы подъезжаем к дому. Дождь моросит, обе наших бабушки встречают нас на улице Марата, бабушка Ася высоко держит старый зонт своего покойного мужа, а баба Нюра прижимает к груди бутыль молока, чтобы сразу нас напоить.

Что мы тогда знали о голоде? Ничего еще не знали.

В Грузии настоящего голода не было. Благодатная страна, крестьянство работящее, высококультурное… Но ведь двадцать лет гражданская война у порога топчется!

Ночь тихо прошла, а на рассвете заявилась бронетехника, дождались. Как будто древний Сизиф камень свой грохочущий опять на нашу гору прикатил!.. На следующее после свадьбы утро примчались грузины на своих черных чешуйчатых танках. Веселые, гордые. Кричат – победа! Они были посланы на подкрепление к своим передовым отрядам, взявшим прошлой ночью Цхинвали. Танкисты были в этом так уверены! Как и в своем праве на гордость. Словно болельщики победившей футбольной команды. Эти ребята будто и не догадывались, что их товарищи прошлой ночью ворвались не в чужую штрафную площадку и не с футбольным мячом…

Как положено на Кавказе, подняли грузинские парни главный тост – за мир. И на восток помчались – воевать.

Но еще до заката те же черные танки на предельной скорости прогрохотали обратно, на запад. А ночью через маленькое Гори к большому Гори русская колонна бронетехники пошла. Идут и идут, фарами нас, погруженных во тьму, слепят. Гусеницами тяжелые танки развалили мост через речку. Получилась пробка. Пока саперы матерились и мост чинили, в свадебную палатку русских пехотинце зазвали. Пришло человек тридцать, ровесники жениха нашего, Малхаза. Видимо, новобранцы весеннего призыва, только что из «учебки». Я про «учебки» и про армейские беды порядочно знаю, и с уставом знакома. К нам в детскую библиотеку допризывники приходят за книжками – как от армии откосить на законном основании. Со мною советуются… Эти не откосили. Сидят, тихие. Не гордые. Глаза усталые и блестят, как при лихорадке. Что-то они сквозь щели в боевой машине пехоты сегодня углядели такого, чего не ждали. От них остро пахнет порохом, этот запах, как вкус солярки, я тоже знаю. Они сегодня стреляли. Но как-то это их не увлекло, не захватило. Думаю, весь их мальчишеский жизненный опыт, все установки зеленой юности сегодня в прах обратились. И прах этот как пепел на лица лег. За сутки, от ночи до ночи, они узнали общую на всех и единственно серьезную военную тайну: разницу между жизнью и смертью.

Солдаты взялись за ложки, они были не голодны, они были… не в себе. Им необходимо было не просто поесть горячего, а набить нутро мясом, сыром, помидорами. Жизнью. И мы это видели, понимали. Все, кроме Малхаза. Его грузинские танкисты гораздо больше впечатлили. Герои! А эти пехотинцы – нет, не впечатлили. Неужели эти победили тех? А не наоборот?.. Почему же тогда эти не радуются, не кричат, как те – победа!.. Малхазик мечтает об армии, только не знает, о какой. В Грузии форма красивая. И танки чешуйчатые. Но он осетин, наш Малхазик. Пожалуй, грузины танка ему не дадут. А он бы порулил!..

Потихоньку русские солдаты порозовели, приободрились, свадьба наша стала их расспрашивать по существу: что в Цхинвали? Они сказали, что центр города разрушен грузинской дальнобойной артиллерией, и пожары еще горят. Убитые люди на улицах неприбранные лежат. Дома разворочены танками, в развалинах живые с неживыми. Пахнет там сильно гарью и мертвыми, дышать нельзя.

Не больно пехотинцы были разговорчивы… Прошлой ночью по тревоге их подняли, и они из «мест дислокации» все едут и едут, не останавливаясь. Они не знают ничего, кроме того что видели сквозь щели БМП. И что будет с ними через час или завтра – не знают. Как и мы. А сейчас они просто от души поели на чужой свадьбе. Осовели, спать захотелось… Пить офицер разрешил только воду… Да как гаркнет вдруг: «Подъем!» Дали мы солдатам с собою сладких чурчхел. И они ушли в ночь. Гусеницы загремели, колонна двинулась на запад. А мы остались гадать: дальше то что? Что с Грузией? Что с Россией?.. Громкоговоритель под конец проорал по-русски, чтоб жители сидели в укрытиях и не высовывались. То есть о нас, как могли, позаботились.

Родню мою разве удержишь, так они тебе и стали сидеть не высовываться. Малхаз, как проснулся, на велике к друзьям покатил, в южно осетинскую сторону, похвастаться свадьбой и проверить, как в ближних деревнях живут. Вернулся с подбитым глазом и без велосипеда, слава богу, живой. Встретил «казачий добровольческий корпус» из трех жигулей, катили добровольцы при шашках, в орденах невиданных, в папахах, с гранатами боевыми в авоськах… На крышах машин барахло везли. Поставили они Малхазу фингал за то, что больно весело на них глазел. Я-то уж знаю, он всегда «уши» показывает и блеет, когда дразнит. Не поленились казаки, остановились, велосипед на крышу закинули и покатили дальше. Кети вернувшемуся живым зятю по физиономии от души смазала. И я ее не осудила, сама бы добавила, да Малхаз к Нанули убежал, соскучился. Тут и Николай пропал. На своем форде без глушителя кого-то куда-то срочно и за большие деньги повез. Вернулся тоже пешком и без денег. Но пьяный.

Через день дали свет, вода в кранах забулькала. Война, кажется, на тот час в основном закончилась. И все мы к теленовостям припали.

Среди прочего я увидела в новостях один сюжет – про начальника смены на Ингури-ГЭС… Кто бы мог подумать, что этот начальник не только встретится мне через сутки, но кое-что объяснит очень важное. Тоже своего рода военную тайну откроет.

Уезжала я от родни в свой Санкт-Петербург ранним утром. Кэти мне полную сумку всякой свадебной стряпни уложила, помидоров «Бычье сердце», сулугуни, чурчхел. А также персиков и груш. И вот стоим мы с ней на фоне дороги пустой и неба бескрайнего. Дала я Коле свою «мыльницу», чтоб снимок на память сделал. Обнялись мы с Катей, Коля нас снял. И потащил мою сумку на колесиках к своему форду, который нашелся-таки в кювете и был усилиями соседей вытащен. Я оглянулась из машины и вижу: вся родня проводить меня вышла. Катя – вождь целого племени. Четверо взрослых ее детей с женами и мужьями, с их братьями и сестрами, со всеобщими детьми, а также с пятью внуками Катиными. Стало быть – с моими. Смотрит на меня моя родня, топчется на фоне рухнувшего дома, отстроенного и к свадьбе, и к новой войне… Неправедной войне. Хоть с востока на запад смотри, хоть с запада на восток. Неправедной. Не священной и не народной.

Коля довез меня до ближайшего городка. А там, как будто меня поджидает, стоит на пустой главной площади пузатенький автобус, тоже совершенно пустой. «Антиквариат!» – коротко прокомментировал Коля, он пристрастился за безработные годы кроссворды разгадывать, много редких слов узнал. – Я таких автобусов не видал». А я на таком – ездила. Как будто даже на этом самом. Маленькое, как слепые очечки, ветровое стекло… я помню, как по нему дворники елозили… А на этом экземпляре стекла не ленинградским дождиком подернуты, а вековой пылью заросли. Но автобус явно на ходу, не памятник же. И колеса есть…

По совершенно пустой, разбитой гусеницами дороге повез меня на старинном автобусе совершенно не изменившийся за шестьдесят семь лет шофер в тесном пиджаке. Автобус подпрыгивал и бренчал, как разбитое пианино, и я умудрилась под эту музыку задремать. Но только замаячил сон из детства, как автобус остановился, и я проснулась. По-прежнему пусто – и на дороге, и на виноградниках вдоль дороги. Прифронтовая полоса, нигде ни души. Взяла я сумку на колесиках, дала шоферу сколько-то лари и пошла пешком. Прошла с километр, слышу – машина позади, уж не мой ли пузатый автобус. Нет, жигуленок. А за рулем – казак. Ах, думаю, ну я тебе покажу… Остановился, дверцу мне открыл – «Садись, мамаша!» Ус крутит, а глаз не трезвый. Но добродушный, вроде. Села я к нему, а он все балагурит, все присказками размовляет. А я сержусь все пуще. Спрашиваю казака – «Откуда у вас гранаты?». А он мне подмигивает и говорит – «В станице выдали. Мы ж добровольцы!» И жмет на газ так, что машина вместе с гранатами прыгает из колдобины в колдобину. Тут я как начну его чихвостить, сама не ожидала. За велосипед у мальчишки сворованный, за фингал у жениха нашего под глазом, за мародерство. Я его по всем статьям завиновати-ла, а он, что ж, винится: «да, могёт быть». «Что ж, – говорю, – ты-то сюда припёрся, серьезный же, вроде, мужик?..» Он мне очень просто все объяснил: «Может и серьезный, да только не мужик, а казак. Мы – такие!» И добавил, подумав: «Скушно нам! Смекаешь, старая? Скушно!» Я не то, чтобы поняла, но замолчала.

Казак меня довез, денег не взял, на прощание подмигнул.

В знаменитом Гори, на родине Сталина, в тени его огромной статуи стоял, как вкопанный, русский солдат в каске, с автоматом Калашникова наперевес. Было похоже на почетный караул, но нет, это был просто караул, и на других перекрестках стояли такие же солдаты, и по городу ходили по трое, с красными повязками на рукавах. Я зашла в магазин, который работал, и даже покупатель в нем оказался. С этим покупателем мы и разговорились. Мне всего и надо было посоветоваться, как добраться до Санкт-Петербурга… Но он ни о чем больше разговаривать не мог, как только о Ленинграде. Он там живал, и подолгу, там был его головной институт Гипрогор, и его любимый театр БДТ с главным режиссером Товстоноговым, который до этого был главным режиссером в Тбилисском театре имени Грибоедова… Остановиться мой собеседник не мог и не хотел. Наконец, стал зазывать меня домой, чтоб познакомить с женой и внуками, а дети его живут и работают где-то в Салехарде и под Пермью. В конце концов, он занялся и моими делами, достал мобильник, переговорил с половиной Грузии и нашел мне машину не до Питера, но до Тбилиси. Какой-то родственник его родственника должен был из Гори срочно выехать на похороны в Тбилиси, а другой родственник добыл пропуск у русского коменданта для того родственника, и в него можно вписать меня, как тоже родственницу, только надо спешить. И вот мы, два немолодых человека, дунули к чужой родне. Потому что – «выезжать необходимо немедленно». Это «немедленно» затянулось до вечера, родня чужой родни собиралась на похороны обстоятельно, хоронили завтра, все успеется. Накормили меня горячим лобиани, напоили чаем с ореховым вареньем, о России расспросили. Телевизор в их домике работал беспрестанно, и мы с хозяйкой, моей ровесницей, молча его смотрели. Очень там доставалось русским, особенно президент их, Миша, очень шумел. Грузинам тоже доставалось, но не так уж. Мы с хозяйкой переглядывались. Она была в черном, и ждала, когда ее посадят в машину, и она поедет прощаться с покойным младшим братом, с Вахтангом, внезапно скончавшимся от инфаркта. Вдруг она спросила меня: