Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

ГЕНРИХ (висит на заботливых руках милиционера): А почему по-русски не написано? Она ведь не знает грузинского. И армянского. Да и английского.

МИЛИЦИОНЕР: Не знаю, почему не по-русски. Наверное, чтоб русские не очень обижались. У меня у самого жена украинка. А я – осетин.

ГЕНРИХ: И зачем они это пишут. Она и так уехала.

МИЛИЦИОНЕР: Что ж ты ее тогда ищешь?

ГЕНРИХ: Потому и ищу…

Генрих выбирается из толпы, бредёт к церкви, милиционер с сочувствием смотрит вслед. На паперти, плотно окруженный людьми, стоит озабоченный отец Элисбар. Он замечает Генриха. Объясняет жестами, что очень занят, и что никак не выбраться. Генрих показывает на соседний дом и пантомимой, как он открывает ключом дверь, входит. Элисбар улыбается, кивает.

Генрих поднимается по ступеням некогда роскошной, но обшарпанной лестницы, проходит коридорами и верандами огромной, просто гигантской и хаотичной коммуналки. Там идет жизнь, как в осеннем, полусонном муравейнике: на веранде тихо обедают два старика, кто-то напевает, где-то плачет ребенок. Генрих останавливается у закрытой двери с медной табличкой «Отец Элисбар». Достает из-под коврика ключ, открывает дверь. В комнате очень чисто и даже уютно. В углу несколько икон, над кроватью крест из виноградной лозы. У стены стол, над ним портрет женщины в траурной рамке. На столе цветы, и на подоконнике, и на балконе горшки с цветами. В комнате несколько венских стульев, видео, возле балконной двери к потолку привинчена большая боксерская «груша», на стуле – боксерские перчатки.

В комнате есть ниша, за занавеской раковина умывальника и зеркальце. Генрих достает из кармана бритву, втыкает в сеть, бреется. Побрившись чистит зубы одной из щеток, стоящих в стакане. Идет к окну, вырывает лист из блокнота, пишет записку:

«Элисбар, если тебе что-нибудь известно о Марии, позвони мне попозже вечером. И еще, Элисбар, на площади у трибуны среди голодающих наша Нино. Пригляди за ней. Генрих.

P. S. Я почистил зубы сиреневой щеткой.»

Генрих смотрит на часы, включает видео, садится на стул. На экране – буддийский монастырь в Бурятии. Идет поминальная служба. Лама перебирает перед небольшой курильней конопляные зерна и бормочет слова молитвы. Закадровый гундосый голос переводит: «Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… Вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, любовь и поклонение – гости на ярмарке… Все обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишенному сути, не то новое твое перерождение будет исполнено ужаса… Сущее неделимо, лишь одна форма перетекает в другую… Нельзя убавить здесь, чтоб не прибавилось где-то. Нельзя отдать и не получить. Нельзя убить живое и не потерять жизнь. Взгляни в глаза убивающего тебя – он падет с тобой рядом…»

Генрих некоторое время смотрит и слушает, затем выключает видео, выходит на балкон. Смотрит вниз на проспект.

Вот Генрих сам идет по проспекту.

Там, где лежал опрокинутый бронетранспортер, его уже нет.

Но люди еще толпятся, вспоминают происшествие.

Генрих сворачивает на улочку, карабкающуюся в гору, путь ему преграждают похороны. Дудукисты, раздувая щеки, играют траурные мелодии. Генриха окликает знакомый.

ТИГРАН: Здравствуй, Генрих.

ГЕНРИХ: Приветствую, Тигран.

ТИГРАН: Читал о тебе. Но ты не огорчайся. То ли еще бывает. Вот, видишь (жест в сторону гроба).

ГЕНРИХ: Да, дела… Все там будем.

ТИГРАН: Куда идешь?

ГЕНРИХ: На свадьбу.

ТИГРАН: Вот и хорошо, вот и хорошо… Как мама?

ГЕНРИХ: Спасибо, дядя Тигран, здорова.

ТИГРАН: Привет ей!

Свадьба. За столом сидят молодые, вокруг деревенская и городская родня. Среди гостей мама Генриха. Когда приходит Генрих, его приветствуют криками, на нем повисают дети. Генрих целует новобрачных, восхищается невестой. Над головами гостей плывет гитара. И пока готовят место за столом, Генрих поет непристойную старую свадебную песенку. Все хохочут. Генриха сажают за стол напротив матери, он подмигивает ей. Мама грозит ему пальцем, смеется. Генриху становится легче на душе. Он смешит соседей за столом, много ест, но почти не пьет. Внезапно у него снова темнеет в глазах, у иллюминатора сидят солдаты в пятнистой форме. Генрих как бы выпадает из застолья, а когда «возвращается», то слышит, что дядя Гиви поднимает тост за Сталина.

Генрих встает, отставляет свой бокал.

– Дядя Гиви, я не буду пить.

Дядя Гиви краснеет, над столом повисает тягостная тишина.

– Ты мой гость, Генрих, ты мой дорогой гость. Я прошу тебя, выпей.

– Дядя Гиви, я не могу.

– Ну, что ж… – ищет глазами и находит младшего сына, – ты, Анзор, останешься здесь с батони Генрихом и с теми, кто пожелает с ним остаться. А мы все – все мои друзья и дорогие родственники, перейдем на первый этаж, к Варфоломею. Не выгонишь, Варфоломей?

За столом шум, растерянность, кто-то начинает собираться. Встает старый человек.

– Дай сказать, Гиви. Дай сказать.

– Прошу тебя Георгий, говори.

– Вот что, дорогой Гено. Я знал тебя еще совсем маленьким, когда твой отец сидел в лагере. Это хорошо, что ты помнишь отца, его боль и обиду… (Вдруг поворачивается к старушке, сидящей рядом). Слушай, Манана, ты помнишь свою корову, которая была у тебя во время войны?

МАНАНА: Как же, Гия, как же! Хорошая была корова, всех моих детей она кормила, и соседям молока хватало.

ГЕОРГИЙ: Да, Манана, твоя корова спасла твою семью. Не зря ты ее помнишь. Но послушай, Манана, если б я упаси Бог, назвал тебя коровой, ты бы обиделась! И была бы права…

А вот если бы я сказал, что ты любила своих детей, защищала своих детей, как волчица защищает своих волчат?.. Ты бы не стала на меня обижаться. А ведь кто такая волчица, подумай! Кровожадная убийца…

Георгий поворачивается к старику на другом конце стола:

– Михо! У тебя еще жив твой ишак? Жив! Хороший ишак, скажи? Еще бы, и ест мало, и трудолюбив. Правда, упрям, как ты сам. Но он главный твой помощник! Ты бы заплакал, если б он сдох. И я бы заплакал. Но если б я назвал тебя ишаком, как бы я тебя обидел. Никогда я тебя так не назову. Я назову тебя… ястребом! Слышишь, Михо, ты-ястреб. И мой старый друг… А ведь сколько цыплят таскает ястреб каждый год с твоего двора!.. Гено, мой старший брат делал со Сталиным революцию. Его расстреляли в тридцать седьмом. Муж моей сестры восемь лет валил лес на Урале. Моя тетка, сестра моей матери, вместе со всей семьей была сослана в Среднюю Азию, только внуки ее возвратились… Все это сделал Сталин. Он был кровожадным волком, он был ястребом, он был беспощадным тигром. Для всех! Для всех… Так выпьем же за волка, за ястреба, за тигра. Пусть помянется ему на том свете все, что он натворил на этом.

Пьет.

Генрих пьет до дна свой стакан. Все с облегчением пьют.

Новая волна веселья за столом.

Гости кричат: «Гено, спой! Генрих, спой нам!» Генрих берет гитару, поет:

 
Взял девчонку за ручонку
(одел иа-ра-ну-ни)
– Ты пойдешь со мной, девчонка!
(Оделиа ра-ну-ни).
Мать ее кричит вдогонку
(Одел иа-ра-ну-ни)
– Поцелуй мою девчонку!
А потом верни!
 

Все подпевают, смеются. Только мама Генриха плачет. Она тихонько встает из-за стола, уходит на кухню. Генрих, закончив песню, идет за ней.

– Ну, что ты, мама… – Ты знаешь, что я…

– Эту песню любила петь Нина. Я думал, тебе будет…

– Генрих, Генрих, как ты жесток. Ты так и не можешь простить мне, что я взяла тогда Ниночку и мы пошли к этой проклятой статуе.

– Отец – не пошел.

– Ну да, он всегда был не как все. А я была как все. Пошли все мои друзья, все сослуживцы, и с детьми. И отец твой меня понимал, он знал, какая я. Какая я дура. (Плачет.) Конечно, я виновата, я не сберегла вас всех. Отец скончался молодым. Бедная моя Ниночка, моя умница… И Лео несчастен. И ты, и ты… Думаешь, я не читала эту газету?

– Господи, ну это уж действительно чепуха.

– Я знаю. Потому и делаю вид, что не читала… Только бы внуки мои были счастливы, только бы их жизнь была светла… И чтобы у тебя был сын, и чтоб на тебя я порадовалась, ведь ты не так уж и стар.

– Мама, мама, мама… Ну не плачь. Ну прости меня.

На кухню выходит женщина с посудой, Генрих уводит мать в соседнюю комнату. Там включён телевизор. На экране диктор с перепуганным лицом говорит:

– …надвигается катастрофа!.. На площади перед Домом Правительства концентрируются огромные массы людей. Среди них немало вооруженных деструктивных элементов (голос диктора дрожит, он потеет). Умоляю вас, разойдитесь!

Генрих вскакивает, кричит в лицо диктору, будто тот может услышать:

– Что ж ты из ящика на весь город об этом говоришь, а не идешь на площадь, не уводишь детей!.. Они там телевизоры не смотрят!

Мама Генриха убежала к гостям, сказать о надвигающейся катастрофе, все они собираются к телевизору. Генрих тем временем срывает одеяло с кровати, берет подушку и выбирается из комнаты. «Что там, Гено, что?» – спрашивают те из гостей, кто не может протиснуться к телевизору. Генрих молча продирается к двери.

5.

На улице пасмурный вечер. В подворотне Генриха окликает Робик – он прогуливает беременную таксу Полли. Держит над нею зонтик.

– Генрих, ты что, перестал меня узнавать? С прошлой ночи я не очень изменился.

Генрих останавливается на секунду.

– Ты – нет. Разве что постарел.

– Куда это ты с подушкой?

– Как, куда?! На представление! – Отодвигает Робика плечом.

– Всё шутишь… – Кричит Робик вслед уходящему Генриху – Слушай, я не закладывал тебя!.. А Пете я дал по шее… Ты слышишь, Генрих!

Генрих широко шагает, он в отличной форме, даже одышки нет. Он бормочет про себя в такт шагам: «Все шутим, шутим. Шутим все. Все шутим…»

На площади действительно полно людей. Народ прибывает и прибывает. Все пришли посмотреть на приближающуюся катастрофу. Когда еще увидишь… Здесь и хор из оперного театра, и оркестр с похорон, и милиция, и праздные зеваки, и студенты, и старики, и голодающие. И свадьба из дома Гиви… Настроения самые разные. И тревога, и душевный подъем, и любопытство, и просто праздник – как на октябрьской демонстрации. Здесь и шпана, и профессора университета, и приехавшие из окрестных деревень крестьяне, и красавцы в бурках, и старухи в черном. Из всех окон, со всех балконов смотрят жители соседних домов, постояльцы гостиниц. Многие с телекамерами и фотоаппаратами. Шумно. Немало детей и подростков. В волнующейся и бестолковой толпе есть и сосредоточенные люди с рациями и другими средствами связи – от первых и громоздких мобильных телефонов до матюгальников-мегафонов. Один из сосредоточенных людей, очевидно, Первый номер, стоит у колонны Дома Правительства. Он постоянно «на связи» и наблюдает за происходящим. На трибуне, сменяя друг друга, толпятся возбужденные ораторы самого разного толка. Общего у них – бестолковость в пользовании микрофоном. Что они говорят – разобрать невозможно. Только отдельные слова: свобода!.. не позволим!.. нация!.. справедливость!.. история учит… рука Москвы… рука Вашингтона…

Закатное солнце пробивается сквозь облака, все становится необычайно отчетливым. Но вскоре начинает быстро темнеть.

Сквозь толпу пробивается к лестнице и трибуне Генрих с подушкой и одеялом. Он натыкается на тщедушного человечка с рацией, который внимательно высматривает что-то на крыше дома, что прямо напротив трибуны. Это Шестой.

ШЕСТОЙ (в рацию, вкрадчиво): Восьмой, восьмой, я шестой, как понял, прием. Восьмой, ответь шестерке…

Генрих отдает подушку с одеялом соседу по толпе, наваливается на человечка, молча берет за грудки, отнимает рацию, буркнув в нее: «Конец связи. Отбой», засовывает за ремень, пробивается дальше, озираясь на крыши домов.

На одной из крыш, на спине, лицом к роскошному розовому небу лежит Артур со снайперской винтовкой. Она ему очень нравится, он играет с ней, как мальчик, гладит, рассматривает отдельные детали. Его подшлемник с дырками для глаз снят с лица – душно. Да и нет никого, кто мог бы его увидеть. Только Бог. Артуру нравится винтовка. Вот он поворачивается на живот и смотрит на толпу сквозь прицел. Из единого урчащего месива толпа волшебным образом превращается в отдельных, совершенно живых, беззащитных людей. Вот мальчик ковыряет в носу. Вот старуха что-то кричит молодой толстухе и та смеется, вот Тигран подставив ухо к громкоговорителю, хоть что-то пытается понять из речи очередного оратора. Вот жених с невестой, сбежавшие с собственной свадьбы, целуются, обо всем позабыв, вот бегун Темур с фонариком на груди за что-то сердится на бегунью в очках. Вот Элисбар раздает церковные свечи всем желающим… По ним по всем блуждает прицел винтовки Артура.

Тем временем прицел еще чьей-то снайперской винтовки пробирается по крыше дома, доходит до Артура, останавливается на его беззаботном лице.

Артур продолжает развлекаться. Изредка он как бы стреляет – так мальчишки играют в войну – вздрагивает и говорит: «Чу-чух!» И переводит прицел винтовки на другой объект. Рация рядом с ним молчит.

Генрих пробивается к голодающим, к Нине и ее другу Чико. Усаживает девочку на подушку, укутывает одеялом, снимает с себя куртку и набрасывает на Чико. Оставшись в мятой белой рубахе, очень большой и заметный, Генрих пробирается к трибуне. У трибуны очередь из записавшихся на выступления, за порядком наблюдает знакомый милиционер.

ГЕНРИХ: Сержант, я еще утром записался.

Милиционер его узнает.

– Да-да, этот вне очереди.

Генрих поднимается на трибуну. Пока очередной оратор заканчивает свою неразборчивую речь, Генрих наблюдает, как под трибуной, в ее фанерном чреве мальчишка радист самозабвенно лапает бритоголовую девчонку металлистку. Радиоаппаратура, транслирующая митинг, мигает всеми лампочками. В этом тревожном свете идет своя, далекая от митинга, жизнь.

Генрих садится на корточки, трогает ручки настройки, из динамиков на площади раздается свист. Радист с Металлисткой не реагируют. Генрих кладет руку на плечо радисту.

– Маэстро! Скажите, это веретено вам досталось в наследство от бабушки? Даже я с этой системой не знаком.

Радист поворачивается:

– Тебе чего?

Металистка разглядывает Генриха через плечо радиста:

– Ой, я тебя откуда-то знаю… Ты случайно не Чак из «Нирваны»?

– Нет, детка. Я Джанго Эдвардс из «Дураков». Только что из Амстердама. – Обращается к радисту. – Как профессионал профессионалу: сможешь отключить все динамики на площади? Кроме двух. Вот этот и этот, – показывает как бы сквозь фанерные стенки трибуны, – пусть останутся. Но чтоб на всю мощность!

– Плевое дело. Только звук утратит объемность.

– Зато слова обретут смысл.

Радист перекладывает Металлистку на прилегшего тут же Генриха.

– Подержи.

Вот он склоняется над аппаратурой, динамики выдают рулады, на которые не обращают внимание ни собравшиеся на площади, ни оратор.

Металлистка Генриху:

– Джанго, а ты крутой. Я тебе нравлюсь? – Детка, ты мне нравишься. Но, знаешь, ты очень колешься. Ты просто даже торчишь… Чем-то острым…

– Ой, да это же мой ключ. – Вытягивает из живота Генриха здоровенный металлический ключ на цепи. – Вот.

– Это что, от дома? Хорош, ничего не скажешь… – держит ключ, задумчиво рассматривает. – Холодный… Ледяной?

– Почему ледяной? У меня все из металла. А от дома у меня вот.

Достает из кармашка обыкновенные ключики на металлическом брелоке в виде змеи.

Генрих берет связку, рассматривает, перебирает, потрясывает над ухом, прислушивается. Металлистка тоже слушает. Ее глаза темнеют, они подернуты влагой. Какая-то странная близость возникает между Генрихом и этой барышней.

Генрих склоняется над нею и шепчет в ухо:

– Хорошо дома?..

– Не въезжаю… – Подумав и истолковав его вопрос по-своему. – Интересуешься? Можем зайти, я рядом живу.

Радист справился с задачей. Последние фразы оратора приобретают хоть какой-то смысл. Если б он еще произносил все буквы и говорил в микрофон… Он говорит:

– Оппозицию пора призвать к порядку. Мы всегда будем верны, товарищи, законно избранному правительству, нашей партии, которую создавали Сталин и Ленин, и лично товарищу Бераве. Ура!

Под дружный свист покидает трибуну. Генрих возвращает девушку радисту.

– Подержи. Мой выход.

И вот он вылезает из-под трибуны, выпрямляется в полный рост, медитирует полминуты на виду шумных сограждан. И открывает глаза. Он рассматривает площадь, погружающуюся в сумерки, она вся до краев заполнена людьми. У многих в руках горящие свечи. Тысячи огоньков… Генрих берет микрофон.

– Здравствуйте, граждане! Я говорю – привет всем…

Его отчетливо слышный голос заполняет площадь. Собравшиеся поворачивают головы к освещенной трибуне.

Голос в толпе:

– Смотрите-ка, Масхара! Я его знаю!

Генрих продолжает. Его голос слышат все. И все узнают. И ждут – что устроит клоун.

– Как нас много… Первый раз жалею, что публики на представлении так много. Слишком много. – Подносит руку козырьком ко лбу, всматривается в глубину сумерек. Смотрит и на крышу дома напротив. – И видно-то не всех… Эй, там, далеко, вам слышно?..

Голоса в толпе: «Слышно, Гено!», «Вот это да! Его вчера побили, а он живехонек», «Спой, Генрих, чего не поешь!»

Тем временем ПЕРВЫЙ у колонн Дома правительства разговаривает с кем-то по сотовому телефону.

ПЕРВЫЙ: Да, батоно Президент, согласен, батоно Президент. Немедленно прекратим. Немедленно…(звонит другой телефон) – Товарищ генерал, Первый слушает! Так точно. Согласен с Вами, это безобразие. Не беспокойтесь, акция состоится согласно сценарию. Части на подходе? Есть! Самолет совершил посадку в 22:00. Есть!.. (берется за рацию) Петренко! Какого черта! Это дискредитация! Клоуна надо стащить с трибуны. Вам известен план? Выполняйте! Войска подошли! Врубить прожектора! Объявить десятиминутную готовность. Клоуна с трибуны – на хер. И продолжить митинг – по списку! По нашему списку! Выполнять!

Генрих продолжает.

– Тридцать шесть лет назад на это же место пришло много народу. Не все вернулись домой. Помянем их. Вспомним каждого. Помолчим минуту…

Толпа затихает. Пока длится минута молчания Генрих рассматривает ключи. Перебирает их, слегка потряхивает перед микрофоном. Раздается легкий мелодичный перезвон.

– У каждого из тех, кого мы помянули, в кармане были ключи, ключи от дома, вот такие же, как у меня в руке. Слышите звон? Правда, красиво?.. Это музыка дома, это голоса тех, кто нас там ждет. Тех, кто жил в доме, живёт и будет жить… – Над площадью, на крышах окрестных зданий загораются прожектора, они освещают толпу. – О, да будет свет! Как видно-то все отлично! Посмотрите друг на друга. И достаньте свои ключи!.. Покажите, покажите их. Не забыли? Не потеряли в этой толкучке? Ах как звенят! У каждой связки свой голос. Как и дом у каждого-свой…

Люди действительно достают ключи, переглядываются, улыбаются. Радист с Металлисткой, послушав звон ключей, ставят диск синтоистской музыки… Митинг превращается в мирное представление, площадь покачивается, появляется общий ритм, как будто волны идут по озеру…

Через прицел винтовки волн не видно, зато отчетливо видны отдельные цели. Артур по-прежнему развлекается. Вот прямо у трибуны стоит Ия, она с восторгом смотрит на Генриха, самозабвенно подняв руки с ключами раскачивается… А вот в прицеле – Мария в красном платье. Она на краю площади и пытается пробиться к трибуне, к Генриху. Артур цокает языком, Мария нравится ему.

Генрих берет два ключа – побольше и поменьше – начинает слегка постукивать ими по микрофону. Звук напоминает тиканье часов.

– Слышите? Тик-так, тик-так… Ну-ка, все вместе – тик-так, тик-так… «Ромели саати… Ромели саати…» Это время, которое нам оставили. Вернемся ли мы все домой сегодня? Тот, кто сидит сейчас на крыше вон того дома, может выстрелить, а может и не выстрелить… Тридцать шесть лет назад был Год Змеи, как и нынешний. И на той же крыше сидели солдаты, они просто поливали из пулемета толпу на площади. Такой у них был приказ. Я не знаю, какой приказ отдан тому, кто сейчас смотрит на нас с крыши. Скорее всего ему приказали просто шлепнуть какого-нибудь начальника. Главу оппозиции, президента, наблюдателя из ООН, из Москвы, из Вашингтона… – Обращается к милиционеру: – Сержант, кто там сегодня записался выступить?.. Я не знаю сценария. Но все мы такое видели в голливудском кино. И в этом шикарном, дорогущем, говённом кино, ребята, мы, все, каждый, с нашими ключиками от наших домов – мы просто массовка. И заложники… Если нам повезёт, погибнут не двести человек, как тридцать шесть лет назад, а только двадцать, или два, или один… Те, кто дергает за ниточки, сделают это. Просто, чтобы потом командовать миллионами… Но зачем нам их ждать, что они там решат?! Ребята, оставим их всех с носом, пошли домой!..

Голос из мегафона в толпе:

– Провокация, это провокация!

Ия бьет сумочкой по голове человека с мегафоном.

Чико вскакивает на скамью, кричит:

– Я тебе не верю! Слышишь?!

В толпе смятение, возмущение, крики.

Генрих поворачивается к мальчику, говорит, прикрыв микрофон:

– Мы на мушке, мальчик, понимаешь?

– Я тебе не мальчик! Чем докажешь?! Чем?!

Генрих смотрит на Чико во все глаза. Какая-то мысль приходит ему в голову, простая и отчетливая.

– Доказать… Это просто! Доказательство – вон там.

Он показывает на крышу, точно туда, где прячется Артур, как-будто видит его. И снова обращается к Чико:

– Ты не веришь… И я бы не поверил…

Стоит в раздумье. Видит, как к трибуне, молотя резиновыми дубинками по головам людей, пробиваются два здоровенных амбала в черных костюмах и при галстуках.

– Ну, что же… Слушай, Чико, если ты не убережешь Нину, я тебя с того света достану… Запомни!..

Генрих вынимает из-за пазухи рацию, поднимает над головой. И говорит в микрофон:

– Эта штука – простая армейская рация. – Обращается к тем амбалам, что спешат к нему. – А, вы ко мне?.Цып-цып-цып!.. Вы-то мне верите!.. Верите, что я вам пьеску попорчу!..

Генрих набирает побольше воздуха в легкие, чеканит слова, легко перекрывая гул толпы:

– Человек, у которого я эту рацию отнял, связывался со стрелком, с тем, кто сидит на крыше. Тихо!.. Сейчас мы поговорим со снайпером.

Толпа затихает и ждет.

Генрих говорит в рацию и одновременно в микрофон, имитируя вкрадчивую манеру Шестерки:

– Восьмой, восьмой, ответь шестерочке. Восьмой, ты что, уснул?.. Шестерка на связи! Восьмой, восьмой, отвечай! Прием!

Речи ораторов Артура не интересуют. И о своей рации, что-то бубнящей, он позабыл. Он не отрываясь, подробно рассматривает Марию, видит, как она волнуется, как рвется сквозь толпу. Внезапно Артур слышит рацию, спохватывается, отрывается от прицела винтовки.

ГОЛОС ГЕНРИХА (из рации): Восьмой, ты что, охренел?! Ты меня подводишь. Ответь шестому, или я тебя увольняю!.. Прием.

АРТУР: Шестой, восьмой на связи, восьмой на связи! Прием.

Генрих держит рацию у микрофона. Вся площадь слышит голос Артура.

ГЕНРИХ (обращаясь к Чико): Доказывать дальше? Или уже хватит?

ЧИКО (встревожен): Хватит! Не надо дальше…

В толпе крики:

– Дальше! Дальше!..

– Не трусь!..

– Дети, все ко мне, уходим!..

Сквозь толпу все ближе и ближе продираются амбалы с дубинками.

ГЕНРИХ (в рацию): Восьмой, посмотри на трибуну. Видишь толстого клоуна в белой рубахе? Прием.

АРТУР (на всю площадь): Шестерка, вижу клоуна! Я его знаю, это Масхара! Прием.

ГЕНРИХ: Восьмой, принимайся за работу. Бери придурка на прицел. Прием.

АРТУР (Он встревожен. И снова его слышит вся площадь): Шестерка, я восьмой, мне говорили о другой цели!.. Прием!

ГЕНРИХ (сокрушенно): Сценарий изменился… Восьмой, я шестой, слушай мою команду. Выстрел – на цифре три. Начинаю отсчет.

ЧИКО (кричит): Не смей!

Генрих не слышит. Он абсолютно спокоен, на лице его глубокое любопытство.

Вот мы видим его в прицеле винтовки, он смотрит прямо на Артура.

На площади все смолкают. Только омбалы пыхтят совсем близко. И слышно, как Генрих ведет отсчёт:

– Раз… Два… Три… Огонь!

Артур нажимает на курок. Пока летит пуля, лицо Артура стремительно приближается, на нем застывает детская, растерянная улыбка. Она сменяется ужасом… Он роняет винтовку, пытается вскочить. И тут раздается еще один выстрел, голова Артура падает. Площадь заволакивается красным туманом.

Красный туман сменяется белым. На залитой ранним солнцем и туманом площади Аза выметает мусор. Звучит песенка о девочке, которая идет по переулку.