Текст книги "Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)"

– Скажите, зачем все это? Зачем они все это с нами делают? Ведь жизнь так коротка… Совсем коротка…

Переночевать меня устроили на чистенькой лоджии, на сундуке постелили, среди цветов. Хозяйка очень извинялась, что не в комнате – народу много, квартирка маленькая. И я извинялась, что с неба на них свалилась… «Всякий гость с неба», – отвечала мне грустная хозяйка. Разбудило меня солнце, и мы, выпив кофе, поехали в Тбилиси хоронить Вахтанга. Мне, как и всем, надели на рукав траурную повязку. Нас останавливали и русские посты, и грузинские. И все пропускали.

Так я оказалась в Тбилиси у вокзала Навтлуги, напротив базара Навтлуги. Базар был закрыт, да и вокзал, хоть и открыт, толку в том не было.

Я-то надеялась добраться до Армении, чтоб из Еревана улететь в Санкт-Петербург. Не получилось. Поезда в Армению не ходили. И я отправилась на метро в другой конец Тбилиси, на главный автовокзал. Здесь даже внутренние, грузинские автобусы были отменены. Да и не очень-то я понимала, куда мне ехать? И склонялась даже к мысли, зароненной казаком. Он, пока меня подвозил, рассказал, что их добровольческая армия добралась на жигулях в Грузию по старой военно-грузинской дороге, вообще-то давно закрытой.

Когда-то и я по этой исторической дороге выбиралась из Грузии в Россию. Маршрут помню: из маленького Гори до большого, потом через Кутаиси, направо и вверх, к международному лыжному курорту Гудаури, а потом, если слева его объехать, то по старой дороге, через галереи, пробитые в скалах, на перевал. Где стоит каменный крест, который Пушкина, Лермонтова, Грибоедова помнит… Но тогда меня Коля возил, его форд был еще хоть куда. Да и Коля Тваури был хоть куда. Да и я… И то мы чуть в пропасть не свалились. За перевалом по оползню прямо в Терек бы упали… Но обошлось.

Не хотелось бы мне без Коли перевал брать. Может, лучше через Батуми, в Турцию?.. Чего гадать? Утро вечера мудренее. И я уснула, привалившись к собственной сумке на скамье автовокзала. На этот раз я увидела, как моя бабушка Ася в шляпке с полями, идет по военно-грузинской дороге и Сулико напевает. Входит в какую-то саклю… а это наша квартира на улице Марата. Бабушка Ася окликает кого-то: «Рогоро хар, май дарлинг?» – «Как дела, мой дорогой?..» А это мой папа в рубашке «а паж», на носу очки в роговой оправе, пришел домой. В руках у папы огромный мокрый букет сирени. И я так ему рада, так рада…

Рано-рано утром, сонный голос по-грузински начал объявлять об автобусах, впервые за последние четыре дня они отправляются в рейсы по стране. Народу к утру скопилось много, все ринулись к кассам. А я все еще не придумала, куда мне надо. Всегда я какого-то знака жду, сбоку или лучше сверху. Тут увидела я прямо перед собой беременную, спокойную женщину, похоже, что русскую, которая так неспешно и уверенно не к кассам двинулась, а к выходу на платформу. Я пошла за ней. У платформы в сумерках три больших туристских автобуса стоят, ждут пассажиров. Но и маршрутные такси поблизости притулились, а в них надо с шоферами расплачиваться лично. И спросить можно спокойно и подробно, куда лучше ехать. Ко всем шоферам я подошла, посоветовалась, и поняла, куда мне надо: одна из маршруток шла до самого моря, до города Поти.

За десятилетия моих рейдов к родне появились у меня свои правила, совсем простые: выбирай транспорт помельче и попроще, держись подальше от любого начальства, сторонись больших очередей. И еще одно: практически в каждом заборе на территории бывшего СССР есть дыра. Я выбрала маршрутку до Поти, забралась в маршрутку, уселась на второе сиденье. И оказалась за спиной у беременной некрашеной блондинки, за которой ведь я и двинулась, как за судьбой. Она принялась семечки тыквенные грызть. Причем аккуратно и всерьез. Из одного полиэтиленового мешка семечки берет, в другой шелуху складывает, и, похоже, что она не успокоится, пока мешок с семечками ни опустеет, а мешок с шелухой ни наполнится… Я вдруг подумала, что она молоканка.

Потому что в точности таких некрашеных и упертых русских теток разглядела когда-то давным-давно в Тбилиси. Как со дна моря всплыло: Навтлуги назывался вокзал, и базар напротив вокзала назывался Навтлуги. Вот там они обосновались. Тетки были действительно молоканки, они жили большим селом в Армении, оттуда и наезжали торговать в Тбилиси. Их было на базаре больше десятка, все разные, но в то же время одинаковые, они толклись с черпаками у здоровенных бочек, полных соленых огурцов, помидоров и всевозможной квашеной капусты – с хреном, с яблоками, со свеклой, с красным перцем и с морковкой. Занимали целый ряд под навесом. Торговали бойко, но аккуратно и строго. Все они были наряжены в настоящие русские сарафаны из набивных ситцев и в клеенчатые фартуки. И все они дружно, не мусоря, грызли тыквенные семечки, создавая приятный шорох. Будто дождь по крыше шелестел… Тем временем, запах от их солений растекался по базару, щекоча носы. Одна молоканка казалась совсем девчонкой. Она семечки не грызла, стояла в ряду справа, мордаха в крупных веснушках… И вопила задорно, хвастая: «А я первая в ряду! А я первая в ряду!..» Похохатывала, стреляя зелеными глазками.

Бодрый такой, совершенно русский культурный центр на зимнем тбилисском базаре… Другие товары под яркий капустный дух тоже уплывали бойчее. На том базаре всегда всем хотелось выпить и закусить.

Я была в Навтлуги за полжизни несколько раз. Молоканки там всё торговали, и торговали, не меняясь, только вначале взрослея, а потом и старея вместе со мной… Но примерно за год до всесоюзной войны суверенитетов – исчезли. Говорят, снялись всем селом и уехали. То ли в Канаду, то ли под Рязань… С покупателями и меж собой торговки соленьями разговаривали на чистом, позабытом в России, богатом и разумном языке… Но на том же базаре мне объяснили, что молоканки русскими себя не считают, в России при Никоне патриархе молокан каленым железом выжигали. И при Екатерине их жгли. Вот и бежали они на Кавказ. В Грузии умудрялись выращивать рожь, пшеницу с кукурузой. Лучшая кукурузная мука для мчади была молоканская. Вера молоканская была строгая, откуда и взялась такая… Вроде, русское протестантство… Но женщины, говорят, умели делать «джадо» – ворожить…

Давно на Навтлугском базаре молоканок нет как нет. Скучнеет мир…

Не знаю, когда молоканки из воспоминания в сон перешли.

Проснулась, а маршрутка уже из Тбилиси выезжала. Ехали мы мимо скучного бетонного забора с колючей проволокой – местной тюрьмы. А с другой стороны дороги рассвет вставал и такая красота открывалась – на долину, реку, горы за нею… Вдруг маршрутка наша остановилась, от забора человек отделился, вошел в микроавтобус, стал себе место приглядывать и приглядел рядом с моей путеводной звездой. Мы тронулись. Я снова задремала, и тут услышала обрывок разговора. Голос у говорившего был такой горестный… Я поняла, почему: он три дня провел в кутузке. Разглядела. Лысый, маленький, мешковатый… Вспомнила! Сюжет про него дня два грузинские, русские каналы крутили, CNN и Евроньюс.

Сюжет был коротенький. По огромной плотине Ингури-ГЭС идут трое русских военных в своей некрасивой и запыленной форме, один офицер и два рядовых. А навстречу им бегом бежит этот вот человек. Подбегает и начинает руками махать, то вверх показывает, то вниз, на воду. И так внимательно, с полным пониманием офицер на него смотрит. И солдаты тоже что-то серьезное кумекают. Снимали, видимо, очень-очень издалека, нынешняя техника позволяет. Сначала крупно всех и каждого показали, потом картинка стала так красиво расширяться, а фигуры солдат и начальника смены все отдаляться, вот они уже словно точки на фоне плотины, вода по ней с огромной высоты падает и, видимо, крутит гигантские турбины… Вот и все. Из русского комментария к сюжету следовало, что наши военные по просьбе грузинского руководства Ингури-ГЭС во избежание провокаций выставили посты на плотине электростанции, поскольку грузинская охрана разбежалась. Из грузинской информации получалось, что русские оккупационные войска напали на охраняемые стратегические объекты грузинской энергетики, создавая опасность техногенной катастрофы. CNN комментировала по-английски, я не поняла, что они сказали. А на Евроньюс политкорректно сообщили, что в Грузии представители власти не ожидали появления русских войск на стратегических объектах в центре страны.

– Знаешь что, – признавался молоканке начальник смены, – я русским парням тогда обрадовался. Это правда. Может я и предатель, но все эти молодые грузины, которые мной командуют, о чем угодно думают – о карьере, девушках и будущем великой Грузии. Они не понимают, что нам воевать просто совсем нельзя. И не потому что мы маленькая страна, что правда. И не потому, что грузин совсем мало, а это тоже правда, ведь четверть населения из страны смылось и не спешит возвращаться. А потому, моя дорогая, что если какому-нибудь захочется действительно нас победить навсегда, ему не надо будет ни пехоты, ни танков, ни атомной бомбы, которая есть у России. Один подлец или дурак, псих – принесет на Ингури-ГЭС одну картонную коробку из-под обуви со взрывчаткой вместо башмаков. Вот и все. И не будет всей Грузии вниз по течению. Не будет Мцхета, Тбилиси, даже крепость Нарекалу, что высоко на горе – смоет к чертовой матери! Огромная волна унесет нас с детьми и с предками в Турцию. И Вардзию заодно смоет, где Руставели родился. Какая война?! Я бежал к этим русским, чтобы объяснить, как все серьезно. Они меня выслушали. Поняли меня полностью… Офицер куда-то позвонил и сказал нужные слова своему начальству. Меня заверили, что вокруг плотины никаких военных действий не будет. И случайных психов не будет. Действительно, не было. В тот же день я поехал в Тбилиси отчитаться перед начальством, что агрегаты работают нормально… Свет и вода, вода и свет – что может быть важнее! А эти молокососы, эти менеджеры с американскими дипломами и без капли воображения, они меня в тюрьму…

Начальник смены с Ингури ГЭС замолчал. Вскоре он домой приехал. Едва простившись, он побежал от остановки к какому-то шлагбауму, возле которого стоял грузин в черной красивой форме. Видимо, русская армия уже ушла… И вдруг я заметила, что даже сама называю ее по государственной принадлежности, а не нашей армией… Мальчики-то в армия все наши. Только армия-то – наши ли? Вот вопрос!..

Маршрутка тронулась дальше, в салоне осталось нас четверо, все ехали в Поти. Я пересела к молоканке – ее звали Зоя – и спросила, не знает ли она, как из Поти в Россию уплыть. Или хотя бы в Украину, в Крым.

– Почему нельзя? Можно… – она так спокойно и уверенно это сказала. – Муж у меня украинец, Петро. С ним поговорите, как приедем.

Я приободрилась и стала в окно смотреть.

Вот тут-то и увидела впервые в жизни всю Ингури-ГЭС. Сначала плотину – снизу доверху. Потоки воды по ней грохоча низвергаются. Боже мой!.. именно грохоча низвергаются, это правда! Потом по серпантину мы всё поднимаемся, и вот открылась огромная чаша голубой, светящейся воды. О, Господи… Гигантское водохранилище всё разворачивалось, расширялось, сдерживаемое тоненькой, хрупкой плотиной на этой страшной и прекрасной высоте, в горном воздухе. Вот она на фоне гор и облаков – зона ответственности начальника смены Ингури-ГЭС; двух русских мальчишек с офицером, дошедших до этого чуда и вполне его оценивших; красавца грузина, которому вернули его шлагбаум – его стратегический объект.

Капля чистейшей, ни в чем не виноватой горной воды, которая, если прольется, то снесет нас всех, недоумков, с лица земли…

Эх, эх, военно-грузинская дорога…

Вот мы уже и проехали Ингури, вот спустились с гор в долину, снова поднялись в горы. Но не такие уже высокие, а солнце склонилось к западу, и залило все вокруг золотым, августовским, жарким туманом. Внезапно пахнуло морем. Его сияющий треугольник мелькнул на пару секунд впереди и снова исчез за зеленым морем лесов. Мы нырнули и долго петляли в них. Буки, дубы, платаны, сосновые рощи, поля поспевшей кукурузы, поля подсолнухов, снова сосновые рощи, а потом эвкалипты. Когда мы добрались до Поти солнце совсем садилось.

Дальше можно и не рассказывать. У Лермонтова все написано. Петро, муж моей молоканки, часто ездил в Тамань, там его мама живет. Мы вышли из Поти на катере лунной ночью, море слегка штормило, но меня не укачало, уж очень свежо поддувало. Перед рассветом увидели песчаный обрывистый берег и белые хатки Тамани. Береговая полоса была каменистой и бурной, и я снова вспомнила контрабандистов, едва не погубивших Печорина. Петро был опытным моряком, катер мягко воткнулся в Крымский берег. В белой хатке музея имени Лермонтова, где меня без разговоров приютил сторож, я лежала на широкой скамье, укрывшись ветхим тулупом. Луна светила в окно, мешая спать, а прибой, напротив, усыплял. В эту ночь ни во сне, ни наяву, я поговорила с Лермонтовым. Я ему сказала: «Спасибо, Михаил Юрьевич. В вашем рассказе «Тамань» все реально и на самом деле. Иначе я не лежала бы и не думала о вас. Не так ли вам луна светила и прибой шумел?». Лермонтов мне ничего не ответил, но смотрел с музейной стены с интересом и пониманием.

Через сутки я вошла в свою квартиру на улице Марата, сразу включила компьютер и написала Кате: «Контрабандный товар доставлен. В Ленинграде все нормально, идет дождь. Бог даст, сестренка, еще увидимся».

Посвящения

Похищение Европы

Зурабу Нижарадзе

 
Художник рисует быка.
По чистому полю листочка
Гуляют перо и рука
Свободно, рассеяно, точно.
 
 
Неведомой жизни исток:
Вот бык, он плывет в океане.
А всё остальное – в тумане…
 
 
Рука, и перо, и листок.
И женщина, и облака,
И волны проносятся мимо…
 
 
Гуляют перо и рука,
Рассеяно,
Непоправимо.
 

Март

Мише Квливидзе

 
В Тбилиси туманно, туманно, туманно,
Зелёная Мтквари с моста не видна.
И в этом тумане мне слышится:
– Анна!..
Но некому звать меня, я здесь одна.
 
 
Ах, в марте в Тбилиси не мокро, а слезно.
Окраин дома,
типовые вполне,
Налеплены так,
будто ласточки гнезда
Лепили поспешно,
готовясь к весне.
А в старом районе – шарманка. Откуда?
Вздыхает и плачет, глотая туман.
И душу пронзает
надеждой на чудо
Старинный, и хриплый, и нежный обман.
 

Новоселье

Еве Павловой

 
Ты помнишь о городе том,
Где радость вскипала – внезапно,
Внезапно! – в пространстве пустом
На стыке востока и запада?
 
 
Ты помнишь о доме, о том
Ничьем, разоренном, и нашем?
О людях, заполнивших дом,
Чужих и случайных, и спасших?
 
 
И ты не забудешь, и я
Тбилисское это предместье.
Веселая вышла семья
Три брошенных девочки вместе.
 
 
И я не забуду, и ты,
Как жизнь возникала и пела
Из самой простой чистоты,
Из крайней – из горсточки пепла.
 
 
Так с кем говорить и о чём,
Чему же и кто нас научит?
Уже мы горели огнем,
Сгорали. И делались лучше.
 
 
Как март за окном и листва
Мы были достойны веселья
В короткую ночь торжества,
В пресветлую ночь новоселья!
 

Ночной звонок

Игорю Муратову

 
Это ты мне звонишь, полуночник,
Из родимой, заснеженной местности,
Мне не сват и не брат, не помощник,
Пребывающий в той неизвестности,
 
 
Что до муки мне видится точно,
И в аду мне припомнится, грешной,
Каждым тополем, каждой скворешней,
Каждой ржавой трубой водосточной.
 
 
Ты прошел, продолжая сутулиться,
С Разгуляя, на Мало-Ямскую,
К Осипенко – коротенькой улице,
По которой я смертно тоскую.
 
 
Подними воротник! Твой тулупчик
Помню с юности, ветхий и старенький.
Из района, что прежде был Сталинским,
Это ты мне звонишь, мой голубчик.
 
 
Кто еще пополуночи в три
Пожелает со мной разговаривать,
С автомата в Тбилиси наяривать?..
Я кричу: «Говори! Говори!»
 
 
Ночь кончается, диск не вращается.
Вот слеза покатилась легко.
Ничего у нас не получается,
Слишком холодно и далеко.
 

Двойные рамы

Саше Котетишвили

 
Случайный гость в разгаре драмы
Ты рассказал, хороший мой,
Как открывал двойные рамы
В России, в юности, весной
 
 
…Ходили в шубах, в шапках лисьих,
А ты – с распахнутой душой.
Ты жил в Москве, как я в Тбилиси,
Непонимающий, чужой…
 
 
Ты рассказал,
как вата мокла,
Проложенная между рам,
И как запотевали стекла,
Особенно по вечерам.
За стенкой бас гудел «Дубину»,
Сосед орал: «Василий, пей!..»
Ты не любил свою чужбину,
Столицу родины моей.
Ты жил томясь, смеясь, рисуясь,
И руку прижимал к виску,
И тосковал!.. Как я тоскую…
И понял ты мою тоску.
 
 
… как старая сквозная рана
окно сочилось ватой рваной,
ведь знал, что открываться рано,
что холодно… но – свет не мил! – ты встал, чтоб распечатать рамы,
рванул – и настежь отворил!..
 
 
А я в твоей столице слышу
(О здесь цветенье, блеск и зной!)
Как плачет, плачет каждой крышей
Далекий, господи, родной
Апрельский город невозможный.
 
 
…Чернел, шуршал и таял снег.
Тебе открылся дух тревожный,
Щемящий душу зыбкий свет
Страны моей…
 
 
Далекий вечер,
Твое распахнуто окно.
Ты думал – позабыл навечно,
Но вот и вспомнилось оно.
 
 
Однажды, вдруг…
Как голос мамы
Меня окликнул твой рассказ
О том, как ты двойные рамы
Рванул в апреле как-то раз.
 

Воспоминание о дворнике

Тале Юзефович

 
Я просыпаюсь…
Во дворике
Удары слышны глухие.
Это опять дворник
борется со стихией.
Врубается самоуверенно
в сугроб предрассветный, синий.
Работа его не меряна,
поскольку зима в России.
 
 
Я дочку тяну из бязевых,
из теплых снегов простынных,
и душ принимать обязываю,
чтоб, глупая, не простыла.
Потом мы идем по дворику
пробитой в сугробе тропкой,
и думаем мы про дворника,
что он человек не робкий.
 
 
Он в пышный сугроб сморкается,
работой своей нешуточной
не больно-то убивается,
поскольку он дядька тутошний.
 
 
Его снегопад не трогает.
Ему б от Камчатки до Польши
слегка раскидать дорогу –
проехать-пройти, не больше.
Устанет, воткнет лопату.
Спокойно глядит, по-царски
на в сумерках лиловатый,
на снегопад январский…
Дворник не то чтоб гордый,
Не очень широкоплечий…
А снегопад над городом,
кажется, бесконечен…
 
 
Я просыпаюсь… Во дворике
мусорка катит дзынькая.
Нечего делать дворникам –
это зима грузинская.
Это зима бесснежная.
Небо такое синее,
солнце такое нежное,
ветры такие сильные!..
 
 
Девочка моя глупая
цитрусы уминает,
в школу по лужам хлюпает,
думает, вспоминает.
Девочка моя маленькая!
В час, когда ты зеваешь,
там, за горами, валенки
дворник наш обувает.
 
 
Гия, Баграт и Торнике
Дружат теперь с тобою…
Но снегопад и дворника
мы привезли с собою.
 

Намкашурские мельницы
(Из Ладо Асатиани)

Отару Нодиа

 
Ваши стены дощатые побелели, как старые кости.
Я люблю ваши стены в мучном ореоле седом.
А еще я люблю ваших рощ запоздалую гостью –
Молодую каурую лошадь под абхазским седлом.
 
 
А еще я люблю этот гул, этот скрип, этот рокот,
Плеск и рокот колес, бесконечные ваши труды.
Да! – и в сумерках, в роще копыт неожиданный цокот,
Затихающий цокот копыт по камням у воды.
 
 
Да! – и ваших русалок! Я видел их, видел когда-то,
Под луной они шли, были плечи прозрачны у них.
А глаза у них цвета фиалок. И цветом граната
Отливали в серебряных струях плащи водяных.
 
 
Ваши сказки и сны – забываю и вижу их снова я.
О я знаю, что значит любовь и в январь, и в апрель,
Потому что видал, как пылает лучина сосновая,
Уплывая в кромешную тьму, когда ловят форель…
 
 
Намкашурские мельницы! Болен, устал или грешен –
Я вернусь, я ступлю на скрипучие ваши мосты.
Средь зелёных, зелёных,
средь пойменных рощ Гумареши
Вы скрываетесь, как мечты.
И не правда, что вы далеко. Расстояния – что мне!
 
 
Вот стихи мои ветер взнуздают, и я полечу.
Топчанов ваших доски шершавые с юности помню,
И опять я спиною на них, только лишь захочу.
 
 
Умираю, река Намкашури, надежда полей!
О как полнишься ты от росы, упадающей с листьев.
Умираю от пенья родни деревенской моей,
Вон идут по колена в росе и смеются их лица.
 
 
Умираю от ястреба. В небе он кружит часами,
И полёт, и безумье своё почитая за благо.
От огня, от огня в очаге, над которым слезами
Молодой кукурузный початок, как мальчик, заплакал.
 
 
Умираю! И что ж что никак не умру до конца!
Ведь когда я умру –
мне и в смерти приснится, приснится
Чистый ветер Лечхума любимого, гул колеса,
Дробь копыт по камням
и немыслимый запах пшеницы…
 
 
Намкашурские мельницы!
Болен, устал, безутешен –
Я вернусь, я ступлю на дощатые ваши мосты.
Средь зелёных, зелёных,
средь пойменных рощ Гумареши
Вы скрываетесь, как мечты.
 

Из Галактиона

Юре Чачхиани

 
Если сердцу дождь лепечет
То, о чем забыть пора,
Пусть душа, светлей и легче
Воробьиного пера,
 
 
Непонятно, где летает,
Неизвестно, что творит…
Пока дождь не перестанет,
Пока сердце не сгорит.
 

Баллада о барабульке и барабульщике

Вахушти Котетишвили

 
Счастье кратко,
Море зыбко,
Май в начале,
Век в конце…
В море маленькая рыбка
Возникает, как улыбка
На застенчивом лице.
 
 
Барабулька!
Спит Пицунда,
Так куда же ты спешишь?
От Керчи до Трапезунда
Тралы, сейнеры – полундра! –
Ну а здесь такая тишь…
Правда есть один случайный
Фольклорист необычайный,
Есть один востоковед,
Переводчиков начальник,
Рыболюб и рыбоед.
 
 
Есть один, сподвижник Рильке…
Если к морю наезжает –
Тюльку лопает без вилки,
Не пропустит даже кильки,
Барабульку – обожает.
 
 
Этот ученик Хафиза –
Он по бережку прогульщик,
Утопая в дыме сизом,
Наслаждаясь тёплым бризом,
Воспевает гуманизм.
Сам же – страшный барабульщик!..
 
 
Счастье кратко,
Море зыбко,
Над Пицундой месяц май.
Слушай, маленькая рыбка,
Никуда не уплывай.
 
 
Светлячками вечер дразнит.
Барабульщик и дарбазник,
Рыбовед-востокоед
Приглашает на обед.
И хотя он безобразник,
Стать его обедом – праздник.
Потому что он – поэт.
 
 
На обеде этом самом
Будешь – рыбкой,
Буду – дамой.
Станем вместе мы форсить.
И услышим мы Хайяма,
Может статься, на фарси.
 
 
Перса песенка простая,
Пива лунное свеченье…
Скоро, скоро вся растает
Барабулька – золотая
От горячего копченья.
 
 
По последнему по бульку…
Опустел ты, мой стакан…
Не забудет барабульку
Барабульщик-великан!
 
 
Так кончается баллада,
Как кончается весна.
И печалиться не надо,
Что кончается она.
Счастье кратко,
Зыбко море.
Барабулька вновь и вновь –
И на радость, и на горе –
Возникает на просторе.
И на пир!
И на любовь