Текст книги "Morituri. Идущие на смерть"

Глава девятая. Смерть живет в яйце

Смерть живет в яйце. Это чистая правда. Всякие там зайцы, утки и иглы – это уже упражнения в творчестве, чтобы создать многослойность и красочность. Это люди выдумали непонятно зачем. Вот лук, например, очевидно многослоен, но все это – только шелуха и никто не придает ей значения. А с яйцом как-то всем запомнилась эта нелепая животная матрешка – смерть на конце иглы, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе. А вот что первично, сознание или материя, курица или яйцо, и что из них сознание – курица или яйцо, а что материя – яйцо или курица, это они не допридумывали и так и оставили риторическим вопросом. А какие тут могут быть вопросы, если поразмыслить? Да никаких! Яйцо – это жизнь, из яйца и жизнь, и курица. А там, где жизнь, без Смерти не обходится. Потому Смерть и живет в яйце. А где ей еще жить, как не в жизни? Смерть изначально живет в каждой букашке, в каждом цветке, в каждом человеке. Во всех тварях и во всем творении. Так задумано. Только в любви Смерти нет. Но и любви-то толком нигде нет, кроме, разумеется, департамента света, но туда еще попасть надо, туда не всякому проход есть.

Вечность базируется на темных департаментах, они устойчивы и фундаментальны. Она начинается с департамента тьмы. Там собирается все, что упало ниже дна. Падшие Ангелы скидывают туда падшие души, потому, что, разумеется, ниже низа не упадешь. Там же бесы, там же всякая нечисть со своим законом, вернее абсолютно без закона, но это и есть их закон. Чужого они соблюдать не намерены. Но и подняться выше им тяжело. Только по принуждению. Вообще говоря, ни Сефер, ни остальные обычные Смерти не знали особо, что там внизу, так только, фантазировали, базируясь на отрывочных сплетнях и звуках снизу. Социальный Лифт в преисподнюю с этажа департамента смерти нырял в темноту и разглядеть что-либо там было невозможно. И являться туда не следовало. Говорят, оттуда еще, как впрочем и из жизни, в обычном состоянии никто не возвращался. Правила запрещали Смертям спускаться во тьму. Лифтовая шахта оттуда всегда выдыхала тревогу и мглу, потому никто и не собирался нарушать это правило. Для любопытных было в Вечности много верхних этажей. Поговаривали, конечно, что один человек там внизу был и потом даже в книге описал свое путешествие, вроде как, там какие-то круги и грешники, но Сефер считал, что это все слухи и страшилки, а фантазия иногда хуже мыслей неостановима. Наверняка, в этот смрадный колодец проваливались и какие-нибудь Смерти, потому в департаменте тьмы Смерть была. Жизнь тоже, но разве это жизнь?

Затем, если идти по иерархии снизу вверх, шел заключительный департамент. Собственно, это был тюремный этаж, куда сгружали всех штрафников, вышедших в тираж и не нашедших правильного пути, но не уничтоженных по каким-то причинам. Сефер знал, что там содержали титанов, сына скандинавского бога Локи, гигантского волчонка Фенрира, да и вообще, кого там только не было. Если б руководители этого департамента были более предприимчивы или назидательны, они б организовали туда экскурсионные туры за хороший прайс. Было бы популярно и зрелищно. Все несовершенства вечности на одном этаже. Страшно интересно. Там, кстати, тоже было полно Смертей.

Разумеется, на этаже департамента смерти, Смерть была повсюду. В разных обличиях, интерьерах, ситуациях и реальностях. И в департаменте жизни тоже. Жизнь без Смерти не живет, как уже было сказано.

Между смертью и жизнью был еще полуэтаж. Полноценным он не был, так, закуток, но вполне симпатичный. Там существовали архаичные боги всех времен, расцветок и культур. В отличие от людей, их почитающих, они не ссорились, а даже наоборот всячески старались подчеркнуть свою общность. Там было что подчеркивать. Все они наотрез отказывались признавать прогресс и занимались своими архаичными обязанностями. Тор, например, в кузнице ковал молнии и наполнял их громами. Ра перевозил солнце в лодке по небу. Когда им пытались донести, что молнии – физический природный аспект, а солнце – звезда, вокруг которой все вращается, они обижались, впадали в гнев и буянили. Ну их и оставили в покое. Выделили им пенсионерский кусочек бытия за прошлые заслуги, без ограничений снабжали всем требуемым инвентарем и позволили существовать, как им нравится. При условии не соваться в департамент жизни. Смерти к ним часто захаживали. Развлечься или навестить. Потому даже на этом полуэтаже Смерть была и бывала.

Выше стоял департамент планирования. Там как раз выстраивали, сверяли и производили все эти графики, траектории и пересечения всех департаментов, всех путей и персонажей вечности. И уж где-где, а там Смерти было навалом. И она была выверена, вычерчена и названа своими именами.

департамент эволюции, Трансформации и Развития тоже был полон Смертью – а как иначе развиваться? Тупиковые ветви отмирают сами, а особо агрессивные подлежат уничтожению.

И только на самом высоком этаже, в департаменте света, царили любовь и умиротворение. И Смерти не было, потому, что любовь ее не терпела. Так говорили, Сефер сам не видел, кто его в департамент света пустит?

А вот жизнь Сефер видел много раз. И что такое яйцо, тоже знал.

Собственно, любая детская жизнь начинается со сказки про курочку Рябу. Первое литературное произведение. Все читают, смысла не видят и думают, что детям нужно начинать строить представления о жизни с абракадабры и бессмыслицы. А ведь там все не так было. Сефер с Дуаджем, конечно, может, и переборщили, но было мощно. Дуадж постарался. Явились они в деревню заранее, как и положено, пришли за девочкой, которую замуж выдавать не хотели. Или брать ее не хотели замуж, там уж теряются подробности. Ее понять можно было, тоскливо бобылихой вековать, да еще в глуши, без развлечений. И она планировала удавиться. Дуадж, кстати, понять ее не мог. Девушка проживала с Дедом и Бабкой, а им даже по человеческим меркам немного оставалось. Подождала бы чуть-чуть – жила б самой себе хозяйкой да беды б не знала. Но с заданием не поспоришь. Бабам если что втемяшится, логичное или нет, умное или глупое, а выпьют обязательно.

Явились, значит, Сефер с Дуаджем, ходят по избе, осматриваются, а тут курица хозяйская возьми да и снеси яйцо. Обычное, вроде, дело, да яйцо было пестро, востро, костяно, мудрено. Может, петух соседский был, а может, кто-то из департамента трансформации и развития эксперемент проводил или просто перепутал.

Дуадж этим яйцом залюбовался, взял его и на столе крутанул, чтобы посмотреть, в какой рисунок рябые пятнышки в движении сольются. Что тут началось! Человек-то силы не имеет крутануть сырое яйцо, чтобы оно быстро закрутилось, а Дуадж-то не человек. Дед увидел, как яйцо мерцает, поблескивает и крутится в солнечном луче. Бабку позвал.

– Гляди, – говорит, – старая, бесовщина началась, видимо, пора нам собираться отсюда в более светлые места. Знак это.

Бабка деда по лбу деревянной ложкой шмякнула.

– Ты, – говорит, – ум свой пропил, вот тебе и бесовщина, возьми, да кулаком прихлопни свою бесовщину.

И пошла по делам в сени. Дед Бабку послушал и стал кулаком по столу колошматить. А Дуадж развеселился, стал дуть на яйцо, оно крутится и по столу катается, а Дед по нему кулаком попасть пытается. Нахохотались вдоволь. И Дед устал, плюнул. Бабка ему из сеней кричит:

– Ну что, бил?

– Бил.

– Разбил?

– Не разбил.

– Вот бестолковый, ну давай я!

Тут Дуадж резко развернулся, потому, что мышь по нему пробежала. Вообще говоря, могла бы и заметить, животные Смерть видят, а эта прямо сквозь него ломанулась, яйцо упало и разбилось. Бабка в такой гнев пришла – она только полы надраила в доме, а тут яйцо, да на чистом полу. Бросилась на Деда с кулаками, Дед от нее вокруг стола носится, а она расторопней, догоняет, да чем под руку попадется лупит его. Дед оправдаться пытается:

– Это не я!

– А кто, плешивая твоя голова?

– Вон, мышка бежала! Это она!

А сама всерьез его лупит, словно считает Деда бессмертным, вон он у него уже голова в крови, дышит уже тяжело, ну как помрет сейчас, а скажут, скажут, что это Сефер с Дуаджем несанкционированно забрали! Сефер заметался – надо ситуацию исправлять срочно! Кивнул Дуаджу, тот все сразу понял, вылетел на двор, стал дом шатать, деревья к земле пригнул, пару птиц поймал и оземь бросил, забор уронил. Тут другие люди в деревне забеспокоились, смотреть прибежали, интересно же, когда кого убивают! Сефер думал, они стариков разнимут, но народ стоит заинтересовано, в дом боится войти, перешептывается. Внучка наконец не выдержала, на крыльцо выскочила, кричит:

– Что встали? Расходитесь! Конец света настал, а вы глазеете!

Ну все в панике и побежали. И тут Дуадж так обрадовался, что все ему подыгрывают да в шоу участвуют, что колокол с колокольни скинул, он, правда, мягко упал, не прибил никого, но панику знатную навел. Поп вспомнил, что среди книг сохранил непристойную, искать было долго, если конец света, так сейчас Архангел явится в секунду. Как потом оправдываться? Ну и поджог книги-то.

Веселье вышло на славу, в деревне шторм и разруха, люди в панике бегают, сшибают друг друга, все от ужаса дурят, кто как может, а Дуадж вокруг летает с криками:

– Пусть сильнее грянет буря!

А внутри дома Бабка за Дедом носится, ни на что не отвлекается. Убивает Деда своего. Уж Сефер и крышу сдвигал, и пол тряс. Не унимается старая. Девчонка ему помогла.

Вышла на середину избы, крикнула:

– Не могу больше! С вами как в аду!

Пошла в сени, бадьи с самогоном и брагой расколотила и удавилась на веревке. Тут только старики остановились, да за голову схватились. А Сефер с Дуаджем схватили внучку и бросились прочь из этой ненормальной деревни.

Когда они возникли в холле вечности, Смерти загалдели. Сефер с Дуаджем сначала было решили прочь бежать, но на них морты полились в двойном объеме, и они успокоились.

– Вот это хаос вы нагнали, я такого даже на войне не видел, – мрачно заявил им Нергал и жестко пожал им руки двумя своими сразу.

– Да, было красиво, – промурлыкала Морена.

– Да это не мы, – попытался объясниться Сефер, – они сами внутри себя такую чертовщину устроили!

– Будет вам сказки рассказывать! Не скромничайте, – перед ними возник карликовый распорядитель. – из департамента света вам премию выписали, за то что сумели напомнить о конце света весьма в элегантной форме.

– Подняли вы наш престиж! – перед ними вырос Летум и даже попытался улыбнуться, но получилась страшная гримаса, и он прекратил попытки.

– Ars longa, vita brevis, – скромно произнес Сефер, – Искусство долговечно, а жизнь коротка.

А Дуадж приосанился и заявил:

– Да, пришлось поработать всерьез. А про бурю как вам? Годно?

Летум пожал плечами.

– Думаю, войдете в анналы. Велели вам приют вечный выделить в долине покоя. Просили, чтобы у вас рябое было. И чтобы золотилось на закате.

Когда Сефер издали смотрел на долину покоя, что-то внутри него всегда трепетало. Поэтому он любил приближаться медленно, чтобы любоваться видом. Издали все яйца смотрелись одинаковыми и выстраивались ровными рядами. Немного напоминали белоснежные зубы в бесконечное количество рядов. Белоснежная полуулыбка Смерти. И очень эффектно контрастировали с насыщенным градиентом небесного свода. Только одно яйцо выделялось. Оно было рябым и поблескивало в заходящем солнце, как золотая коронка во рту цыгана. Сефер издали примечал свое яйцо, и ему нравилось видеть его индивидуальность и несовершенство. В такие моменты он ощущал себя немножечко Богом… ну или существом, способным когда-нибудь вылупиться в Бога.

Вот и сейчас оно издали бросалось в глаза. Оно завибрировало и раскрылось. Какая-то Смерть покидала его. Наверное, отправлялась на работу, а может отдыхать. Это было таким бытовым и умиротворительным. Всюду миропорядок течет и не останавливается, покой не нарушается.

Смерть быстро удалялась в горизонт. И Сефер вдруг узнал это легкое движение, эту манеру передвигаться. Это Дуадж покидал его яйцо. Хотя формально это было их общее яйцо. Но когда там завелась Гефьон, оно перешло к Сеферу. Так считал Сефер.

Мысли поскакали в разные стороны, и Сеферу потребовалась немало усилий, чтобы сказать себе «не сейчас». Он замерцал, переминаясь из стороны в сторону. Нужно было догнать Дуаджа и проломить ему череп, затем нужно было ворваться демоном Смерти и расставить все точки над i с Гефьон. Нужно было биться и отстаивать своё. Но силы были на исходе. Он бы не справился сейчас. Или он струсил? Отложил решение? Нет же, нет! Он просто вспомнил слова медсестры: «Я бы на твоем месте сначала выполнила задание!» Ему сначала нужно наполниться мортами. Как будто эта гадина уже побывала на его месте и знала все, что произойдет. Но ведь будущее никто не знает, кроме… нет, она просто посоветовала. Потому, что он облажался, предписание на щеке росло и он нуждался в большом количестве мортов, чтобы выправиться. Да кто она такая в самом деле? Гнев и возмущение все же предали ему немного сил. Догнать Дуаджа он уже не смог бы, но в яйцо ворвался и возник перед Гефьон со сверкающими глазами и страшен ликом.

Гефьон источала спокойствие и сыто улыбалась.

– Забыл что-то? Тебе нужно больше отдыхать, ты все забываешь, – проворковала она

– Ты что, даже оправдываться не будешь? – оторопел Сефер.

– Слушай, ты последнее время сам не свой! Нельзя так быстро переобуваться! Только был душкой, а теперь опять какой-то душный.

– Когда это я был душкой?

– Вот только, когда купал меня в мортах. Или ты все мне отдал, а сам истощился?

– Я тебя купал??? Это был не я!

– Хорошо, – улыбка сошла с лица Гефьон, – не купал. Не ты. Не в мортах. Лень даже спорить сейчас. Выполнял свой долг, передавал мне морты на переработку. Я хотела быть романтичной. Я, не я… Говорю тебе, диссоциативное расстройство утомительно. Тебе надо больше отдыхать. Мне тоже. Пойду поиграю.

И она спроецировала какой-то средневековый пасторальный пейзаж на стену, взяла прозрачный автомат и всех в проекции расстреляла, напевая приятный мотив. И так раз десять.

Сефер счел ее отдых законченным, напрягся, отзеркалил Дуаджа и явился перед ней с отражением за руку.

– Ты хочешь сказать, что мы похожи?

– Одно лицо, – не отворачиваясь от пейзажа и не прерывая пения пробормотала Гефьон и вновь подняла автомат.

– Но он же урод! – воскликнул Сефер.

Гефьон начала хохотать.

– Дорогой, ты слишком строг к своим недостаткам! Смерть имеет право быть уродливой. Да вообще какой угодно! А отстраиваться от своих недостатков глупо, без них достоинств тоже не будет. И ты совсем не урод, как по мне, расслабься!

Удушающая волна негодования поднялась внутри Сефера, он побоялся, что захлебнется в ней и утопит Гефьон, потому ни слова не говоря он развернулся и отбыл на выход.

Глава десятая. Имеющий глаз, да увидит

Очередь на выход промелькнула незаметно. Потому что Сефер не мог освободиться от своих мыслей. Время вообще – величина непостоянная. Отчего-то только люди считают его неизменным. А ведь очевидно, что время может идти быстрей или медленней, в зависимости от состояния. В чем ни измеряй время – в лунах, в часах, в летах – луна или часы, проведенные в ожидании, всегда длинней лун или дней, проведенных в развлечениях. Этим достаточно просто и удобно управлять. Время – как лошадь, слушается волю. Можно, например, наполнять луны и часы ожидания развлечениями, и тогда время возьмет себя в руки и перестанет то нестись, то ползти. Есть и другие хитрости, но они сейчас Сефера не волновали. Его волновало то, что Гефьон не разделяет его и Дуаджа.

А может, она вообще все Смерти их уровня не разделяет? Смерть, конечно, может менять свое визуальное воплощение. Но обычно это используется для сложных заданий, а в естественной среде обитания жаль тратить на видоизменение свои силы. Конечно, Сефер знал, что все течет и все изменяется, в этом суть миропорядка – в движении, в трансформациях, в пластичности. Но если раньше все это разнообразие и переменчивость форм, видов и ситуаций вызывали в нем любопытство и желание присоединиться, то теперь, когда большую часть времени он находился в энергосберегающем режиме, ему хотелось постоянства и ясности. Он и так слишком многого не мог осознать в своих трансформациях, чтобы реагировать и подстраиваться еще и к чужим.

Вот что неизменная величина, так это вечность. Ею управлять невозможно. Она равнодушна и к силе, и к слабости. Бывало, идешь в одну сторону с очередью – и видишь кого-то, после дождя из мортов, процветающего, и в короне. А идешь обратно – и видишь его же, прозрачного и истощенного. А потом он и вовсе возьми да и исчезни. Хотя Смерть тоже вечная. Парадокс. Об этом очень красиво один царь написал, его тексты даже Смерти заучивали. Царя как обладателя серьезных связей в департаменте света приводили на экскурсию, а может, просто в гости к близким заскакивал, и ему по обычаям гостеприимства все показали. Для некоторых людей делали исключения, бывало. С избранными всегда так: обладают исключительностью и пользуются ею на зависть остальным. Ну да ладно, то не Сеферова ума дело. Сеферу больше всего нравилось про камни, что, мол, пришло время их разбрасывать, а потом придет время их собирать. Но нигде же не сказано, что собирать придется ему. Поэтому он с удовольствием, когда появлялся в жизни, разбрасывал камни и провозглашал время разбрасывать камни. Получалась такая милая детская хитрость. Он разбрасывал, а собирать пусть другие собирают. Сефер коллекционером не был.

У Гефьон вот тоже, может, такая милая детская хитрость? Он застал ее с другим, отпираться не имело смысла. Он не видел воочию, но ему хватило фантазии представить все в деталях. Он вспомнил, как однажды свирепая Морриган, его сокурсница, поучала молодые Смерти: «Никогда, никогда, никогда не признавайтесь, даже если вдруг вас превосходят информацией и взяли с поличным. Говорите – поскользнулась. И стойте на своем до конца. Каждый может поскользнуться, но необходимо снова подняться. И тогда победа за вами».

Морриган была холодной, расчетливой и воинственной, эти северные Смерти, они все такие. Им лишь бы биться, да свое утверждать, да настаивать. Хотя оно и понятно – когда вокруг тебя ледяное море, острые камни и все время дождь, откуда взяться хорошему характеру? Гефьон тоже северная. Наверняка, они дружили с Морриган семьями. Вот она теперь и настаивает!

Двери на выход распахнулись, и Сефер очутился в каменном мешке. Сквозь небольшое оконце пробивался свет. Свет был слабый и жалкий. За стенами помещения было сумрачно. Но в темноте и такой свет казался ярким. Пришло время ознакомиться с заданием, а не предаваться обдумыванию, но Сефер никак не мог собрать себя в кучу. Луч света потеребил Сефера за плечо.

– Привет, – поздоровался луч. Сефер от неожиданности отскочил козликом и кивнул.

Луч вернул его в реальность, и Сефер стал осматриваться. Он был в тюремной камере. Где-то на севере. Судя по холодному свету, тонкому, но вежливому лучу и виду из окна. Сефер подумал, что бедные люди и так всю жизнь живут в тюрьме своего тела и в тюрьме своих эмоций, так еще и умудряются организовать дополнительную тюрьму для себе подобных. Смерть не знает жалости, но в этой ситуации что-то его задело. Оказалось, это луч снова коснулся его.

– Что ты все трешься об меня? – не выдержал Сефер.

– Хотел поддержать, – пробормотал луч и скрылся.

Сефер посмотрел на свою ладонь, надо же было ознакомиться с делом. Мужчина 35 лет, ножка от стула, пробитый череп. Все ясно и предельно просто. Тюремная драка. Сефер огляделся. По периметру стен на четырех двухэтажных железных кроватях, привинченных к стенам, сидели восемь мужчин примерно одного возраста. Все они были в напряженном ожидании, это висело в воздухе. Один читал газету, явно по диагонали. Двое играли в потрепанную колоду. За игрой наблюдало еще двое. Один наблюдатель делал подсказки, ерзал, издавал звуки и междометия. Но игрок только отмахивался от него. Второй наблюдатель просто смотрел то в карты, то в лицо сопернику. Еще один стоял возле окна и тоскливо глядел вдаль. Он был с ясным лицом, непохож на остальных. Он, кстати, тоже говорил с лучом, даже улыбнулся ему и погладил рукой. Этот единственный был расслаблен. Остальные двое смотрели сквозь Сефера. Такое часто встречалось среди заключенных. Ограничения свободы толкало человека к мыслительному процессу, хотя чаще всего он и заходил в тупик. Дуадж, например, любил подшучивать над людьми в такие моменты. Вставал в траекторию зрения и включал на секунду видимую оболочку, начинал кривляться, протягивать руки, делать несчастное лицо или наоборот, гневное. Человек обычно пугался, а Дуадж хохотал.

– Не так страшна Смерть, как ее малютка, – приговаривал он, – ну надо же как-то напоминать о себе, а, Сефер?

Сефер тоже иногда пытался стать досягаемым и заметным, но он стремился встраиваться в мысли, чтобы подтолкнуть на нужном повороте в сторону понимания происходящего. Ему было жаль, что люди мало думают, что не обладают достаточным количеством времени, так еще и головой не работают. Но его тактика тоже не действовала. Мысль, конечно, сворачивала, но не понимала, что делать дальше, и начинала биться об стену, как сломанный робот-пылесос. Чего-то не хватало в Сеферовой тактике.

Только Гефьон умела правильно засветиться с этим своим пением, никого не пугая. Интересно, кстати, она пела Дуаджу в их процессе обмена энергиями? Сеферу вот всегда разное пела. По интенсивности и громкости пения Сефер понимал, достаточно ли ей мортов и насколько она довольна.

Но самое главное, что изводило Сефера и не давало покоя, почему Дуадж все это делает. Просто одичал в изгнании и ему нужно окунуться в обычное смертебытие? Гефьон ему нравится по-настоящему? Знает, о том, что Сефер ходил жаловаться Летуму и хочет насолить? Хочет показать, что они – одно целое, и значит все у них должно быть общим? Если первое или второе, Сефер готов относиться к Дуаджу снисходительно. В конце концов, не просто же так в департаменте света говорят, что Бог есть любовь. Люди, конечно, все у себя перемешали в кучу и тоже так говорят. И любовь на пьедестал вознесли, но это другая любовь, не та, которая здесь, в вечности. Здесь все серьезно и с нерушимыми обязательствами. И если Дуадж влип, Сефер постарается что-то придумать, чтобы ему помочь. Но если все это ради доказательства Сеферу его места, этого он не потерпит! Он еще не решил, что ему надо делать, но точно что-нибудь страшное и непримиримое.

Но как все же отвратительно, что Гефьон не видит разницы. Какая она недалекая, оказывается, и неразборчивая. Пусть и живет тогда с Дуаджем. Сефер брезгливо поежился. В этот момент в камере все зашевелились. Это принесли обед. Один встал к двери и передавал сокамерникам миски с похлебкой. Когда осталась последняя миска, он протянул ее сидящему одиноко мужчине, но тот неловко вскинул руку, миска перевернулась и похлебка разлетелась по всем стоявшим рядом, обжигая и пачкая. В ответ на это один из мужчин надел свою миску на голову виновнику инцидента. Тот моментально схватил обидчика за грудки. Началась потасовка. Один из игроков в карты бросился разнимать дерущихся, но его оттолкнули и он рухнул на стул с железными полыми ножками. Стул был стар и потрепан, а поскольку тело летящего попало на критическую точку, стул горестно крякнул и расселся. Хорошо, что Сефер успел осмотреться и сориентироваться, он подскочил, схватил отвалившуюся ножку, сверился с лицом своего задания на ладони и вложил железную ножку в руку соперника. В этот момент он почувствовал, что расслабленный персонаж у окна смотрит на него в упор. Вот так же в упор смотрел на него Дуадж во время их последней встречи. И Сефер не мог понять и прочесть его взгляд. Что он хочет от него? Неужели только развлекаться с его женой? Тогда пусть заберет ее и валит куда угодно прочь, яйцо им Сефер не оставит! Или нет, наоборот, оставит, потому, что теперь это не его яйцо, там все осквернено и мерзко, пусть забирают, он найдет себе пристанище в другом месте! Сефер представил, как горделиво хлопнет воображаемой дверью и выйдет в ночь, когда вокруг все стало происходить, словно в замедленной съемке. Дерущийся с железной ножкой от стула нацелился Сеферовому подопечному в голову и размахнулся. Но в этот момент расслабленный парень оторвался от стены, подставил руку бьющему под локоть и траектория удара сменилась. Ножка прилетела второму точно в глаз. Но не с той силой, которую бьющий вложил в удар. Расслабленного никто не попытался отшвырнуть. Он по прежнему смотрел на Сефера в упор, только теперь улыбался. А затем перекрестился. И вдруг Сефер осознал, что никто расслабленного не видит. Ну кроме него.

– Да, – кивнул тот, – меня мать прислала. Материнская молитва грандиозна по силе, знаешь ли, и способна даже Смерть победить. Прости, твой не умрет сегодня. Потому, что мой, конечно, невоспитанный и несдержанный псих, но не убийца. Просто вор. А вот мама у него знаешь какая замечательная!

– Про паровоз поет?

– Что? – не понял Ангел.

Сефер в панике схватился за голову руками и осел, словно удар получил он.

– Хранитель?

– Да. Сам-то он тот еще молельщик, да вот мать у него упорная, просила за него, поклоны била, целовала крест, да так неистово, что я вынужден тут его опекать со всех сторон. Не твоего. Моего, чтобы смертный грех убийства не совершил. Твоему просто повезло, потому, что ты не о работе думал. Бывай, пойду развеюсь! – и с этими словами он вылетел в окошко и развеялся по ветру.

Сефер взвыл бы, но выдавать себя было нельзя. Дверь распахнулась и в камеру ввалились стражи порядка. Пострадавший без чувств лежал на полу, из глазницы его торчала вверх железная ножка стула. Кровь хлестала во все стороны. Дуадж бы восхитился столь необычным кровавым фонтаном, но Дуадж был далеко, а Сеферу нужно было срочно придумать что-нибудь, чтобы забрать пострадавшего с собой. Сефер попробовал вытащить ножку стула, но пострадавший застонал, к нему подскочили сокамерники, один крикнул:

– Нельзя дать этой штуке выпасть до прихода врачей, кровищу не остановим, – и аккуратно зафиксировал ножку рукой, чтобы та не шевелилась.

Сефер ударил ему по руке, но тут подоспели два доктора, осмотрели и вызвали перевозку, чтобы везти страдальца в областную больницу. В тюрьме не было такого класса врачей и техники, чтобы справиться со столь необычным повреждением. Сефер ни на секунду не оставлял свою жертву без внимания, но было поздно.

В больничке драчуну вытащили ножку, промыли рану и зашили глаз. Сефер ужом вокруг извивался – пытался разбавить наркоз, толкнуть под руку хирурга, но все усилия были ни к чему. Сефер был слишком слаб, а пациент – живехонек и практически здоровехонек, только лишился глаза. Сефер покопался в мыслях у пострадавшего и понял, что тот вовсе и не расстроен. Во-первых, в больнице, даже под охраной, он лежал, как император, и ему было гораздо лучше, чем в камере. А во-вторых, он прикидывал, как теперь ему будет удобно стрелять – не надо глаз жмурить. Сефер не отходил от него ни на шаг, все надеялся на счастливый случай, просил, даже умолял о нем Вселенную.

И через два дня случай подвернулся. Пострадавший попросил газету, чтобы понять, как теперь со зрением будет. Повертел ее перед собой, опустил повыше, пониже и вдруг заорал не своим голосом:

– Братва, у меня как будто третий глаз теперь открылся, внутренний, я им читать могу!

– Нет, – сурово сказали ему охранники, – не можешь. Верней можешь, но оставшимся глазом. У тебя теперь только один, место второго там зашито, потрогай пальцем.

Сефер плюнул на палец пациента всеми известными ему бактериями, но тот трогать пальцем свежий шов не стал, а заявил серьезно:

– Спорим, могу? И если прочитаю, вы меня тут еще пару недель продержите?

– Валяй, показывай, клоун, – лениво сказал охранник. Ему было скучно, против пострадавшего он лично ничего не имел, а задержаться в больнице и ему хотелось – все не на зоне, тут сестрички симпатичные расхаживают. Он крикнул дежурную сестру и доктора, те с усмешкой принесли пластырь и тампон и заклеили пострадавшему второй глаз. После чего тот взял газету, опустил ее к себе под нос, придвинул поближе к ноздрям, четко прочел заголовок и начал читать статью. В палате повисла неловкая пауза.

– А вы когда зашивали, глазное яблоко не увидели? – нарушила молчание сестра.

– Но это невозможно! – пролепетал доктор, – Александра, звони на рентген, только не объясняй им ничего, скажи, просто обострился, а то если это фокус, засмеют!

Рентген показал, что глазное яблоко не было размозжено ударом ножки стула: спасло отверстие в центре ножки, потому глаз остался сохранным. Ножка просто прорвала кожу глазницы и глазное яблоко провалилось в гайморову пазуху, даже не оторвавшись. Все произошедшее было чистейшей правдой – пострадавший видел глазом через нос!

Глаз ему достали и поставили на место. Веселились всей больничкой, ну и задержали на пару недель, как и обещали.

Когда Сефер приплелся ко входу в вечность и двери расступились перед ним, вместо мортов на него обрушился всеобщий хохот. Вся очередь потешалась. Непонятно было, откуда всем известно о произошедшем, но даже Морена оглядела его с ног до головы и кровавыми губами выдохнула, подойдя и приобняв:

– Да ты у нас чудотворец, настолько людям сопереживаешь, что даже мортами готов жертвовать? Глаз в носу это красиво, но опрометчиво! И, жаль, не смертельно. Тебе надо поработать над своими фокусами! Вот смотри, у Дуаджа тоже смешно выходит, но смертельно. Или правду про тебя злые языки поговаривают, что ты очеловечиваешься, а потому людей жалеешь?

Ответить ему было нечего. Он хотел провалиться сквозь землю, но помнил, что под департаментом Смерти не земля, а негодный для нормального существования этаж. Перед ним все расступались, потому он проплелся, минуя очередь. Все дело было в предписании, оно расползлось уже почти на пол-лица. Сефер был настолько прозрачен, что все боялись заразиться от него. Морена просто громко озвучила страхи окружающих.

Не помня себя, он оказался перед своим яйцом. Если уж погибать, то дома.

Сефер просочился сквозь скорлупу и оказался внутри. Первое, что он увидел – новая мягкая игрушка, поблескивающая мортами. Он накинулся на нее с невиданной страстью. А когда чуть насытился и оклемался, ощутил, что яйцо залито сиренево-голубым светом и морты сверкают повсюду, как лучи диско-шара на танцполе. И можно в них купаться и плавать. Столько он еще никогда не видел. И в этом мерцающем море мортов Дуадж и Гефьон сплетались друг с другом, словно танцуя какой-то невообразимый танец. На этом свет погас и сознание покинуло Сефера.