Текст книги "Фургончик с мороженым доставляет мечту"

Неразменная монета

Они остановились на ночлег в крохотном отеле, который, по словам Сольвейг, напомнил ей придорожный трактир из прошлого. Похоже, стены отеля действительно знали лучшие времена: Даниэль мог слышать, как в соседней комнате выравнивается дыхание Сольвейг, пока она погружается в сон, как похрапывает и сучит лапами кот, как под полом скребутся мыши. Драматичные события дня постепенно стирались, истончались, как тлеющая бумага, и на поверхности оставалось лишь одно: упрямый профиль, сосредоточенный взгляд, растрепанные кудри и тонкие пальцы, сжимающие руль. Образ решительный, воинственный. Сольвейг нравилась ему такой. Но лишь одно вонзалось иглой в воспаленный разум, не давая провалиться в царство сна: «Я спасала вас…». Его, простого смертного. Рано или поздно время разлучит их, если только Сольвейг снова не станет человеком. Но что, если это попросту невозможно? Что, если она никогда не была человеком? Что скрывали закрома ее памяти? Какая тайна осталась в прошлом? Ответить на эти вопросы могла только сама Сольвейг. Как и на главный: захочет ли она отправиться дальше вместе с Даниэлем? Ворочаясь с боку на бок, он не заметил, как мысли смешались в потоке и увлекли за собой, сменившись миражами ночных грез.

* * *

Утопающий в зелени город раскинулся на фоне заснеженных вершин, где солнце не могло победить холод даже в разгар лета. О необычном соседстве говорили и сами улицы – дома из белого камня, пирамидальные шпили церквей. Север Италии – строгий и собранный, но окутанный южным шармом, как и вся страна. Лето здесь напоминало скорее раннюю весну – хрустальную, робкую и наивную.

Фургончик въехал в Торино, когда солнце перевалило зенит и спряталось за серой вуалью облаков. Определить наверняка, пойдет ли дождь, не представлялось возможным, однако его легкое предгрозовое дыхание ощущалось во всем. Сольвейг предложила пройтись, и Даниэль не стал возражать. После изнуряющей жары такая погода была настоящим подарком, даже Дракула, лишившийся своей излюбленной «лежанки», был не прочь размять лапы и подставить спину свежему ветерку. Их маленькая процессия шла мимо рынка, и кошачий нос забавно дергался, улавливая изумительные ароматы со всех сторон – голова едва успевала вертеться.

– Мясо, свежее мясо!

– Дичь!

– Птица домашняя!

Убежав вперед, Дракула застыл, точно каменный лев, у лавки с рыбой. Еще влажная чешуя соблазнительно блестела на лотке, а в бочке рядом с прилавком и вовсе плескалось и билось нечто живое. Хозяин, маленький, круглый, и сам похожий на бочонок, подмигнул коту и, пока никто не видел, бросил ему рыбьих потрохов. Дракула принюхался, по-кошачьи скривился, фыркнул и не стал есть, снова уставившись на бочку.

– Простите его, он охотник, – посмеиваясь, извинилась Сольвейг. Она потрепала кота по холке и добавила: – Идем, эту рыбку тебе не поймать.

Хозяин добродушно усмехнулся.

– Знаете, – начал Даниэль, когда они миновали рыбные ряды и вышли к овощам, мимо которых кот шествовал, гордо задрав голову, – мне снился сегодня странный сон. Будто я сам пытался поймать рыбу, но она все время ускользала… Вы в порядке? – от его внимания не укрылось, как дернулись плечи Сольвейг.

– Да, – она обхватила себя руками. Кожа покрылась мурашками, но едва ли от холода – несмотря на тучи, в Торино было тепло.

– Вы замерзли? – спросил Даниэль и обнял ее, притянув к себе.

– Нет, все в порядке, – Сольвейг прижалась ближе. – Просто… мне тоже снился подобный сон. Несколько раз. С тех пор, как вы появились на пороге «Фургончика».

– Возможно, это просто совпадение…

– Тот сон… – она подняла голову, заглядывая Даниэлю в глаза. – Он показался мне тревожным. А вам?..

– Отнюдь. Скорее я чувствовал, что должен разгадать некую тайну. – он замолчал, обдумывая слова Сольвейг.

Галдящий и пестрый рынок остался позади, и теперь под ногами петляли улочки – как бы не заблудиться. Тучи становились все темнее, ветер принялся подвывать протяжно и музыкально, словно где-то неподалеку играла…

– Слышите? – спросила Сольвейг. – Что это? Флейта?

Даниэль огляделся в поисках источника звука. Дракула, семенивший за ними, вырвался вперед и юркнул в узкий проулок. Только и мелькнул пушистый хвост.

– Идемте, – Сольвейг потянула Даниэля вслед за котом.

Вскоре они выбрались на небольшую площадь, в центре которой возвышался фонтан, окруженный людьми. Даниэль чуть приподнялся на цыпочки: у подножия расположился неопрятного вида человек, в самом деле играющий на флейте. Рядом с ним лежала соломенная шляпа, в которой красовалась горстка монет. Дракула, просочившись между ног ценителей музыки, взобрался на бортик фонтана и теперь невозмутимо умывал лапой мохнатую морду.

Музыка завораживала. Она отражалась в журчании воды, песне ветра и невесомом шепоте города. Мелодия то поднималась в небо, и тогда Даниэлю хотелось воспарить за ней, то падала на землю, и ему казалось, что под ногами разливается бурная река. Сольвейг слушала, закрыв глаза. Он украдкой втянул запах ее волос – теперь они пахли вереском. Даниэль зажмурился и позволил музыке унести себя домой, на бескрайние поля родной Англии. От целого мира не осталось ничего, кроме тепла Сольвейг, ее дыхания и волшебной флейты. Вокруг оживали легенды прошлого, проказники фейри затевали хоровод, и блестящий плавник мелькал в высокой траве.

Даниэль не заметил, как музыка сменилась аплодисментами и звоном монет, ссыпаемых в шляпу у ног флейтиста. Люди стали расходиться. Даниэль принялся рыться в карманах, надеясь обнаружить хоть один медячок в благодарность за столь прекрасную игру.

Музыкант кланялся, не поднимая головы. Его одежда была чистой, но давно заношенной: тут и там на рубахе виднелись заплатки, пуговицы явно не принадлежали одному набору, а туфли и вовсе давно прохудились – из дыры на носке выглядывал большой палец. Отвесив последний поклон, музыкант выпрямился – это был приятный мужчина чуть за тридцать, один из тех, в ком можно опознать итальянца за долю секунды, окажись он в любой точке земного шара. Черные глаза, острые скулы, прямой нос и живая мимика: рот его вмиг округлился, брови изогнулись, а на лбу собрались морщины.

– Это вы, синьорита! – голос оказался под стать: звонкий, громкий и насыщенный.

Дракула вздрогнул, прекратив умываться. Несколько человек из тех, кто минуту назад наслаждался музыкой, а теперь отправился дальше, по своим делам, обернулись. Сольвейг смущенно разулыбалась. Музыкант схватил ее руку, принялся трясти, а после поцеловал.

– Я так рад видеть вас снова!

– Правда?

– Конечно, синьорита, конечно! Вы спасли мне жизнь!

– Вы Массимо? – догадался Даниэль.

– Точно, это я! – он пожал руку и Даниэлю. – Каким ветром вас занесло в эти края?

– Я искала тебя.

– Вот как? Зачем же?

– Чтобы вернуть тебе… – Сольвейг наклонилась, приподняла пятку и вытащила из туфельки крохотный сверток из старой газеты. Развернула его – внутри блеснул золотой дукат. Такие нынче хранились только в музеях. – Это.

Массимо мигом изменился в лице. Он отшатнулся от протянутой монеты так, словно ему предлагали подержать жуткого арахнида.

– Нет! – вскрикнул он и попятился, позабыв о фонтане за своей спиной.

Массимо грохнулся в него с задорным «плюх», успев только выбросить вверх руку, которой сжимал флейту. Сольвейг охнула. Даниэль бросился на помощь. За происходящим с деланым безразличием наблюдал кот.

Насквозь промокший, дрожащий, но, по счастью, целый, Массимо уселся на бортике, с опаской поглядывая на Сольвейг и монету. Он беспрерывно мотал головой и повторял:

– Нет, нет, нет…

– Но почему?..

Из-за туч вдруг показалось солнце, как раз вовремя, чтобы отогреть несчастного флейтиста.

– Неужели ты не понимаешь?..

– Не понимаю… – Сольвейг опустилась рядом и спрятала монету обратно в туфлю. Дракула тут же взобрался ей на колени, услужливо подставляя спину для почесываний.

– Ты спасла меня, – повторил Массимо. – Спасла, избавив от этой мечты.

Даниэль стоял, сложив руки на груди. Брызги воды попали и на него, но он не чувствовал холода, лишь смутную тревогу, которая зарождалась где-то в солнечном сплетении. Массимо вздохнул и продолжил:

– Деньги никогда не приносили мне счастья, но только лишившись мечты, я понял это. Моя семья всегда была богата. Отец был купцом и с детства внушал мне, что нет ничего лучше золота. Когда я был ребенком, он дал мне первое поручение – сопроводить товар на ярмарку в соседний город, а после вручил этот дукат. Тогда в моей голове поселилась мечта… нет, одержимость – заработать все золото мира. Я сохранил первый дукат, как память о том, что всякий труд вознаграждается, и с головой ушел в работу. Но чем больше я трудился, тем больше мне хотелось получить. И тем больше я отстранялся от жизни, сам того не замечая.

Сначала я потерял семью. Жена устала от того, что меня вечно нет дома. Она сбежала с каким-то голодранцем, прихватив с собой нашего сына. Затем умер отец, но меня волновало лишь его наследство, впрочем, как и моих братьев. Вскоре не стало и матери. Меня не было рядом, когда она умирала, – я гнался за выгодной сделкой и не успел проститься. А после от меня отвернулись все. Здесь, в Италии, семья очень важна, и когда другие торговцы и ремесленники, которых я представлял, узнали обо всем, они не захотели иметь со мной никаких дел. Человек, предавший семью, легко предаст любого.

Я впал в отчаяние. Я все еще был одержим идеями своего отца. Не спал ночами, все разглядывал свой первый дукат, размышляя: как мне вернуть влияние? Я понимал, что помочь людям забыть обо всем может только время. О том, чтобы покинуть Италию и начать все заново, в другой стране, я не мог и помыслить. Корни, от которых я так легко отказался, проросли глубже, чем я думал.

Но вот однажды, когда надежды почти не оставалось, я услышал о Сольвейг. В таверне, куда я ходил заливать свои беды, от одного пьянчуги. Поначалу я не поверил, что такое возможно, но все же решился разыскать ее.

Она отказывалась забирать дукат, но я убедил ее. И как только монета оказалась в ее руках, я… – Массимо ненадолго прервался, в его глазах блеснули слезы. – Я ожил. Я ощутил свободу впервые за долгое время. Я оглянулся на свою жизнь и понял, что вовсе не жил. Когда не стало моей одержимости, я вдруг увидел все в новом свете. В родительском доме, где поселился старший брат, я нашел мамину флейту. Она играла нам, если мы не могли уснуть. Мне всегда нравилась музыка… На последние деньги я нанял учителя, который помог мне освоить флейту, и стал путешествовать по городам, играя на улицах. Монет, которые оставляли люди, хватало на еду и крышу над головой, остальное же я раздавал беднякам. Я не искал искупления для своей пропащей души, но, сбросив с плеч бремя богатства и власти, больше ни разу не смотрел в прошлое. Только теперь я по-настоящему счастлив. И я не хочу снова становиться тем, кем был до встречи с Сольвейг.

Закончив рассказ, Массимо посмотрел на нее умоляющим взглядом.

– Прошу, не заставляй меня…

– Ты не устал от бессмертия?

– Нисколько. Я понимаю, о чем ты говоришь. Мне доводилось голодать, доводилось попадать в передряги, я даже встретил любовь, а после потерял, и все же…

– Но ты всегда в пути.

– Потому что я привык так жить. Люди не запоминают уличных музыкантов, только их музыку.

С каждым его словом Сольвейг бледнела сильнее. Ее плечи поникли, а глаза подернулись тоской, словно пеплом. Она взяла Массимо за руку.

– Но я должна вернуть тебе мечту…

– Зачем?

– Чтобы… – она сделала глубокий вдох. – Чтобы снова стать человеком.

– Почему ты думаешь, что дело в мечтах?

– Я не знаю… я… – Сольвейг скользнула взглядом по Даниэлю. Он неуверенно пожал плечами.

– Так, может, мечты вовсе ни при чем.

– Но как я узнаю, если не верну их все?

Массимо улыбнулся.

– О, ты узнаешь. Поверь мне. Рано или поздно…

Эти слова укололи Даниэля под ребрами. Он почувствовал, как вновь заныли старые шрамы. Рано или поздно. Поздно. Возможно, слишком поздно… Кажется, Сольвейг думала о том же. Она помрачнела, губы ее задрожали.

– Но что, если однажды ты все-таки устанешь от вечной жизни? – с надеждой спросила она.

– Тогда я снова разыщу тебя, – без раздумий ответил Массимо, а после взглянул на Даниэля и добавил: – Или твоих детей.

– Мы не…

– Знаешь что! – вдруг воскликнул Массимо. – Я придумал! Брось монетку в этот фонтан. Если я захочу забрать ее, то вернусь сюда. Или… пусть ее заберет кто-то другой, кто-то, кому она нужнее.

Его лицо лучилось радостью внезапной догадки, и это ужасно злило Даниэля. Неужели этот самодовольный болван не может справиться со своими желаниями? Что ему стоит освободить добрую женщину, которая однажды уже спасла его, от тяжкой ноши? Однако решение оставалось за Сольвейг. Конечно, Даниэль мог надавить, заставить силой, но Массимо должен был принять монету из ее рук добровольно. Ведь именно так работала магия? Или нет?

Сольвейг не могла решиться. Она переводила взгляд с Массимо на Даниэля и обратно.

– Мяу! – вмешался Дракула.

– Ты уверен? – Сольвейг почесала его за ухом. Большие желтые глаза смотрели на нее спокойно и даже строго. Она вновь достала монету. Солнечный луч коснулся позолоченной поверхности тонким, едва заметным бликом, и вмиг исчез, уступив небо тучам.

– Ну же! Бросай! – подбодрил Массимо.

Сольвейг опять посмотрела на Даниэля. Он был уверен – их мысли совпадали, и все же нерешительно кивнул.

Со скромным «бульк» и чуть слышным в трепетной предгрозовой тишине «дзинь» монета, мечта о несметных богатствах, опустилась на дно фонтана.

* * *

Сольвейг не понимала, что именно чувствует. После того, как она решилась на эту поездку, после всех приключений, теперь, когда она наконец ощутила вкус к жизни, когда у нее появилась надежда, крохотный дрожащий огонек, душу снова заполнила пустота. Мутные воды, в которых бесследно исчез даже плавник неуловимой рыбы.

Она мерила шагами комнату в скромной, но очень опрятной гостинице на окраине Торино. Из окна открывался чарующий вид на Альпы. Им не было дела до людских проблем, все казалось столь жалким и незначительным по сравнению с ними. Но только не здесь, не сейчас, не для Сольвейг. Внутри у нее собиралась лавина, готовая обрушиться вслед за любым, случайно отколовшимся камушком. Дракула следил за хозяйкой с подоконника, помахивая хвостом. Даниэль сидел на краю кровати, накрыв голову руками, словно это его будущее висело на волоске.

– Это так эгоистично со стороны Массимо, – нарушил он молчание, прерываемое лишь стуком каблуков Сольвейг.

– Разве? – она остановилась, сложила руки на груди и уставилась на Даниэля.

– А разве нет? – он ответил на ее взгляд.

– Мне не до загадок. Говорите как есть.

– Почему он не мог уступить вам?

– Он же сказал, что любит такую жизнь.

– Вы защищаете его?!

– Я защищаю его интересы, потому что в этом и был смысл!

– Какой?

– Вечная жизнь, вот какой. Я предлагала им вечную жизнь в обмен на мечты. И Массимо вполне доволен своей!

За окном все-таки разразился ливень. Несколько капель, упав из-под козырька, с шипением разбились о подоконник. Дракула ответил им тем же, выгнув спину и недовольно покидая насиженное местечко. На несколько секунд в комнату вернулась тишина.

– А вы? Вы довольны своей жизнью, фру? – это был выстрел в упор.

– Очевидно, раз я когда-то выбрала ее.

– Выбрали? Или все сложилось само собой?

– Я не знаю! – Сольвейг всплеснула руками. – Не знаю, что произошло!

– А хотели бы узнать?

– Зачем?

– Например, чтобы снова стать человеком?

– Кто сказал вам, что я этого хочу?!

– Разве нет?..

Дождь окончательно разошелся и, кажется, не собирался останавливаться, пока Торино не превратится во вторую Венецию, и тогда выбраться из города на фургоне окажется невозможно. Идея остаться здесь, в этой крошечной комнатке, в этой гостинице у подножия Альп, виделась Сольвейг заманчивой. Ей не придется ничего решать, не придется отвечать на вопросы. Она просто свернется клубочком рядом с котом, закутается в одеяло и застынет, превратившись в камень, сталагмит на дне пещеры собственных воспоминаний.

– Это ведь была ваша идея. Ваша… – сказала она внезапно севшим голосом. – Разве это не было эгоистично?

– Моя?! – теперь вспыхнул Даниэль. – Вы не хотели этого?!

– Я не знаю! Моя жизнь была простой и понятной до этого путешествия, до того, как в ней появились…

– Появился я? – он подскочил на ноги и в два счета оказался рядом.

Сольвейг гордо вскинула голову, глядя ему в глаза.

– Может и так, – ответила она. – Зачем вам это?

– Я думал, что спасаю вас.

– Зачем вам спасать меня?!

Вместо ответа Даниэль притянул ее к себе и поцеловал. Это длилось всего секунду, Сольвейг не успела понять, что происходит, но, когда поняла, он уже отстранился. Его дыхание стало рваным и учащенным, словно он спасся из бурного потока, вынырнув на поверхность.

– Я уже говорила вам, что меня не нужно спасать, – она сама не поверила, что произнесла это вслух. Слова были чужими и холодными, будто кубики льда на языке.

– К черту все! – Даниэль высвободил ее из объятий, отчего тут же стало зябко, развернулся и вышел, хлопнув дверью.

Сольвейг осталась одна, не считая кота, но, похоже, и тот осуждал ее: Дракула сидел поодаль и смотрел с такой выразительной укоризной, будто в действительности был человеком, по ошибке запертым в кошачьем теле.

Сольвейг обессиленно рухнула на кровать, чувствуя, как по щекам текут слезы. Ужасное клише, глупость, детская причуда – плакать вместе с дождем, и все же слезы лились, принося облегчение душе. Сольвейг была напугана в равной степени переменами и их невозможностью, но больше прочего – теми чувствами, которые пробудил в ней этот мужчина. Она не знала, намеревалась ли оттолкнуть его или за нее решал страх, но ясно понимала одно – Даниэль был прав. Она хотела стать человеком. Ради него. Ради самой себя и того будущего, которое простиралось далеко за пределы Парижа. Будущего, в котором был Даниэль… и кот.

Сон коснулся век точно лебяжье перо. Дождь почти затих в угасающем сознании. Пушистым облаком Дракула пробрался под бок и замурлыкал. «Прощение Даниэля так просто мне не добыть», – мелькнула последняя вязкая мысль. Сольвейг, засыпая, провела языком по губам. На них остался вкус соленой карамели. Вкус его поцелуя.

Кольцо с изумрудом

Дождь еще шел, когда она, поскребясь тихо, как мышка, открыла дверь и вошла в комнату. Силуэт отделился от темноты. Видимый, осязаемый, прокрался вдоль стены и юркнул в постель, под одеяло. Она прильнула всем телом. Дыхание – море, кожа – лед, прикосновения – пламя. Ее волосы щекотали ноздри.

Даниэль затаил дыхание, сморщил нос, но, не выдержав, чихнул и… проснулся. На подушке, рядом с его лицом, расположился Дракула. В первое мгновение, когда реальность еще не прояснилась до конца, Даниэль был разочарован – сон, только лишь сон, – а после вспомнил все, что произошло накануне.

– Ты что, научился проходить сквозь стены? – он сплюнул кошачью шерсть, случайно попавшую в рот.

– Мяу, – неопределенно ответил Дракула, приоткрыв один глаз.

Даниэль осмотрелся – дверь и вправду была заперта. Как кот проник внутрь, оставалось загадкой. Хотя этот вопрос волновал сейчас меньше всего. Еще ночью Даниэль решил во что бы то ни стало выполнить обещание и доставить Сольвейг в Париж, но теперь сделать это было гораздо труднее.

Казалось, он снова угодил в ловушку, как и шесть лет назад, доверив сердце не той женщине. И хоть Сольвейг не давала обещаний, ее слова ранили ничуть не меньше тех, что однажды пришли с полевой почтой, прямиком в окоп, в руки, перепачканные сажей и кровью. Но письма больше не было, а значит, не было и прошлого. Наверняка и самой Сольвейг не раз разбивали сердце. Эта мысль показалась спасительной – не оттого, что Даниэль жаждал отмщения или справедливости, но оттого, что могла послужить оправданием. Крохотный луч надежды пробрался в номер вместе с солнцем и порывом ветра. Даниэль поежился – после дождя воздух еще не согрелся, а окно было распахнуто настежь.

– Так вот как здесь очутился, – догадался он и потрепал спящего кота по макушке.

Две комнаты, две одинокие души, запертые в них, объединял хлипкий парапет.

* * *

Почти весь путь до Безье, городка, где путешественники условились встретиться с сумасшедшим Тодором, Сольвейг молчала. Даниэль смотрел на дорогу, стараясь не думать о вчерашнем разговоре. Нет-нет он слышал тяжелые, прерывистые вздохи на соседнем сиденье. Несколько раз в них просачивались звуки «а!», «ох», «я…», но так и не превращались в полноценные слова. А когда фургон пересек границу Франции, Сольвейг затихла и отвернулась к окну. Даниэль надеялся увидеть лавандовые поля, но к августу цветы уже отошли или же были убраны местными фермерами, и теперь повсюду простирались бесконечные зеленые степи.

С другой стороны дороги вилась линия дикого пляжа: море то подходило ближе, то удалялось, прячась за одинокие домики и гостевые шато. В приоткрытое окно поочередно лились запахи вареной кукурузы, просоленных водорослей и горьких трав. Солнце не показывалось с самого утра – тучи, будто воздушные шары, прицепились к фургону и следовали за ним по пятам. Даниэлю прежде не доводилось бывать на юге Франции, и теперь он силился запомнить, впитать как можно больше красоты, безмятежности, чтобы наложить новую картинку поверх той, что навсегда отпечаталась россыпью шрамов на груди.

– Остановитесь, – он так проникся тишиной, что голос Сольвейг заставил его вздрогнуть.

– Зачем?

– Прошу… – добавила она уже мягче. – Я должна сказать вам кое-что.

Даниэль нехотя заглушил мотор, свернув на обочину. Фургон встал, зажатый между морем и полями, между небом и землей.

– Простите меня за то, что я наговорила вчера, – Сольвейг выпалила это на одном дыхании, щеки вмиг стали пунцовыми.

– Я понимаю…

– Нет! Дайте мне закончить, – после короткой внутренней борьбы она наконец посмотрела на Даниэля. – Вы были правы. Я действительно давно устала от вечности. Устала убегать… от себя самой. Но и последние пятьдесят лет в Варне не были столь прекрасны. Мне казалось, я нашла место, где смогу скоротать еще пару сотен лет… но я ошибалась. Сам город душил меня, я растворялась в нем и почти исчезла, а потом… появились вы и напомнили, что значит жить, не оглядываясь назад, что значит ощущать себя живой. Но когда Массимо отказался забрать свою мечту… та робкая надежда, которую я питала, погасла. Я испугалась. И поэтому оттолкнула вас.

Сольвейг замолчала. По глазам Даниэль видел, что она говорила искренне. Слова шли от сердца и потому дались ей с таким трудом. Что-то внутри надломилось. Лопнуло, как мыльный пузырь, и вылилось бальзамом на душу. Тягучим, сладким, но также горьким, точно гречишный мед. Даниэль не ожидал, что так скоро и легко простит Сольвейг ее слабость, временное помешательство. Он взял ее за руку.

– Я тоже расскажу вам историю, которую прежде не рассказывал никому, – он выдохнул, ощущая покалывание в области сердца. – Когда объявили, что Великобритания вступает в войну, я не мог остаться в стороне. Совесть не позволила бы мне.

По дороге мимо них промчался щегольской автомобиль без верха. Мужчина за рулем смеялся, а рядом сидела девушка в голубом шарфе. Он развевался, точно гонимая ветром морская волна, оставляя после себя шлейф дорогих духов. Французы всегда оставались французами. Такой же была мать Даниэля – ее французские корни пробивались наружу ростками невесомой элегантности, едва ощутимой, но столь явственной во всем, за что бы она ни бралась.

С грустью улыбнувшись собственным мыслям, Даниэль продолжил:

– Меня и других добровольцев определили на север Франции, в Лилль, и сразу же мы угодили в пекло, – он поморщился. – Я не хочу погружаться в воспоминания, но скажу лишь одно: я никогда не думал о войне так, хоть и не питал романтических иллюзий, как некоторые из моих товарищей. Реальность оказалась намного хуже самого страшного кошмара, который только можно вообразить. За месяц я потерял почти всех, с кем успел подружиться, и выжил лишь чудом. Точнее…

Даниэль на миг зажмурился, словно то, что он собирался сказать, причиняло бо`льшую боль, чем все ужасы и потери.

– Там, в этом аду из пепла, пота и крови, меня спасала только одна мысль. Мечта. В Англии меня ждала девушка. Роуз. Мы были знакомы с детства, ее родители жили по соседству и часто заходили в мамин книжный магазин. С ними приходила и Роуз. Мы любили играть в подсобке, разглядывать картинки в книжках, и тогда же, совершенно по-детски, решили, что однажды непременно поженимся. Я был ее Ланселотом, она – моей Гвиневрой, – лицо Сольвейг снова вспыхнуло, пальцы дрогнули. – И, как Ланселоту, мне суждено было остаться с разбитым сердцем.

Единственным лучом света в окопах были письма. Ее письма. Сначала они приходили каждую неделю. Я ждал их, но не как ждут праздника, нет, я ждал их, как глотка свежего воздуха. Эти письма напоминали мне, что где-то там, за проливом, есть жизнь. Там есть дом. Семья. Рутина, привычная и размеренная тоска, которая казалась лучшим, что есть на свете.

По дороге, поднимая пыль и шурша шинами, проехали еще два автомобиля. Один из них посигналил фургону на обочине, Даниэль посигналил в ответ. Сольвейг затаила дыхание, ожидая продолжения истории. Он не стал терзать ее и снова заговорил:

– Со временем письма стали приходить реже. Я был огорчен этим, но не задумывался о причинах. На это попросту не хватало сил. И когда пришло последнее, я даже не сразу понял смысл слов – чтобы спать на земле под грохот снарядов, нужна привычка, – Даниэль горько усмехнулся. – Я перечитал письмо трижды. Рози писала, что сожалеет. Писала, что хочет быть честной со мной. Писала, что встретила другого. Вы не поверите, фру, но его звали Артур. Артур Хоббстон. Я знал его, хоть и не лично. Его семья тогда владела половиной Манчестера. Рози клялась, что любит его, и все, что мне оставалось, – поверить ей. Но как же я разозлился! Я почти потерял остатки разума, и мое безрассудство в бою обернулось ранением. В госпитале в Париже и после, на родине, пришла боль, и причиной были вовсе не свежие раны.

И вновь Даниэль был поражен тем, с какой легкостью он открыл сердце Сольвейг. Его словно вело провидение. Чувство тонкое, подобно дрожащей струне, но столь же твердое, звучащее одновременно под ребрами и в ушах. Это не было ошибкой. Все, что привело их сюда, на обочину дороги неподалеку от Безье.

– Я хранил это письмо много лет. Как напоминание о предательстве, которое невозможно простить, и только недавно избавился от него.

– Как?

– Я отдал его тому чудику, французу, который обменял фургон на ваш магазин.

– И что же он дал вам взамен?

– Он сказал, все, что нужно, у меня уже есть.

– Но почему вы решили отдать письмо?

Даниэль улыбнулся и сжал руку Сольвейг.

– Потому что он был прав.

Ее дыхание участилось.

– Вы подарили мне надежду, фру.

– И обидела вас…

– Нет, вовсе нет. Война давно кончилась. И я понял это благодаря вам.

Дракула, наблюдавший за разговором из глубины фургона, – теперь он устроил лежанку на чемодане Сольвейг, – незаметно подобрался ближе и принялся тереться о ноги. В небе наконец вспыхнул просвет: солнце прорезало мешковину туч и явилось во всей красе, предвещая теплый прованский вечер.

– Знаете, фру, для таких историй больше подходят звездные ночи.

– Уверена, у нас еще будут такие, – она улыбнулась, точно само воплощенное лето.

– Истории или ночи?

– Ночи для историй и истории для ночей.

– Что ж… Это меня устраивает.

* * *

Безье почти не изменился, если не считать электричества и машин на мощеных улочках. Город хранил дух старой Франции, как хранят драгоценную брошь в шкатулке, изредка доставая, чтобы смахнуть пыль, очистить от ржавчины и с гордостью украсить ею лучший наряд. Сольвейг надеялась вновь прогуляться по величественному мосту через реку, которая делила Безье пополам: именно на ее берегу, в старой части города, путешественники условились встретиться с Аннет.

Теперь, когда в их маленьком доме на колесах – Сольвейг поймала себя на мысли, что действительно считает фургон домом, – воцарился мир, она с нетерпением ждала встречи с подругой и человеком, спасти которого ей следовало очень давно. Кольцо с изумрудом, завернутое в тряпицу, лежало на дне чемодана: мечта звездочета – самая чистая и светлая из всех, что Сольвейг доводилось держать в руках.

Постоялый двор, а ныне гостиница с прекрасным видом на реку Орб, к радости Сольвейг, был там же, где и прежде. Стены его, подточенные временем и водой, нависали над грудой серых одноэтажных домиков, которые, точно диковинные грибы, росли вдоль пляжа. Внутри, как и много лет назад, царил застоявшийся запах сырости, и потому желающих провести здесь ночь было не слишком много. И все же эти места оставались дороги сердцу Сольвейг.

Предаться воспоминаниям не удалось – Аннет обрушилась на нее как ураган, едва не снеся с ног.

– Так быстро? Как ты успела? – удивилась Сольвейг, выбравшись из удушающих объятий.

– На самолете, дорогая, как же еще! – Аннет сияла беспечной улыбкой. Путешествие действительно пошло ей на пользу. Или дело было в мечте?

За спиной Аннет маячил другой призрак прошлого. Тодор выглядел посвежевшим: причесанным, одетым в новый, выглаженный костюм.

– Прости, что набросился на тебя тогда, – и все же голос был слаб. – Ты привезла ее? Неужели это правда?..

Сольвейг кивнула.

– Идемте наверх, – она оглянулась на скучающего за стойкой портье. – Нам не нужны лишние глаза и уши.

От внимания Сольвейг не укрылось, как Аннет взяла Тодора под руку, поднимаясь по лестнице. Даниэль подхватил поклажу. Дракула побежал впереди, то и дело оглядываясь на процессию.

В номере было душно, и Сольвейг распахнула окно, чтобы впустить немного свежего воздуха. Несколько секунд она любовалась видом: каменный мост – потомок Средневековья, неспешно гуляющие по нему туристы, цветные дома по ту сторону реки. Когда все расселись, – Даниэль по обыкновению устроился на краю кровати, Дракула взобрался ему на колени, Аннет, обмахиваясь шляпкой, заняла кресло, – Сольвейг достала из чемодана тряпицу. Тодор, который в нетерпении остался стоять посреди комнаты, вздрогнул.

– Я не стану больше терзать тебя ни минуты, – развернув тряпицу, Сольвейг протянула ему кольцо. Сверкнул изумруд, заключенный в серебряном ободке.

Едва дрожащие пальцы Тодора сгребли кольцо, номер затопила мерцающая тьма. Сотни синих и зеленых огоньков взметнулись в воздух и тут же, кружась, осели на потолке. Они собрались в созвездия, и их холодный свет засиял, словно дневной. Привычное волшебство вновь поразило Сольвейг своей красотой.

Оно иссякло спустя миг. Сольвейг моргнула, а когда открыла глаза, все было по-прежнему. Изменились только выражения лиц. Даниэль удивленно озирался по сторонам, Аннет хлопала ресницами, Тодор же… словно другой человек стоял напротив Сольвейг, сжимая в руке кольцо. Казалось, что звезды, мгновение назад украшавшие потолок, теперь искрились в его глазах. От былого безумия не осталось и следа. Он снова был тем отчаянным романтиком, что появился на пороге «Фургончика» пятьдесят лет назад.