Текст книги "Задержи дыхание (сборник)"

Задержи дыхание

Я пытаюсь подобрать слова, чтобы рассказать о том, что произошло. И тут же умолкаю. Я боюсь не того, что люди узнают о моем преступлении. Я боюсь… самих слов. Главным образом, произнесенных вслух. Потому что никогда не знаешь, кто именно тебя слушает.

Когда я наконец уговорил жену поехать в гости к моему старому приятелю, на Урал, та собирала вещи с непроницаемым лицом. И потом все время, пока мы ехали на восток в спальном купе, пили красное вино и смотрели в окно на яркие, холодные осенние леса, она молчала. За двое суток жена произнесла всего несколько фраз.

Я на нее не сердился, потому что знал – Елена всей душой против поездки. Мне это было даже приятно, и сразу скажу почему. Вот уже четыре года, как она стала моей женой, но до этого считалась девушкой Петра – того самого человека, к которому мы отправились в гости. Я никогда не спрашивал, любила ли она его. Мне было достаточно знать, что теперь она любит только меня. И наверное, из нас троих одна до сих пор помнит о старых временах. Я все забыл, и Петр тоже. Иначе зачем он нас к себе пригласил? Зачем?

Мы вышли на маленькой станции, не доезжая до города километров сорок. Петр встретил нас на изрядно забрызганном грязью армейском уазике. Он обнял сперва меня, потом Елену. Сразу оговорюсь, что ничуть не ревновал. Я думал, что знаю этого человека. Поверить, что он может любить женщину, было невозможно – не зря же Елена с ним рассталась. Для него существовали только горы. Он ими жил, пропадал в них большую часть года, и в конце концов сам стал похож на выветрившуюся скалу из красного гранита. Твердое, шершавое лицо, пронзительные голубые глаза – как два ледника, рот – зарубка от ледоруба. Грубые, корявые, отмороженные во время какого-то опасного подъема руки. Теплый, потрепанный спортивный костюм, щедро изукрашенный репьями и колючками. И разговоры только о горах.

– Наконец-то увидите, как я тут устроился, – говорил он, увозя нас все дальше от станции. В небрежно вымытом окне промелькнул маленький, нищий городишко. Сонные бабы на рыночной площади, бледные худые дети, пьяный мужик с собакой на веревке. Через несколько минут мы выехали за город и стали медленно подниматься в гору. – Продал все – и квартиру, и дачу, и машину. Взамен купил вот эту развалюшку, довел до ума. Лучше не нужно! Домик у меня малюсенький, но зато теплый. А вокруг-то, ребята… Вам понравится – увидите.

Мы поднимались все выше по плавному, на удивление гладкому серпантину. Над нами медленно, как тяжелая карусель, поворачивалась пологая гора, покрытая смешанным лесом. На дорогу косо сыпались розовые и желтые листья, небо было бледным и пронзительно-чистым. Петр опустил стекло, в салоне запахло хвоей, сыростью и ночными заморозками. Елена сидела на заднем сиденье, подняв воротник куртки, и молча смотрела в окно. С тех пор как она поздоровалась, ею не было сказано ни слова.

– Вы такие бледные, – заботливо говорил Петр, почти не глядя на знакомую дорогу. – Молодцы, что приехали! Я кое-что вам покажу. Не знаю даже, как и назвать… Это мое открытие.

– Новая вершина? – спросил я. Альпинизм давно стал для меня воспоминанием. Я перестал ходить в горы с тех пор, как заработал ревматизм – в двадцать-то лет!

– Совсем наоборот, – радостно откликнулся Петр. – Это пещера. Лен, тебе не холодно? Закрыть окно?

Жена не ответила, даже не пошевелилась. Она сидела так тихо, будто ее и вовсе в машине не было. Но, оглядываясь, я всякий раз встречал ее напряженный, грустный взгляд. Как будто она чувствовала… Нет – знала, что должно произойти.

Ехали долго. Я потерял счет склонам, на которые мы поднимались, с которых плавно съезжали. Помню только, что один раз дорогу перебежала линялая тощая белка. Петр коротко просигналил и пояснил:

– Они здесь почти непуганые, так и лезут под колеса. Тут и лоси есть. Ну, как вам дышится после Москвы?

И обернулся. Я – машинально – тоже. Елена упорно смотрела в окно, и в этот миг она, со своими рыжими короткими волосами, бледным лицом и застывшим темным взглядом, удивительно походила на белку, едва не попавшую нам под колеса. Только пуганую белку. Затравленную. В этот миг я впервые пожалел, что уговорил ее поехать. Что не имеет значения для мужчин, связанных многолетней дружбой, то может больно ранить женщину. Все, что угодно, – воспоминания, неосторожное слово, камешек, брызнувший из-под колес.

Петр остановил машину у серой бревенчатой постройки, ничем не огороженной. Я заметил, что к ней не подходили линии электропередачи, и в самом деле, света в домике не оказалось. Петр, едва войдя в сени, зажег керосинку, которую сразу нашел на ощупь. Медовое пламя широко вытянулось, побледнело и застыло, прикрытое закопченным стеклом.

– Вы не пугайтесь – у меня все тут есть. И печь, и скважина с артезианской водой, – говорил он, занося в комнату наши вещи. – Это уже я пробурил, а раньше приходилось ходить на родник, на гору лезть. Запасы сделал – могу не спускаться в город несколько месяцев. Это на зиму, когда занесет дороги. Есть рация на батарейках и приемник. Вот телевизора нет, не обижайтесь. Да он тут и ловить ничего не стал бы – вокруг горы!

Елена медленно, будто неохотно расстегивала куртку. Казалось, она его не слышит. За все время она ни разу не взглянула на Петра, не встретилась с ним взглядом. Села к столу, молча поела вареной картошки и тушеного мяса, молча выпила с нами рюмку водки за встречу. И поднялась наверх, в мансарду, стелить на ночь постель.

– Пойми, – говорил мне размякший от водки Петр. – Ничего человеку не нужно, никаких благ цивилизации. Стоит один раз понять, что все это мираж, шелуха – и уже ничего не нужно.

– И все же, здесь такая глушь, – упрямо твердил я. Что со мной случилось, водка ударила в голову? Или пронзительный воздух, пахнущий молодостью и нетронутым лесом? Или замкнутый взгляд жены? Я горячился: – Что ты здесь делаешь? Кого видишь? Тут поговорить не с кем!

Петр поднял красный, шершавый палец. На его лице застыло торжество:

– Не с кем? Погоди. Я покажу тебе такое, что ты и не поверишь. Я-то кое с кем разговариваю, да! И чаще, чем ты думаешь!

Я подумал, что он пьет нечасто, раз так быстро опьянел и принялся нести чепуху. Выбрал момент, попросился спать и тоже поднялся наверх.

Петр отвел нам теплую мансарду, обшитую струганными досками. Я увидел широкую кровать, застланную чистым бельем, огромные деревенские подушки. На подоконнике в банке стоял букет из осенних листьев и рябины. В углу висел жестяной умывальник. Я ополоснул лицо остывшей водой и подошел к постели. Елена лежала навзничь, залитая лунным светом, падавшим в мансарду из незашторенного окна. Я боялся ее разбудить, но вдруг увидел, что она смотрит в потолок. Сел рядом. Руки у нее оказались холодными, будто обмороженными луной.

– Ну что с тобой? – спросил я. – Почему ты такая? Он, конечно, ничего не скажет, но обидеться может…

– Не нужно было нам приезжать, – тихо сказала Елена. Она по-прежнему рассматривала доски на потолке. Тени от ресниц вытянулись на полщеки, рот казался голубым, лицо пугающе незнакомым. Как будто на подушке лежала не голова Елены, а сама луна – яркая, белая, испещренная резкими тенями.

Наверное, я выпил больше, чем нужно. Проснулся от жаркого солнца, заливавшего постель так же беспощадно, как ночью заливал простыни свет луны. В мансарде явно не хватало занавесок, но Петр к таким вещам равнодушен. Елены рядом не оказалось. На подушке осталось несколько рыжих волосков и ее запах. Я полежал немного, вдыхая его и, как всегда, пытаясь разложить аромат на составляющие. Что это было? Белая лилия, свежая вода, любовь, молодость, слабость?

Я встал. Воды в умывальнике осталось на донышке – Елена умылась тщательно. Спускаясь вниз, уже с лестницы различил в кухне голоса.

На столе красовалась огромная чугунная сковорода с яичницей, на тарелках лежали огурцы, яблоки, хлеб. Елена сидела, подперев подбородок сложенными ладонями, и не мигая, смотрела на Петра. Впервые смотрела прямо, как завороженная. А он безостановочно говорил, то и дело цепляя на вилку куски глазуньи.

– Дело, конечно, в акустике, но я не физик, сама знаешь, и мало в этом разбираюсь. Ясно одно – в пещере другие законы распространения звука. Звук – это волны, верно? Так представь себе волну, которая одновременно и легкая рябь, и барашек, и цунами. И бог знает что еще!

– Вы это о чем? – Я присел рядом, налил себе молока.

Водку Петр не выставил. Я подумал, что меня стошнит, но на лбу выступила испарина, и муть постепенно ушла. Петр увлеченно продолжал, теперь обращаясь ко мне:

– Понимаешь, неподалеку, километров пять отсюда, есть пещера. Глубокий разлом, я спустился туда случайно, когда бродил по горам. И знаешь, сперва ничего не понял. Крикнешь в этой пещере «эй!» и себя не слышишь. Никакого эха – это я еще могу понять, мне это встречалось. Но там себя, собственного голоса не слышно! Будто онемел или оглох. А если постоишь еще минут пять, вдруг откуда ни возьмись – твой голос, и так громко: «Эй!» А потом еще раз, подальше, как из-под земли. Или так, будто кто-то тебе на ухо шепчет.

Он быстро перекрестился. Я не знал, что Петр стал набожен. Поискал глазами и в самом деле нашел в углу закопченную икону.

– В первый раз я так и сказал: «С ума можно сойти!» И сбежал оттуда, от греха подальше. Живу внизу день, два, только об этом и думаю – да разве такое возможно? И не хочу идти, а тянет туда. Все-таки решил проверить – может, мне показалось? Иду в горы, спускаюсь в разлом, стою, слушаю. Боюсь рот открыть. И вдруг слышу откуда-то свой голос, и так ясно, чисто: «С ума можно сойти!» Меня оттуда так и вымело!

Елена улыбнулась и покачала головой. Она не верила ни единому слову, я это видел. Это понял и Петр, у него в глазах появился фанатичный стеклянный блеск.

– Не верите? – горячо переспросил он. – Да я сам не верил, даже после второго раза и после третьего! Привез туда друга, ни о чем его не предупредил. Зашли мы в пещеру, и я, как ни в чем не бывало, с ним заговорил. Он стоял рядом и не слышал ни звука! Глядел на меня, как помешанный, потом вижу, у него тоже шевелятся губы. Спрашивает меня о чем-то, это я понимаю, но тоже ничего не слышу. А когда он «наговорился» и собрался удрать, на нас, как с потолка, упал весь разговор! Фраза за фразой. «Ну как тебе это? – Что? Что ты говоришь? Черт! – Спрашиваю, как тебе моя пещерка? – Да что это?! – Я предупреждал! – Пошли отсюда!» – Петр хохотнул: – Мне-то было смешно, а он чуть сознания не лишился. Крепкий парень, все горы исходил, битый, ломаный, на нем места живого нет. А убежал очертя голову, да еще меня убеждал никогда больше туда не ходить!

Мы с женой переглядывались, но не перебивали. Альпинисты любят рассказывать байки, и Петр не был исключением. Просто немножко перегнул палку, да и то, чтобы нас развеселить. То есть Елену.

– Но самое смешное, – продолжал он, доедая яичницу, – что, когда я через месяц туда спустился, опять услышал его.

– Кого? – спросил я.

– Того парня! Его слова, его голос – будто с того света. А потом и себя. Правда, уже не весь разговор, только обрывки, и все перепутано – будто газету порвали, клочки перемешали и склеили. Он все спрашивал, почему я говорю шепотом, почему он меня не слышит – несколько раз подряд, а я твержу сперва, что предупреждал, а только потом спрашиваю, как ему нравится пещера.

Глаза Петра сияли. Он был так горд, будто в самом деле сделал невесть какое открытие:

– Понимаете? Звук законсервирован! Он куда-то попадает, в какие-то проломы, впадины, черт знает куда, – быстрый взгляд на икону, – может, очень глубоко. И никуда уже не исчезает. Все, что сказано в той пещере, хранится вечно! И через десять лет я буду там звучать, и через сто, и потом, когда уже никого из людей на земле не останется, мой голос будет там жить. Это же бессмертие звука! Каково?

– Ну ладно, не увлекайся, – сухо ответил я. Его запал начинал меня тревожить. Байки так фанатично не рассказывают. – Такого не может быть.

Елена опустила глаза в стол и промолчала.

– Значит, не может быть? – с расстановкой повторил Петр. – Так вот что я тебе скажу. Здесь, на этой горе, давно уже никто не живет. Изба эта выморочная досталась мне чуть не даром. А прежде тут жили какие-то староверы, пара древних стариков. Они умерли, наследников не было, никто к ним не ходил – какие здесь гости! Ну кто, скажи, мог ходить в ту пещеру? Как часто? Да тут на сорок километров ни души! А сколько там звучит голосов, сколько!

Его глаза мечтательно, почти нежно засветились.

– И вот что я тебе скажу – там звучат голоса тех, кого давно уже нет в живых. Может, этих самых стариков, может, их предков, а может, еще кого древней. И говорят они так диковинно, как сейчас уже никто не скажет, даже в самой глухой деревне. И молятся они там, и плачут, и шепчутся, и смеются. Старые, молодые – всякие. А один раз было… – Он понизил голос: – Знаешь, я ведь местные диалекты знаю с юности, тут родился. Иностранные языки тоже неплохо различаю на слух. Но там я слышал такое… Не знаю, с чем сравнить. Это, конечно, был человек, но его голос… И то, как он говорил… – Петр нервно сглотнул: – Это был не то замедленный лай, не то волчий вой… Какие-то странные звуки, гортанные, почти без согласных, без ударений. Я слушал, и у меня мурашки по коже бежали. Что делал этот человек, производя такие звуки, – плакал, забившись в пещеру, голодный, израненный, испуганный, или совершал обряд? У меня ни на миг не появилось ощущения, что я слышу деревенского идиота, случайно заблудившегося в горах. Нет, это был какой-то очень древний человек. С другим строением горла и строем языка. Как он мог выглядеть – не представляю.

Мне было уже не смешно. Я молча слушал Петра и думал о его одиночестве. О том, как оно меняет человека. О том, что может случиться, если месяцами живешь в глуши, без телевизора и электричества, без семьи и соседей. О том, что в таких условиях слишком заманчиво вообразить себе призрак общения. Такую вот пещеру, полную голосов живых и давно умерших людей. И даже не людей. Полулюдей, жалких существ, едва разогнувших спину, вставших с четверенек где-то на заре цивилизации, когда сами эти горы были совсем другими – воистину великими хребтами, рассекающими пополам материк, где не было еще ни Европы, ни Азии.

И тут жена встала.

– Я хочу туда спуститься, – сказала она ясным, бестрепетным голосом.

Я изумленно посмотрел на нее, но она уже надевала куртку, торопливо шнуровала теплые ботинки. Петр тоже оделся. Все еще азартно взглянул на меня:

– Ну а ты, маловер? Это недалеко, пойдем прогуляемся!

– Лучше вас дождусь, – иронично ответил я. Мне очень хотелось посмотреть на лицо Елены, когда она вернется из этой мифической пещеры. Вернется обманутая, смущенная, может быть, злая… А может, будет улыбаться, обратит все в шутку. Но так или иначе веселье будет неискренним, потому что я видел – она поверила Петру. Поверила настолько, что я впервые ощутил что-то вроде ревности и ждал ее возвращения со злорадством.

Больше я не видел ее живой. Через два часа Петр мощным пинком открыл входную дверь и, пошатываясь, внес в комнату труп Елены. Она висела у него на руках, как тряпичная кукла. Голова была разбита, в рыжих волосах запеклась яркая кровь – будто запутался осенний лист. Петр положил ее на серый дощатый пол, сел рядом и молча укусил свое запястье.

Только тогда я смог выбраться из-за стола. Толкнул его, расплескав из кружки молоко, недопитое Еленой. Подошел к телу, склонился над ним. Потрогал холодную, чуть влажную щеку, коснулся голубых век, открытой шеи. Губы моей жены были чуть приоткрыты, а на лице, как мне показалось, застыло выражение испуга. Не смертельного ужаса, а легкого испуга или даже изумления.

– Она оступилась, – с трудом выговорил Петр, хотя я ни о чем его не спросил. У меня исчез голос. – Там, в глубине пещеры, есть трещина, очень опасная. Я давно ее знаю. В темноте можно угодить туда ногой и сломать лодыжку. Мы вошли, осмотрелись, она убедилась, что я говорил правду… Потом отошла от меня в дальнюю часть пещеры, стояла там и слушала голоса. Их сегодня было много… И тут у меня случайно погас фонарь, а она в это время как раз двинулась дальше. И попала в трещину… Ударилась головой о выступ скалы… Когда я включил фонарь, она уже умирала. Я ничего не мог сделать, ничего.

Я увез Елену в Москву и похоронил рядом с ее родителями, в одной ограде. Там оставалось еще одно место, но никто не думал, что оно ждет именно Елену. Ее смерть не расследовали, зарегистрировали как несчастный случай в горах, каких случаются десятки. Петр на похороны не приехал. Он прислал из своей глуши телеграмму – очень короткую, формально составленную. После ее смерти он больше не смотрел мне в глаза, и мы почти не разговаривали.

Только в начале весны я решился прикоснуться к вещам жены и разобрать их. До этого наша квартира имела такой вид, будто Елена все еще тут жила. На подзеркальнике теснились ее духи, в шкафу висели платья. На полочке в ванной по-прежнему стояли две зубные щетки, ее пудра и крем. После уборки я оставил себе на память только одно голубое платье – ее любимое, и янтарный браслет – он был у нее на руке в день гибели. Все остальное решил отвезти к ее сестре. Бумаг у жены было немного – все больше письма, поздравительные открытки, театральные программки. Я перебирал эту пачку, выуженную из старой коробки для обуви, и вдруг увидел на одном из конвертов имя Петра. Еще одно письмо, еще… Она хранила на самом дне коробки с десяток его писем еще той поры, когда не была моей невестой. Я ничего о них не знал. Немного поколебался, держа в руках потертые конверты. Было видно, что эти письма не раз перечитывали. На одном стоял штемпель с датой нашей с Еленой свадьбы.

Только это письмо я и решился прочесть – все-таки оно уже имело отношение и ко мне. Петр писал, что она совершенно напрасно извиняется перед ним за свой поступок. «Таким простым путем совесть не облегчить, – прочитал я фразу в середине письма. – Тебе не станет легче, а я все равно не смогу тебя простить. А ты ведь этого хотела?» Далее он желал моей жене семейного счастья и обещал никогда в жизни не напоминать ей о прошлом. «Но больше никогда не извиняйся, – писал он. – Не хочу тебя обманывать – простить не смогу».

Тогда я прочитал и остальные письма. Они были короткие, и везде я узнавал голос Петра, его отрывистую, а иногда страстную манеру выражаться. Он ее очень любил. Больше, чем я думал. Больше, чем мне говорила Елена.

Я положил письма обратно в коробку, накрыл крышкой. Они не виделись четыре года – с самой нашей свадьбы. Елена никогда о нем не заговаривала, я-то вспоминал друга куда чаще. Откуда я мог знать, что у них все было так серьезно? Она не говорила… Она вообще говорила так мало! Даже не смогла признаться, насколько ей не хочется ехать в гости к человеку, который не «сможет простить». Уступила мне, поехала, ничего не сказав.

Я вспомнил ее бледное лицо в машине, когда мы поднимались в гору, белку под колесами, свет луны на постели, ее слова, что напрасно мы сюда явились. Она была напряжена, ждала чего-то дурного. Объяснения, быть может? Как охотно она вызвалась пойти с ним в пещеру, прекрасно зная, что я туда не пойду, не желая поддерживать глупую шутку! Хотела остаться с Петром наедине? Спросить, простил ли он, забыл ли?

Спросила она об этом или нет? Успела ли это сделать, прежде чем оступилась?

Они вошли в пещеру, и секунды темноты ей хватило, чтобы встретить там свою смерть. Фонарь погас, она ступила в трещину между камнями, ударилась виском о скалу… Петр в это время был далеко, пытался включить фонарь. Что случилось с фонарем?

Да случилось ли с ним что-то вообще? Я похолодел. А если Петр был рядом с ней, а не на другом краю пещеры? Если он ждал этого затемнения четыре года? «Не хочу тебя обманывать – простить не смогу».

Я сказал себе, что это чепуха, я просто ищу виновных. Это происходит потому, что я не могу смириться со смертью Елены – такой внезапной, такой несправедливой.

Да, но для кого-то эта смерть как раз и была выражением справедливости, возразил я себе. Для того, кто не умеет прощать. За четыре года они впервые остались одни, и не прошло двух часов, как Петр вернулся с трупом на руках. А что в действительности произошло в той пещере – мне никогда не узнать.

Я встал, все еще держа в руках коробку. Она вдруг показалась мне очень тяжелой, будто там были не письма, а камни.

Я понял, что могу узнать правду. Если только Петр не лгал.

Через три дня я снова сошел на пустынном перроне, на этот раз один. Вещей со мной не было, только небольшая сумка, которую я повесил на плечо. Я надел защитную куртку на теплой подстежке, вельветовые штаны и ботинки на ребристой подошве. Так я ничем не выделялся среди местных жителей, одетых так же серо и небрежно.

Такси на станции не было, видно, в этом городишке они не пользовались спросом. Я пересек вокзальную площадь, постоял на остановке автобуса, изучил расписание и маршруты. Туда, где жил Петр, никакой транспорт не ходил. Он меня не встречал, я не предупреждал его о своем приезде.

Наконец удалось уговорить одного местного шофера отвезти меня в горы. Тот долго отнекивался, но, увидев деньги, изумился и больше не возражал. Я и в самом деле заплатил ему щедро, даже по столичным меркам. Здесь на такую сумму он мог существовать несколько месяцев вместе со всей семьей.

По дороге я задал ему несколько вопросов и сразу выяснил, что с Петром он незнаком. Водитель удивлялся, чего ради я еду в такую глушь. К кому? Там никто не живет. Километров за шестьдесят от города есть заброшенная деревенька, но там ютятся только неграмотные старухи да один спившийся мужик. И это все. О Петре он даже не слыхал, и был очень удивлен, когда на горном склоне, вдали от дороги, мелькнул серый домик. Из трубы поднимался дымок, запутываясь в голых ветвях весеннего леса.

– Надо же! – воскликнул он. – Кто это тут обосновался?

– Понятия не имею, – ответил я. – Мне нужно дальше. К пещерам. Знаете, где это?

Тогда водитель принял меня за альпиниста и с готовностью поведал о том, что пятью километрами дальше на вершине горы действительно есть несколько разломов. Он знал об этом, потому что туда прежде часто попадали домашние животные – козы, коровы, и ломали себе ноги. Я как будто услышал треск сломанной лодыжки и прикрыл глаза. Через десять минут попросил остановиться и указать направление. Когда машина скрылась, я двинулся вверх по склону.

Эта поздняя нищая уральская весна не трогала моего сердца. Рыжая трава, растрепанный кустарник, взлетающие из-под самых ног птицы, запах сосновой смолы, разогретой полуденным солнцем, – все это проплывало мимо, вне меня, вне моей цели. Я поднимал глаза и видел на вершине горы черные трещины. Довольно большие, если принять во внимание их удаленность. Я не знал, где именно располагается пещера, как она выглядит. А спросить было некого, разве что Петра. Но он не должен знать, что я приехал. Не в этот раз.

Через час я был на месте. Водитель не обманул, здесь оказалось несколько пещер, причудливо прошивших вершину горы, будто следы от чьих-то гигантских, яростных когтей. Которая из них та, я определил легко. В первых двух, самых больших, мне сразу отозвалось эхо, тут же спрятавшись где-то в глубине земли. Я кричал снова и снова, но не слышал ничего, кроме собственного голоса.

Третья пещера заросла у входа кустарником, диким мхом и лишайниками. Она была похожа на разинутый старушечий рот, беззубый и кривой. Я продрался сквозь колючки и, войдя под низкие своды, сразу почуял неладное. Как будто в уши положили ватные тампоны – такая здесь была тишина. Я открыл сумку и не услышал звука раздвигаемой «молнии». Включил фонарик, направил его на своды, на стены, обозревая обветренный сизый камень. Наконец, решился крикнуть… И не услышал себя. Я попал, куда хотел. Теперь оставалось только молчать и ждать.

Я осторожно положил сумку на пол и сел на нее. Не хотелось застудить почки, проведя несколько часов на голом камне. Я полагал, что ждать придется достаточно долго. Пот медленно застывал на моем лице, хотелось курить, но я не доставал сигарет. Эту тишину нельзя было нарушать, засорять посторонними звуками. Чирканьем зажигалки, шагами, даже учащенным дыханием.

И когда я уже хотел посмотреть на часы, вдруг кое-что услышал.

Как будто рядом, в двух шагах от меня, появился человек и торопливо заговорил. Звук был таким ясным и чистым, что я даже подпрыгнул и включил фонарик. Но никого рядом не было. Только голос.

– Иди сюда, – сказал мужчина. Не Петр. Голос был совсем молодой. Он слегка охрип, от сырости или от волнения. – Дай фонарь, я хочу рассмотреть…

И звук шагов, как шлепанье капель пещерной воды о камень. Тот, кто говорил, наверняка постепенно уходил в глубь пещеры, но я-то слышал шаги все яснее, будто он приближался ко мне… Наступил на меня… Вошел в меня, совпал со мной, медленно продолжал шагать в моем теле…

И вдруг исчез. Растворился в тишине.

Я вытер лоб и все-таки достал сигарету. Петр не солгал. Но даже если через много лет кто-то услышит чирканье моей зажигалки, он все равно не узнает, кто именно здесь побывал. Кто сидел тут и ждал. Главное – не произносить ни слова, задержать дыхание.

Неожиданно в глубине пещеры раздалось пение. Пели женщины и мужчины, нестройным, заунывным хором. Я прислушался, уже без того первобытного ужаса, который испытал вначале. На этот раз звук не удалялся и не приближался, он застрял где-то вдали. Пели, казалось, по-русски, но я почти не мог уловить смысла, хотя слышал все достаточно ясно. Насколько я мог понять, речь шла о некоем белом голубе. Сколько я ни слушал поющих, больше не разобрал ничего. Но сами эти голоса… Я понял, что имел в виду Петр, когда говорил о голосах давно умерших людей. Разница между ними и современными звуками была разительная.

Голоса исчезли, и больше часа не происходило ровным счетом ничего. Меня начинало угнетать ощущение ватных тампонов в ушах. Впервые в жизни я не слышал собственного дыхания, и минутами у меня возникало ужасное подозрение, дышу ли я вообще? Жив ли еще? Что делаю здесь и сколько понадобится так просидеть, чтобы узнать то, зачем я приехал? Сутки? Неделю? Год? Сколько веков назад пел этот хор, поклонявшийся белому голубю? Кто в последний раз его слышал? Может быть, я первый? Но разве этого послания я жду?

Близился вечер. Оглядываясь на вход в пещеру, я видел, как извилистая щель понемногу начинает бледнеть. Потом она подернулась розовым туманом, каким заливались бледные щеки Елены, когда она размыкала влажные веки, лежа навзничь в постели и благодарно глядя на меня. Полгода назад – вечность назад.

– Ответь, – прошептал я в надежде, что этот тихий звук пещера у меня не украдет. – Скажи мне правду. Я здесь.

Что произошло, я до сих пор не знаю. Может ли звук быть разумен? Может ли голос умершего человека, давно и насильно оторванный от тела, вдруг ответить на зов?

– Вот ведь странное место, – сказала вдруг Елена. Я тут же закрыл глаза, сердце почти остановилось. Она стояла рядом. Я слышал ее дыхание возле моего уха, не слыша своего. Она запыхалась после долгого подъема в гору. – И как темно!

– Я зажгу фонарь, – ответил Петр. – Теперь смотри. Слушай.

Сорвалось несколько капель, или это моя жена сделала несколько шагов? Ее голос звучал почти у меня в мозгу. Она пробормотала:

– И забавно тут, и немножко страшно. Жаль, что он с нами не пошел.

– Хотел бы я знать… – неожиданно громко и резко заговорил Петр.

У меня было ощущение, что он подошел ко мне вплотную. Только ко мне или к ней?

А потом… Пауза – леденящая, ватная, мертвая. Голоса исчезли, сбежали от меня в глубь камня. Я вскочил, протянул руки, будто мог их поймать, и вдруг отшатнулся, едва не упал, ударенный пронзительным криком жены:

– Нет, нет, не надо! Не надо, не трогай меня, не…

– Рлайх! Ктулху! – утробно завыл в отдалении дикий хор, отнюдь не похожий на тот, что пел о белом голубе. По сей день не знаю, были то человеческие или звериные голоса. Или это могильный ветер выл в подземных трещинах, древних, как первые дни человечества, а то и еще древнее?

– Рлайх! – с мерзким торжеством прокатилось прямо надо мной. Казалось, рушится свод, осыпаются камни, время пущено вспять…

Я сам кричал, жалко и хрипло кричал, когда вылетел на склон горы. И мой голос показался мне единственным человеческим голосом на свете, где отныне жили только жестокие, уродливые твари, воющие хором в недрах земли. Только через полчаса я решился вернуться в пещеру и забрать брошенную сумку. Теперь я знал, куда мне идти и что делать.

Я добрался до серой избушки, когда совсем стемнело. Пронзительный воздух резал мне горло, а может, то была ярость – не знаю. Помню, что отворил дверь пинком, так же, как сделал это Петр, внося в дом тело Елены. Сидевший за столом человек обернулся и привстал.

– Прости, что не предупредил, – сказал я, переступая порог и ставя сумку на пол. – Захотелось тебя увидеть.

На его лице показалась неуверенная улыбка. Было странно видеть, как улыбаются губы, будто вырезанные из сероватого гранита.

– Как ты сюда добрался? – только и сумел он произнести.

За это время я успел осмотреть комнату и убедился, что Петр по-прежнему живет один. Один стакан со следами молока, одна вилка. Та же икона в углу. Я хотел сказать: «Подонок!», но не сказал ничего. Слова иной раз возвращаются с той стороны, откуда их не ждешь. Мое время уходило, нельзя было терять ни минуты.

– Хочу помянуть Лену, – сообщил я. – Водка у меня в сумке. Ты должен отвести меня в ту пещеру.

Петр отодвинул стул и выпрямился во весь рост. Он был намного выше меня, но сейчас это уже не имело значения.

– Я туда больше не хожу, – сдавленно ответил он.

Петр боялся, это я понимал очень даже хорошо. Боялся ее пронзительного, умоляющего, обличающего убийцу голоса. Боялся бессмертия, настигшего ее на самом пороге смерти. Он не смог простить? Я знал еще одного человека, который никогда не простит.

– Ради меня, – сказал я. – И ради нее. В шесть утра у меня поезд.

Вероятно, он подумал, что я рехнулся. Но мне было все равно. То, что он думал, меня больше не волновало. Петр покорно оделся, и мы вышли из дома в непроглядную, остро пахнущую тьму. У меня из-под ботинка грузно вырвалось что-то тяжелое и липкое.

– Жаба. – Он как будто извинялся. – Здесь их полно весной, и все такие огромные…

Я не ответил. Стоило большого труда не бежать, не показывать, что путь к пещере мне уже известен.

Никого, кроме нас, в пещере не оказалось. Ни единого голоса не донеслось из тьмы, прорезанной лучами двух фонарей. Но я знал, все они наготове – и мертвые, и живые. И она, Елена, где-то здесь, в тени, ждет момента, чтобы отделиться от камня и заговорить. Но пока молчит. Я даже был рад этому. К чему лишние свидетели? Говорил Петр или нет, я не знал, он смотрел в сторону, и я не видел его губ.