Текст книги "Задержи дыхание (сборник)"

Костя внезапно замолчал, и все, сидевшие за столом, бессознательно подались вперед, словно находились в машине, которая мчалась на полной скорости и вдруг резко затормозила. Пауза затянулась, и когда стало ясно, что продолжения не последует, Стас, решившись, откашлялся:

– Да, победа без вариантов… Это абсолютно необъяснимая история!

– Пропала почти вся семья… И они не нашлись?! – шепотом, словно боясь собственного голоса, спросила шокированная Лена, прижимаясь к плечу мужа. Борис, никогда не отличавшийся словоохотливостью, только покачал головой, давая понять, что комментарии здесь излишни.

– Теперь понятно, почему соседи забросили свои фазенды! – Поставив локти на стол и опершись подбородком на сплетенные пальцы, Ксения гипнотизировала умолкшего хозяина пытливым взглядом. – Они боялись этого самого, необъяснимого! Рядом дремучий лес, можно поверить в леших…

– Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? – неожиданно проговорила Лейла, глядя на закат, ровной алой полосой тянущийся за темными тополями вдоль далекой дороги. – Ездок запоздалый, с ним сын молодой… Дитя, что так робко ко мне ты прильнул?.. Родимый, Лесной Царь в глаза мне взглянул…

– Пожалуйста! – взмолилась, поворачиваясь к ней, Лена. – Я после этого конкурса неделю спать не смогу! Еще и ты про мертвого ребенка!

– Про мертвого ребенка? – встрепенулся Костя, казалось, впервые услышавший чей-то голос. У него был вид внезапно разбуженного человека, который не понимает толком, где находится и кто его окружает. – Какого ребенка?

– Ну, у Гете ведь мальчик умер, – недоуменно пояснила Лена. – Лесной Царь забрал его душу, пока они с отцом скакали через зачарованный лес.

– Да, он умер, – чужим, каким-то угловатым голосом подтвердил Костя и потер переносицу, словно разминая след от несуществующих очков. – Я прослушал… Значит, ты угадала.

– Я ничего не… – начала было вконец оробевшая Лена, но муж дернул ее за рукав, призывая к молчанию.

Костя продолжал, объясняя как будто сам себе:

– Все было так просто, в сущности… Надо было только догадаться, куда могли деться три взрослых человека… Ведь никто из них не умел плавать.

– Господи! Так они утонули в той яме?! – вскочил из-за стола ошеломленный Стас, опрокинув расшатанный шезлонг. – Трое?! Да как это?!

– А я сразу об этом подумала! – перебила его взбудораженная Ксения. – Но мне заткнули рот!

– Следствие несколько лет выясняло, как это могло произойти, и таскало уцелевшего парня на допросы. – Теперь в голосе Кости звучала незамаскированная недобрая ирония. – Они предполагали, что он всех утопил, чтобы завладеть имуществом и не делить наследство с братом.

– Но он же не… Бред какой-то! – не выдержала Наташа, слушавшая до сих пор с жадным, затаенным вниманием. – Разве он мог убить отца и мать?!

– Он не мог… Конечно, не мог, – не глядя на нее, ответил Костя. – Но в пруду нашли три тела. На трупах мужчины и женщины были обнаружены раны, кто-то ударил их тупым орудием по голове, чтобы оглушить. Вероятно, убийца делал это, заманивая к пруду каждого по отдельности, чтобы один не мог помочь другому. Они были оглушены и сброшены в пруд, но на трупе парня не было таких следов, его никто не оглушал. Только на спине и на затылке обнаружились ссадины, словно перед смертью его протащили по земле. Это долго обсуждалось и муссировалось. Получалось, он мог оступиться и упасть в пруд, с перепугу наглотаться воды и потерять сознание… Но тех двоих точно кто-то ударил. Кто? Оставшийся в живых парень, так получалось…

– Господи, но его же не посадили? – воскликнул Стас. – Вот тебе и необъяснимое!

– Его не посадили, но и свободным он все эти годы, можно сказать, не был. Наконец следствие прекратили за недостатком улик. Витя унаследовал дачу и прочее имущество своей семьи. Все эти годы он жил, ощущая на себе пристальные взгляды – следователя, соседей, знакомых. Все как будто ждали, когда же он себя выдаст, накинется на наследство, начнет транжирить, продавать, тратить… Но здесь он никогда не появляется, московская квартира стоит запертая, а он снимает комнату на окраине.

– А что он сам думает о том, что случилось? – Наташа не сводила глаз с рассказчика. – Кто убил его семью?

– Он думает, что родителей убил брат, – твердо ответил Костя. – Он бы никогда не решился выдвинуть такую версию, если бы не тот сон в мансарде… Он думает, что это был не совсем сон. Славка подсыпал ему за обедом снотворное, чтобы убрать с дороги, а потом по одному завел родителей к пруду и сбросил их туда. Помните, Витьке приснилось, что из воды показалась рука и утащила в пруд брата? Это была рука отца. Вероятно, Славка сперва разделался с матерью, потом попытался утопить отца, но тот нашел в себе силы вынырнуть… Может, он не собирался топить Славку, просто хотел за что-то уцепиться… А может, понял, что если не остановит этого подонка, то погибнет и их второй сын… А он хирург, и хватка у него была железная. Я уверен, он бы не выпустил Славку…

В наступившем тяжелом молчании стало слышно, как где-то вдали идет поезд. Закат догорел, и небо стало зеленовато-прозрачным, словно край арбузной корки. Из-за темной лесистой горы выбиралась ущербная мандариновая луна, которая казалась такой близкой, что возникало искушение поднять руку и дотронуться до нее. Меня пробрала дрожь, и я решился пошевелиться. Задвигались и все остальные, кто-то закашлял, кто-то закурил. Оцепенение, сковавшее нас, разрушилось. Костя, опустив голову, перебирал разбросанные на столе скомканные бумажные салфетки.

– Победитель ясен, – громко объявил Стас и тут же понизил голос, испугавшись наделанного им шума. – Какое у тебя желание, Костя? Загадывай скорее, и поедем по домам! Лично у меня после твоего рассказа последний хмель из головы вышибло!

– У меня есть одно желание, но вы его исполнить не можете, – просто, без тени загадочности ответил тот. – Так что давайте собираться.

– Постой. – Ирина отыскала в сумке визитную карточку и протянула ее Косте: – Это не годится, я все равно должна тебе одно желание! Придумаешь, позвони! Знаешь, тебе и вправду удалось меня напугать! Теперь забуду про свой дом с привидениями!

– А я про испорченный телефон! – подхватила Лейла.

– А я ту женщину в поезде не забуду никогда! – упрямо заявил Стас. – Но чего там, масштаб не тот! Тут у вас полпоселка вымерло!

Борис и Лена уже возились возле своей машины. Ксения, задумавшись, позвякивала ключами, надетыми на указательный палец. Поймав мой взгляд, она кивнула в сторону, предлагая отойти. Я понял этот знак, и через минуту мы уже уединились под старыми вишнями, в углу участка.

– Он рассказывал про себя, ты понял? – напористо поинтересовалась она.

– Хочешь сказать, это случилось с ним, здесь? – Невольно содрогнувшись, словно кто-то коснулся иглой моего позвоночника, я огляделся. – Вот же черт… Думаешь, он поменял имена?

– Уверена, – твердо заявила Ксения. – Помнишь, он сказал, что тот крысеныш укусил старшего брата и у того на всю жизнь остался шрам на руке? Так вот, я еще днем обратила внимание на этот шрам. Чуть выше запястья, над часами, такой четкий белый полукруг.

– Они усыновили настоящего дьявола! – пробормотал я. – А что, тот пруд… Он ведь должен быть здесь? Я его в зарослях не заметил.

– Пруда больше нет, его засыпали, – авторитетно пояснила Ксения. – Я осмотрела участок, заметила сруб над родником. Земля вокруг низкая, топкая, сильно заболочена. Логично было бы выкопать прудик или глубокую канаву, чтобы собирать лишнюю воду, а тут все просачивается в почву. Думаю, Костя просто купил пару машин гравия и земли и сровнял с землей свой кошмар… Только из-за этого нарушился дренаж, дом скоро съедет с фундамента. Смотри, уже покосился!

– Да какая разница? – возразил я. – Все равно ни продавать дачу, ни жить тут он не будет.

– Странный комплекс! – заметила Ксения с неприязнью профессионала, которому мешают работать дилетанты. – Забросить дачу, запереть квартиру и считать, что тем самым чтишь память родителей! А жить черт-те как, в съемной комнате!

– Знаешь, если у человека такой скелет в шкафу, надо радоваться уже тому, что он вообще живет и еще гостей приглашает, – парировал я ее обвинения. Мне хотелось заступиться за Костю. – Я его тоже к себе как-нибудь позову.

– Если успеешь, – иронически улыбнулась та. – Смотри, Наташка все-таки наложила на него лапу! Она тебя привезла? Ну, так на обратную дорогу не рассчитывай. Хочешь с нами? Я вас с Лейлой подкину до города, а там уж сами…

Я согласился, прежде всего потому, что ненавижу быть третьим лишним, а Наташа слишком явно увивалась вокруг Кости, помогая убирать со стола. Она по-хозяйски смахивала одноразовую посуду и бутылки в пластиковые пакеты для мусора, зажигала припасенные свечи, о которых все забыли, и судя по всему, никуда не торопилась.

Стас укатил первым, за ним выехали на дорогу Борис и Лена. Ирина, набрав родниковой воды в канистры и помявшись немного у стола, тоже почувствовала себя лишней и, обиженно бросив «пока!», умчалась на своей новенькой «Хонде». Лейла задержалась, прощаясь с Наташей, и мы с Ксенией не раз успели ее выругать, стоя на дороге, возле машины с работающим мотором.

Я не заметил, как из темноты появился давешний сторож, и обернулся, только когда на меня залаяла его собачонка.

– Все там уехали, или еще кто есть? – пожелал знать этот сморщенный реликт.

– Хозяин остался, – кратко ответил я и принялся терзать свой телефон, упорно не желавший находить сеть.

– Какой он хозяин? – протянул старик, явно не считая разговор оконченным. – Хозяева умерли.

– Да он же наследник! – вмешалась Ксения, любившая точность в таких вопросах.

– Какой он наследник? – тем же сварливым тоном возразил старик, предпочитавший изъясняться с помощью риторических вопросов. – Наследник-то умер.

– Один сын умер, зато второй…

– Какой он им сын?! – Старик заметно начинал сердиться, не встречая понимания. – Он приютский!

– Что?! – ахнула Ксения. – Да вы о ком говорите?! Вы с кем сегодня разговаривали при мне?! Его зовут Костя!

– Они его усыновили, а он их в яму… Сын, тоже… Крапивник он! Не приведи Бог… – Продолжая гневно бормотать, старик медленно удалялся, и его голос заглушался подхалимским лаем собачонки. Мы его не останавливали, и когда появилась наконец запыхавшаяся Лейла, не стали ее упрекать.

До Москвы ехали молча, если не считать того, что Лейла, растянувшись на заднем сиденье, болтала по телефону сперва с мужем, потом с сыном, а напоследок с той самой подругой, находившейся в затяжной депрессии. Мы с Ксенией только переглядывались, не решаясь обсуждать заявление сторожа. Нам обоим казалось, что мы случайно узнали чужую тайну, посвящать в которую никого не имели права. Во всяком случае, я именно так себя и чувствовал. Уже в Москве, подъезжая к станции метро, Ксения отрывисто проговорила:

– Как думаешь, Наташе сказать? Она же там с ним осталась.

– Не стоит, – лаконично посоветовал я.

Лейла немедленно заинтересовалась:

– Это вы о чем?

– Беги, вон такси! – Ксения буквально вытолкнула ее из машины, а когда я собирался выйти следом, удержала меня за рукав. – Не понимаю, почему он не сказал всю правду?

– Это и есть самое страшное. – Я с трудом высвободил руку. – Он думал, что в таком случае мы ему не поверим. Одно дело – рассказать, как семья нечаянно приютила звереныша, и совсем другое – убедить нас, что их родной сын был самым настоящим выродком. Был или стал из-за ревности к приемному брату. Так что он не только имена поменял, он и героев местами переставил.

– А если он все наврал?! – изменившимся голосом спросила Ксения. – Если он всех и убил, а?!

– Вот видишь, – после паузы заметил я. – ТАМ ты таких вопросов не задавала. Asta la vista, baby!

Хлопнув дверцей, я пошел к стоянке такси, думая о том, что, возможно, в этом году мы собирались в последний раз.

Успеть все

– Выйди в коридор и подожди.

Ждать пришлось минут десять. Мать о чем-то совещалась со знакомым врачом, а он стоял, равнодушно оглядывая аккуратно выкрашенные в белый цвет стены. В конце длинного коридора бесшумно открылась дверь, оттуда в сопровождении угрюмого санитара появился небритый пожилой мужчина в больничной пижаме и застиранном синем халате в полоску. Они прошли мимо, и лицо санитара выглядело куда более тупым, чем у пациента, которого он сопровождал на обследование.

Он проводил их взглядом. «Вот и сумасшедший», – подумал пятнадцатилетний парень, которого мать непременно решила обследовать на энцефалографе, – благо, что сама работала в больнице медсестрой и могла договориться, чтобы это сделали бесплатно. А у него уже третий год случались приступы невыносимых головных болей. Особенно по ночам – тогда он просыпался в испарине и, сжимая кулаки, глядел в темноту, не позволяя себе закричать, чтобы не разбудить маму. Она спала в той же комнате, в углу за шкафом. И в те краткие мгновения, на смутной грани между окончательным пробуждением и сном, ему мерещилось в серой мгле что-то страшное, как будто там его ожидал враг, более безжалостный, чем сама смерть. И этот кто-то прикладывал к его вискам ладони и сжимал их с беспощадной нежностью, переходящей в злорадное насилие. И тогда он находил в себе силы разомкнуть губы и позвать маму…

Единственный сын, моя надежда, моя опора. И ведь он не лентяй, у него хорошие способности, а в школе его то хвалят, то поливают грязью. Это в зависимости от того, было ли у него желание приготовить уроки. А оно то есть, то нет – и я не знаю, что с ним делать. Пытаюсь объяснить, что мы с ним совсем одни, и если из него ничего не получится, что с нами будет? На большую пенсию я не рассчитываю. А чтобы пробиться в этой жизни, нужны деньги, связи или упорство. И ничего у нас нет. Впрочем, упорство есть, но жаль, что только у меня. Он-то смотрит на жизнь, как на долгую веселую прогулку.

И эти его головные боли! Он просыпается по ночам и еле слышно зовет меня на помощь. Никто бы не услышал, кроме матери. Но мать должна услышать и обязана помочь. И я ему помогу.

– Что они сказали? – начал он с улыбкой, но сразу посерьезнел, увидев вылинявшее от тревоги лицо матери, вышедшей из кабинета. – Что, мама?

– Идем, – сухо сказала она и быстро пошла по коридору.

Они устроились в больничном саду, в синей деревянной беседке, скамейки в которой отчетливо пахли лекарствами и фекалиями, как все тут. Так пахла и мать, он с детства привык к этому запаху, но сейчас аммиачная вонь показалась особенно острой. И в ней было то, чем пах призрак, являвшийся по ночам в углу комнаты. Отчаяние.

– Меня не поздравили, – сказала женщина, упорно глядя в сторону. – Сперва, когда тебе делали энцефалограмму, они решили, что открепились датчики.

– Они же их поправили!

Та посмотрела на него, и на миг ему почудилось, что в ее взгляде мелькнула сдержанная ненависть. Но тут же он понял, что ошибся. Могло ли это быть?

– Поправили, – процедила мать. – Потом, если помнишь, поправили еще раз.

Конечно, он помнил. Медсестра два раза входила в темную кабинку, где его усадили в кресло, весьма напоминавшее электрический стул, поправляла датчики на голове, запястьях и щиколотках, странно посматривала. Впрочем, он не мог отчетливо видеть ее лица в слабом свете, который входил в кабинку вслед за нею. Потом его попросили не дышать. Потом – дышать учащенно. Ни о чем не думать. Подумать о чем-нибудь. Голос врача он слышал через динамики, и голос звучал неприязненно. Потом его «расстегнули», приказали обуться и еще полчаса возились с ним, смазывая голову в разных местах вазелином и прикладывая прибор, похожий на фен для сушки волос. Врач смотрел на компьютер, который фиксировал все, что происходило в мозгу, а через принтер выползала узкая бумажная лента, будто бесконечный приговор, записанный кривыми линиями. Мать стояла в углу.

– Ты станешь овощем, – без интонаций произнесла мать. – Тебе будут подвязывать подгузник и кормить через капельницу.

Он хотел что-то сказать и не мог. Это шутка? Овощем – он?!

– Но не сразу, – все так же ужасающе ровно продолжала она. – Лет через десять-пятнадцать. Это если повезет. Спрашивали, как ты учишься. Я сказала, что с переменным успехом. Спрашивали и о наследственности, были ли у нас в роду алкоголики, сумасшедшие? Я ответила, что нет. Роняли ли тебя в детстве, ушибал ли ты голову?

Тут она наконец взглянула на сына, который слушал ее с расширенными от ужаса глазами. В ее глазах ужаса не было, только отчаяние.

– И я призналась, что роняли. Однажды я пеленала тебя и не доглядела. Ты резко повернулся на столе и выпал у меня из рук. Покричал полчаса и притих. – И вздохнув, добавила: – Может быть, и не оттого… Постой, – он вскочил с занозистой скамьи, но мать схватила его за руку и насильно усадила: – А теперь слушай внимательней! – сурово произнесла она, и сын вдруг ощутил, как резко изменился ее тон.

Она стала говорить с ним, как с дебилом, которому нужно либо приказывать, либо бить его, чтобы он хоть что-нибудь усвоил. И в этот миг он поверил.

– Мы с тобой одни. – Она смотрела ему в глаза, а он не мог выдержать ее взгляда. В нем и в самом деле была ненависть. – Отец нас бросил, когда ты был маленьким. Денег нет. Вообще ничего нет. Я делала все, чтобы ты стал кем-то, чтобы мы выбрались из ямы, в которой живем. А ты не сделал для меня ничего. У меня всегда были сверхурочные дежурства, и никто в больнице так часто не исполнял чужую работу только потому, что боялся быть уволенным. А у тебя были книги, игрушки, хорошая школа, и все это оплачивала я. Я надеялась… – У нее пресекся голос. – Надеялась, что когда-нибудь ты вернешь мне этот долг. Когда ты притворялся больным и не желал идти в школу, я говорила себе: «Пусть отдохнет!» Ты не умел вымыть за собой тарелку, а я утешала себя: «Он не будет этого делать, пока есть кто-то, кто сделает это для него!» С прошлым я покончила, ничего хорошего вспомнить не удается. Я жила настоящим, боролась, смотрела в будущее. А будущего, оказывается, нет.

Она достала дешевые сигареты и жадно закурила. Сын сидел рядом, ошеломленный и подавленный. Ему в лицо бросился едкий табачный дым. Сзади раздался мерный шорох. Он оглянулся. Человек в больничной пижаме и халате выкашивал между сосен разросшуюся за лето траву. У него было оплывшее, благостное лицо идиота, и он делал свою работу с прилежанием школьника, которому наконец-то удалось вывести ровный нолик в тетрадке.

«Когда-нибудь это буду я, – подумал он. И едкий ужас обжег грудь. – Нет, не я! Я буду хуже! Я стану совсем никем!»

– Через десять-пятнадцать лет, ты сказала?

– Если повезет, – механически подтвердила мать.

– Но до тех пор…

– Можно жить. – Она швырнула окурок за перила, в траву.

Сумасшедший, который явно отличался хорошим поведением, раз ему доверили такое орудие, как заточенная коса, бросился к беседке и разом, в одну затяжку, докурил. Мать всегда докуривала сигареты почти до фильтра, и ее мелочная экономность, которая часто бывала для сына в тягость, теперь показалась ему трагичной.

– Можно жить и даже что-то успеть. – Она глядела на больного, который опять взялся за косу. – Если захочешь успеть. У тебя имеются способности, ты можешь чего-то достичь, пока есть время. По крайней мере, чтобы не вспоминали о тебе как о бездельнике, который истратил свою… И мою тоже жизнь на всякие пустяки. А потом стал овощем.

Трава ложилась вокруг лезвия косы ровными, округлыми рядами и сладко, дурманяще пахла, распаренная высоким солнцем. Сумасшедший знал свое дело, наверняка был из сельской местности.

– Но ты ничего не сделаешь, – беспощадно спокойным тоном заключила мать. – Ты всегда был лентяем.

– Я сделаю, мама, – он еле разомкнул губы. – Я… обеспечу тебя.

– Какое там! – отмахнулась та.

– Нет, не говори… Я…

Он встал и внезапно ощутил что-то очень похожее на счастье. Невероятно, но это было так. Ночами, когда он метался в поту на скомканной постели, изнывая от боли, ему хотелось знать, когда он умрет. Но он понимал, что эта роскошь недоступна никому. Ведь это не спорт, где забеги производятся на определенную дистанцию. Ведь он не мог знать, нужно ли ему рвануть с места, чтобы быстро достичь финиша на короткой дистанции, или, как марафонцу, сохранять силы до победного конца. Или же не торопиться вообще…

Теперь он знал.

– Я успею все, мам, – сказал он, стараясь поймать руку, которую та все время отдергивала. – Ты поставила на мне крест? Напрасно. Я успею все!

Проходивший мимо беседки санитар окликнул косца и позвал его обедать. Тот радостно отшвырнул косу и побежал по дорожке к столовой. Он проводил взглядом эту жалкую фигурку в застиранной больничной одежде. «У меня, по крайней мере, есть перед ним преимущество. Пока есть. Я еще могу что-то успеть».

Мать сидела рядом с желчным видом кредитора, который окончательно убедился, что долги ему не будут выплачены, и ничего с этим не поделаешь.

Многие сказали бы, что я была с ним жестока. Жестока? Я мать, и сама принимаю решение, как обращаться с ребенком. Главное – результат. За полгода он стал лучшим в классе. Учителя его не узнавали, он всегда был готов к ответу, сам просил его вызвать и явно шел на медаль. Его глупые увлечения музыкой (от которой у меня уши закладывало), эта ужасная девочка, с которой он точно целовался (а мать-то у нее продавщица, а папа безработный), – все исчезло. Школу окончил блестяще. Я давно заметила, что он стал приносить из библиотеки какие-то книги, однажды заглянула. Не могу сказать, что обрадовалась, они все были по археологии и истории древнего мира. Денег таким путем не сделаешь, ну и пусть! Не в деньгах дело! Да разве я когда-нибудь запрещала ему что-то? Хочет быть археологом, пусть им станет! Он еще и работу себе нашел – редактором в издательстве, в основном издающем мистику. У него ведь абсолютная грамотность! Он ведь…

Мой мир стал очень маленьким, может, оттого, что я отчетливо вижу перед собой финиш. От многого я отказался. Просто нет времени. Когда я несколько минут ничем не занимаюсь (не готовлюсь к экзаменам, не читаю издательскую правку), мне становится страшно, как будто я проигрываю то время, которое у меня еще осталось.

В институт поступил без проблем. Увидел свою фамилию в списках, решил тут же позвонить матери… Не позвонил. Если бы я не знал, что меня ждет, то купил бы шампанское, цветы и помчался к ней. А тут – какой смысл? Чего бы я ни добился, конец слишком очевиден. Это не праздник, просто этап на моем коротком пути. Все пошли пить пиво, все, кто был в списках поступивших. Я не пошел. Нечему радоваться. Я должен спешить, чтобы успеть все.

Никогда не видел таких глубоких глаз, как у девушки, которая читала списки рядом со мной. Я взглянул и понял, что могу в них утонуть. И тут же отвел взгляд. Я не могу себе этого позволить.

И она тоже на меня смотрела – минуты две, не меньше. Правда!

Сокурсникам он казался странным. Тихий парень. Ни с кем не говорит, ведет себя, как монах. Никакого пива, никаких сигарет, вечно с книгой, а то и с двумя сразу. Девушки не было. Мысли только об учебе. Как-то перед сессией, когда ему не досталось списка экзаменационных билетов (экземпляров было мало), он истерично разрыдался, уронив голову на судорожно сплетенные руки, будто случилась катастрофа. Учился лучше всех. Когда на курсе узнали, что он уже приглашен в престижную археологическую экспедицию, в Азию, никто не удивился и не позавидовал. Это был приз, и его получил самый достойный. Но когда обнаружилось, что у него в двадцать два года, перед защитой диплома, вышла книга рассказов, все были ошеломлены. Он с застенчивой улыбкой подарил всем сокурсникам по экземпляру и всем написал одно и то же посвящение: «Вспоминайте меня!» Он вообще ко всем обращался на «вы», и при этом у него был виноватый, загнанный взгляд, как будто он ощущал себя изгоем, недочеловеком среди нормальных людей.

Правда, одно посвящение звучало иначе. Он подарил книжку девушке, которая обычно садилась рядом с ним в аудитории и часто ему улыбалась с веселой, детской симпатией. Когда он передавал книгу, руки у него прыгали, а та, прочитав посвящение, взглянула ошеломленно.

– Мы могли бы быть счастливы? – по слогам повторила она. – Что это значит, постой… Ты же никогда за пять лет не…

– Отдай! – И этот тихий парень, никогда не делавший резких движений, вырвал книгу и скомкал в дрожащих пальцах титульный лист.

– Да что ты делаешь?! – она пыталась помешать, но было поздно. Тоненькая книжка уже превратилась в лохмотья, а он все рвал их и рвал.

– Сумасшедший!

И тут он остановился. Его глаза, где металось что-то отчаянное и жалкое, напугали ее так, что девушка оцепенела.

– Я не сумасшедший, – спокойно, совсем прежним тоном ответил он. – Я намного хуже. Прости, что вообще посмел.

Он не договорил, а она уже и не хотела слышать продолжения. В аудитории остались после лекции они одни, и если сперва это ее обрадовало, то теперь, когда он вышел, девушка с облегчением перевела дух.

Хотя он мне и нравился. Понимаете, такой спокойный, сдержанный и очень целеустремленный. С таким было бы не страшно. Мне очень редко удавалось встретить его взгляд, и вот это мне уже не нравилось. Мне думается, что люди, которые отводят глаза, что-то скрывают. А глаза у него красивые, светло-зеленые, добрые, но только… Как бы это выразить? Напуганные, что ли? Как будто его раз и навсегда ошеломили, и теперь он не может опомниться.

Мне хотелось познакомиться с ним поближе, но так и не удалось. Я не потому к нему тянулась, что других кандидатов не было, были, да еще сколько! Обожглась один раз, другой, потом все надоели. Придурки. Совсем как дети. А в нем чудилось что-то иное, как будто он, еще мальчишка, был старше всех нас, вместе взятых. Или же просто больше нас знал.

Когда был выпуск, уже прошел слух, что его берут в аспирантуру. А что дальше, известно. Защитит диссертацию, станет преподавать, напишет кучу ученых трудов и еще несколько книг, вроде той, что дарил всем сокурсникам.

Мою он разорвал, но я взяла почитать у подружки. Он писал о Древнем Вавилоне. И только о Древнем Вавилоне, как будто современного мира вовсе не существовало. Книгу назвал «Зиккурат», она и была построена по принципу вавилонского храма, где поклонялись богу Мардуку. В ней было семь новелл, как семь ступеней зиккурата храма Мардука. Начиналось с самой большой, кончалось самой маленькой. И все семь мне не понравились. Не потому, что были плохо написаны, напротив, даже не к чему придраться. Но мне почудилось в них что-то страшное. Как будто я заглянула вглубь пересохшего колодца и увидела на дне лицо еще живого, искалеченного человека, который так отчаялся, что даже не зовет на помощь. И я ничем не могу ему помочь.

Я уже почти замужем, во всяком случае, к этому идет. Диплом у меня есть, но работаю не по специальности, менеджером в торговой фирме. Иногда вспоминаю о нем, думаю, что он делает сейчас, чего достиг. Раз не удержалась, зашла в институт, просмотрела расписание лекций, увидела его фамилию. Значит, он уже старший преподаватель. Быстро.

Его самого не видела, на кафедру зайти не решилась. И когда я стояла во дворе, курила напоследок, то вспоминала о том, что он так и не решился взять меня за руку. Хотя бы за руку. Один раз хотел, это желание метнулось в его чудесных, беззащитных глазах. Я видела это так же ясно, как видела бы рыбку в чистом аквариуме. Но он так и не посмел. Как будто не имел на это никакого права.

Я знаю, у него была девушка. Во всяком случае, сын был в кого-то влюблен. Мать не проведешь, она все знает о ребенке. Он изменился, стал застывать над полной тарелкой с отрешенным видом, иногда не сразу слышал вопрос, отвечал невпопад. И порой казался счастливым как-то про себя, будто тайком. Я не спрашивала ни о чем, но втайне рассчитывала, что дело пойдет на лад. А после защиты диплома и поступления в аспирантуру он сразу погас. И я поняла, что все кончено. Спросила, очень осторожно, нет ли у него невесты на примете? Пыталась говорить шутливо, хотя мне было уже не до шуток. Сын почти не спал. Писал книги, работал, учился, добивался все большего и большего. Открыл для меня счет в банке, куда перечислял все, что удавалось заработать. Его книга неожиданно имела успех, ну а потом ему определили стипендию как самому перспективному молодому ученому, которого выпустил институт. И предоставили полную свободу в плане исследований.

Он заставил меня уйти с работы. Купил вино, хотя сам совершенно не пил. Принес цветы, алые розы, чудесные, целую охапку. И как бы я была счастлива, если бы не его глаза! Он смотрел сквозь меня, сквозь все вообще, как будто этот мир не имел для него никакой ценности. И, съев первый кусок жаркого, вдруг вскочил из-за стола и убежал к себе в комнату. Мы уже переехали в двухкомнатную квартиру, с помощью его заработков удалось разменять прежнюю халупу…

– Да что с тобой? – спросила я, входя вслед за ним и присаживаясь на край постели.

Он лежал, уткнувшись в книгу, и едва повернул голову.

– Ничего, мама. Работа.

Он в последнее время говорил резко, будто экономил на словах.

– Так есть у тебя кто-то на примете, или я ошиблась?

Я говорила ласково, как только могла. Мой мальчик, моя надежда, моя гордость! Он достиг всего, на что я только могла рассчитывать. И я бы сказала ему: остановись! Но не была уверена, что он меня послушается. Ему была нужна жена, это я теперь понимала отчетливо. А мне нужны были внуки.

– На примете? – Он повернул голову, и я сразу встала, как будто мне кто-то приказал. Но хуже приказа были его безумные глаза и кривая улыбка, изуродовавшая милое, почти девичье лицо. – Да разве я могу себе такое позволить? Чтобы лет через пять она оказалась прикованной к дебилу, который только и способен на то, чтобы истекать слюнями и ходить под себя?! А ты…

Его глаза опустели, как будто он сознательно вышвырнул из них все мысли, чтобы я не могла их прочесть.

– Ты теперь не пропадешь, – жестким, незнакомым голосом закончил он. – Кредитная карточка на столе, рядом с цветами.

И снова уткнулся в книгу.

В институте меня считают чудаком, я знаю. Никаких пьянок, интриг, никакого флирта – только наука. И мои книги, за которые меня почему-то очень любят студенты. Есть даже поклонники. Приносят на подпись. На маминой карточке уже весьма приличная сумма.

Мама заметно притихла с тех пор, как ушла с работы. Я не хотел, чтобы она там оставалась, хотя бы потому, что где-то в больничном парке все еще стоит синяя деревянная беседка. И какой-нибудь сумасшедший из благонадежных так же обкашивает вокруг нее траву долгими летними днями. Ему что – у него время есть, от завтрака до обеда. А вот мое время очень дорого стоит, дороже, чем у любого другого человека, потому что я знаю, как его мало. И каждый раз, смыкая воспаленные от бессонницы веки, я вспоминаю тот разговор, хотя бы минуту-другую. И это все, что я могу себе позволить в плане развлечений.