Текст книги "Волшебный магазин"

Но этот голос несся откуда-то с верхнего этажа, как с неба. Там страдала певица: то сильными низкими нотами, а потом вдруг как взмоет, а потом речитативом, а потом опять полный звук, и так могуче, что у Анастасии Александровны заныло сердце. За что ей эта мука, что она сделала не так, почему она не может справиться с обстоятельствами, как эта самая рабыня? Анастасия Александровна заподозрила, что пела Аида. Так ей показалось. Она долго сидела, вслушиваясь в эту музыкальную муку сердца. И сама, измучившись вместе с героиней, была готова принять кару и проститься с жизнью навсегда.

Раздались аплодисменты. Вместо кары пришлось идти спать.

Разговор с Анатолием Алексеевичем был тяжелый и бессмысленный. На каждое ее слово он мягко и убедительно отвечал двумя или даже тремя. На любой аргумент был контраргумент. При этом он показывал ей различные картинки будущего ремонта, предлагая выбрать, но невооруженным глазом было видно, что его присутствие в этом будущем жилье не планируется никоим образом. Там был некий будуар, фантастическая кухня и даже увеличение площади за счет застекленного балкона. Там предлагалось все, кроме него самого, но и на этот ее недоуменный вопрос он находил очень многословное, не совсем внятное объяснение, в которое не хотелось даже вслушиваться.

На ее вопрос, а куда делись прежние жильцы, что, они по-прежнему живут в их квартире? Анатолий Алексеевич вдруг неожиданно сказал: «Да ты что, они давно уехали!» Тогда Анастасия Александровна логично спросила: «А почему бы мне не вернуться в свой дом», он скорбно ответил, что, увы, прежнего дома уже нет и что он сам уже перебивается по старым друзьям: то у одного, то у другого, пока не завершится вся эта свистопляска с обменом.

Он почти плакал, и жаловался на здоровье, и действительно выглядел ужасно: замотанный, старый, рассеянный, сосредоточенный на какой-то неведомой ей жизни. Он сказал, что завтра прийти не сможет, но пусть она не переживает, еду он принес, а вот картинки заберет – ему их дали только посмотреть.

Он еще что-то говорил, и говорил, и говорил. Анастасия Александровна устала и не слушала. Он аккуратно свернул в трубочку планы ремонта и сказал:

– Ты балкон на ночь не оставляй, ночью зябко, опять заболеешь.

И заботливо запер балконную дверь на верхнюю щеколду. Крепко запер.

– Оставь мне свой телефон!

– Но он мне нужен, это моя записная книжка, это мои документы, это мои руки. Дай мне свой, я заряжу и принесу тебе завтра.

– Завтра?

– Ну послезавтра.

Он ждал, что она отдаст телефон, но она давно его спрятала и не хотела показывать куда. Там еще лежали паспорт и деньги.

– Ну как скажешь, – и он ее слегка поцеловал. И ушел.

Она немедленно встала на стул и открыла щеколду балконной двери. Но как ни всматривалась и ни вслушивалась, увидеть его на улице не удалось. Впрочем, мог пройти двором.

Утром вставать не хотелось. Шел дождь. Но к полудню появилось солнце и стало припекать. А потом и вовсе стало жарко. Она вышла на балкон и удивилась – перед носом болтались какие-то веревки или кабели. Она высунулась и посмотрела наверх. Там висел знакомый альпинист и мыл из шланга стену дома, уже в который раз.

– Опять моете? – крикнула Анастасия Александровна и получила ответ:

– Так комиссия еще не приходила.

И вдруг она ощутила в себе могучие силы. Она кинулась обратно в комнату, схватила какой-то тяжелый инструмент, вроде разводного ключа, так и не востребованного ремонтом, и кинулась с удесятеренными силами курочить входную дверь. Она вся взмокла, но отступать не собиралась. Колотила яростно, но дверь была стальная, а за ней была вторая, еще более стальная.

Вдруг она услышала мужской голос внутри квартиры. Это был альпинист, не снявший своей амуниции, но, очевидно, через балкон проникший в ее застенок.

– Вам помочь?

– Да замок заело, а я ключ потеряла. Как мне ее, заразу, открыть?

Альпинист не спеша снял свою перевязь и подошел к двери. Изучил жалкие царапины, которые остались от самых яростных женских ударов, и сказал:

– Лучше ключ найти.

– Не могу.

И Анастасия Александровна опять загрохотала по этому несгораемому ящику.

– А вам срочно надо?

– Очень. У меня… у меня поезд с Ленинградского.

– Ну тогда собирайтесь, только багаж не берите, а то перевес.

Она взяла неработающий телефон, паспорт и запрятанные полторы тысячи. Надела дутик.

Он сказал:

– А это зачем? Сегодня жарко!

Она тут же сбросила пальто. И переложила «багаж» в карманы.

Они вышли на балкон, и он крепко ее обнял и прижал к себе. Она замерла. Его сердце ровно билось возле ее уха. Он сказал:

– Нормально, потянет.

Потом охватил своими ремнями ее и себя. Посмотрел близко-близко сверху на нее и спросил:

– Страшно?

Она удивилась:

– Нет.

И у нее задергались брови.

Тогда он крикнул кому-то «Вира!». Их потянуло вверх. Нос Аси упирался в грудь альпиниста. Ей очень нравился его запах: кожи, железа, табака.

Когда они повисли рядом с домом, альпинист сказал:

– Вниз не смотри!

Потом заорал: «Майна!»

Их заболтало и медленно понесло вниз. Век бы так лететь.

Приземлились на кучу строительного мусора. Сердце разочарованно ухнуло: вот и всё!

Соседка Людмила гуляла с собакой и смотрела с интересом:

– Нефигасе, – сказала она. – Что-то я вас давно не видела? Приболели, что ли? А чего тут-то?

– Катаюсь, – весело ответила Ася, пока альпинист отцеплял ее от себя.

Потом она крепко его обняла, и он взмыл куда-то наверх. Ася поняла, что их главный штаб находится на крыше.

Чтобы не объясняться с Людмилой, махнув ей рукой, сразу побежала к метро и чуть не наткнулась на неожиданную процессию. Вовремя затормозила и спряталась за китайский автобус. Впереди шествовала сильно увеличившаяся в размерах дамочка, гордо неся перед собой живот. За ней устало шел Анатолий Алексеевич. На ярком уличном солнце он казался очень постаревшим и измученным. Ася даже не удивилась, она давно подозревала подобное. Немного ошарашила явная неоспоримая зримость события. Процессия скрылась во дворе.

Она легко представила себе, как они будут гулять с коляской по Екатерининскому парку и как ребеночек вырастет и пойдет в школу, в ту самую, где всегда проходили выборы, и как они будут жить тихой размеренной бытовой жизнью. А вот как раз этому она совсем не завидовала.

Поначалу она шла неизвестно куда, ее вела какая-то сила свыше. Эта сила ее оберегала и направляла. Откуда-то вернулось чувство безалаберной молодости и уверенности, что ничего плохого с ней не может случиться.

Эта вера в свое могущество привела ее сначала в банк, где она легко и весело наврала про то, как у нее украли карточку. Получив хорошие деньги – за все месяцы заточения, – Ася, теперь она была опять Ася – отдалась восторгу быстрого хода по московским улицам. Почти бежала, почти летела по улицам и переулкам своего детства, очнулась на Таганке, которую она не любила. Но, углубившись, в запутанные дороги вокруг прежде незаметных церквей, мимо давно забытых набережных мутной Яузы, она вырулила на одиноко стоящую парикмахерскую. Причем в окружении дровяных сараев, которые за ненадобностью давно были сметены с лица Москвы, а тут, поди ж ты, стоят – черные такие, сырые от утреннего дождя, и рядом сирень, тоже сметенная градостроительством повсюду.

Это был не салон, не фитнес, это была советского вида парикмахерская, и в вывеске отсутствовало в середине три буквы– «Пари… херская». Ася немедленно влетела в эту «херскую». Там ее встретил молодой парень – мастер, один в один похожий на стоматолога-протезиста, ее давнего коллегу. Только того звали Егор, а этого Николай. Так было вышито на его белой куртке. Куртка тоже удивила, так больше уже не носили в салонах.

Получив в свое расположение девственно чистую, никогда не тронутую ни одним парикмахером голову – Анастасия Александровна всегда носила пучок – он пришел в восторг. «Еще один Пигмалион», – подумала клиентка. Он колдовал над ней, как будто писал диссертацию – спрашивал мнения коллег, оппонентов, интересовался, что скажет сама жертва, часто ворчал, что друзья-коллеги опять сперли любимые ножницы, негромко и доверительно рассказал ей свою жизнь – там было все: от года во ВГИКе до победы на конкурсе в Лионе. Голова у Аси кружилась – она только на все кивала и говорила «да». На провокационный вопрос: неужели ей не нравится, она тоже сказала «да», чем вызвала столбняк у Николая. Она быстро спохватилась и осыпала его восторгами, а потом и деньгами.

Ее окружили нежной заботой маникюрши и косметологи, педикюрши и стилисты.

Оставив половину банковской суммы, вышла новым человеком.

В одном из дровяных сараев находился комиссионный магазин, в котором за копейки она прикупила плащик, она именно такой носила в ранней школьной молодости, туго перевязалась пояском и обнаружила еще сумочку с ремешком через плечо: мечту старшеклассниц и ее подруги Фистулы. Помечтала над шарфиком из легкого капрона и решилась, взяла: легко завязала на шею – и полетела вслед за шарфиком к бульварам.

Неподалеку проходил трамвай № 1: Москворецкий рынок – улица Академика Янгеля, такие давно не ходили по Бульварному кольцу. Она успела вскочить на заднюю площадку, успела бросить мелочь и оторвать билет – он был счастливый: 001001.

Села у открытого в сторону бульвара окна и поехала куда-то – то ли в счастливое прошлое, то ли в прекрасное настоящее, то ли в чудесное будущее.

Трамвай на повороте выдал сноп искр. Мимо летели годы ее жизни. Освещение стало приглушеннее, не так било в глаза, но звуки вечернего летнего города стали явственней: смех, негромко забил колокол на Меньшиковой башне, у метро «Кировская» стояли в ряд передвижные тележки с мороженым. Захотелось выскочить и купить вон то фруктовое за семь копеек. И бабки продавали ландыши. Но трамвай набирал ход, впереди был спуск Рождественского бульвара. А это очень коварное место – в былые годы трамвай вставал и его, не торопясь, тащили извозчики, а то понесет, не приведи Господи, костей не соберешь.

Какие сейчас извозчики – тормоза бы не отказали. А он все быстрее и быстрее, быстрее и быстрее… еще быстрее, еще… пронесся Рождественский – и… она полетела…

А не все ли равно куда лететь – лишь бы лететь.

Диагноз

– Это рак, – услышала Вероника Ивановна то, что не предназначалось для ее ушей.

Два врача: мужчина и женщина обсуждали диагноз, разглядывая ее больничную карточку. У Вероники еще теплилась надежда, что это не ее карточка, но, сконцентрировав свою дальнозоркость на обложке, убедилась, что ее.

– Вы меня обсуждаете? – спросила женщину-врача.

Та немедленно отдала карточку медсестре, которая ее сразу унесла.

– Или нет? – спросила Вероника.

– Почему больные всегда суют нос не в свое дело, – нервно воскликнула врач.

– Но это же моя карточка.

– Ну и что?

– Вы ее рассматривали и обсуждали.

– Мы могли ее рассматривать и обсуждать кого-то другого.

– Почему нельзя сказать правду?

– Мы всегда говорим правду, – мягко сказал врач-мужчина.

И они быстро разошлись в разные стороны. Вероника не знала, за кем идти, и растерялась.

Пришла домой и позвонила своей знакомой, которая была когда-то физиотерапевтом. А сейчас скучала на пенсии. А Вероника еще работала – в районной библиотеке в абсолютно пустом читальном зале.

Выслушав рассказ Вероники, она сказала:

– Рак – это не генетика, не наследственное заболевание, не инфекция, не вирус. Это дорожная авария. Когда на тебя наехал грузовик на нерегулируемом перекрестке: раз – и тебя нет.

– Но я еще есть.

– Ну и хорошо. Скажи спасибо.

– Спасибо, – покорно сказала Вероника.

Родители ее умерли почти сразу после ее выпускного бала. Мама в последний раз увидела ее с пушистой косой – на следующий день косы уже не было. А потом не стало и мамы. И папы. Все исчезло в одночасье. Надежные устои жизни, расписание каждого дня, дни рождения и праздники. Больше у нее никого на белом свете не было, только где-то в Сибири жил двоюродный брат по папе, которого она никогда не видела. Ну и бог ним.

Назвали ее Вероникой по маме, маму по бабушке и бабушку по ее маме и где-то там и тогда затерялось возникновение первой Вероники.

Косу она отрезала сама – отчекрыжила тупыми ножницами, которыми мама резала на кухне курицу. Обливаясь слезами, мама спрятала косу. Вероника обнаружила ее многие годы спустя, когда надо было срочно освобождать жилье под снос – толстая потускневшая коса была физически неприятна, она казалась мертвой. Вероника не знала, что с ней делать. Коллега по работе сказала, что ее надо сжечь. Вероника подожгла косу на железном противне в кухне, но коса тлела и дико воняла. Тогда она залила ее водой из-под крана и завернула в старое полотенце. Закопала во дворе, в котором уже стояли готовые бульдозеры, ожидая, когда жильцы наконец освободят поле деятельности. Вся церемония была неприятна, как будто она совершает святотатство – уничтожает то, что физически было связано с мамой, с ее генами, с ее пальцами, которыми она заплетала длинные пряди. Мама запрещала отрезать даже самые кончики, считая, как африканский колдун, что волосы – носитель силы и богатства человека.

Ни силы, ни богатства, ни мамы давно уже не было.

Школьницей она болезненно влюбилась в учителя физкультуры и от страданий не могла даже сделать самый примитивный кувырок через голову – ноги по-лягушачьи раскорячивались, и она понимала, как она неприглядна. О брусьях можно было забыть, она даже подходить к ним боялась. Зато хорошо бегала – хватало дыхания. Просто убегала на пришкольном стадионе от всех, и это ей удавалось. Оглядывалась на финише, а за ней нет никого. Тогда физрук ее хвалил и ставил четверку в четверти.

Она даже написала маленькое стихотворение, которое начиналось: «Бегу, бегу и убегу…»

Любовь к сочинению стихов оказалась еще болезненней. Целыми днями и ночами в ней ворочались рифмы. Когда она сочинила «кровь – любовь», это был праздник, потому что именно в крови барахталось ее страстное чувство к физруку. Она просто утонула в собственной поэзии, понятия не имея, что существуют хорошие стихи, хорошие поэты. Ее никто этому не учил, школа была в рабочем районе. Стихи скрасили ей последние классы в школе, потому что половое созревание было мучительным, и она четко понимала свою никчемность в этой области. Спасала поэзия. В книжном магазине ей подвернулась книга «Словарь рифм». Она купила книгу и ощутила себя обеспеченной на всю свою жизнь. Рифмовала она чаще всего глаголы или слова, которые заканчивались на одинаковые буквы, типа «весна красна» или «дом – бром». Главными были не рифмы, это был просто инструмент, а чувства, которые выражались в строчках, освобождая ее душу для следующих чувств и страданий.

На выпускной Вероника пришла с сильным желанием поделиться напоследок своими стихами о школе и учителях. Рифма «зритель – учитель» ее смущала, заменила на «родитель – учитель» – сразу стало хорошо.

На торжественной церемонии в присутствии гостей и всей школы подняла руку и попросила слова. Удивившись ее активности, которую она никогда не проявляла, ее вызвали к доске, вернее, пригласили к столу, покрытому красной тканью с букетами по периметру.

Она встала и без заминки прочитала длинное стихотворение про то, как быстро пролетели школьные годы и как крепко они запомнятся, на всю жизнь, до самого последнего мгновения, до самого последнего часа.

У родителей повлажнели глаза, даже у привычных к подобным излияниям учителей запершило в горле.

Ее осыпали такими аплодисментами, восторгами, что на вопрос, куда она собирается поступать, к собственному удивлению, немедля, ответила: «В Литературный институт», чем вызвала дополнительные аплодисменты.

Она поступила на отделение поэзии. В свой семинар ее взял Борис Абрамович Слуцкий.

Прочитав ее подборку, он сказал: «Это так плохо, что даже хорошо». Остальные его студенты были эпигонами, и многие повторяли именно его, Слуцкого, приемы – писали о войне, которой не нюхали, а нюхал их руководитель, или копировали модного Евтушенко, или заумь, как тогда считали, Вознесенского. А Вероника не была эпигоном, она вообще не знала стихов – ей предстояло это узнать на еженедельных встречах в Литературном институте.

Борис Абрамович был добрый. Он отыскивал обычно одну строчку в обсуждаемом стихотворении и долго ее разглядывал, поправлял, уточнял, досочинял и даже увлекался. Вероника все записывала в толстую общую тетрадь в коленкоре. Одногруппники же были ужасны. Ни одного доброго слова ни о ком – уничтожали на корню. Вероника всегда других немного хвалила, понимая, что труд литературный – тоже труд.

В их семинаре был гений, его звали Геннадий Овчаренко. Он сочинял очень непонятно и пренебрегал рифмой, на которую Вероника молилась, – выдавал просто набор фраз, чуть ритмизованных. А Слуцкому нравилось. И Вероника, доверяя своему руководителю, тоже поверила в Геннадия. Сама она пока отнекивалась выносить на обсуждение свои труды. Просила дать время. Ей давали.

В перерывах выходили в коридор курить. Курили поэты, прозаики, переводчики, критики и драматурги. Она тоже старалась не отставать – ей не нравился дым, а вот держать небрежно сигарету между пальцами – это было очень поэтично.

Геннадий курил много и был страшно косноязычен. На вопрос «У тебя есть зажигалка?» – начинал нервничать, хлопать себя по карманам и, застревая на букве «з», выдавливал наконец: забыл дома. Тогда давал прикурить – это была вполне доступная Веронике эротика. Про Геннадия говорили, что у него «скандированная» речь – типа рубленая. И стихи он вырубал легко, на каждый семинар приносил новые и новые. Сам их читать даже не пытался. Чаще всего читал его друг: поэт-деревенщик Герасим Авдеев, которого все звали Муму. Его кумиром был Есенин. Но Муму тоже читал невыразительно. Руководителю приходилось просить текст и самому пробегать строчки глазами. Но однажды Муму заболел, и Вероника предложила свои услуги. Свои стихи перед зеркалом она обычно читала излишне чувственно. Но строки Геннадия были так сложны, что дай бог довести фразу до точки. Кстати, знаков препинания он не ставил. Вероника выбрала совершенно информативный тон, и это очень понравилось автору. Он благосклонно похлопал ее по плечу.

Однажды в перерыве Гена вдруг спросил, одолевая трудности произношения, бывала ли она когда-нибудь в Доме литераторов. Конечно, Вероника слышала об этом знаменитом доме, но никогда не была. Геннадий сказал, что у него там дело в секции поэзии и, если ей интересно, она может составить ему компанию.

В святая святых вошли по студенческим, суровый контроль в виде немолодого вышибалы в униформе, подробно расспросил о цели посещения.

Они прошли в Дубовый зал, там поднялись по дубовой лестнице и вошли в совершенно канцелярского вида кабинет, в котором было три стола по секциям: драматурги, прозаики и поэты. Три милые женщины заведовали столами. Поэзией – самая юркая, маленькая, похожая на старушку. Она встретила Геннадия очень радушно, и Вероника поняла, что они хорошо знакомы. Речь, однако, шла о бытовом вопросе – о путевке в Дом творчества в Переделкино. При этом почему-то Геннадий говорил легко и гладко.

Получив нужную информацию, они вошли обратно в Дубовый зал и, проходя между столиками к выходу, наткнулись на своего руководителя. Слуцкий обедал со своей женой Татьяной, про которую в институте говорили, что она очень больна. Оба вежливо поздоровались, но Слуцкий неожиданно сделал жест подойти и присесть.

Подошли и присели.

Слуцкий представил их своей жене. Татьяна хорошо выглядела, и Вероника подумала: всё врут в институте. Потом Слуцкий кивнул официанту, и тот принес два дополнительных бокала. Борис Абрамович разлил вино и сказал:

– Давайте выпьем за здоровье… За хорошее здоровье ваше и за плохое моей жены.

Студенты смутились, чокнулись, отхлебнули по глотку. Но жена Татьяна была спокойна, очевидно, этот тост прозвучал не в первый раз.

Немного поговорили об институте. Геннадий опять путался в звуках речи. А Вероника просто не знала, что говорить. И мастер, пожалев, их отпустил. Вероника шла и думала: «Я в самом эпицентре высокой советской литературы. Иду по этому чудесному зданию как ни в чем не бывало. Как будто я такая же, как они… небожители».

Будучи москвичкой, она была лишена главного в студенческой жизни – общежития.

Но однажды ее пригласили, сказали, будет встреча с другими потоками и семинарами, будут читки и стихи. Объяснили, как ехать, остановка называлась «Соломенная сторожка». Вероника задохнулась от этого названия. Как поэтично!

Пили в общежитии круто. Особенно поэты. Драматурги держались особняком, их вообще интересовали театры, а не толстые журналы. Прозаики часто наведывались в журнал «Знамя», благо он находился почти во дворе Дома Герцена, где обитал Литинститут. Таскали туда свои худосочные рассказики и получали отказы с рецензиями, что было очень ценно. А критики всех презирали и правильно делали.

Вероника думала, что на вечеринке она услышит ребят из других семинаров. Но никто не собирался делиться своим творчеством. Просто пили. Она увидела оживленно беседующих Геннадия и Герасима.

– Мальчики, – сказала она, подойдя, – я думала, будет литературный вечер. А все просто пьют.

– А ты не пьешь? – спросил Муму. Поэты всегда пьют, потому что у них болит душа. У тебя болит душа?

– Болит, – призналась Вероника.

– Тогда надо выпить.

Налил ей желтого пойла из большой фляги.

– Ну, – подняла Вероника мутный стакан, – за поэзию.

Выпила залпом, потом посмотрела на Геннадия, но, похоже, его душа уже давно болела. Он был не в себе.

– Я лучше пойду, завтра выступаю на семинаре. Надо подготовиться.

Геннадий вдруг ожил:

– Интересно. Я приду.

Нехорошее чувство толкнулось где-то в глубине Вероники:

– Не надо, ой как не надо.

Потом понадеялась: прогуляет. Он вообще редко появлялся на занятиях.

– Я пошла? – сказала она полувопросительно.

– Я провожу, – Геннадий встал и, обняв ее за плечи, повел по общежитию. Вокруг клубились страсти, где-то били морду.

– Интересно у вас, – сказала Вероника.

– Я тут не живу. О, – тронул он какую-то дверь, – Шульманы в Питере, идем сюда!

Вероника, не веря своему счастью, вошла в чужую комнату. Шульманы были прозаики, писали вместе длинный роман, по ходу дела поженились. Сейчас находились в небольшом медовом прогуле по месту прописки мужа в Ленинграде.

Прозаики были люди расчетливые и холодные, так считала Вероника, а поэты – самые прекрасные, самые душевные. Эту мысль тогда она сообщила Геннадию и тут же призналась ему в любви. Бесхитростно сообщила, что он гений, что она его любит и будет любить всю жизнь. Она так и стихи писала: прямым текстом.

Молодой поэт был тронут, да и кого не взволнует такое признание. После этого Вероника сказала, что она готова на все, и стала снимать с себя свитер. Но в общежитии было холодно, тогда она передумала и сняла юбку.

У двери был сломан замок и Веронику это немного раздражало. И действительно, одна парочка в поисках приюта сунулась было в шульманский загон, но почтительно ретировались, увидев, что койка занята.

Но потом им стало все равно, пусть хоть весь институт приходит с мастерами и руководителями, – они решали свои проблемы, проверяя новые ощущения. Всё побоку, пусть хоть весь мир рухнет. Они при деле. Пойло ударило в голову, Вероника не ожидала такой легкости – море по колено. Она давно мучилась от своей невинности.

Но не все шло гладко, да Вероника и не ждала легких путей. Она была воспитана в преодолении трудностей. Молодой поэт был не совсем в форме. Но он тоже старался. Опыт надо приобретать, а не изучать. Вероника обожала своего гения, закопошились строчки: «И не надо тут двух мнений, без сомнений, Гена – гений» Ей так понравилось, что она захотела поделиться, но потом подумала: а вдруг обидится или, не дай бог, украдет?!

Гений вдруг откинулся и закрыл глаза. Вероника не поняла результата, а спросить стеснялась.

Решила: уточнит потом, на следующем свидании.

Он спал. Она смотрела на его тонкое усталое лицо. Потихоньку разглаживались обвисшие губы, придававшие ему обычно чуть брезгливое выражение. Она смотрела, смотрела. За эту ночь она прожила с ним жизнь, родила детей, порадовалась его книгам, поставила их на отдельную полку, запомнила их шершавые корешки, погладила ему рубашку.

Что дальше – думать не стала. Быстро оделась и поспешила домой. Метро уже открыли. Надо было многое обдумать и подготовиться к своему выступлению.

Готовилась тщательно: погладила мамину блузку с кружевами. Обсудила сама с собой, не стоит ли надеть длинную юбку. Длинное входило в моду, но чувство неловкости все равно вызывало. «Не буду выпендриваться», – осадила себя Вероника и в последнюю очередь занялась отбором стихов для любовного цикла… «О, без тебя мне жизнь не мила, о, не мила мне жизнь без тебя!»

Она прочитала весь цикл у зеркала, внимательно вглядываясь в свое отражение. В принципе, понравилось, и стихи, и сдержанная манера чтения. Этому она уже научилась.

Входя на следующий день в здание института, она вдруг страшно струсила и даже повернулась было к выходу на улицу, как перед ней возник сияющий Геннадий и сказал, не запнувшись: «Видишь, я ради тебя пришел». Она была тронута, хотя надеялась, что он проспит.

Они сдали в гардероб пальто и поднялись наверх. Когда проходили мимо деканата, оттуда крикнула секретарша Клавочка:

– Овчаренко и Тимофеева, быстро зарегистрируйтесь!

Оба замерли. Вероника собралась было зайти.

– И получите зачетки, – продолжала вещать из полуоткрытой двери невидимая Клавочка.

– Потом, – солидно бросил Геннадий, и они продолжили свой путь.

С каждым шагом Вероника теряла то, что нужно при любом выступлении: кураж.

Первый раз она читала на семинаре не одно маленькое стихотворение, а целый цикл, мысленно посвященный Геннадию.

Вошел Слуцкий. Все поприветствовали его по-студенчески: не встали, как школьники, а просто чуть приподнялись над стулом. Мастер махнул рукой. Все сели.

– Ну-с, – сказал железный комиссар, – приглашаем нашу Веронику. Не все же ей чужое читать, пусть свое почитает.

Вероника вышла, положила перед собой коленкоровую тетрадку. Все замерли. Обычно поначалу все всегда слушают внимательно, прикидывая, что надо будет сказать при разборе. А потом каждый погружается в свои проблемы, и к концу чаще всего уже ничего не слышат.

Вероника начала неожиданно очень тихо, как бы стараясь тишиной голоса сразу усыпить бдительность слушателей. Почтительно прослушав первое стихотворение цикла, попросили читать громче, и руководитель с этим согласился. Он сам был погружен в свои заботы, а тут еще колыбельную слушать.

Вероника усилила звук голоса и вдруг услышала обидный смешок. Скосила глаза: смеялся Геннадий. Сначала просто подхихикивал, а потом просто в голос. Слуцкий очнулся и попросил тишины и внимания.

Вероника поняла, что она проигрывает, и пошла ва-банк, стала читать так, как она привыкла: громко, уверенно, с выражением, наполняя болью – как вчера говорил Герасим – каждое слово. Стихи были о ее одиночестве, о том, что у нее нет друга, с которым можно поделиться этой болью, не станешь же делиться с тем, кто сам и есть боль. К последнему стихотворению голос звучал уверенно, она говорила о том, что ее любовь и есть ее жизнь. Спасибо судьбе за такую любовь.

Закончила в слезах и тишине. В аудитории повисла неловкая пауза.

Как сказать правду и какую правду – никто не знал. Руководитель попросил обсуждения. Студенты попросили перерыва.

Вероника быстро выбежала в коридор и спустилась вниз. Взяла в деканате под расписку зачетку и спряталась в женском туалете. Слава Богу, было две кабинки и никто не ломился в ее дверь. Когда отзвонил звонок, она вышла и поплелась на свое «аутодафе».

Постояла у дверей, прислушалась, говорили о зимней сессии. Вошла. Геннадия в аудитории не было. На нее никто не обратил внимания. Она тихо села на свое место, достала свою тетрадь и написала слово «Обсуждение». На читках она аккуратно записывала все мнения – так было легче дышать.

Как всегда, мастер предложил кому-нибудь начать. Как всегда, все молчали.

Потом неожиданно встал Герасим и сказал: «Расстрелять соленым огурцом!» И сел. Все засмеялись. Вероника записала эту фразу. Наступило молчание.

– А уточнить, – спросил мастер.

– А я уточнил: соленым.

Опять посмеялись.

– Буду вызывать, – предупредил руководитель. Тогда встала девочка из Белоруссии Алиса и сказала:

– А мне понравилось, – и села.

Опять посмеялись.

Вероника записала Алисин текст, три слова: «А мне понравилось».

Немного разрядилось напряжение. Но все равно все молчали. Тогда руководитель понял, что надо брать бразды в свои руки, откашлялся и слегка тронул тему любви, легко ли, мол, вообще на эту тему писать. Все согласились: нелегко. Потом он зацепился за мысль: «Не станешь же делиться болью с тем, кто и есть боль», и обсуждение покатилось в сторону логического оправдания данной сентенции. Вскоре забыли о Веронике совсем. А она за всеми все писала и писала.

Вышла уже не такая запуганная, как в перерыве. Огляделась, но Геннадия так и не увидела. И внизу в раздевалке его не было. А ей так нужно было с ним поговорить. Мимо прошел Муму, но с ним как раз все было ясно.

Вероника поехала домой, и первый раз за все последние месяцы ее сердце заболело от пустоты ее дома, от того, что некому ей рассказать про успех-провал ее стихов, что никто не ждет ее дома и нет той жилетки, в которую можно излить свои слезы.

Несколько дней Геннадий вообще не появлялся, но ему все сходило с рук. Даже очень строгая проректорша никогда его не ругала, а, наоборот, приносила ему на занятия чашечку растворимого кофе.

Потом пару раз мелькал где-то в отдалении, она поняла: он ее избегает. Еще неделю его опять не было. «Ну просто тургеневская барышня, – думала она, – нежный очень».

И вот – пришел. Она заметила его издали, он сидел с ногами на широком герценовском подоконнике, а рядом прильнула к нему белорусская поэтесса Алиса. Они шушукались, и белоруска хихикала мелко и зазывно.

– Нам надо поговорить, – решительно заявила Вероника, отодвигая белоруску подальше от Геннадия.

Алиса удивилась, но отошла. Геннадий спрыгнул с подоконника и пошел за Алисой. Вероника догнала его и четко произнесла заготовленный текст:

– Ты обращаешься со мной, как с надоевшей женой, а мне надо выяснить наши отношения.

Она понятия не имела, как обращаются с надоевшей женой, и не знала, что ничто так не выводит из себя мужчину, как фраза «надо выяснить отношения».

Овчаренко посмотрел сквозь нее в задумчивости.

«Сочиняет», – поняла Вероника и перестала подходить, благоговейно уважая чужое творчество. Вокруг него вилась Алиса и подкармливала белорусским салом. С ним происходило что-то нехорошее: он постоянно был на взводе и от этого совсем не мог выражать свои мысли. Какая-то беда висела над ним. Вероника это чувствовала и не знала, как помочь.