Текст книги "Волшебный магазин"

Спросила соседа по аудитории Батыя, киргиза, – переводчика, в этом году на отделение переводчиков принимали киргизов, – как он думает: может, это творческая депрессия?

Но студент бился над переводом Касынмалы Джантошева на русский язык и не врубился.

Еще через неделю она решилась к нему подойти.

– Ты мне ничего не сказал.

– О чем не с-с-с… – запутался гений.

– О моих стихах.

– Стихи – говно.

– Но я же в них всю душу вложила.

– Если вложила, не говно, – легко согласился Геннадий.

Она очень внимательно посмотрела в его глаза. Зрачков не было. Она не знала, что это такое, но ей стало страшно.

– У тебя беда, – сказала Вероника утвердительно, – я вижу.

– Что. Ты. Видишь? – отрубил Геннадий в три приема.

– Что тебе плохо.

Звонок на лекцию. Разговор прервался. Вероника стала еще внимательнее наблюдать за своим другом. И вдруг увидела, как Батый ему что-то передал: небольшое, из руки в руку. Геннадий сунул это небольшое в верхний карман и полез за деньгами.

Айтматова все читали, и Вероника тоже. Она подлетела коршуном и вцепилась в верхний карман:

– Что там у тебя? Нет, ты покажи, что там у тебя.

Киргиз засмеялся:

– Там ничего, народный обычай.

– Я тоже хочу народный обычай.

– Это мужской, не надо, ты женщин, ты поэт.

Геннадия шатало. Он скрылся в мужском сортире.

Вероника вошла следом за ним. Геннадий наклонился над писсуаром и что-то нюхал. Вероника закричала:

– Ты, что, умереть хочешь? Я не дам тебе умереть

Выхватила порошок и вытряхнула его в писсуар.

– Дура, – зло выкрикнул Геннадий, – это лекарство, я без него умру.

В сортир вошли студенты. Вероника выскочила, не обращая на них внимания. Пробежала по аудиториям и нашла киргиза.

– Что ты ему дал, что ты ему дал? – Она трясла Батыя как грушу, а он только смеялся. Что тут смешного, она не понимала. – Он умрет, да, он умрет?

– Ты сказал – у него депресс, я помог.

– Это наркотик, да? Наркотик?

– Какой такой? – хохотал Батый неприятным смехом.

Вошел преподаватель советской литературы, надо было успокоиться. Геннадий не появился. Вероника еле досидела до перерыва и пошла в деканат. Там как раз была секретарша Клава. На просьбу дать ей адрес студента Овчаренко дала не раздумывая. Раз просит – значит, нужно.

Вероника поблагодарила, потом проверила внизу в раздевалке: куртки Геннадия не было, значит, ушел.

И поехала по адресу: Варсонофьевский переулок – где это непроизносимое место?

Нашла с трудом, где-то среди полуразрушенных церквей большой многоквартирный дом. Пятый этаж без лифта. Позвонила в дверь. Спросила Геннадия. Усталая женщина в поношенном халате и тапках сказала:

– Его нет.

И предприняла попытку закрыть дверь. Вероника вставила ногу. Спросила:

– Когда будет?

Ответ:

– Не знаю. А вам что?

– А мне поговорить…

– О чем?

– Я из института, я думала, он заболел.

– Заболел.

– Он в больнице?

– Еще чего.

– А где он болеет?

– А вам зачем?

– Я его подруга.

– И что?

– Я волнуюсь.

– За себя волноваться надо.

– А я за него волнуюсь…

Длится долгий бессмысленный диалог. И при этом не кончается. У женщины явный интерес к гостье. Наконец прервался вопросом:

– Чаю хотите?

– Очень.

– Ноги вытирайте.

Повернулась и пошла. Вероника за ней. Соседки высунули нос из своих комнат. Со всеми вежливо поздоровалась. Кое-кто даже ответил. Шли долго, коммуналка была большая. Миновали кухню, ванную и уборную, потом завернули за угол – там даже пол изменился, кончился паркет. Наконец хозяйка ткнулась в неприметную фанерную дверь, явно советского происхождения, след уплотнения, и они вошли в крохотную кладовку с мутноватым окошком. Все было заставлено книгами, даже на полу стояли стопки. За стопками на раскладушке лежал в уличной куртке Геннадий и смотрел на Веронику.

– Господи, что случилось? Геночка!

Молчит и смотрит своими глазами без зрачков. Потом закрыл.

– Я знаю, кто ему это дал, – сказала Вероника.

– Чай будете?

– Я знаю, я знаю.

– Не будете?

– Он такой талантливый. Его «гением», называют.

– Чайник остыл.

– А что можно сделать?

– Пить холодный.

– Позвать врача? Вызвать скорую?

Мать закурила «Беломор». Протянула Веронике. Вероника взяла толстую папиросу и тоже закурила. Геннадий спал тихо, как в обмороке.

– Однажды три дня спал, – сказала мать.

В этом доме была такая страшная беда, о которой Вероника только читала у Кафки. Беспросветная, безумная, самоубийственная.

Две женщины сидели возле спящего и молчали.

Недели две не было никаких слухов. Вероника маялась, но не могла заставить себя поехать в Варсонофьевский. Приближался Новый год, начались зачеты. Геннадий все не объявлялся. Вероника подругой не обзавелась, и это было невыносимо – все носить в себе. Тогда она выбрала в подруги Муму. Она сказала, что надо поговорить, и они пошли в излюбленное литинститутцами молочное кафе в самом начале Тверского бульвара. Там взяли классическое – стакан молока и бутерброд: килька с черным хлебом. Сели в уголке с видом на улицу Горького.

Вероника говорила, Герасим молчал. Когда она закончила, произнес:

– Лечиться надо.

– Как? Разве от этого лечат? Вот у Айтматова в «Плахе»…

– Лечат, лечат… – неуверенно сказал Муму.

Они поехали к Геннадию. Нашли его в хорошей форме. Вероника очень обрадовалась. Мамы дома не было. Вероника пошла на кухню, поставила чайник, достала чашки из буфета, вела себя по-хозяйски.

Ребята оживленно беседовали. Геннадий поклялся завтра же начать сдавать зачеты. Это был самый замечательный вечер в ее жизни.

Когда уходили, она спросила:

– А как мама?

– Нормально. На работе.

– Привет ей передай.

– Обязательно. Спасибо, что зашли. До свиданья, до свиданья.

Казалось, что он куда-то очень спешил.

Вероника прижалась к нему крепко-крепко, не оторвать. Он даже немного заерзал.

Она была счастлива и всю дорогу благодарила Герасима за оптимизм. Конечно, все лечится, нельзя руки опускать, надо верить в лучшее. Муму помалкивал.

Утром еще в раздевалке она почуяла что-то неладное. Каким-то звериным инстинктом. Все вокруг как будто врали, каждое слово, обращенное к ней, даже «доброе утро» звучало как-то фальшиво. Она увидела Герасима наверху на лестнице и замахала ему, но он исчез.

Все массово шли в актовый зал на встречу с писателем Юрием Казаковым. К ним часто приходили интересные люди, и студенты любили эти внезапные замены скучным лекциям.

Вероника вошла в уже забитый зал и села у двери. Мимо нее прошел знаменитый писатель в кожаном пиджаке. Она его не читала, но имя было на слуху. Первая фраза, которую произнес Казаков, ее ошеломила:

– Волка, – сказал он с ударением на последнюю букву «а», – ноги кормят, бегать надо, тогда, может, что-то получится.

И стал рассказывать о том, как тернист путь молодого литератора и как надо, не теряя присутствия духа, посылать и самому носить свои произведения всюду, куда можно и нельзя.

– А куда нельзя? – немедленно раздался вопрос из зала.

Что ответил писатель, Вероника не услышала, потому что приоткрылась дверь и на пороге она увидела мать Геннадия.

Она тут же выскочила из зала и сразу поняла, почему на нее все смотрели с немым ужасом. Теперь она сама смотрела так на мать.

– Повесился, – просто сказала мать и спросила: – Где у вас деканат?

На похоронах народу было мало. Мастер не пришел, у него жена умирала. Вероника хоронила за короткий срок третьего любимого человека и готовилась к долгой скучной пустой жизни. Говорили мало, но хорошо. Было утешительно слышать, какой он был талантливый, как его все любили и как он любил всех. В голове Вероники начала жить поэма, которую она сразу назвала «Звезда и Принц» – история их любви, растянутая на долгие годы, которых на самом деле у нее и не было. Но строки рождались, рифмы били в висок, словарь рифм не закрывался. Казалось, она поставила себе цель: использовать все варианты, представленные в словаре. И она начала трудиться, очень требовательно к себе и как бы прислушиваясь к звучащему в ней голосу Геннадия: «Если душу вложила, не говно».

Сразу устроилась работать в библиотеку и ушла на заочное. Не виделась ни с кем из своего потока. Встречались только на семинаре. Да там было невесело. Мастер отошел от дел, уехал после смерти жены куда-то к брату тосковать по своей любимой Танечке.

Вероника вдруг вспомнила, что у нее тоже есть брат по отцу. Попробовала поискать. Но поиски в справочном бюро не дали никакого результата: Тимофеевых много, и ей предлагали то совсем молоденького, то не Тимофеева, а Тимошкина. На этом она и успокоилась.

Жизнь потянулась, как она и предполагала, невеселая. Закончила все-таки институт, кое-как защитилась небольшой подборкой в журнале.

Она искала стихи Геннадия Овчаренко и не могла найти. Она даже съездила в Варсонофьевский, но коммунальные соседи сказали, что мать Гены давно здесь не живет и комната их приспособлена под кладовую. На вопрос Вероники, а нельзя ли поискать черновики, ответили очень грубо: «Вали отсюда, пока цела!» Она и отвалила. Нигде и никогда ей не встречались его строчки, и нигде не было его друга Муму, сказали – спился, как Есенин.

Середина жизни проскочила быстро. И вот подслушала диагноз: рак второй степени. Накануне пенсии. А она же еще не жила. Почему? Зачем? За что?

В библиотеке ее научили пользоваться компьютером, и она открыла сайт, который назвала: «Поэзия – это жизнь». Она помещала там свои стихи и получала кучу откликов от женщин, которые единственные ее понимали.

Однажды поместила поэму «Звезда и Принц», которую она переделала в пьесу. Получилась сказка немного в стиле Оскара Уайльда с примесью Антуана Экзюпери о любви несовместимых – ни при каких случаях – существ. Конечно, принц – это был Геннадий, ее единственная любовь, ее светлый луч, ведущий ее по жизни. Он же и звезда. Смотрел на нее с неба уже столько лет.

Как-то разговорилась в библиотеке с одним милым немолодым драматургом. Она рассказала ему, что окончила Литературный институт у самого Слуцкого, пишет стихи. И даже недавно написала пьесу-сказку в стихах. Она ждала, что тот проявит хоть какой-то интерес, если не к ней, то хотя бы к пьесе. Но он вздохнул и сказал: «Очень вас понимаю. Писать трудно».

Она так не считала, но не стала спорить. Просто выложила свою поэму в интернете и получила очень хорошие отзывы. Плохие тоже были, но она их не читала.

В комментариях написали: «Эту пьесу надо ставить на сцене. А не тот ужас, который идет теперь в театрах».

Вероника задумалась. Поместила в интернет призыв желающим в любом возрасте принять участие в поэтическом спектакле. Желающие появились. Она попросила разрешения в библиотеке собрать людей на чтение своей пьесы.

Люди пришли – немолодые, неказистые, некоторые с малолетними внуками. Усадила всех поближе и громким молодым голосом прочитала свою поэму, не забыв посвящение «Г. О.», которое заинтересовало мужчин: не гражданская ли оборона имеется в виду. Пришлось признаться, что нет, это имя ее дорогого друга Геннадия Овчаренко, талантливого поэта, рано ушедшего из жизни.

Почтительно помолчали. И она начала, как и прежде, эмоционально, восторженно и в конце в слезах.

Слушали внимательно. Когда она всхлипнула, замолчали даже шкодливые внуки.

В поэме говорилось, что любовь побеждает смерть, что возлюбленные соединяются на небесах, именно там они занимают свое место в различных созвездиях во Вселенных и радуются, глядя на нас сверху, что мы скоро с ними встретимся.

Похлопали и спросили, какие она видит перспективы.

Вероника ответила, что она видит одну перспективу: она ставит этот спектакль, все получают роли, и они гастролируют по всей стране, неся людям восторг и веру в счастье даже после смерти.

Перспектива понравилась. Стали говорить о ролях, прозвучало модное слово «кастинг».

Вероника, не моргнув глазом, как будто всю жизнь этим занималась, сказала, что готова приступить немедленно прямо здесь в библиотеке.

– А костюмы? Костюмы будут? – взволновались женщины.

– Будут самые лучшие костюмы.

– А где мы будем репетировать?

– Здесь, в библиотеке, по вечерам.

Роли разошлись моментально, не было только принца.

И тут раздался стук в запертую дверь.

– Пора уходить? – спросили будущие артисты.

Вероника пожала плечами и впустила молодого очень высокого парня.

– Я опоздал, – выдавил он с трудом, – п-п-простите.

Сердце Вероники замерло. Она не могла поверить. Это был знак свыше.

– А вот и принц, – сказала она.

– Но я н-н-не знаю пьесы.

– Неважно.

– И я з-з-заикаюсь.

– Это прекрасно.

Она смотрела на высокого немного нелепого парня лет двадцати, а видела своего Геночку с мучительно-рубленой речью и с большим талантом.

Так началась новая жизнь. Случайно собранные люди чувствовали себя в столице чужаками и беженцами. Им надо было устраивать свою новую жизнь. Они нуждались в общении, в контактах, в общих мероприятиях, в общих проблемах, которые надо было решать всем миром – их миром. Никто из них не собирался быть артистом, им просто хотелось избавиться от одиночества.

По ходу репетиций Вероника трижды переписала пьесу, то увеличивая количество ролей, то сокращая, в зависимости от состава. Однажды дома, сидя в удобном кресле, не напрягаясь и даже неплохо себя чувствуя, она потеряла сознание. Пришла в себя на полу и поняла, что времени у нее мало и надо поторопиться.

Она написала заявление об уходе и покинула библиотеку, в которой она проработала всю свою сознательную жизнь. Никто не сказал ей спасибо. Никто даже не заметил, что она ушла, потому что в читальном зале уже давно никого не бывало. Интернет съел книгу. Единственное, что она унесла с места работы – выписку из формуляра немолодого драматурга. Это был единственный человек из литературного мира, и ей захотелось его пригласить на премьеру. Позвонила, напомнила о себе, и он согласился.

Такого волнения не бывало даже в ранней молодости, когда она читала свои работы на семинаре. Кстати, за стихи она не беспокоилась, они уже отстоялись, за столько лет заматерели вместе с автором, у них все в порядке. А вот актеры, это люди нервные. Могут и подвести – забыть слова, выйти не с той стороны, не поместиться в кружок света. А ведь зрители будут снимать обязательно, на память актерам.

Последним в уже заполненный зал вошел драматург и сел на место Вероники в первом ряду. Ну, значит, она постоит, хотя ноги последнее время очень болели. Зальчик был очень маленький, мест сорок. Было страшно душно. Вероника почувствовала себя плохо. И еще отказал голос, не смогла сказать заранее приготовленные хорошие слова благодарности, вырывалось какое-то шипение. Она просто махнула рукой осветителю и втиснулась между гостем драматургом и подружкой библиотекаршей, которая еще держала букет и телефон для съемки.

И погас свет, а потом вспыхнул. На крошечной сцене стояла вспотевшая от ужаса Фея и произносила свой первый монолог:

– «Я вижу ясно, как вчера, во тьме ненастья, ты смотришь нежно, как всегда, и это счастье».

Драматург слегка хмыкнул, потом вспомнил, что рядом сидит автор. Вероника постаралась не обращать на него внимания, хотя его расческа в боковом кармане джинсов впилась ей в бедро.

«Ужас какой, – думал драматург, – где я? В сумасшедшем доме? Шоу в психушке? Психологический тренинг для анонимных алкоголиков? Почему все в таком восторге?»

Зрители были благодарны, это были не зрители, а болельщики за свою любимую команду. Противника не было. Противником ощущал себя драматург.

Хлопали без остановки. Совсем потерявшая голос Вероника только кланялась и прямо намекала драматургу взглядом: встать и сказать. А тот только хлопал. Говорить не хотел. Ну и черт с тобой.

Началась вакханалия поздравлений, букетов, славословий в ее адрес – Вероника этого не любила.

Драматург встал и, не переставая хлопать, удалился. Ну и иди. Не больно-то надо было.

Неожиданно к ней приблизился немолодой дяденька с коробкой конфет. Он протянул коробку и что-то сказал. Она не расслышала. Поблагодарила кивком.

Начали фотографировать. Каждый предлагал свой телефон, и сессия затянулась. А надо было еще все убрать, сложить и пойти, как договаривались, отметить премьеру.

Когда еле живая, она выползла из черного подвала, мечтая не о банкете, а о стакане воды, ее ждал все тот же дяденька, уже одетый.

– Вероника, – сказал он ей, – можно тебя проводить? Куда ты сейчас?

– В кафе, это тут рядом. – Она удивилась фамильярному тону. – А вы, собственно, кто?

– Я же тебе сказал. Лешка Тимофеев, твой брат.

Она остановилась:

– А как вы… как ты…

– По интернету. Я тебя давно искал.

– И я тебя. Даже в горсправку обращалась.

За ними шли болельщики и несли реквизит и букеты.

– Леша, как я рада, ты не представляешь. Иди с нами, только не исчезай.

По дороге наткнулись на драматурга на распутье, который размышлял, что лучше: идти или ждать автобуса. При виде целой процессии он посторонился, но, разглядев Веронику, подошел и поцеловал руку.

– Стихи говно? – спросила она.

Драматург запнулся, но потом сказал:

– Это не имеет значения. Это искренне и доставляет вашим актерам счастье. А это дорогого стоит.

Подошел автобус, и он успел вскочить в дверь. Вероника смотрела на него и думала: «Он сказал то, что говорил когда-то Гена, значит, это правда».

Шумной оравой вошли в пустынное кафе. Официанты сразу ожили, забегали, шумно задвигали столами и стульями. Пока все рассаживались, Вероника думала: вот моя семья, это очень близкие мне люди.

– А дальше, дальше, что дальше? – кричали они ей. – Какие перспективы?

У нее не было перспективы вообще. Теперь она знала точно.

– Я… я не знаю… – сказала она, – мне надо полечиться.

– Лечитесь на здоровье, – закричали ей, – мы сами напишем.

В углу целовались Звезда и ее Принц.

Белая собачка

За окнами – 1960 год. По коридорам киностудии мечется ассистентка режиссера Саша. Заглядывает в группы с названиями фильмов на дверях, спрашивает:

– Кургапкина видели? Нет? Вы не видели Кургапкина? У вас нет Кургапкина? У него сейчас худсовет.

В комнате с табличкой «Веселый народ» сидит на стуле задом наперед режиссер Кургапкин. Перед ним стоит девочка-подросток лет пятнадцати, робкая, некрасивая, на каждом слове запинается и немного откашливается. Интереса не представляет ни малейшего. Режиссер увидел ее на остановке, потом они оба сели в один троллейбус, он ее зачем-то взял с собой.

Сейчас внимательно ее разглядывает, потом спрашивает:

– Ты сны видишь?

– Сегодня?

– Сегодня или вообще.

– Сегодня видела.

– Расскажи.

– Мне приснился очень тесный коридор, стены едва не давят меня, но я иду, иду. Ищу выход. Я еле пролезаю – стены почти смыкаются, и я понимаю, что попала в книгу и ее вот-вот захлопнут. Мне надо прочесть строчки, но они так неудобно расположены и, когда я наконец протискиваюсь, я стираю рукавом буквы.

– Бергман, – произносит режиссер, – просто Бергман.

Хлопнул в ладоши. В дверь заглянула Саша:

– Вот вы где, а я вас везде…

– Бери эту молодую барышню на кинопробу.

– Простите, Евграф Соломонович, а на какую роль?

– На главную.

– А… а вас ждут на худсовете.

– Иду!

Саша жестом позвала девочку, и та покорно пошла за ней.

– Тебя как звать?

– Нюся.

– А по-человечески? Анна?

– По-человечески Нюся.

– Кто ж тебя так назвал?

– Дедушка, – прошелестела девочка.

– А ты громко говорить умеешь?

– Нет.

– Откуда же тебя выкопали?

– В детдоме.

Фотограф смотрел на Нюсю с недоумением.

– Она на кого?

– Может, я расслышала плохо. Кургапкин сказал – на главную.

– А, понял, белая собачка.

– Почему белая собачка, – неожиданно четко спросила девочка, – я на героиню.

– Я и говорю – белая собачка, – подтвердил фотограф, организуя съемку, подтягивая поближе «бэбики» – маленькие световые приборы, ставя ширмы, образующие тени.

Девочка сидела, сгорбившись на стуле вполоборота, с неприязнью отшатываясь от рук фотографа, который норовил повернуть ее в свет «бэбика».

Наконец отщелкал.

Саша повела девочку в павильон на кинопробу. Там шла съемка красивой уверенной молодой актрисы. Ее снимать – было одно удовольствие. Она и хохотала, и кокетничала, сама понимала, где входить в свет, а где уходить.

Парень-ассистент стучал хлопушкой и восклицал:

– «Веселый народ», дубль пятнадцатый, «Веселый народ», дубль девятнадцатый.

Потом отвернулся, подмигнул Саше и показал большой палец.

Нюся исподлобья изучала обстановку.

– Ты сценарий читала? – спросила Саша.

– Нет.

– На, почитай пока.

Усадила девочку подальше и дала в руки растрепанный сброшюрованный текст.

Тем временем бойкую красавицу отсняли, и операторы пошли на перекур.

Возле Нюси посадили другую претендентку. Она была совершенно противоположна первой. Возникало ощущение, что режиссер не знал, чего он хочет.

– А что такое «белая собачка», – спросила Нюся у этой противоположной.

– Ну это когда режиссер хочет снять одну актрису, но боится худсовета, который должен утвердить, и для этого специально делают пробу ну каких-то совсем не подходящих.

– А собачка почему?

– А собачка, – встряла Саша, – вас вообще не касается. Лучше сценарий читайте.

И дала второй претендентке тоже растерзанную кипу листов, скрепленных скоросшивателем.

– Смотрите эпизод номер тридцать семь – там диалог.

Диалог был неинтересный: надо было спросить, какая погода, услышать, что хорошая, удивиться, посмотреть в окно и сказать: «А по-моему, идет дождь».

– А с кем будет диалог? – спросила девочка у ассистентки.

– Ну какая, господи, разница, ну со мной.

– Я с вами не буду.

– Почему?

– Это неправда.

– Ну знаешь, это не тебе решать. Командует тут.

Нюся встала и пошла к выходу, навстречу возвращались покурившие операторы.

– Э-э, ты куда? Сейчас твоя очередь, иди на место.

Ее поставили перед камерой и сразу ослепили софитом. Из глаз потекли слезы.

– Это еще что такое?! – воскликнул оператор, – мне дождь на лице не нужен.

Отвернул прибор.

Подскочила гримерша и протянула лигнин.

– Что это?

– Слезы вытереть.

Оператор опять повернул софит в ее сторону. И опять потекли потоком слезы. Нюся промакнула глаза и собрала все свои силы. От этого стала напряженно-деревянной. Для собачки годилась.

Но тут вошел Кургапкин с зубочисткой во рту. Пригляделся к Нюсе:

– Что происходит? Вы ее обидели?

– Ее обидишь, – проворчала Саша.

– Давай поговорим, – лениво сказал Кургапкин, перекатывая зубочистку слева направо, незаметно давая знак камере.

– Ну и что там на улице? Тебя вообще погода интересует?

– Ну и какая погода? – вспомнила Нюся.

– Отличная, не видишь, что ли?

Нюся огляделась и сказала:

– Не вижу, тут окна нет.

– Ах ты, наш передвижник, а фантазия работает или нет? Погода, говорю, хорошая.

– А я говорю – плохая.

– А я говорю – хорошая.

– Дождь идет.

– А откуда ты знаешь, тут окна нет.

– Стучит по крыше.

– Это плотники декорацию строят.

– Что я молоток от дождя не отличу? Колотит.

– И что это значит?

– Я еще не дочитала.

Ее отпустили и велели звонить. Звонить она не собиралась. Телефон выбросила. Но запомнила. Решила напоследок прогуляться по павильонам – везде был перерыв и все двери были открыты.

Смотреть на декорации было интересно. Например, снимали школу – так там от этой школы был только кусок вестибюля, вешалка с гардеробщицей и ступеньки наверх. А там просто обрывались – дальше ничего не было.

А в самом большом зале снимали бал – стены были с канделябрами, рояль с пианистом и одинаково одетые балерины в красивых платьях. И пол был паркетный – временный, только посередине, а по краям бетонка. И много проводов, кабелей и этих чертовых ярких прожекторов, но они отдыхали, не лупили по лицам.

А с изнанки все эти декорации были обычной туфтой – фанера, закрепленная на столбиках и придавленная мешками с песком, чтоб не падали. Ох и дурят же нашего брата, зрителя.

А запах был – запах краски, штукатурки и еще чего-то железного. Хороший запах.

И тогда она вдруг поняла, что не может уйти, пока не узнает, что это значит «белая собачка» и почему именно так ее назвали.

Повернулась и пошла обратно. Но заблудилась – на нее выскочила ассистентка, но не Саша, просто похожая, схватила ее за руку и закричала:

– Так вот ты где? Быстро в гримерную!

И потащила ее по лестнице, потом по кривому коридору – навстречу шли три мушкетера, все четыре, – потом в лифт, потом опять коридор и в гримерную. Гримерша отложила в сторону парик, который она завивала щипцами, и очень оперативно намазала Нюсю краской типа свежего загара, потом навела тени, потом ресницы, потом губы.

И в таком уродстве ее потащили в павильон. Но там сидел совсем не Кургапкин, а другой и смотрел на нее так же пристально, потом сказал:

– Что вы с ней сделали? Все смыть, вернуть прежнее.

Когда ее сняли на фото и на камеру и попросили заплакать, этот новый режиссер, которого все звали просто Платоныч, спросил:

– Ты откуда взялась? Как тебя зовут?

– Наташа.

– С кем ты живешь? Кто твоя семья?

– Папа профессор, мама охотник.

– Кто?

– Охотник, она стреляет здорово, попадает в соболя прямо в глаз и шкурку не портит.

– Хочешь сниматься в кино?

– Можно.

– Тогда приходи завтра.

Платоныч захлопал, вызвал похожую на Сашу и велел записать все данные.

По дороге она было завернула к Кургапкину, но эта другая ассистентка не пустила и увела ее прямо в проходную. Тогда она спросила:

– Что значит «белая собачка»?

– Когда художник рисует картину, он должен показать ее начальству, и чтобы это начальство не обратило внимания на людей, нарисованных там, он рисует в уголке маленькую белую собачку. Начальство ругает картину, автор не идет на уступки, а потом соглашается убрать только эту белую собачку.

– Так, значит, меня снимали, только чтобы выкинуть?

– Необязательно… Может, наоборот, чтобы выкинуть других собачек, а тебя взять. Знаешь, в кино очень трудно догадаться, что для чего делается. Придешь завтра?

– Не знаю. Я не хочу быть белой собачкой.

– Это судьба. Это не зависит ни от кого. Только судьба.

Дома папа с мамой пили чай.

– Катюша! Что так поздно?

– Собрание было.

– А уроки когда будешь?

– Нам не задали. Мам, а ты знаешь, что такое белая собачка?

Отозвался папа:

– Если кудрявая, пиренейский мастиф.

– Я сказала: только через мой труп, – у нас в коммуналке никаких животных.

– Тогда померанский шпиц.

Мама встала и ушла, хлопнув дверью.

– А почему ты спросила? – заинтересовался папа, – я, если честно, всегда хотел овчарку.

Прогуляв обществоведение, Катя опять поехала на киностудию. Но оказалось, туда не так легко попасть – вчера ее встречали, а сейчас никого не было. В проходной сказали: ждите, за вами придут.

И она стала ждать. Мимо на студию прошел Смоктуновский в виде Ленина, а потом Татьяна Самойлова в виде Анны Карениной. А за ней никто не приходил.

Наконец появилась девушка Саша или вторая Саша и позвала:

– Наташа!

– Я, – крикнула Катя, но к ассистентке уже спешила Фатеева. А когда позвали Анну, она ухом не повела.

– Я же не могу сказать «Нюся» – это же просто детский сад, – сказала четвертая «не Саша».

– Вообще-то я Катя, мне просто имя Нюся нравится.

– А паспорт у тебя на кого?

– А паспорта у меня еще нет, но скоро будет.

Предъявила, как в прошлый раз, свидетельство о рождении и прошла на территорию студии.

Но ее привели отнюдь не к Кургапкину, а в гримерную, и стали из нее делать девятнадцатый век. Это так ей не шло, что Катя сразу поняла – готовят собачку. Она не хотела быть собачкой. Но идти на обществоведение хотелось еще меньше.

И она потерпела, когда высоко подняли волосы, закрепили лаком и сказали:

– Какой ужас!

Потом подобрали платье, в котором она спотыкалась.

Она только спросила:

– А я кто?

– Ты Кити. Читала Анну Каренину?

– Видела.

Она имела в виду, что встретила Татьяну Самойлову.

Но ее уже вели по лестницам. Главное было – не упасть.

– А вот и Кити, – весело провозгласила четвертая «не Саша», но никто не среагировал. Все были заняты Вертинской.

У «белой собачки» упало сердце: вот оно, как в воду глядела.

Но ее честь по чести очень долго фотографировали, а потом так же долго просили пройтись перед камерой. Режиссера на пробах не было, да, собственно, он и не был нужен.

Ее стали приглашать на пробы и, что самое интересное, даже немного платить. Но пока у нее не было паспорта, она не могла получить деньги, а родителей, таких далеких от искусства, не хотелось тревожить.

Художественный совет регулярно отвергал Катю и утверждал того, кого хотел режиссер, пока один молодой член худсовета с незамыленным взглядом не сказал:

– А кто это такая, я ее уже видел, ее все режиссеры пробуют.

Худсовет очнулся от спячки, надел очки, и согласился:

– Да, это так. Она что, такая разносторонняя? Давайте еще раз посмотрим.

Посмотрели. Приняли решение утвердить ее на роль нашей современницы комсомолки Маши.

Режиссер, который рассчитывал на Инну Гулая, был потрясен. Но делать было нечего. Пришлось смириться.

И вот сидят они вдвоем: режиссер Самсон Иванович и Катя, которую он зовет Маша, по имени героини.

Он смотрит на нее и не знает, что делать. Потом понимает, что надо перечитать сценарий и тогда что-то решить.

Маша смотрит на него с интересом.

Ей самой хочется прочитать сценарий.

Дома пришлось сказать правду. Коммуналка была взволнована. Соседки по очереди подходили к Катиной маме и шептали:

– За ней глаз да глаз. Ох, испортят девочку. Там же со всеми переспать надо. А может, она уже?!

Мама, не искушенная в кинопроизводстве, верила в порядочность каждого человека и поэтому гневно отвергала советы.

Папа заинтересовался зарплатой и был удовлетворен:

– Молодец, дочка, еще немного – и купим собаку.

Первая съемка была в настоящем колхозе. Маша была звеньевой на птицеферме и добивалась увеличения куриного поголовья. В Машу влюблен скромный тракторист Егор, но Маша не обращает на него внимания. Ей нравится балагур и шутник Сашка, которого играл очень веселый артист, и Катя в него сразу влюбилась – навсегда. Себе на муку.

Она была городская девочка, и все ей было в новинку: навоз под ногами, заплеванный семечками клуб и дощатый сортир во дворе. И первая любовь.

Балагур Сашка задержал на ней некоторое внимание, но, пощупав на гниловатом сеновале, быстро потерял интерес.

А скромный тракторист, только что окончивший театральное, стал ее покорным слугой, вернее, подружкой. Катя делилась с ним своими страданиями и, глядя своими несчастными глазами, спрашивала: «Ну скажи, что со мной не так?»

А тот с глубоким состраданием говорил: «С тобой все так! Ты, Катя, самая красивая».

Ну хоть бы она к нему прислушалась!

Нет, куда там – гормоны играли «Прощание славянки». Добилась-таки своего красавца, получила, чего хотела, все на том же сеновале – и что? Первый аборт тайно от родителей.

Фильм назывался «Комсомольская богиня», но в прокат вышел как «Комсомолка».

Фильм был нежный, трогательный, всем нравился, кроме Кати. Она там была хуже всех. Как ее ни превозносили на различных райкомовских конференциях, которые ей приходилось приветствовать от имени и по поручению, Катя ужасно стыдилась себя и своей роли.