Текст книги "Волшебный магазин"

Но когда ее послали в Румынию на фестиваль социалистического лагеря, поехала, а что делать – пока не вышла из комсомольского возраста, права не имеет артачиться.

Больше ее не снимали. Хотя после школы она поступила во ВГИК, но про нее говорили, что она одноразовая и специфическая.

Она постоянно ощущала себя «белой собачкой», а вокруг, наоборот, все были талантливые.

Руки-ноги перестали слушаться совсем. Казалось, что связь, идущая от мозга к конечностям, порвалась на куски. В голове она все понимала, как и что надо делать, но сигнал к телу не шел. Да и язык деревенел. И тут она поняла, что с ней не так: она не талантливая – на языке шестидесятых «профнепригодная».

И ей приснился сон, что она получает Нобелевскую премию и должна сказать нобелевскую речь, но не знает текста и не знает, за что ей дали премию, а главное, не знает, кто из нескольких бесцветных господ есть король. Только забрезжила догадка, как стены королевского дворца стали сдвигаться с двух сторон, зажимая ее между собой, и слова, начертанные на этих скрижалях, стали исчезать. Она даже не поняла, на каком они были языке.

Когда проснулась, вспомнила, что нечто похожее ей давно снилось. И слово «Бергман», которое тогда она не понимала. Решила, что это знак свыше и надо переходить на режиссуру.

Переход был непростым, но один студент с режиссерского, Рафаил, взялся ей помочь. Пришлось с ним переспать, но тогда это не считалось большой проблемой. Тогда в моде были странные люди, и Катя со своей репутацией «специфическая» вписалась в новый коллектив. Она стала курить «Беломор» и обрилась наголо.

Насколько же легче ей стало жить. Она понимала, что хочет и что может. Ее руководитель, известный немолодой режиссер, ее обожал.

Он водил ее на закрытые просмотры и в рестораны, он хотел ее покормить и обогреть. Ему казалось, что она сирота. Она не уточняла, но родители действительно быстро старели – она была поздним ребенком. Благодаря своему руководителю она вошла в круг киношников и полюбила их всех. Руководитель даже звал ее замуж, она только усмехалась. Потом он страшно обиделся, когда она выскочила за грузина, а сам он, между прочим, был татарин. Ну обиделся дяденька, что делать – предпочла молодого.

Она предлагала нетривиальные решения и парадоксальные темы. Время было тухловатое, но кое-что пробивать удавалось – в детском кино.

Святое дело! Она переворошила свое детство, вытащила из него смешных теток, придурочных соседей, перепуганную маму, папу, до последнего дня жизни мечтающего о собаке. И она подарила ему собаку в своем фильме.

Курсовые и дипломные картины тогда никому не показывали, но ее фильм под названием «Белая собачка» послали на заграничный конкурс, и там ему дали приз. Ее, конечно, никуда не пустили, но она и не собиралась.

Она занималась личной жизнью. Вышла замуж за очень яркого человека, его звали Мишико, он был чем-то похож на давешнего балагура, но был человеком кипучей деятельности. Он постоянно что-то придумывал, сочинял, вокруг него вертелось много поклонников и поклонниц. Тогда не знали слова «харизма», но именно она у него была.

А при этом на поверку он не мог решительно ничего довести до конца – даже диплом никак не мог снять. Был в нем какой-то изъян. Все ему предлагали помощь. Девочки были готовы сниматься голыми, если понадобится. Беременная Катя писала вместе с ним режиссерскую экспликацию и искала по своим каналам знакомств для него какую-нибудь студию. Удалось. Заинтересовался «Беларусьфильм». Мишико отбыл в Минск, а Катя отправилась рожать. И ее мама еще успела подержать на руках своего внука Алешку.

Роман с «Беларусьфильмом» продолжался несколько лет. Безрезультатно. Алешка подрос и стал ходить в детский сад. А съемки никак не начинались.

Денег не было совсем. Отнесла в комиссионку все приличные вещи, оставшиеся от мамы. Ходила – проверяла, не продавались. Однажды разозлилась и выкупила обратно старую мамину кофточку, хоть что-то на память. Почин сделала. После этого продали остальное.

Еще немного прожили. Мишико жил в Минске и писал гениальные сценарии, но деньгами не пахло.

Неожиданно из Тбилиси приехала свекровь и предложила забрать мальчика погреться на солнышке. Классная оказалась тетка – намного лучше собственного сына. Алешку Катя ей не отдала, но за приглашение была благодарна.

Сама стала писать сценарии. Носила по студиям. Заинтересовались в «Диафильме».

Стала писать о производстве галош и возникновении оврагов. Тоже интересно.

Беда пришла с телеграммой: Мишико попал под трамвай возле киностудии. Насмерть. Беда.

Но сквозь тьму засветила работа на студии Горького.

Ей отвели кабинет для группы и повесили табличку «Конфеты с начинкой». Конфета предполагалась обычная шоколадная без обмана, а начинка должна была быть антисоветская со взрывчаткой.

Название немедленно потребовали изменить. Пришлось назвать «Конфеты фабрики “Большевик”». Худсовет был недоволен, но придраться уже было трудно.

Сценарий она написала сама под псевдонимом Силантий Вересаев. Это была очень милая история первой любви в детском саду. С автором заключили договор, подписать пришла Катина подруга Лиза Вересаева. Больше она нигде не появлялась и не предъявляла претензий.

А вот поиск актеров был очень даже нелегок. Сколько Катя ни ходила по разным кружкам, народным театрам, школьным постановкам, ей никто не нравился. А время подпирало.

На остановке троллейбуса она увидела девочку-подростка, которая страшно ей кого-то напоминала. Катя подошла к ней поговорить, девочка ей тут же нахамила и села в первый подъехавший троллейбус. Катя тоже успела в него вскочить. Ехали долго. Катя приглядывалась к ней, у нее была странная мимика и взгляд внутрь себя. Такая девочка-воспитательница могла быть в волшебном детском саду, сама еще ребенок. Неожиданно девочка вышла на остановке и сразу побежала. Катя тоже выскочила и побежала за ней.

Девочка пробежала мимо поросшего мхом кому-то памятника и нырнула в подъезд двухэтажного длинного дома, такие обычно растут около железнодорожных станций. Ни кода, ни двери вообще. По лестнице топотали ноги.

Катя влетела за ней в вонючий кошачий подъезд и закричала:

– Дура! Стой! Я тебя в кино снимать хочу.

Ноги топотать перестали.

– Я режиссер кино. Ты мне нужна, – продолжала кричать Катя.

Дверь нижней квартиры приоткрылась и высунулась бабка:

– Ты чего разоралась? Пожар, что ли?

Наверху было тихо. Катя поднялась на второй этаж и увидела девочку, за которой она бежала. Девочка ощупывала стенку в поисках звонка. Она была слепая.

– Ну хоть поговорить с тобой можно? Я же черт знает куда заехала из-за тебя.

Катя подошла к ней, повернула к себе. Ясные чистые честные глаза смотрели на нее.

– Ну ты даешь, такие штучки я не выкидывала. Я любила говорить, что из детдома, и имена все время меняла. А тебя как зовут? Ну скажи любое – хоть Вера.

– Вера-холера.

– Ну слава Богу, познакомились. А я Катя. Слушай, Холера, я кино снимаю, ну хоть попробовать хочешь? Прийти посмотреть, как это делается?

Дверь открылась, на пороге стояла абсолютно пьяная, нечистоплотная тетка, и смотрела неприязненно.

– Здравствуйте, – вежливо сказала Катя и протянула ей десятирублевую купюру:

– Скажите, это не вы уронили?

Тетка схватила деньги и втащила Холеру в квартиру, хотела захлопнуть дверь, но Катя уже вставила ногу в проем.

– Я еще дам, – сказала она, – мне поговорить надо.

– Чего надо? Верка, домой!

– Мне надо, чтобы Вера завтра приехала на киностудию.

– Пятьдесят рублей.

У Кати была полсотенная, но последняя – фактически это была половина ее зарплаты.

Она достала зеленую бумажку и протянула тетке:

– Завтра у входа ровно в три часа, с собой иметь паспорт.

– У какого входа? – спросила девочка.

Катя засмеялась:

– Вот это уже разговор!

Как же Катя с ней намучилась: на любое предложение – отказ или даже побег из павильона в столовую. Там покупает крутые яйца под майонезом и ест их бесконечно.

А что стоило уговорить всемогущий худсовет! Катя даже была готова поискать «собачку». Но один здравый человек неожиданно ее поддержал, и Веру утвердили.

А на экране – чудо, незаметны огрехи речи, капризные интонации, и ножкой ни разу не топнула, как на репетиции.

Готовились к экспедиции в Ялту. Там уже тепло и все цветет, но проблема была в том, что с девочкой поехала мама. В договоре был такой пункт – при желании разрешается пребывание одного из родителей в качестве сопровождающего лица.

Мать Веры-Холеры изъявила желание и появилась на Киевском вокзале возле вагона в самом что ни на есть непотребном виде. Расположившись в вагоне СВ, мамаша немедленно вытурила дочь из купе: «Иди погуляй!»

И пригласила группу близких ей классово столяров, плотников, гримерш и двух помощников оператора. Гудели до Симферополя.

Вера отсыпалась на Катиной койке. А Катя спала на другой вместе со своим семилетним сыном Алешей, которого ей не с кем было оставить: ни мамы, ни папы уже не было на этой земле. Да и мужа тоже. Под трамвай он попал в пьяном виде. В Минске осталась его другая семья, там подрастала девочка, сверстница Алеши.

В Ялте Катя оценила лучшие качества своей Холеры: дисциплинированность, которой она не ожидала, преданность делу и нежную заботу о матери, не просыхающей весь месяц. Катя столкнулась с диагнозом «запой».

На последнюю съемку Вера не пришла. Послали ее искать. Нет нигде.

Погода портилась, и надо было срочно снять уходящую натуру.

Катя спросила, с кем она живет.

– С мамой, – ответили ей.

– А мама где?

– На улице Ленина в частном секторе.

Катя знала где и сразу побежала.

Это была улица старых татарских каменных домов, там даже сохранились развалины мечети. Тут и поселили членов съемочной группы.

Но сейчас все они были на площадке и ждали героиню. Им было холодно, они устали и тосковали по дому. Это был самый последний съемочный день. У всех были куплены билеты – кому на поезд, кому – на самолет. Катя с Алешей хотела остаться на неделю отдохнуть.

В затхлой комнате с опущенными шторами была тишина. Катя со света не увидела никого. Потом глаза привыкли к темноте, и проступила кровать, на которой лежали две фигуры.

Кате стало страшно. Она не слышала даже дыхания.

Нащупала выключатель.

На нее молча смотрела Вера огромными, открытыми на мир глазами.

Она держала за руку мать.

Обе руки переплелись в тугой узел. Не разъять.

Мать была мертва.

Теперь жили втроем: Катя, Вера и Алеша.

Утром Катя отводила Алешу в школу. Вера не ходила никуда.

Сидела у телевизора. Даже посуду не мыла.

Катя ехала на студию, выясняла, что дальше делать. Никто ничего не знал. Картину заморозили. Показанный материал не понравился худсовету. Решили заменить режиссера и все переснять.

Приводила Алешу домой, готовила еду и мыла посуду.

Она почему-то считала себя виноватой в смерти Вериной мамы.

– Знаешь, – сказала Катя однажды вечером, – я узнала, можно сдать экзамены экстерном, и тогда ты сможешь поступать летом во ВГИК.

– Куда?

– Экстерном можно сдать…

– Поступать куда?

– В Институт кино, дура, только для этого надо сдать экзамены.

– А купить нельзя?

– Что купить?

– Аттестат.

Алеша неожиданно отложил вилку, он заинтересовался возможностью не ходить в школу.

– А мне можно?

– Нет, – отрезала Катя, – речь идет о Вере.

– Я хочу в институт, – сказала девочка.

– Тогда завтра пойдем узнавать про экстернат.

Катя готовилась опекать свою Холеру и буквально тащить силой, но ей неожиданно предложили снять короткометражку. И она буквально утонула в работе – это был последний реальный шанс доказать свою профессиональную пригодность.

Где-то существовал Алеша и, кажется, хорошо учился. Сам уходил в школу, сам приходил – на шее болтался ключ от квартиры. Кормили его всей коммуналкой.

Как жила Вера, Катя только догадывалась – у девочки тоже был последний шанс: или стать человеком, или повторить судьбу матери.

Великий и ужасный худсовет принял «картинку», как Катя ее называла, на ура и добавил в сборный компот, в котором были короткометражки классиков и гениев. Катя мысленно сжалась и поняла: опять «белая собачка».

На премьеру в кинотеатре «Звездочка» Катя поехала с Алешей, в последнюю минуту захотела поехать Вера. Она буквально только что откуда-то вернулась в хорошем настроении.

Там, в зале, в ожидании начала Вера прижалась прямо к уху Кати и сказала:

– А я поступила!

Катя поняла сразу, но не знала, какие надо сказать слова.

А тут ее срочно позвали на сцену. Выходили все создатели сборника, известные своими прежними картинами. Так их и представлял ведущий, и каждое имя встречали овациями. Катя прошла как случайный обмылок, но она к этому привыкла.

Их не вернули в зал, а повели в директорский кабинет угощать. Там она немного освоилась. С ней церемонно знакомились гении.

А в голове стучало: а правильно ли я поняла, может, ослышалась, а может, эта Холера опять что-то выкинула и поступила на завод уборщицей?

После они все опять вышли на сцену кланяться. Понесли букеты – не ей, правильно: не заслужила.

Слегка оплеванная сама собой Катя поискала глазами своих, но их в зале уже не было. Ну ясно, смотались за мороженым, на фиг им эта ерунда нужна.

Пока искали именно ее, Катину, потерянную бобину с фильмом – нашли, конечно, механик не туда положил, а сам ушел, Катя вышла в пустое фойе.

На единственном стуле, предназначенным для билетерши, сидели ее дети. Алеша держал сорванные с клумбы настурции. Он сразу побежал к ней, обнял, Катя обняла его и через плечо крикнула Вере:

– Ты куда поступила? На актерский?

– Что я сумасшедшая?! На режиссуру, я хочу, как ты, делать кино, а не играть.

– Ах ты, моя белая собачка, – сказала Катя, – бедная ты моя белая собачка.

Им обеим этой ночью приснился один и тот же сон.

Вокруг огромного многоэтажного дома бегает гигантская собака, больше слона. Они обе, взявшись за руки, выходят из подъезда с гранитным порталом, и на них выскакивает собака. Они прячутся в доме, бегут по запутанным подземным проходам. Замирают. Прислушиваются. Пугливо озираясь, выглядывают из грязного черного хода во двор. Пусто.

Идут, наступая только на плитки, которыми был выложен черный выход из винного подвала, где хранились армянские коньяки – их запах они ощущали даже во сне.

Во дворе стоит уродливая, похожая на башню, вытяжная труба, работающая на вентиляцию метрополитена. Из нее идет теплый белый пар.

Около башни стоит Белая Собачка размером, больше башни.

Но это уже не сказка про «белую собачку», а сказка про «белого бычка».

Татарка

Огромный бант еле держится на жидких волосенках трехлетней девочки Айгуль. Все называют ее Гуля.

– Какая ты красавица, Гуленька, – говорит ей татарская бабушка Башира, – ты самая-самая красивая девочка в мире.

– Лучше мамы?

– Конечно нет, мама лучшая, а ты – самая красивая.

В детском саду утренник, посвященный дедушке Ленину. Дети поют песни и робко топочут ножками. Гуленька читает стихи про любимого дедушку Ленина. Бабушка сидит в первом ряду среди умиляющихся мамочек и плачет. Все громче и громче. К ней испуганно подходит воспитательница и тихонько уводит ее из украшенного зала. Гуля тут же перестает читать и бежит за бабушкой.

На кухне бабушке Башире дали стакан воды. Гуля вскарабкалась ей на колени. Бант оторвался и намок.

– Успокойтесь, – говорит воспитательница и уходит в зал. Бабушка крепко обнимает Гуленьку.

– Что ты плачешь? – спрашивает девочка и прилаживает свой бант бабушке в волосы.

– У тебя был хороший дедушка… Гамил. Знаешь, что значит это имя? Труженик. Он очень много работал. Он очень хотел тебя увидеть. Но не увидел.

– Почему?

– Он уехал.

– Поедем к нему.

– Поедем, позже, когда время придет.

Гуле удается нацепить бантик. Получилось очень красиво. Гуля смеется. Так и пошли домой. Бабушка надела платок на голову и бант пропал.

А когда пришли домой, Гуля стала искать бант, а его не было. Она искала везде, но его не было.

Огромный бант Гуля завязывает своей трехлетней дочке Даше. Волосы у нее пышные, и бант ей совсем не нравится. Даша трясет головкой и хнычет.

Муж Виктор сидит у телевизора, смотрит футбол и накачивается злобой.

– Да заткни ты ее наконец, – орет он Гуле, – я не слышал, кто гол забил!..

У Виктора большие проблемы на работе. В их маленьком городке с высоким радиоактивным фоном он работает прокурором. Работал, как мог, брал взятки, подчинялся начальству, высшее образование получил случайно – когда его должны были утвердить в должности прокурора, выяснилось, что у него только финансовый техникум. Тогда руководство оформило ему заочное обучение, экзамены он не сдавал. Ездил сдавать молодой аспирант, которому за это хорошо платили.

Диплом он получил задним числом, когда уже развернулся на своей работе, и никто и пикнуть не смел. Гуля не интересовалась подробностями и сама очень удачно закончила тот же техникум. Ее родители находились в состоянии постоянного развода. Бабушка Башира ни за что не позволила бы, но она к тому времени уже ушла к своему дедушке и Гулю с собой не взяла. Гуля в тот момент очень сильно болела корью и так и не попрощалась со своей бабулей.

Виктор ненавидел татарскую родню. Гулю обзывал татарвой и обвинял в татарском иге, не стесняясь выражений. Еще называл ее татарской уродиной и гордился, что Даша, слава богу, не пошла в свою мать.

– Мы уходим, – говорит Гуля, надевая на девочку пальтишко.

– Куда?

– Утренник в саду. Американцы привезут гуманитарную помощь, а дети будут петь английскую песенку.

– Господи, то враги были, то жопу им лижем. Вот народ!

– Ты про какой?

– Что какой?

– Про какой народ?

– Татарский.

Гуля быстро увела девочку.

Виктор включил телевизор. И там опять проклятые американцы. И наши прыгали перед ними на задних лапах. Потому что те привезли в больницу одноразовые шприцы.

Виктор сплюнул и налил водки. Пошарил в холодильнике. Надо отдать Гуле должное – готовила она вкусно. Татарская бабка научила.

Виктору надо было выпить и принять решение. Причем срочно.

У него образовался неприятный долг неприятному человеку, даже банде. Влип, короче. И времена смутные. Сажать временно прекратили, и денег ему никто не предлагал. Заработки кончились. Мораторий, блин.

Короче, убить его собираются. Или по семье ударить. Он их нравы хорошо знает. Жену не жалко – она ему надоела со своими вечно виноватыми глазами, полными собачьей преданности. А дочку жалко. Даша – его гордость. Вся в него. Даже его мать это признала.

Грянул телефон – как-то особенно неприятно громко и вдруг. Вспотели руки. Взял трубку. Дружбан Юрка.

– Витек, тут, короче, такое дело…

– Знаю.

– Линять надо, и подальше.

– Обмозгуем. Заходи.

После утренника Гуля с Дашей пошли навестить родителей. Американцы подарили им упаковку жвачки и еще какой-то пакет, красивый, толком не успели разглядеть. И понесли это в подарок.

Жили Гулины родители в старом крепком красивом бараке – еще от лагерей остался. Зэки строили для начальства.

Марсей получил хорошую комнату после той страшной аварии. Ну чтобы молчал и чувствовал благодарность. Авария была засекречена, но все знали, что дело плохо. Он болел долго, но выжил. Гулина мать Диляра работала учительницей в школе и выходила его травами. Ее сестра была тогда совсем маленькая. А бабушка очень старенькая.

Лекарств не было. Гуля помнит ту страшную бедность, когда пятеро жили на одну мамину зарплату и папину инвалидную пенсию. Потом они с сестрой выросли и вышли замуж, а бабушка умерла.

Уже в подъезде они с Дашей услышали крики. Опять орут. Постучали. Открыла мать, даже не взглянула и продолжила склоку.

Даша подбежала к ней и закричала:

– А у нас подарки от американцев. Хотите?

Наступила тишина. Отец посмотрел с интересом на яркий пакет, который протягивала ему внучка.

– Что это?

– Это подарок, – прыгала Дашка, и ее бант прыгал вместе с ней.

Отец стал распаковывать пакет. Даша смотрела внимательно – вдруг и ей перепадет.

Мать зажгла газ и поставила чайник.

И тут раздался страшный мат. Отец орал как резаный. К его мату привыкли все и Даша тоже. Но этот был какой-то особенно яростный.

Отец брезгливо топтал ногами яркую обертку, из которой вываливались презервативы, и ревел, как подстреленный зверь.

Один подняла Дашка и стала надувать, как воздушный шарик. Но силенок надуть не хватало. Она захныкала и закричала:

– Не надувается!

Мать издевательски захохотала:

– Вот подарок. Ну ты придумала: импотенту – презервативы!

Даша заорала в голос:

– Не надувается!..

Гуля стояла молча, опустив руки.

В моменты ссор родители всегда переходили на татарский. Гуля знала этот язык с детства – бабушка втихаря научила. Родители хотели ассимилировать своих дочерей и старались изменить им имена и пятый пункт в паспортах, но дочери неожиданно восстали.

Ничего интересного они друг другу не говорили – взаимные обиды, упреки типа «сам дурак». Но вдруг мать сказала что-то особенно обидное, отец подошел к старой печке и сильно ударился об нее головой. Потом еще раз. Потом еще.

Маленький измученный человек бессильно бился головой.

Мать дрогнула и сказала дочери:

– Идите домой.

Даша всю дорогу держала свой ненадутый шарик и тихо поднывала:

– Жевачку хочу, жевачку, жевач…

Гуля отобрала шарик и выбросила в лужу.

Мужа дома не оказалось. Гуля уложила Дашу спать. Почитала «Чиполлино».

Ночью зазвонил телефон.

Виктора было плохо слышно. Гуля прокричала: «Звони по мобильнику!» Положила трубку.

Но Виктор больше не звонил.

Прошел месяц. И раньше муж исчезал, как он говорил, на задание. Но так надолго никогда не пропадал.

Гуля продолжала работать секретарем в суде, аккуратно вела документацию и никого не спрашивала о Викторе. Научена была.

Однако через месяц около своего подъезда Гуля увидела Юру, Витиного дружка.

Он оглянулся и сказал:

– Тебе надо переехать отсюда. Срочно.

– К маме?

– Лучше подальше. Дашку увози.

Гуля решилась спросить о Викторе, где он.

– У него все в порядке. Он в Америке.

Гуля подумала, что ослышалась, она даже засмеялась:

– В Америке?

Юра нервничал и все время озирался.

– Он тебе велел передать, чтобы ты ехала к нему.

– Куда?

– Возьми документы на себя и Дашку.

Гуля застыла.

– У тебя десять минут. Ничего с собой не бери. Только то, что нужно.

– А деньги? – растерянно спросила Гуля.

– Деньги тебе не нужны. Давай, машина за углом. Ну давай же!

Попрощаться с родителями не удалось. Гулю с дочкой увезли друзья Виктора, похожие на бандитов, в большой город, где было американское консульство, и с огромным трудом им удалось получить визу. На визе была фотография матери и дочери – щека к щеке. На это все ушло два года. Гуля добивалась воссоединения семьи и добилась.

Эти времена Гуля не любила вспоминать, да и рассказывать некому было. Родителям передала, что увезла Дашку лечиться в далекую страну. У Даши действительно назревала серьезная астма, у такой крохи. И они знали, что дочь собиралась тогда везти ее в Москву к хорошим врачам.

Виктор сразу оказался в Америке в маленьком университетском городке с большим супермаркетом. Этот магазин вскоре стал источником быстрого обогащения бывшего прокурора по всем мелким бытовым вопросам.

Через пару лет, к тому времени, когда Гуле с подросшей Дашкой удастся добраться до далекого городка, у Виктора уже был дом: собственный, но в рассрочку. Лет на пятьдесят. На этот счет Виктор не парился. Он всю жизнь жил в рассрочку, которую никогда не возвращал.

«Типичный американец», – говорил он о себе своей американской подруге – еврейке с русскими корнями, по имени Суламифь. В Америке было невыгодно слыть антисемитом, и Виктору пришлось попридержать свои антипатии.

Суламифь влюбилась в него безумно – возраст подгонял и хотелось чего-то светлого чистого и молодого. Старый муж надоел и ходил налево.

С забытым пылом Суламифь кинулась на защиту этого милого русского – с такими добрыми глазами, с такой искренней улыбкой.

Совсем не так просто было свежему эмигранту получить право купить недвижимость. Но Суламифь все взяла на себя: ссуды, кредиты, скидки, легкий подлог, не опасный для окружающих, но крайне полезный для жертвы коммунистического режима.

Когда подошло время для оформления статуса беженца, оказалось, что выгодней вызвать жену и дочь и просить зеленую карту для семьи. Потом он еще вспомнил, что тесть был на том страшном секретном радиоактивном взрыве, что, конечно, сказалось на здоровье Дашки с ее астмой.

Работать он устроился в гигантский магазин – таких в СССР Виктор никогда не видел. Магазин, где было все. Он таскал ящики, возил продукты. Нашел там русских, которые вкалывали, как и он, на подсобной работе. Парень из Украины Максим отозвал его однажды в сторону и предложил:

– Хочешь заработать?

Виктор кивнул, но сказал:

– У меня проблемы с языком.

– Для этого язык не нужен, – успокоил Максим, – я сам еле говорю.

Речь шла о банальном воровстве. Товары никем не охранялись. Наивные американцы! Они даже двери в своих домах не запирали и в машинах оставляли ключи.

Максим поучал:

– Много брать не надо. И конечно, не еду. Надо брать технику.

– И куда ее дальше?

– Я домой посылаю. По почте. Вчера принтер послал в Дубоссары.

– Это дорого?

– Копейки. А там за принтер можно дом построить.

– Где?

– В Дубоссарах.

Почти каждый день в почтовом отделении Максим и Виктор запаковывали посылки, заполняли документы и писали адреса: Максим адрес своих родителей, Виктор – своих. А те и рады были – их жизнь стала налаживаться.

А Гуля сидела в ожидании. И ей ничего не перепадало. К счастью. Иначе и она попала бы в список персон нон грата.

Однажды Виктор спросил Максима:

– Слушай, а поблизости нет какого-нибудь другого отделения почты?

– А зачем, – удивился его легкомысленный подельник, – удобно, все близко, хотя, знаешь, надо нам по машине купить. Поношенную можно за сто долларов.

Виктор онемел – это была недосягаемая мечта иметь свою машину.

Помогла Суламифь – оформили на имя ее зятя с рассрочкой хорошую машину, с небольшим проездом и почти новую.

Максим купил за сотню старинный «кадиллак» с выбитыми стеклами, но это его не волновало – ему нравилось разъезжать в огромной машине – он чувствовал себя кем-то значительным.

Аппетит приходит во время еды – русская поговорка, явный перевод с какого-то сытного языка.

Виктор и Максим чувствовали себя замечательно. Суламифь бесплатно учила их языку. Вечерами они ходили по ресторанам, которых в этом сраном городишке было немерено. Хотя церквей все же больше. Конечно, некрасивая и немолодая Суламифь радовалась возможности помочь соотечественнику, но на ее руках была парализованная мать, а отдать ее в дом престарелых совесть не позволяла. Она просто немного повеселела, потому что даже ходить в ресторан не одной, а с красивым и неглупым русским было очень приятно. Подружки завидовали.

Легкий романчик завязался и у Максима – с продавщицей аптечного отдела. Американкой. Она ему в два счета, буквально на пальцах объяснила, что английский надо учить в постели с носителем языка. Дешево и приятно. Пока Максим осваивал основы английского, Виктор с Суламифь готовили документы на вожделенный статус беженца. Тесть прислал с оказией справку на русском языке, что является инвалидом вследствие аварии на военном заводе. Конечно, в справке не было сказано – на военном, а в каком-то почтовом ящике, и сама инвалидность тоже была какая-то туманная.

Когда Суламифь готовила перевод, она уточнила все что надо – и про радиацию, и про поражение легких и про секретность, которая не могла спасти инвалида. Короче, дочь Даша со своей астмой тоже пригодилась.

Гром грянул, как всегда, неожиданно: наконец магазин заметил пропажу, а на почте удивились ежедневным посылкам.

Когда наконец Гуля с Дашкой добрались до Виктора, он уже работал не в супермаркете, а в ресторане подсобным рабочим – Суламифь уберегла его от суда. А Максим загремел по полной.

Виктор встретил Гулю с Дашкой в аэропорту на собственной машине и повез их в собственный дом. Это было почище сказки о Золушке.

Гуля онемела. Даже во сне она не могла представить, что у нее может быть свой дом. Дашка прыгала по ступенькам и вопила от восторга. Виктор почувствовал себя царем, которым восхищается его двор.

Но для статуса беженца надо было очень много всего, и, прежде всего – устроить на работу Гулю. А как без языка – в школе она учила немецкий.

И Дашку надо было пристроить.

Всем занялась Суламифь. Гуля со своим настороженным чисто советским отношением к людям заподозрила ее в корысти. Но какой – не могла понять. И мрачность на лице она носила типично советскую. И Дашка была такая же, «татарва» – говорил Виктор. Сам он был человеком улыбчивым, умел привлекать сердца – была харизма у этого не самого доброго человека с профессией прокурора и с фиктивным дипломом.

Гуля нанялась в ресторан, где уже работал Виктор, простой посудомойкой.

В Америке в это время набирала ход предвыборная гонка – на второй срок шел Буш. Гуля, не особо вникая в политику, стала активной сторонницей «бедного Джорджа» – а уж как ему доставалось. Может, и за дело. Но эти тонкости лежали за пределами Гулиного понимания английского языка.

Суламифь становилась все настойчивей и, заметив Гулин восторг по поводу Буша, сделала ей замечание – мол, если не понимаешь ситуацию, лучше помолчи. Гуля обиделась, но виду не подала.

На свою крошечную зарплату она собирала раз в месяц посылку из вещей секонд-хенд и относила всё на ту же почту. Там на нее смотрели с подозрением, и это ей было неприятно. Но кто их разберет, этих американцев, – «с волками жить, по волчьи выть».

Дашку отдали в «прескул» – дошкольный класс и безмятежно забыли на какое-то время о ней: столько было забот! А Дашке тяжело приходилось, хотя считается, что дети легко учат языки и адаптируются в чужой среде.

Маленькая девочка мужественно терпела все обиды, не подавала виду – дома и так было неладно. Отец вдруг начал пить, а это сразу превращало его в зверя. Куда девалась белозубая улыбка, куда пропадала харизма – он вымещал на Гуле свои комплексы, а иногда и на Дашку поднимал руку. В уютном собственном домике становилось неуютно.

Гуля очень старалась. Язык учила истово. Дома на стенах висели «дадзыбао» – неправильные глаголы, исключения из правил, прошедшее в будущем или, наоборот, будущее в прошедшем. У нее был упорный характер. Ходила в местную библиотеку, где американский учитель давал бесплатные уроки для начинающих свежим эмигрантам. В группе была девушка из Ирана, с которым велась война, семья индусов-беженцев, украинская девушка, заинтересованная в скором замужестве для решения своих проблем, и маленького росточка молчаливый араб с такой кашей во рту, что на его фоне Гуля казалась буквально легко болтающей на английском языке.