Текст книги "Волшебный магазин"

Чемодан

Он вышел, как привык в последнее время, гулять по ночам, когда никого на улицах, тихо, хорошо и нестрашно.

Но уже издали увидел огромный медицинского вида фургон. Карантин был уже объявлен, старикам запретили выходить из дому, и он понял, что встречи не избежать.

Две увесистые фигуры охранного вида двинулись в его сторону. Бедный старый эмигрант вдруг забыл все немецкие слова. Это с ним стало часто случаться. Когда двадцать лет назад он приехал в этот маленький курортный городок, он сразу понял, что учить новый иностранный язык не в состоянии. Но у него был хороший английский. Он даже лекции читал про советский кинематограф по-английскии – и немцы его понимали и были довольны.

Но после восьмидесяти начались провалы и в английском. А сейчас уже и в русском.

В Германии живут долго, стариков умеют лечить. Но вот вирус этот, сволочь, всех сбил с толку.

Дети уже взрослые, и все трое живут в трех разных странах. Объединиться хотели в начале апреля в его день рождения. Большой десант – с детьми, внуками, мужьями-женами. Пятнадцать человек уже купили билеты в своих разных странах.

А у него была забота – забронировать номера в маленьком отеле вблизи от дома, чтобы можно было просто гулять туда-сюда.

И собственно, он только ждал подходящего гостя с немецким языком, чтобы сделать резервацию.

И тут этот вирус, и, кажется, очень все серьезно. Страны закрыты. Самолеты не летают. А люди продолжают заражаться, даже сидя дома. Что это? Кара Божия? Расплодились иждивенцы – старичье несчастное.

Подошли. Что-то сказали – очевидно, кто ты такой?

– Ich bin, – бойко начал он и замер, ни в зуб ногой.

Кстати, всегда хотел узнать этимологию этой поговорки.

Оба внушительно лопотали – убедительно и душевно. Он кивал, как бы соглашаясь. Попросили что-то показать. Он ткнул пальцем в сторону дома, в котором на первом этаже была его квартира, которую ему оплачивало правительство, как еврейскому эмигранту. Он был спокоен и улыбался. Во-первых, это любят полицейские всех стран, а во-вторых, ему больше ничего не оставалось.

Пронесло. Пошел домой. Действительно, что ему еще надо – лужайка прямо у двери на задний двор. Вынеси стул и сиди.

Душа болит. Как жить без движения? Пока идешь, хорошо думается и мысли такие чистые и четкие.

Вдруг вспомнил про фотографию. Это какая-то загадка. Он не может вспомнить, кто на ней, и его это ужасно раздражает.

Пошел в дом и стал искать это фото. Оно такое старенькое.

Как раздражают эти постоянные поиски. На самых обычных местах – на письменном столе, в кухонном шкафу, в холодильнике – нет. Конечно, он понимает, что глупо смотреть в холодильнике, но за последнее время он именно там нашел очень нужные вещи: тонометр и телефон, оба предмета совершенно не нуждались в холоде.

Нашел на книжной полке, лежала сверху на русско-немецком словаре.

Взял осторожно в руки: как же ее скрутило время, надо было в словарь спрятать – но уже поздно: сломается сразу. Может, ее намочить? Спросить у кого? Намочить и в словарь. Нет, хуже будет. Исчезнут лицо и фигура или прилипнут к страницам, и что тогда?

Пожелтевшая сепия, а была, возможно, черно-белой. Одета просто, даже бедно. Лицо немного стерто, годы какие-то древние. Но что-то действительно не наше, а иноземное.

Кажется, она немка. В голове каша. Откуда он это взял. Кажется, отец привез ее после войны из Германии. Тогда, значит, он немец? И что ему с этого? Гражданство? Лет многовато, да и в политику его не тянет. Вид на жительство его вполне устраивает.

Главное, совершенно не помнит, откуда у него это фото? И почему он взял его с собой в эмиграцию? Каждый клочок был лимитирован, а эту скрученную фотографию взял. Наверное, хотел подольститься к немцам? Мол, я ваш. Или хотел найти след в стране ее рождения. А кто ему сказал, что она немка? А кто ему сказал, что она его мама.

Посидел на ступеньке с видом на задний двор. Холодные еще ночи. Пошел в дом.

Мать и тетка были немного не в себе в старости. Тогда это называлось склероз.

Мать после лагеря вернулась бодрая, энергичная, без зубов. Зубы вставили. Хуже было другое – братья привыкли жить самостоятельно, не давая никому отчета. Тетку ни во что не ставили: варит суп – и спасибо. Старший брат запутался в личной жизни – это матери так показалось.

Сам он так не считал. Ну старше его эта женщина намного, ну муж там есть, ну дети – главное, что ему с ней интересно. Лагерная мать моментально прекратила эту связь – разрубила. С ним тоже была крута – немедленно отправила служить в армию на три года, добавила эти годы к своему сроку. Так, собственно, без матери он и прожил свою юность.

Но не они, это точно, не они дали ему этот снимок. Он у него к этому времени уже был. Странно – на обороте печать со словом «Warso»… Варшава, наверное. Может, он в газетном ларьке купил?

А у него оказывается наследственный склероз. Склероз сосудов головного мозга.

Может, дал отец? Но ему было двенадцать лет, когда отец умер. А почему нет? В двенадцать лет, например, его внук хорошо соображает. Говорит на двух языках.

Но куда она делась, куда пропала, эта немецкая фрау, которую так приятно называть Mutti? Ведь выскочило откуда-то немецкое словечко. Может, еще немного подождать, и еще чего вспомнится. Как тяжело потрошить свою память спустя семьдесят лет?

После неуютной улицы в доме хорошо, надежно, тихо и одиноко. Как жаль, что не получилось всех собрать. Так хорошо было бы увидеть всех сразу – внуков, мальчиков дорогих. Они там быстро растут: еще немного – и сами станут старыми. А внучка где? Замужем – вот где. Так и не удалось ее сюда вытащить, все что-то мешало: то деньги, то болезни, то самолеты, а теперь вот он… как его зовут… неважно.

Включил телевизор и сразу заснул, действует моментально. И вот под это невнятное чириканье иностранной речи увидел сон на русском языке, похожий на старый черно-белый фильм Барнета «Подвиг разведчика».

Отец ведет его по незнакомой лестнице. На двери много разных почтовых ящиков и звонков.

Отец жмет на самый красивый – золотой. Открывает поношенный дядечка.

Отец спрашивает: «У вас продается славянский шкаф?»

На что дядечка широко распахивает дверь, и они входят в чужую квартиру, проходят по длинному коридору и потом через раскрытую дверь в небольшой зал.

В центре зала стоит гигантский рояль, и дядечка хлопает по нему ладонью и говорит: «Это прямострунка!»

А мальчика в это время уводят в маленькую комнату, где только кровать и тумбочка. На кровати сидит женщина – не очень старая, но немолодая.

Дверь за ним захлопывается. Они вдвоем.

Женщина бросается к нему и обнимает. И плачет. И ему во сне это очень приятно. Его мало обнимали и ласкали в детстве – было не принято. Воспитывали по-спартански и никогда не отмечали дни рождения. Баловство одно.

Он хочет спросить у нее, кто она, но не решается. Он хочет разглядеть ее лицо, но она уворачивается и прячется от него, зарывается в его курточку, сшитую тетей из двух старых. Она называлась «комбинированная».

И в это время заиграла «прямострунка», и так громко… Фильм кончился.

Проснулся, еще не было шести вечера. Вспомнил: этот снимок дал ему дядя, младший брат отца, причем здорово младше, на двадцать лет. Имя забыл. Не страшно. Его давно уже нет.

А вот что сказал, он помнил: «Храни эту карточку, это твоя…» Дальше – хоть убей.

Вспомнил, как в школе учили «Песню о вещем Олеге». Кажется, об этом Бродский тоже вспоминал. Это называлось «Песня о чемодане». Юрия Кокушкина. Там была фраза в начале, ну где-то не с самых первых строк: «Незримо хранить не могу чемодан».

А собственно, что это значило? Память проклятая. Ничего, выскочит.

«Я могу, – подумал он, – я умею хранить свой чемодан, но иногда хочется его открыть. Показать всем, поделиться, надо написать об этом – вот что».

Эта мысль увлекла. Стал обдумывать начало. Сел к клавиатуре. Как хорошо, что у него русская клавиатура.

Начну вот так: «Мы жили очень хорошо. В большом красивом доме. В большой квартире. Напротив знаменитого музея…» Нет, он не музей называется, а по-другому…

Кому это интересно? Люди не любят читать про хорошее.

Начать сначала: «Мы жили сложно. Папа умер, маму посадили на двадцать пять лет как шпионку чего-то…»

Кому это интересно – такое было у всех.

Захотелось есть.

Он быстро приготовил ужин. Подумал, что еды у него в лучшем случае на неделю. А дальше? Старикам нельзя выходить, сразу штраф. Немцы, они, конечно, строгая нация, раз нельзя – значит, нельзя, раз евреи враги – значит, враги. Бабушку в Бабьем Яре убили. Папину маму.

Пока мыл посуду, вспомнил строчку: «Незримый хранитель могучему дан».

А при чем здесь Могучий – это же режиссер.

Так, спокойно, идем дальше: он помнит эту фрау на фотографии. Он был ребенком. Отец умер и лежал в гробу. А возле сидела неземной красоты женщина в голубом платье.

Мама хлопотала, ей помогали родственники: готовили тризну – откуда это слово выскочило?

А-а, из «Песни о вещем Олеге».

Какой был контраст с черным горем матери – это ярко-голубое платье.

Очень путаются времена – до войны, после войны, после какой войны. Отец прошел их три – не много ли для одного еврейского поэта?

Но почему Mutti на снимке в длинном платье? Нет, у гроба сидела другая женщина. Молодая.

Он был очень похож на мать, а брат на отца. Был еще старший брат, погиб под Москвой. В боях с немецко-фашистскими захватчиками. Он его помнит. Он не был похож на родителей – очень высокий. У них таких в роду не было.

Откуда в его голове возникла сама мысль про мать-немку? Много читал и вычитал в какой-то интересной книге. Да, собственно, после какой войны отец мог ее привезти? Ему до войны уже было пять лет. Может, Фейхтвангер? Эрих Мария Ремарк?

Он очень много читал – отцовская библиотека была огромная. Потом еще, и еще, и еще добавлялись книги. Как больно было раздавать все перед эмиграцией.

Отец успел умереть в своей постели в 1949 году. Когда пришли с ордером на арест по делу космополитов, взяли мать. Растила и воспитывала мальчиков тетя, мамина сестра – спасла от детского дома.

В стеклянную дверь, выходящую на задний дворик, постучали. Угадывалась женская фигура с чемоданом на колесах. Она?! Неужели? Как ей удалось? Сквозь карантин?

Быстро натянул на себя джинсы и рубашку – дома обычно сидел голый, особенно возле компьютера, от него было жарко, он был горячий, может, потому, что он его не отключал уже много лет. Боялся, не сможет обратно включить.

Бросился к задней двери. Фигура исчезла вместе с чемоданом. Очевидно, пошла вокруг к подъезду. Он засуетился, разыскивая ключи. После ночной прогулки он их куда-то задевал.

Когда выбежал на дворик и побежал вокруг – никого. Вошел в маленький подъезд, увидел, что из почтового ящика свисает почта. Пошел обратно искать связку.

Нашел в непривычном месте – в ботинке. Но сообразил, что, наверное, связка упала с вешалки, может, даже из кармана куртки.

Открыл входную дверь. Там на коврике белела записка. Однажды она не застала его дома и оставила записку «До встречи на скайпе», а сама улетела в Берлин. Она так легко летала – а ему врачи запретили, сосуды не выдержат.

Нет, какое-то очередное предписание. По-немецки – Ordnung – порядок.

Вдруг подумалось: «А бабушка с чемоданом шла в Бабий Яр? Или без?»

В почте были счета, в которых он все равно не разбирался, и реклама никому не нужных товаров. Сейчас нужна была только еда, а ее и рекламировать не имело смысла.

Он ругал себя, что достал тогда из заветного ящика эту фотографию и сдуру всем показывал, но ведь человек не может все носить в себе, даже фантазии.

Поделился с этим дураком-киноведом, а тот настрочил рассказ. Стрелять этаких писак.

Но сам виноват. Никто за язык не тянул.

Главное, он совершенно не помнит – это правда или фантазия.

И спросить не у кого. Все ушли. Может, оно и к лучшему: обижаться некому.

А то напишешь какой-нибудь мемуар, и тотчас же обиды со всех сторон: это было не так, это было не тогда, да кто вам это сказал, а отчего вы с нами не посоветовались?

Однажды спросил одного, чуть себя постарше, писателя: «А что, обижаются герои ваших “мемуарчиков”?»

– Еще как! – воскликнул писатель, – не здороваются, мимо проходят. Ну да бог с ними.

– А выход, выход хоть какой есть?

– Помирают.

«Нет, я так не хочу, – подумал он. – Пусть живут. Просто не надо никому давать это читать».

Но кто был там? За стеклом? Она? Он же ясно видел чемодан и рядом женскую фигуру сквозь матовое стекло. Куда она могла с ним пойти?

Незримо хранить… не могу чемодан.

Надо ее спросить.

Скайп – это он умеет. Стал тыкать палецем в скайп с ее именем.

Ура! Связь пошла. Забибикало, зачирикало. Ответила. Пока плохо видно, но это точно она и ему приветливо что-то беззвучно говорит.

Появился звук.

– Прости, я не мог сразу открыть, я ключ потерял, а нашел поздно, ты уже ушла.

– Куда я ушла? – спросил знакомый, мило квакающий голос. – Я никуда не уходила.

– Постой, а записка? Там от тебя была записка, и у тебя был чемодан. На колесиках.

– У меня нет чемодана на колесиках. Я всегда с рюкзаком.

– Постой-постой, но я же четко видел: ты была в этом, ну что в дождь надевают… и в руках этот… который незримо хранить…

– А который у тебя час, – перебила его подруга, – почему ты не спишь?

Он уже давно не спал по ночам, днем сваливался. Он даже этим гордился – свободный человек, никакого режима. Хочет – спит, не хочет – не спит. Чаще не хочет.

– Я тебя разбудил? – догадался он и опечалился, он не хотел для нее никаких бед. – Спи, моя дорогая. Спокойной ночи!

Экран потух. Разговаривая сам с собой, одинокий еврейский эмигрант в Германии пошел спать.

Где-то по земному шару гулял страшный вирус. Умирали, задыхаясь, люди. А в нем еще кипели живые мысли, спутанные воспоминания, и очень хотелось вернуться в детство, просто впасть в детство навсегда.

И придумать себе совсем другую жизнь.

А какую – он пока еще не придумал.

Ипполит и Мелисандра

Сначала мне показалось, что у меня немеют фаланги пальцев. Я их стал разминать. Окунать в горячую воду. Тереть щеткой. Потом вроде бы стало легче. Я повеселел и продолжил строить планы и писать сценарий.

Сегодня утром я причесывал волосы и вдруг ощутил, что правая сторона головы тоже онемела.

Я понял, что стал по частям терять чувствительность.

Первым делом послал нервное письмо маме. Не рассчитал. Она впала в панику и немедленно сообщила всем.

Моя подруга Сандра, в отличие от мамы, стала хохотать, чем особенно подорвала мое состояние души. Как можно так легкомысленно воспринимать болезнь.

Мой любимый режиссер Вуди Аллен всегда очень вдумчиво относился к этим проблемам. Он понимал, что это не шуточки – снять зубной камень или ощутить шпору на пятке.

С подругой я поссорился. Я просто обиделся на нее. С мамой было сложнее – пришлось окольным путем через сестру объяснять, что не так все опасно, хотя и серьезно.

Мой герой в сценарии, конечно же ипохондрик, тоже стал терять чувствительность. Когда он перестал ощущать сам себя, ему пришлось сделать полное МРТ, включая волосы на голове. Все опасно фонило.

А в это время по миру шла эпидемия коронавируса – и, конечно, мой герой Ипполит заподозрил у себя все признаки этого заболевания.

Первое свидание с новой любовницей он провел с маской на лице и призывал ее к тому же. Она послала его подальше и уехала на такси за его счет.

Этот образ особенно нравится моей подруге Сандре, она считает себя прототипом. Иногда она предлагает какие-то милые детали – типа класть обмылок под простыню от судорог. Между прочим, я попробовал, но мне не помогло. У меня еще никогда не было судорог. Кстати, откуда они у Сандры? Может, это признак опасной болезни, которую она от меня скрывает?

Я дописывал третью сцену, тыча онемевшим пальцем в клавиатуру, как в ватсапе появилось сообщение от мамы, что она вылетает ко мне с корзиной лекарств.

Приложил все силы отговорить ее от этого безумного поступка. В конце концов просто написал, что проверял на ее психике пограничные состояния. Кажется, уговорил. Потом вспомнил, что у нее нет ни паспорта, ни визы.

Мой Ипполит немного оправился, но к концу недели я понял, что вернулась прежняя хромота, которую я заработал, играя в пляжный волейбол. И конечно, подарил ее Ипполиту.

Хромающий Ипполит в маске стал мне близок. Я еще не знал, куда его поведет хромота, но с маской он разобрался быстро: она ему надоела и он выбросил ее в море, которое кишело самыми страшными заболеваниями, включая бубонную чуму, которая за последние сто лет приспособилась к антибиотикам и стала на них чихать.

Мне так легко и весело писалось, что я забыл, что все эти ужасы происходят со мной, а не с каким-то мудаком Ипполитом, который даже профессии толковой пока не имеет.

Профессия нашлась – он стал сценаристом. Пришлось вернуть ему подругу на том же такси, на котором она уехала.

Но с ней вернулась Сандра с пляжа. Загорелая, веселая, совершенно забыв, что мы только что поссорились. Пришлось напомнить, а после помириться. Иначе было бессмысленно мириться. Вообще амнезия, я заметил, свойственна женщинам. Ну вроде хамишь ей, принижаешь ее достоинство, она обижается, плачет, уходит в темноту, но потом возвращается как ни в чем ни бывало.

Я люблю это выражение, даже хотел назвать сценарий «Как ни в чем ни бывало» – меня когда-то в школе научили, как это пишется – всё отдельно. А еще я со школы хорошо изменяю по падежам числа, но это к слову.

Хотя Ипполиту может пригодиться. Например, он скажет: «Без трехсот тысяч восьмисот двадцати шести рублей сорока девяти копеек я с вами и разговаривать не стану».

Всё в дело, всё в строку.

Вот Сандра меня погладила, а я ничего не ощутил. У нас на Бали особенно не сгоняешь к врачу. Надо сначала получить подтверждение от страховой организации. Причем из Москвы. Придется подключить сестру – надо позвонить строгим голосом, лучше мужским, и подтвердить мою страховку.

Сандра наконец меня пожалела, но в своей манере, сказала:

– Пока ты не умер, пошли ужинать!

Пришлось пойти. Хромаю на обе ноги – это не так заметно. Я как будто хожу, сидя. Вприсядку. Так вприсядку дошел до моря.

Ипполит, конечно, шел рядом. Ворчал, что ноги вязнут. Я дал его девушке имя Мелисандра, немного претенциозно, но Сандра будет довольна.

Сели в кафе на самом берегу. От моря дуло. Заказали лобстер.

Ипполит чихнул. Неожиданно официант принес бутылку дорогого вина. Ипполит оглянулся – за соседним столиком скалил зубы местный ловелас с усиками. Персонаж водевильный. И к своему ужасу Мелисандра послала ему воздушный поцелуй.

– Что ты пялишься на этого мудака? – спросил я у Сандры.

Сандра боролась с клешней и не отреагировала.

– Почему тебе всегда нравятся мудаки? – не отставал я из принципа.

От клешни отлетел кусок и вонзился мне в глаз. Страшно больно.

В это время Ипполит яростно ругался со своей подругой, имея полное на то право, поскольку он отлично понимал, что этот водевильный персонаж – ее любовник.

Глаз болел адски. Я понял, что я сейчас ослепну. Надо было бежать к врачу. Но, черт, эта страховка будет подтверждена только завтра. Но я же буду слепой, совсем слепой. А мне еще жить, и жить, и жить… Черт знает, сколько еще жить.

Ипполит этот еще тут болтается со своей Мелисандрой.

Сандра велела промывать глаз. Пошел в туалет. Ничего, чистый. Стою над раковиной, набираю воду в ладонь и моргаю как сумасшедший. Все равно больно. Сандра влетела в туалет и начала мне помогать как умеет, то есть стоять над моей душой и ржать.

Вокруг балийские туристы мужского рода.

И есть хочется. Вернулись, сели. На лобстера смотреть страшно. Взял мясо. Официантка принесла кусок льда, завернутый в салфетку. Приложил. Стало легче.

Зато активизировался Ипполит. Начал качать права, что у него встреча с продюсером и он должен идти. Ушел, оставив Мелисандру. Я отправил ее к любовнику, который давно ее поджидал. Устал я от них. Они мне надоели. За этот месяц я должен написать подробный синопсис сценария и отправить на киностудию.

Сандра наконец посмотрела на меня с сочувствием.

Вдруг началась икота. У меня так бывает – нападает в момент сильных потрясений, когда надо материал сдавать или вызывать слесаря.

Южная ночь очень темная. А если смотреть одним глазом и хромать, то совсем темно. Сандра поцеловала меня. Я поцеловал ее. И в этот момент понял, что сейчас меня вырвет. Это мясо. Конечно, это мясо. Зачем я его взял? Начал дышать «квадратом» – это специальное дыхание для психосоматиков, надо вдыхать носом на счет четыре, потом не дышать на счет четыре, потом выдохнуть ртом на счет четыре. Потом не дышать на четыре. Поэтому квадрат.

Помогло. Хотя, когда я не дышал, я потерял счет и подумал, что умираю. Неприятное ощущение.

Разозлился, наорал на Сандру. Работать надо, работать. Это она приехала на отдых, а у меня сроки горят.

В отеле она вдруг собрала вещи и заявила, что улетает в Москву. Оказывается, у нее отпуск кончился. Утром он еще длился и она никуда не спешила.

Я быстро вернул Мелисандру и написал сильнейшую сцену скандала между ней и Ипполитом, с битьем посуды. Самому понравилось.

Я не заметил, что Сандра скрылась. Решил – пошла в бар. Там каждый вечер собирается русская компания, травят чудовищные анекдоты. Моя хохочет как зарезанная и потом пытается мне их пересказать. Но, как правило, путается в деталях, а уж про концовку совсем забывает – то самое, в чем там соль. Вообще чувство юмора у нее своеобразное. Кажется, я уже пишу про Мелисандру, которая внимательно слушает анекдот, а в конце спрашивает: «Это всё? А что смешного?»

Ипполит решается на смелый шаг – нанимает бедного балийца с лодкой и просит прокатить их с девушкой поближе к акулам, мол, это ее страстное желание, а потом собирается незаметно от балийца столкнуть ее в воду и приказать немедленно вернуться на берег. Еще не придумал, что будет дальше. Но мысль мне понравилась.

Неожиданно очень сильно затикало в правом ухе. Оглушительно. Подержал возле уха мокрую салфетку от глаза. Не помогает. Тикает, как будильник. А за окном ночь. Машин скорой помощи я тут что-то не замечал. Надо дожить до утра. Легко сказать. Я уже слышу только одним ухом. Второе тикает. Смотрю в интернет, лучший диагност, этот интернет. Ну конечно – вода попала, и надо попрыгать на ноге, противоположной уху.

Встал. Приготовился. Нет, не годится. У меня какая-то нога хромая. Не помню какая. Если я буду на ней прыгать, я могу потерять здоровую, которая просто не выдержит моего веса.

Утром Сандры рядом не было, и мне стало не по себе. Связался с Москвой, узнал, что страховка оформлена, и я могу пойти к врачу бесплатно. Слава Богу, английский язык у меня есть и объяснить свои страдания я могу. Не могу только выбрать, что доминирует. Утром почему-то заболел зуб и перестали неметь фаланги. Но я же не к зубному иду, а к обычному терапевту. Выбрал нечто среднее: маниакальная ипохондрия. Звучит красиво. Но меня отфутболят к психиатру, а тот в балийскую психушку. Откуда я уже не выйду.

Черт, где Сандра, мне нужен ее трезвый взгляд.

Проверил шкафы, она взяла не все, но, впрочем, может, и забыла, с нее станется. Или ей лень тащить тяжести и она оставила это все мне. Интересно, как это она думает, я с таким количеством болячек потащу два ее чемодана.

Выбрал нервное расстройство в связи с напряженной работой на сценарном поприще. А собственно, что я от них хочу? Именно помощи и какие-нибудь таблетки типа плацебо. Меня это устроит. Лишь бы только не знать, что это пустышка. У меня могучее воображение не только в сторону негатива, но и позитива. Я просто по этому поводу ни с кем не делюсь.

Побрился, потрогал голову – вроде нормально. Взял все нужные документы и отправился в госпиталь, хотя, собственно говоря, лучше бы сел писать дальнейшую судьбу Ипполита. Но Ипполит пошел со мной – причем тоже один, Мелисандра куда-то делась. Ну ничего, мы с ним не пропадем. Все свои страшные болезни я отдам ему – пусть выкручивается. Впрочем, если будет невмоготу, может и с собой покончить. Стоп, дурак. Ты пишешь по контракту с киностудией комедию. Значит, надо будет в последний момент его спасти. Например, нерадивая медсестра перепутала анализы. Ход банальный, использован в этом… как его… знаменитом фильме, в котором Робин Уильямс сыграл свою последнюю роль. Хотя потом, после того как фильм прошел по экранам и утешил всех ипохондриков, он все равно покончил собой в реальной жизни.

Комедия должна быть смешной. Как же это можно смешно писать в мире, обреченном на конец света, под солнцем, которое реально погаснет через пару миллиардов лет. В еврейском календаре все точно указано: еще несколько сотен тысячелетий – и кирдык. Во всяком случае, евреям. А я кто – еврей наполовину: мама русская – это значит, что в Израиле меня вообще за человека не посчитают: гой, и все тут, (не путать с геем, я не гей, спросите Сандру).

Значит, весь я не умру, половина меня продолжит летать в мироздании.

Пришел. Начал объясняться в регистратуре. Мой роскошный оксфордский английский тут никто не понимает. Говорю, максимально корежа произношение, – о’кей, сразу повели к нужному кабинету. По дороге вспомнил пару балийских выражений. Одно, типа «Мир вам, светоч моей души, благоухание моего сердца», – очень красивое, но я не уверен, можно ли его говорить мужскому полу, вдруг обидятся.

Сказали подождать. Оглядываюсь. Все смотрят на меня с состраданием. Может, мой врач только смертников принимает?

Ипполит примостился рядом и глотает свои таблетки. Его спрашивает медсестра, что за таблетки? Он отвечает – от страха увидеть врача. Все хохочут.

Пригласили. Все же решаю сказать просто: «Мир вам!» – типа «Привет!» Никакой гендерности, просто привет.

В кабинете никого. Медсестра меня усаживает и меряет давление, потом еще какие-то датчики, потом я куда-то плюю, потом смотрит зрачки, потом изучает мое горло, я понимаю, что она вот-вот начнет меня резать.

Но она исчезает. Из незаметной двери выходит маленький лысый человек в белом фартуке. Очевидно, именно сейчас меня порежут на органы. Около стола вижу гигантские, заполненные физиологическим раствором стеклянные колбы – в каждую можно поместить целую руку.

Я мяукаю с балийским акцентом: «Мир вам», он невозмутимо мне отвечает тем же: «Мир вам». Садится передо мной и молча и крайне внимательно, не прикасаясь ко мне, изучает мою личность часа два (минут пятнадцать, часа два – это для Ипполита, у него гипертрофированное восприятие времени). Потом говорит по-русски:

– На что жалуетесь?

Это он Ипполита спросил, и тот буквально обалдел, просто крыша поехала.

Меня он спросил на сносном английском. Я же все, что мог, объяснил, и он тоже все, что мог, произнес, мы отлично поняли друг друга. Он мне выписал средство от «недоверия к окружающему миру», примерно так это звучало. Три раза в день перед едой. И спать не меньше десяти-двенадцати часов в день, хотя ложиться можно в любое время, никакой зависимости от заката и восхода.

Мне это понравилось. На мою просьбу дать снотворное сделал вид, что не расслышал.

Вышел из кабинета обновленным. И очень захотел Сандру.

Шел по госпиталю, мысли были четкие и светлые, жизнь представлялась праздником.

Меня догнал Ипполит, и все вернулось. И я понял, пока я не разберусь со своим героем, ничего хорошего не будет.

Мне надо было с ним подружиться. Пожалеть. Понять его проблемы, которые я же сам ему нагородил.

Когда я выходил из госпиталя, я бросил взгляд на экран телевизора в холле и реально оторопел: на экране была Сандра, которая со своими четырьмя фразами местного наречия старалась что-то объяснить людям в форме. Я подошел поближе, чтобы понять – куда надо бежать ее спасать. В этот миг мимо проходил мой маленький лысый доктор. Я схватил его за руку, чего никогда нельзя делать по местным правилам хорошего тона. И попросил объяснить, что происходит на экране. Я сказал, что это моя жена и что у нее какие-то проблемы, но я не понимаю. Врач замер, прислушался и объяснил, что Сандру поймали при употреблении наркотиков и что это очень серьезное преступление – или смертная казнь, или двадцать пять лет в тюрьме.

Я спросил его, куда мне надо обращаться. Он пожал плечами и сказал, что, очевидно, в свое консульство. И ушел. И он еще хотел, чтобы я принимал таблетки «от недоверия к окружающему миру»!

Я мгновенно понял, что мне надо делать. Полицейские во всем мире одинаковые, они борются с коррупцией, будучи сами коррумпированы. Но где взять денег на эту коррупцию? Я мог только попросить денег у киностудии в счет моего будущего сценария, но это при гарантии, что он вообще будет написан, потом поставлен и народ пойдет его смотреть дружными рядами.

Пока искал полицейский участок, я ломал голову, где дура Сандра могла найти наркотик. Скорее всего, у нашего портье или у официантов: это не проблема. Но у нее вообще не было никаких денег с собой, вот почему я не особо парился, что она улетит. Да никуда она не улетит. Только вместе со мной через две недели.

Зареванную дуру я увидел сразу. Она была смертельно перепугана, потому что слово executed33
  Приведенный в исполнение (англ.).


[Закрыть] она поняла сразу и death penalty44
  Смертная казнь (англ.).


[Закрыть] тоже.

Нравы в отделении полиции были попроще, чем у наших мордоворотов, и они ее еще не били. Просто по мозгам дали. Сандра давала показания с переводчиком, в котором я узнал одного нашего русского прохиндея из бара. Причем местный язык он вообще не знал и переводил плохо соображающей Сандре хрен знает что – продадут в рабство, отработаешь проституткой, отрежут язык, посадят на цепь.

Сандра была готова сдать кого угодно и завербоваться любым агентом, только не на цепь. Остальные ужасы ее не так пугали.

Я поговорил с прохиндеем. У меня возникло четкое понимание, что это он ее сдал, и что именно он вообще дал ей косяк, и что он настолько законченная мразь, что лучше не мараться. Хотя он именно этого ждал. Он ждал, что я выколочу из киностудии хорошие бабки и все они пойдут на его банковский счет.

Я как мог успокоил Сандру, даже пришлось выдать абсолютно ложное утверждение, что у меня все уже схвачено. Прохиндей вертелся вокруг меня, обещая свободу Сандре буквально наутро, пусть только переночует. Вид у Сандры был такой, что я понял: для нее переночевать – это уже пожизненное заключение. Опять прокричал ей нечто бодрое.

И, еле отвязавшись от соотечественника, добрался до отеля.

Смешно сказать, но я выбрал путь, предложенный лысым доктором. Официально связался с консульством.

И этот путь оказался единственно верным в той страшной ситуации, в которую влипла моя подруга. Пришлось еще для перестраховки пошевелить финансовые структуры – через различных, но весьма далеких знакомых. И что меня поразило – никто не отказался помочь. Даже возникло предположение, что это вполне ординарная вещь в таких туристских странах и уже налажены способы все устроить, не прибегая к смертной казни плюс пожизненное.