Текст книги "Волшебный магазин"

– Чай. Исходящий реквизит.

– Неважно. Аудитория – не буфет. Для этого есть специальное помещение. Потом они должны одеваться соответствующе – девочки должны быть аккуратно причесаны, мальчики тоже.

– Антонина Вячеславовна, вы знаете, какой предмет я преподаю?

– Что за вопрос?

– Пожалуйста, ответьте.

– Вы обвиняете меня в некомпетентности? В расписании написано – актерское мастерство.

– А что такое акт?

– Ну, знаете ли!..

– Действие. Мой предмет предполагает только действие, движение, сплошной интерактив и никаких лекций.

Деканша взвилась:

– Я вас прошу сдать подробный план ваших так называемых занятий, а в качестве приложения тексты ваших лекций. Всего доброго.

Администрация устраивает огромный праздник – день рождения института – пять лет. Арендовано дорогущее кафе у самого Кремля. Петров денег не жалеет, знает, что такое должно запомниться навсегда.

Ребят не узнать. После бесконечных треников на мальчиках смокинги, на девочках вечерние платья. Настя с Денисом танцуют. Поет приглашенная певица.

Помещение тусовочное, музыка гремит, никто никого не слышит, перепонки не выдерживают. Яркие цветные лучи пересекают пространство танцующих. На хорах накрыты столы для профессуры. Очень вкусно и щедро. Молоденькие преподаватели наедаются впрок. Петров бродит среди педагогов, знакомится, жмет руки. Потом спускается вниз и натыкается на группу полуголых студентов, готовящих свое выступление. Они яростно и истово выплясывают рэп.

– Быстро одеться, – негромко приказывает ректор.

– Это наш номер, – отвечают ребята.

Ректор отворачивается.

Тогда мальчики бросаются к девушкам, которые держат их рубашки и смокинги. А Петров поднимается наверх и подзывает красивую проректоршу:

– Это что за курс без рубашек?

– Это первый актерский Божко.

– Курс распустить. Божко убрать.

Выпустил джинна из бутылки. Чем его так уж разозлил довольно невинный рэп? Спросить не у кого.

Последовала полная смена всей администрации. Нет больше красивой проректорши. Вместо нее испуганный молодой парень, не сведущий в актерском деле. Закончил Бугурусланский экономический. Дорожит местом страшно. Готов землю рыть.

Все преподаватели творческих дисциплин уволены, как не прошедшие конкурса. Который естественно никто не проводил.

Божко получает уведомление покинуть институт немедленно.

Родители студентов начинают судебную тяжбу. Петров идет на принцип. Институт кипит. Никто не учится. Все проводят собрания. Это уже пахнет настоящей катастрофой.

Все растеряны. Что типично – за актеров никто не заступается. Продолжают учиться операторы, режиссеры, журналисты, телеведущие.

Актерский факультет объявляется закрытым. Охране приказано не пускать никого из них в здание института. Списки вывешены при входе.

Федор Федорович пытается понять причину барского гнева и записывается к Петрову на прием. Но когда приходит, новая помощница, назначенная с утра, заявляет, что Петров срочно улетел в Италию.

Родители обрывают телефон Божко. Мастер утешает их как может и ищет пути сохранить курс. Ему поступают хорошие предложения – взять человек пять самых способных и пойти с ними в другой частный вуз. Как, позвольте, почему пять, а как же остальные?

Неожиданно из Италии приходит отмашка: курс оставить, сделать срочный добор до ста человек.

Божко в недоумении. Это что? Крыша поехала?

Но тут новая напасть – в институт вот-вот нагрянет министерская комиссия. Надо соответствовать. Велено привести в порядок реквизит, убрать с глаз долой окна с разбитыми стеклами, кое-как заклеенными бумажными полосами (этюды на блокаду), вынести лестницы-стремянки (без них никак до потолка добраться), мобильные платформы-станки на колесиках и огромные черные кубы. Объяснять, что это основа оформления студии просто некому – в комиссии два бывших военных и один парикмахер. Прятать негде. Пришлось все вынести во двор и замаскировать под ремонтные работы. Туда же вытащили два станка для балета, вдруг не понравится комиссии. Прошел слух, что соседний актерский вуз закрыли из-за того, что нет спортивного зала. Для камуфляжа лично сама деканша ночью перед комиссией проехала по закрытым в связи с приходом весны лыжным базам и привезла восемь пар горных лыж и столько же ботинок.

Педагоги сидели каждый в своей аудитории – перед ними на стульях, стоящих рядком, как на уроке, сидели аккуратно одетые студенты. Перед каждым лежала новенькая тетрадка и ручка.

Только известной режиссерше – мастеру выпускного курса разрешили сделать что-то похожее на репетицию. Она же, по ее собственному выражению, ничтоже сумняшеся просто накрыла поляну с исходящим реквизитом, который обычно на съемках необходимо есть. И при появлении трех суровых судей она пригласила их закусить, чем Бог послал. Институтское сопровождение комиссии не ожидало такой самодеятельности, они поняли, что это конец. Но оголодавшие мужики охотно сели за стол, приняли по сто грамм во славу института и его ректора товарища Петрова. Чокнулись с ним и ушли в самом благожелательном настроении.

Петров выписал режиссерше благодарственную премию. Спасла лицо и престиж заведения.

Ураган окончательно утих к летним каникулам. Хотя ребята разъехались не уверенные, стоит ли возвращаться. Но все же довольные прожитым годом – они уже второкурсники.

После каникул вернется пятнадцать человек. Разговор о доборе уже не стоит.

Второй курс начинается странно – без ректора. Хотя на открытии шары летают и телевизионные обезьянки прыгают. Смутно поговаривают, что олигарх не захотел с кем-то чем-то делиться. А мафия такого не прощает. Более достоверно, что начали вообще закрывать частные вузы. Поиграли – и хватит. А на самом деле это и то, и другое, и третье. Говорят, что начинаются суды и уже отбирают два особняка, включая бывшее английское посольство.

Двор заполнен новыми студентами. На первом курсе их сто человек. Все, дураки, веселые и радостные. Брали всех подряд. Мастером назначен какой-то известный и опытный режиссер. На что он надеется?

У всех состояние гибнущего «Титаника». Но оркестр еще играет.

Летом Тамара слетала домой, а вернулась к разбитому корыту – выгнали из квартиры – естественно, она же не платила за два летних месяца. Ну и с работой той кончено. Пока ее не было, разогнали вокзальную шарашку.

Сначала переночевала у девочек на полу, потом у мальчиков – просто по дружбе. Однажды задержалась поздно после репетиции и решила: никуда не пойду, пусть меня выгоняют. Легла в реквизиторской раздевалке на мат, накрылась одеялом и подушку нашла – накопили вещички, пригодились. И заснула.

Проснулась от ощущения, что кто-то рядом. Шаги. Будто крадется кто. Закопалась поглубже – кто-то шел, светя телефоном. Это был охранник дядя Саша. Подошел к вешалке с костюмами, чего там только не было: и латы, и шубы, и камзолы, списанные с «Мосфильма». Начал шарить по карманам. Тамара знала, что ребята больше не оставляют денег, но работает ли камера – не знал никто. Впрочем, почти год прошел – скорей всего, нет. Дядя Саша продолжал шуровать и медленно подбирался к ее лежбищу. Тамара помолилась своему ангелу-хранителю: пожалуйста, пусть уйдет. Но похоже, что у охранника времени было много.

В конце концов он наступил на Тамарино одеяло и, посветив, увидел девушку. Оба замерли и смотрели друг на друга.

– Ты чего тут делаешь? – спросил перепуганный охранник.

– А вы чего? – чуть более напористо спросила Тамара.

– Я проверяю, обход делаю.

– А у меня, может, задание на этюд.

– Это как? Тут нельзя ночью. Слушай, Тамар, а у тебя нет ста рублей?

– Дядя Саша! У меня вообще ничего нет, даже на метро.

– А не знаешь, у ребят заначка есть?

– Больше не оставляют – после того, как вы всех обворовывали.

– Я – чего?

– Не вы? А кто же?

– Я вообще первый раз.

– А кто? У нас, между прочим, камера стоит, только не знаю где.

– Да ну!

Дядя Саша был обескуражен. Он потряс головой, оглядываясь по темным углам.

– Ну ладно, – сказал. – Я тебя не видел, и ты меня не видела. Делай свое задание.

И ушел. И Тамара крепко заснула, теперь она была под охраной. Утром дядя Саша принес пирожок.

Божко начинает репетиции.

Ставит «Преступление и наказание» с салагами, с желторотиками. Везет всех на ноябрьские в Питер за свой счет, водит по местам Раскольникова. Показывает каждый шаг от квартиры до места убийства. Студентам кажется, что Достоевский жил на всех улицах сразу – потому что всюду памятные доски или названия в честь него – гостиниц, ресторанов, кафе.

Дал главную роль Ромочке – все удивились: какой же он Раскольников… Потом поняли – роль на сопротивление. Сонечку дал Сашеньке, Катерину Ивановну – Тамаре. Свидригайлова – Денису. Сложно Изаксону со Свидригайловым. Что это за мужик такой – чудовище просто, такие с собой не кончают. Тогда Ангелина Семеновна ему умершую жену подбрасывает – Марфу. Настя играет. Он ее спрашивает: «А что там у вас на том свете?» А она отвечает: «Пауки, батюшка, одни пауки. Темно, а по углам пауки».

И тут же пластический этюд – все в черном. Ползают страшные пыльные, всех ненавидящие – из всех углов, со всех сторон на живого человека, на Дениса, который еще и пожить не успел. Нет, он Свидригайлов, он убил свою жену, они мстят ему. И он стреляет в пауков, а потом в себя. Пауки аплодируют.

Раскольников с Сонечкой репетируют. Тамара сидит, ждет своей очереди.

Вдруг она говорит:

– Сашк, ты чего? Что ты тургеневскую барышню играешь, ты посмотри только на себя в зеркало и представь: ты проститутка.

– Я не понимаю, – в слезах говорит Сашенька, – она ведь такая хорошая, любит Раскольникова, как она может быть проституткой? Разве так бывает?

– Ладно, сходим с тобой погулять. Я тебе объясню.

Идут по темным переулкам, входят в какой-то вонючий двор. К ним тут же подходит гигант, сейчас как двинет по мозгам. Сашенька прижимается к Тамаре.

Но гигант уже при приближении говорит:

– Ба! Какие люди в Голливуде!

И они с Тамарой обнимаются.

– Я тебя из вида потерял. Ты все в своем институте?

– Пока да.

– Хочешь вернуться?

– Может, и вернусь. Не сейчас.

– А это кто, новенькая?

Сашенька вежливо поздоровалась.

– Слушай, Рустам, у тебя в школе по литературе что было?

– Тройку натянули. А это для чего?

– Опрос проводим, кто знает Достоевского.

– Да его все знают.

– Ой ли?

– «Идиот», да это… «Преступление и наказание» – все наши понятия.

– Ладно, будет показ, приглашу.

Но громила уже отвлекся – во двор въехала дорого вида машина. Шофер высунулся в окно и свистнул громиле.

– Это кто? – оробело спросила Сашенька.

– За девочками, сейчас наберут самых красивых и в баню. Вернутся с наваром.

– И ты тоже?..

Девушки садились с хохотом, за ними с завистью следили остальные.

– И кому этот навар?

– Догадайся.

– Твоему другу.

– Не смеши. Ладно, пошли. А может, хочешь попробовать? Ладно, пошутила, Соня Мармеладова.

На репетиции Тамара – Катерина Ивановна – намазала Соне щеки свеклой, задрала юбку повыше и вытолкала прочь: «Иди-иди, не сдохнешь! Все через это прошли!»

Ромочка нашел старую, кем-то выброшенную дубленку с прорехами, подвесил под полу топорик и ходит с ним, привыкает. А у самого такие голубые глазки, как у праведников на иконах.

Настя – сестра Раскольникова жалеет его ужасно, уже путая, где Рома и где Родя. То прореху зашьет, то по головке погладит, как в детстве.

Сживаются со своими персонажами, думают их мыслями, изменились – не узнать. Никто не прогуливает, никто не ждет никаких благ, о показе даже не думают, все равно играть негде. Просто они стали другими.

Теперь уже торчат в институте с утра до ночи и только на репетициях. Других предметов уже нет. Институт пуст.

Олигарх где-то прячется в Италии. Администрация по одному исчезает с каждым днем. Буфет не открыли вообще. Выяснилось, что им владел племянник олигарха. Наверно, тоже в Италии.

А Божко репетирует.

Куда-то пропали другие курсы: операторы, журналисты. Не слышно больше перестука балетных каблучков, не звучит музыка – охрана спёрла все, что похоже на технику: компьютеры, синтезаторы, осветительные приборы. Пропускной пункт открыт – входи, уходи, приводи кого хочешь, выноси что хочешь. Но выносить уже нечего.

А Божко репетирует.

Народу пришло на показ немерено: ребята приглашали всех, кто подворачивался по дороге. У кого-то смогли приехать родители. Друг Тамары и три ее коллеги сидели в первом ряду, придирчиво настроенные к спектаклю и к самой Тамаре. От института не было ни единого человека.

Но идущие толпы засекли охранники рядом расположенного банка и встревожились: что за демонстрация, а потом нас громить пойдут? Дали сигнал своему начальству.

В душной черной студии при свете настоящих свечей начался показ. Артисты знали, что это последний раз, и выплескивали в сценах свое неприятие такой жизни, свое сопротивление сложившейся ситуации, свою боль от невозможности продолжать учебу – именно тогда, когда они стали понимать, как надо играть, как надо себя тратить, не жалеть, а идти напролом. Божко и Ангелина были за кулисами – у них не было возможности смотреть, они должны были помогать. Но неожиданная мертвая тишина из тесно забитого зала насторожила мастера. Возникло ощущение, что все ушли. Он заглянул в дырку в занавесе и поразился лицам зрителей, они как будто не дышали.

Ребята не играли, ребята жили.

Неожиданно раздался шум, непохожий на реакцию зала. В зал вошли трое в черном камуфляже. На них зашикали. Они продолжали идти к сцене. Из первых рядов встали родители и перегородили им дорогу, просто встали к ним спиной, не отвлекаясь от сцены. Поднялись и другие ряды, чтобы видеть происходящее.

Студенты грозно запели – это было бессловесное угрожающее мычание, предшествующее убийству двух женщин.

Камуфляжники остановились. Им подали стулья. Они сели – дали слабину. Правда, один, видать главный, стал звонить, очевидно, начальству. Но не тут-то было – еще в бытность свою ректором олигарх Петров сделал одну мудрую вещь – поставил блокировку телефонных звонков.

Зрители снова сели. Присутствие властных структур добавляло напряжения и так нервному сюжету.

Сашенька была идеальная Соня, нельзя было представить более чистое существо в этом замаранном мире.

Тамара знала, что делает, она накопила много боли за эти неполные два курса и много правды – ей, как и всем, терять было нечего. Выгнать дочь на панель, чтобы спасти от голода других детей, – это понятно каждой русской женщине и без Достоевского, и чем за это надо заплатить, тоже понятно.

Раскольников-Рома был, как Соня, святым убийцей. Он разделывался с нечистью жизни ее способами и готов был за это на Голгофу.

Пауки показались пародией на камуфляжников – их, этих камуфляжников, вдруг стало много – как будто они размножались на глазах. Нежеланные гости напряглись. Когда Денис достал пистолет – они схватились за оружие. Женщины – мамы, бабушки, сестры, подруги повисли на них, не давая пошевелить руками. Денис выстрелил и упал.

До самого конца все стояли, защищая актеров.

Под дулами настоящих пистолетов Сашенька-Соня прочитала строчки Евангелия и перекрестила Раскольникова.

Занавес закрылся. Все захлопали. Камуфляжники пошли на сцену. Не обращая внимания ни на актеров, ни на зрителей стали собирать в пластиковые мешки компромат: пистолет, топор, украшения, напечатанные на принтере деньги.

Студенты стояли возле своих преподавателей. Губы их шевелились.

Зрители перестали хлопать и прислушались к яростному шепоту:

– От топота копыт пыль по полю летит… От топота копыт пыль по полю летит…

И вдруг привычная учебная скороговорка загремела многими голосами – голоса ширились, множились, поочередно включались зрители:

– От топота копыт пыль по полю летит… От топота копыт пыль по полю летит…

От топота копыт пыль по полю летит!

«Они не пропадут! – думал Божко. – Они уже не смогут пропасть. За ними мы, за ними Достоевский. Он не даст пропасть. Даже если мы больше никогда не встретимся, у каждого в душе навсегда будет жить клочок этой нашей общей рваной актерской судьбы».

Художник

Художники всегда пьют. Так положено. Хотя Ираклий знал, что больше пьют поэты. В училище его научили пить спирт старшие ребята и сказали – сто лет проживешь. И вот ему за восемьдесят, пить спирт не хочется. Хочется красное вино. Домашнее красное саперави из пластиковых емкостей. Прямо на улицах Тбилиси. Нет ничего лучше.

Город его юности, забытый на всю жизнь. Москва, Питер, Киев, теперь Париж, Торонто. И вдруг по надобности – Тбилиси. Выставка его работ. Суетное дело – вернисаж. Жена хлопочет на тему угощения, он обзванивает старых друзей, вычеркивая их телефоны по мере невозможности их позвать – умерли. После каждого выпивает вина – и не пьянеет.

Добрался до буквы «ш» – Шалва, – вдруг вспомнил, что он увел когда-то его жену. А куда она потом делась – не помнит. Другая завелась. Потом еще одна. А эта, кажется, последняя. Инга. Имя претенциозное. И сама такая.

Вышел пройтись по Руставели. Хорошо идти по левой стороне. Навстречу такие веселые молодые красавицы. Одна шла прямо на него. Он остановился. Она подошла вплотную. Уперлась взглядом требовательно:

– Откуда я вас знаю? Нет, правда.

Ираклий оценил ее тон, и она ему понравилась.

– Может быть. И что?

– Ираклий?

Тут он встал в тупик. Он ее не помнил совсем. Мелькнула неприятная мысль: может, она его дочь?!

Девушка была невероятная. Таких он не видел. Таких писали художники Возрождения. У него руки зачесались. Давно не было такого позыва.

– А тебя как?

– Лия.

– Имя какое льющееся. Как твои волосы – мягкие и упругие. Можно коснуться?

Она вдруг вся прильнула к нему, и его обволокло ощущение счастья. И он подумал – не к добру. Счастье он всегда воспринимал как величайшую опасность.

Рядом было кафе, и они сразу вошли – сели за столик и посмотрели друг на друга.

«Я – Фауст, – подумал художник, – но где же Сатана?»

Огляделся. Молодежь бурлила и древний их язык, которого Ираклий никогда не знал, звучал музыкой Гуно.

– Откуда ты взялась?

– Приехала на дилижансе.

Ираклий уловил что-то знакомое: то ли вестерн, то ли опера – понять не мог. Следующая ее фраза все уточнила.

– Я направляюсь в монастырь.

«Манон Леско», – отозвалось в мозгу художника.

– В какой? – зачем-то спросил он.

– В женский, – безмятежно ответила она. И спросила у подошедшего официанта: – У вас есть воды Лагидзе?

Официант покачал головой и ответил по-грузински.

– Тогда боржоми.

Официант удалился.

– Что он сказал? – спросил художник.

Лия пожала плечами:

– Сказал – во всем виноват Саакашвили.

Помолчали. Ираклий не мог отвести глаз от ее волос – они были шелковые. Казалось – их соткали китайские шелковичные черви, соединяя своей слюной давнее и нынешнее.

Официант принес минеральную воду и два бокала.

Они чокнулись.

Раздался знакомый голос. Кажется, Шалва:

– Ираклий, друг мой, ты ли это?

Красиво произнес. Художник обернулся и в пестрой толпе посетителей никого не узнал.

Он повернулся к девушке. Девушки не было. Бокал был недопит. Другого следа ее пребывания не было.

Художник начал озираться. К нему тотчас подскочил официант:

– Я вас слушаю, – сказал он без малейшего акцента, – еще минералки?

– Скажи, дорогой, – максимально уважительно произнес Ираклий, – тут была девушка…

Официант тоже стал озираться:

– Какая девушка?

– Она просила воды Лагидзе.

Официант задумался. Потом собрался с мыслями, и Ираклий понял: сейчас будет ругать Саакашвили. И сказал:

– Спасибо, дорогой, принеси счет!

Счет был немалый: бутылка боржоми и много мелких непонятных цифр в списке, который следовал после боржоми, и все красивым грузинским письмом, мягко извивающимся волосами Лии. Но цифры были арабские и вполне понятные.

Со смутным сердцем Ираклий вновь принимал гостей на вернисаже.

Ну вот ведь слова искреннего никто не скажет. А с другой стороны – на фиг ему критика?

Формальное мероприятие. Если честно, гости даже не смотрят на стены. Ярмарка тщеславия. Дай бог, если найдется кто-нибудь с живыми ироническими глазами. Например, Шалва. Ну вот, идет прямо к нему с широко раскинутыми руками. Сбежать бы. Скажут – закапризничал.

– О, Шалва, а я тебя ищу.

Обнялись, расцеловались. Посмотрели друг на друга и смутились: старики. Учились вместе в ЦХШ. И тут еще эта жена.

– Что скажешь, – через силу произнес Ираклий, – только честно.

– Честно? Говно.

У Ираклия заныло сердце: ну вот опять эти шуточки. Всегда не выносил.

– Пойдем выпьем! – вспомнил заклинание Ираклий.

Подошли к столам. Как он любит красные сухие грузинские вина!

– А ты как? – опередил одноклассника Ираклий.

– Малюю маленько. Хочешь посмотреть?

«Не хочу», – заныло в душе, а сказал:

– Конечно, хочу. Где? В мастерской?

– Зачем в мастерской? В соседнем зале. Идем!

Шалва решительно повел гостя в свой заветный зал, где и на самом деле были обильно развешаны небольшого размера картинки в хороших, не пошлых рамах.

Картинки были неплохими. Тбилисский быт оказывался легким, смешным, остроумным, а люди забавными и яркими.

«Знаю я этот лубок, нагляделся, – подумал Ираклий, – но все же живо, хотя вторично». И тут ему в голову ударила фраза: «А у тебя не вторично, Эль Греко?» Громко так ударила, больно. И возразить нечего.

Лия смотрела на него с маленькой миниатюры.

– Кто это? – вздрогнул Ираклий.

– Если честно, не знаю. Это не моя работа.

– А почему висит здесь?

– Понятия не имею. При развеске спутали. Сейчас распоряжусь – действительно, как это вышло?!

Работы у Ираклия были необычные, неповторимые, ни на кого не похожие – искаженные тела женщин были совершенно реалистическими. Покореженные здания, разрушенные землетрясением или волей людей, окровавленные немыслимыми красками, оборачивались последним днем Помпеи. Лирическая нота била по нервам предчувствием отчаяния.

Оценивали пятьдесят на пятьдесят: обожали и ненавидели. Душевно были близки первые, но прислушиваться надо было ко вторым. А не хотелось.

С возрастом он послал всех.

Инга сговаривалась с галеристами, торговалась по поводу оплаты. И сейчас мелькала где-то, получая поздравления и принимая подарки.

Прилипла искусствоведка с восторженно истерическим воплем: «Гений, гений!» Вцепилась в рукав накрашенными коготками и стала умолять немедленно объяснить, откуда к нему приходит вдохновение.

Шалва из другого зала покрутил у виска, кивая на искусствоведку.

Ираклий бросил измученный взгляд в окно, которое выходило на проспект, и там стояла Лия в том же самом коротком плащике и волосы лились по рукавам плаща. Лицо поднято к нему или к небу.

Грубо отпихнув прилипшую тетку, Ираклий ринулся к выходу. По дороге мелькало: «Пока ты совершаешь поступки, ты еще жив!»

Еще мелькнуло – паспорт и карточка в кармане – больше мне ничего не нужно!

Но, конечно, на улице никого не было.

В Москву вернулся больным – продуло где-то не вовремя. А на носу вылет в Торонто – опять вернисаж. Хороший повод отказаться. Болен, и все тут.

Нет, жена притащила кучу медиков, потом шаманов, экстрасенсов, почему-то зубных врачей.

Через неделю вылетели в Торонто.

Как ни странно, стало лучше. Инга смотрела победоносно – куда ты без меня, видишь, какая я у тебя?!

Поселили в хорошем отеле. Вокруг прыгали организаторши.

По привычке вышел пройтись.

Притягивала телебашня. Дошел до башни. Очередь была небольшая. А в ресторан вообще никого. Не сезон. Пошел снег.

В окно смотреть не стал: все равно ни черта не видно. Погрузился в изучение меню, соображая – канадские доллары дороже или дешевле американских. Черт их знает.

Выбрал то, что понял: рыбу.

Поднял глаза на официанта.

На него смотрела Лия – официантка.

– Что ты тут делаешь? – вырвалось у него.

Хорошенькое личико сморщилось, стараясь понять заказ.

Он ткнул пальцем в меню наобум и сказал «bitte» – с языками всегда было сложно. Девушка послушно ушла, и очень скоро два дюжих мужика расставили возле него треногу в виде столика, водрузили устройство типа электрогорелки, к которому прилагалась сковородка и отдельно набор специй и кусок сырого мяса.

Ираклий осмотрелся: помощи ждать не от кого. Начал действовать: резать, жарить, солить. Вошел во вкус. Чад поднимался над сковородкой и уходил к потолку. На потолке был противопожарный датчик, который терпеливо ждал своего часа. И наконец сработал оглушительно.

Звук был оскорбительно мерзкий. Редкие посетители занервничали.

Лия немедленно подбежала, выключила устройство и жестом приказала официантам все унести.

Ираклий оглох от сигнализации и перестал адекватно воспринимать действительность. Он решил, что Лия – это его ангел. Он припал к ней в отчаянии и попросил увести его от этого звука.

Лия аккуратно взяла Ираклия под руку и, сняв со стула его куртку, медленно повела к выходу.

– Подожди, а заплатить, – он достал карточку и протянул девушке, но та решительно вернула карточку, и они продолжили свой путь: к лифту, потом через вестибюль, потом через дверь-вертушку, и уже на улице она ласково отпустила его руку и что-то сказала.

В кармане зазвонил телефон. Ираклий включил и услышал вопль жены: где ты, черт тебя подери, все уже собрались, пресса, гости, шлюшки местные, где тебя носит?

Он попытался вставить слово, но не удалось. Инга дотяфкала свой текст и отключила телефон.

Ираклий, абсолютно уверенный, что Лия исчезла, огляделся. Но она стояла, улыбалась и говорила на непонятном языке, показывая пальцем наверх. Это означало, что ей пора на работу.

Ираклий достал свою визитку, которой в Москве очень гордился. Ее особенно уважали гаишники. Но Лия уже бежала к входу в своих далеких от Ираклия мыслях на своем непонятном для него языке.

Дверь прокрутилась – и нет ее.

Ираклию стало очевидно, что с ним не все в порядке. Пора идти к психиатру, глотать таблетки и готовиться к худшему. Но ему так это нравилось, так радостно было ожидание очередного явления Лии – неужели необходимо от этого отказаться.

На вернисаже он был внимателен к посетителям, терпеливо дожидался перевода непонятных речей, ласково поддакивал обычной мишуре, которая сопровождает подобные встречи с прекрасным, – и никакой разницы, в какой стране происходит эта встреча, в какой части земного шара. Он давно перестал замечать границы, языки – все равно их не знал. А всеми фибрами души с нетерпением, превосходящим отпущенные ему силы, ждал, как в ранней молодости, ее появления. Она не могла не прийти. Она обязана была появиться – хоть в окне, хоть на картинке, хоть в толпе, но обязательно быть увиденной им, потому что он жить не мог без нее.

А ее не было.

И он стал ее рисовать.

Как она ему видится.

А получалась она все равно в его привычной изломанной манере с удлиненными ступнями и скрещенными руками, угловатыми локтями зацепленными друг за друга. Вернее, она так рисовалась.

А виделась иной, оттого неуловимой. И снилась такой, как виделась.

А на холст не ложилась.

Ираклий психанул – на кой черт ему этот давно отработанный, растиражированный по всем его вернисажам образ, знакомый до омерзения.

Когда-то он так начал рисовать свою первую жену, потом вторую, потом третью. Инга не вошла в эту шеренгу из-за аномальной полноты, которой она когда-то его пленила.

Потом в Москве начался карантин и рухнули, к счастью, все его вернисажи. Он обрадовался.

Теперь он проводил время только в своей квартире. Инге еще не было шестидесяти, и она свободно передвигалась по городу, договаривалась с галеристами, старалась выбить какие-то невыплаченные Ираклию деньги. Но вокруг стали умирать все больше и больше. И они замкнулись в своем мирке, наедине друг с другом.

Она сидела перед компом, он – перед телевизором, наслаждаясь старыми американскими фильмами.

Курьеры приносили еду.

Было уютно и нескучно.

Однажды на экране мелькнул фильм, который Ираклий мог смотреть бесконечно: «Весь этот джаз» Боба Фосса.

И на экране появилась Лия – ангел со струящимися волосами, белое совершенство внеземного происхождения.

Он почему-то именно этого ангела в фильме совершенно не помнил. Очевидно, смотрел другими глазами. А теперь хотел смотреть только на нее.

Фильм кончился, и он попросил Ингу найти в интернете этот фильм – он хотел посмотреть еще раз. У нее был важный зум с галеристами, и она не отреагировала. Махнула рукой – не мешай!

Он узнал в Яндексе имя актрисы: Джессика Ланж.

А ему нужна была Лия.

Ночью поднялась температура и начался озноб.

Он решил не будить жену, ехать в больницу не было желания.

Переболеть надо дома. Инге тоже. А потом – сам черт не брат – гуляй, рванина, хоть по Красной площади.

Но к утру стало совсем плохо. Душил кашель.

За ним приехала скорая. Жена осталась дома.

Врач, одетый как астронавт, не угадать даже – он или она, велел собираться. Голос тоже не давал возможности определить пол – звучал глухо, как из-под земли.

Ехали недолго, но при подъезде к больнице встали в длинную очередь скорых, которая вообще не двигалась. Ираклий то впадал в сонное забытье, то выбирался из него. Машина стояла.

Астронавт пошел выяснить, почему задержка. Вернулся, сказал – больница не оборудована специальным помещением для ожидания приема зараженных, поэтому ждать будем долго.

Подождали еще два часа. Астронавт сходил еще раз. За два часа они продвинулись на одну машину. До художника из скафандра донесся сдержанный мат.

Ираклий робко спросил:

– А может, мне домой лучше?

Он ожидал негодования, но неожиданно астронавт пнул шофера ногой, и они стали разворачиваться. За ними еще одна машина. Потом еще. Возможно, им велели ехать в другую больницу. Но их скорая уже через двадцать минут подъехала к знакомому подъезду.

Ираклий спросил:

– Может, надо подписать?

– Чего подписать? – глухо услышал он.

– Ну отказ от госпитализации.

Но его уже высадили с узелком, наскоро собранным Ингой, и недвусмысленно дали понять:

– Вали домой, пока цел!

И уехали.

Радости жены не было предела. Ираклий никогда не думал, что будет так приятно вернуться домой с того света.

Инга открыла бутылку грузинского, и они отпраздновали возвращение. Причем кашель прекратился.

Ночью приснилась Джессика Ланж, которая говорила: «Ничего, не горюй, мы еще встретимся. Дело времени. А пока живи и радуйся». Ее шелковые волосы развевались. Глаза сияли. Никогда еще Ираклий не чувствовал такого прилива сил.

«Утром ее напишу, – дал он себе слово, – это будет Лия, самая прекрасная Лия на свете. Недаром она являлась ко мне – давала знак: жизнь коротка, искусство вечно! А я, дурак, не понял».

Заснул крепким сном.

Утром не проснулся.