Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

Возвращение
Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе
Aнна Санина

Дизайнер обложки Лилия Черная

© Aнна Санина, 2017

© Лилия Черная, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4490-0942-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Возвращение

Все персонажи в книге вымышлены, а совпадения с реальными лицами и ситуациями случайны.

0

Утро начиналось раньше меня. Можно было сказать, что утро начиналось вместе со мной, только потому, что пока я не открывала глаза, его не существовало. Но все же я знала, что что-то такое зыбкое, брезжущее, дрожащее светлыми потоками было и до меня. Хотя тогда меня это совсем не занимало, просто потому, что каждое утро, когда я приходила обратно в это мир, он удивлял меня.

Однажды утром я проснулась со вкусом трехкопеечных булочек во рту. Теперь такие называют «малятко», малыш. Но тогда они, и правда, стоили три копейки за штуку. Мягкий, сладковатый вкус, пористая текстура, в меру плотная кожица. Мне очень захотелось съесть булку.

Я встала, стащила со стула платье, голубое с вышивкой – голубь крестиком на груди, а в клюве у него письмо. Одела его, вышла на веранду. Там было пусто. На плите с вечера угасала красная кастрюля с пловом. Я видела ее будто впервые. В те дни память служила мне как форма для пластилина – вылепив новое впечатление, она какое-то время удерживала его в границах, потом бережно отправляла содержание, смысл в долговременное хранилище, заполняясь свежими событиями, происшествиями, причинно-следственными связями.

Я заглянула в хлебницу, там был только серый круглый украинский, без хрустящей корочки. Совсем не то, чего мне хотелось. Мимо пролетел большой жук. Торпедное марево его присутствия коснулось меня, замерло, перешло на шелест листьев в открытом окне. Глянцевые листья шушукались между собой. Меж их шептаний проскальзывали юркие птицы, перьями касались глянца, распушивали хвосты. Я засмеялась – такие они были необычные и забавные.

Оглядев веранду – стол, плитка, лавка и стул, картинка с яблоками на стене, я поняла, что мне здесь нечего ловить. Невоплощенный вкус булочек разрежал полость рта, очень хотелось есть.

Я вернулась в комнату, сняла с этажерки копилку, потрясла ее – дно, устланное медяками, приятно тяжелило руку. Достав из ящика стола маникюрные ножницы, перевернув бочонок щелью вниз, я трясла копилку до тех пор, пока в отверстии не появилось ребро монеты. Одно движение и монета, зажатая ножницами, была извлечена на свет. Я положила ее на ладонь. Большая, прохладная, круглая, с цифрой пять – почти мое число. Зажала в кулаке, пошла к двери.

До сельмага было не далеко и не близко. Всякий раз дорога казалась мне разной, сама меняла цвета, притворялась новыми изгибами, выбрасывала мне навстречу новых пассажиров.

Я шла – целенаправленная, сосредоточенная. Я уже и забыла про булку. Вокруг были мне рады. Кланялись, подтанцовывали, разводили ветви, ветры; солнце распахивалось, светило, еще не жарко, очень по-доброму. Собаки меньше или ростом с меня раз или два подскакивали, обнюхивали, виляли своими улиточными хвостами. Одну хотелось долго гладить, но она быстро убежала. Из людей почти никого не встречалось. Один дядька сидел под забором, улыбался себе в грудь, было видно по приподнятым вверх усам.

Я дошла до гастронома, потянула тяжелую дверь. Открыто. Шагнула. Нос наполнился ароматом хлеба и конфет. Передвижная тележка с деревянными полками, круглые стопки украинского с распахнутыми оскалами запекшихся корочек, ряды вытянутых батонов с желтым глянцевым полосатым покрытием и воздушной белой мякотью внутри, россыпь маленьких рыжих булочек. То, что надо.

Продавщица грузно навалилась на прилавок, посмотрела на меня. Я молча протянула ей монету и показала пальцем на гору трехкопеечных. Она взяла монету, отчего-то причмокнула, улыбнулась, протянула мне булочку и две копейки сдачи. Я хотела сказать спасибо, но слюна заполнила мой рот и я только кивнула и быстро вышла из магазина.

На улице, отпив пыльного летнего воздуха, я откусила кусочек булки, понюхала разлом на ее спине и медленно пошла обратно. Теперь все вокруг имело аромат и вкус свежей булки, все было осмыслено по-новому, более глубоко. И непостижимой казалась птица, пересекающая дорогу ниже линии горизонта, вдвойне непостижимой, смешанной с то растекающимся, то густеющим слепком хлеба у меня во рту, с ароматом, который превосходил вкус гранями оттенков и на дороге делался еще пронзительнее. Я отломила кусок и бросила впереди себя на дорогу. Птица смекнула, моргнула, схватила развилкой клюва, взмыла дальше.

Я жевала до самого дома. Зайдя во двор, я еще с минуту стояла, разглядывая облупившуюся краску на заборе. На порог вышла мама.

– Ты уже встала? Я думала ты еще спишь.

Я почувствовала себя совсем взрослой. Мне было почти пять, и так случилось мое первое самостоятельное путешествие, первое возвращение домой.

1

Немного вытянуться, выровнять спину, потом опять подбочениться, скакнуть с холма на холм, свернуться в кресле с «Любовницей французского лейтенанта» в красной обложке, глотать, хрипеть, тонуть в болоте поздней осени, с просветом на фестиваль «Молодость».

Нехорошо мне здесь, только в книги и ныряю. Надо рвать когти и побыстрее. Здесь – привычный Киев с четкими прочерками маршрутов. Да, говорят, полезно ходить в одну и ту же точку разными тропами, но мне и это надоело.

Как быть в этой холодной, полуголодной стране? Только удерживаясь в кресле, с книгой.

Разрыв между прошлым, где было много радости, и двери в мир распахнулись, и будущим, где будет много радости, и двери в мир опять откроются, слишком буквален. Его теперешнюю пресность и безысходность возможно выдержать только, если что-то найти в этой рутине, разглядеть детальное и неявное, но я сейчас не способна на это. Мне нужно опять бежать, чтобы удивиться, чтобы заново расшатать границы, выдуть из пены будней мыльные пузыри, любоваться переливами красок на их тонких дрожащих стенках, смотреть, как они лопаются, опять куда-то бежать.

Здесь тоска надвигающейся зимы, а то ли дело было там, в Европе, в днях наполненных событиями, даже в днях проведенных без друзей, фестивалей, переездов из города в город. Радость комфорта, возможность не думать о том, где раздобыть не то, что хлеб – сыр к вину, свобода передвижения, терпкие привязанности, прощания с запахом «навсегда»…

Потребность в новой волне подобных опытов подбрасывала меня на месте. Любовница французского лейтенанта летела на пол, стукалась о чашку со смородиновым чаем, в пятне жидкости терялись буквы.

Я вернулась в Киев из Германии в марте, когда город бил озноб. Улицы слабели под нагайками внезапной морозной крошки, люди ползли по улицам, припадая к обледеневшему асфальту, чтобы не упасть. Кое-кто летал, но я была слишком удручена своим возвращением, чтобы замечать это. Мой приезд домой походил на низвержение.

Родные были рады мне, так, что плакали, и на радостях, перепутав, бросили одну из моих сумок (любимую) в мусорник (через пять минут ее там не было). Но я была повергнута в шок прошлой, вдруг воскресшей жизни, где было мало места материальному комфорту, каким он стал привычен в Германии. Старой новой жизни, где предстояли расспросы, уговоры и еще неизвестно что, а там, в Германии, остался любимый человек и широкие перспективы. Но нужно было оканчивать университет, брошенный посреди четвертого курса.

С ветром шла тоска, сгущалась так, что к вечеру ее было не проткнуть. Я нащупывала себя в правой ладони, в том месте, где еще хранилась память о нужном мне человеке и засыпала, чтобы увидеть во сне что-то новое. Сны часто не приносили желаемого, служили провалом для тела, в котором сознание становилось ничем. Это ничто не дружило с памятью, и к утру я просыпалась все та же – непонимающая, надеющаяся, жаждущая.

Со временем пришло принятие, начались экзамены с дипломом, занятия йогой, которые помогали справиться с сумасшедшей неутолимой тоской. Желание нового европейского опыта преследовало – здесь, в Киеве, я себя не видела. Не унять, не принять – так и жила в ожидании следующего шанса уехать.

И вот, дождалась, еду в семью с двумя девочками. Еду в Австрию, на юг, не беда, что зима – южное солнце оно ж на то и солнце, чтобы выгреть собой весь снег. Ааа-ввв-стрия! И то, что рисуется, выглядит весьма прозаичным, но чувствуется, как сказка, невиданная, едва слыханная, свободная. Озера, Альпы, замки и что-то еще томительно неизвестное и манящее поселилось у меня в голове.

Уезжала, торопясь, из щемящей сыроватым мороком киевской зимы туда, где зима обязывалась быть красивой по праву рождения в горах.

2

Один из котов облизывает мои волосы, дети, сидя на черном диване, делают мне прически, и за бокалом итальянского кьянти, закусывая бри, я мечтаю о весенней Каринтии. Это как было с Парижем. Сначала кажется: и что здесь особенного? А потом, внезапно видишь заходящее солнце над Сеной и.… А, ладно, ведь зимний сезон еще даже не начался.

Я думаю вдруг об Алине. Вспоминаю ее, немного напоминающую раскрытую раковину улыбку и кивание в знак согласия, ведь Алина кивала «да» даже когда внутренне не соглашалась с собеседником. Еще я думаю о том, что так и не удалось узнать ее достаточно хорошо. Если меня спросят, кто такая Алина, то вряд ли я смогу много рассказать.

Молчаливая, но откровенная в наших вечерних прогулках. Маленькая, робостью подернутая фигурка, носящая мини-юбки и большие круги в ушах. Извиняющаяся, заискивающая улыбка и звонкая бесконечная насмешливость на лице. Динозаврик, который умеет искушать, но путает фантазии с реальностью. Закрытая, одинокая душа.

Да ведь я мало знала ее. Именно мало, потому что с нашего знакомства прошло почти два года, а виделись мы считанные разы. Каждый раз, после встречи с ней, я испытывала чувство легкого раздражения от ее полумолчаливого согласия.

– Кажется, в этом фильме не хватает укропа и соли. —Я пыталась спровоцировать Алину на совместную кинокритику, услышать вопиющее возражение с ее стороны, но все, чего мне удавалось от нее добиться, было примерно:

– Да-да, укропа в нем точно маловато и подсолить бы не мешало.

Я прибегала к метафорам и пыталась сказать то, что, как мне казалось, могла бы понять только она, а она понимала и… ускользала.

Нельзя сказать, что Алина не имела своего собственного мнения, но она всегда тщательно его маскировала, так, что казалось, она всего боится. И я, обманутая ее скромностью, возмущалась про себя: «Почему она не может поделиться со мной? Я ведь рассказываю ей все о себе. Я спасаю ее от вечного одиночества, от заключения в тонких стенках посреди чужой земли, а она даже не звонит мне никогда!» Я всегда звонила первой. И она всегда соглашалась на любое мое предложение, если была свободна, но ни разу не предложила что-то сама.

Мне хотелось взять маленькую Алину и поместить ее на страницы большой книги, где слова были бы моими, а контекст – ее. Но мне все не хватало терпения.

Теми осенними днями небо было таким синим, что от него кружилась голова. Кружились ярко-желтые листья вокруг неба. Солнце светило так ярко, что слепило глаза и, казалось все (на лету, быстро-быстро на велосипеде) как бы разлитым, плавно переходящим из одной краски в другую. Сильно разбавленный водой ультрамарин, белые нежные полосы реактивных самолетов, зеленая от солнечных дождей трава, по которой, шепча (иногда переходя на шелест-крик) то быстро, то медленно и лениво передвигалась листва.

Вот проплыла золотая «она», нежно свернув уголки ближе к стеблю – готовясь засохнуть-заснуть. А вот «он» с красно-коричневыми побегами на глянцевой, но почти сухой поверхности. Мимо пролетел паук, перебирая лапками тонкую струнку. Воздух наполнялся запахом полуденной осенней земли, и ветер читал в моих волосах Алинину тайну.

Алина была опэркой11
  Калька с Au Pair (фр. «в паре»). Название программы и ее участницы, по которой молодые девушки едут в другую страну с целью изучить язык и культуру, пожив в принимающей семье за ее счет. В обмен они присматривают за детьми и помогают по дому.


[Закрыть] в германской семье. Как и я. Жила на правах члена семьи, помогала родителям управляться с детьми, нянчилась и тоже переживала свой первый европейский опыт. Я сейчас вспомнила о ней, потому что она показывала мне австрийские фотографии. Теперь я в Австрии, а она осталась в Германии.

О Германии я вспоминаю только лучшее – орехи кешью и божоле на каменной террасе, задний дворик, гордо именованный хозяевами садом, коллекцию дисков в полстены, черные кожаные диваны, плети цветов в саду и Пауля, маленького эльфа. Еще я вспоминаю Никласа.

Я приехала в Австрию, чтобы забыть прошлый год, а вместо этого начала думать о нем все больше. Ну да это только начало.

3

Воскресенье. Идет дождь. Хотя скорее не идет – бежит, прихрамывает. Уже две недели как я в Австрии, в поселке Сан Канзиан, в двадцати километрах от города Клагенфурта. Звоню домой часто – бегаю на третий этаж, где телефон и компьютер. Собаки, кошки, дети – все за мной, не дают остаться в покое, одно спасенье – русский язык. Дети напряженно вслушиваются в разноцветные интонации, жадно ловят быстрые междометия, а потом наперебой:

– Вас хастегсагт?!22
  Was hast du gesagt? Что ты сказала? (австрийский диалект)


[Закрыть]

Ругаю их про себя за назойливость и чрезмерную игривость, не со зла, просто потому что липнут. Девочки-жеребята с пухлыми животиками, румяными щечками и всегда влажными губами. Люблю их уже. Но не так как маленького эльфа Пауля.

Две недели в Австрии прошли не зря. Уже не так как вначале щемит неожиданно возникшая тоска по родине и новые знакомцы появились, хоть и видела их только на фото.

А не поехать ли на Новый Год в Инсбрук? Ди-джей Эдди ласково зовет по телефону, Аттила, с которым я переписывалась короткими мейлами, приглашает бурно праздновать Сильвестер33
  Праздник Новый год по-немецки


[Закрыть] в своей компании. Греко-турок, художник-сюрреалист. Смесь гремуча. Кровь начинает бурлить при мысли о поезде через полстраны среди нависающих гор. Я еще слишком мало видела здесь. Неплохо жить в каринтийском семействе, но как-то грустно среди безлюдных домишек и озер.

Я даже начала делать заметки на краях толстых рождественских салфеток, наблюдая за жизнью австрийцев. И рада, что кириллица для них – зашифрованная и перековерканная азбука, потому как мои заметки превращаются в своего рода стёб-повествование, героиней которого я сама невольно стала. О себе я еще успею, а вот и другие герои:

Папа. Круглый, бритый налысо. Носит джинсы и различные футболки, которые я незаметно подпаливаю утюгом, каждый раз, когда глажу. Еще у него обручальное кольцо на шее, серьга в ухе и коричневые усики щеткой. Основные занятия: работает, спит и курит. Да, еще смотрит «Симпсонов» три раза в день. Странно, но я начинаю улавливать сходство между Берни Штрумпфером и Гомером Симпсоном во всем – вот он лежит перед телевизором, свесив пивное брюшко под оранжевой футболкой набок. Вздыхает, перекладывает одну руку на живот, а другую на диван. Симпсон на экране потягивается, зевает, и Берни, смеясь, зовет жену:

– Астер!

Мама. Большая миловидная женщина. Почему-то вызывает ассоциации с Кримхильдой из «Нибелунгов». Носит джинсы и свитерки, обнажающие ее широкие плечи. Серьги не носит. Не пьет вино и не ест салат. Просто не любит. Основные занятия: помогает мужу в основных его занятиях (кроме курения) и натаскивает чужих детей-школьников по части иностранных языков. «Симпсонов» не смотрит.

Дети. Дениска и Колька, почему родители крестили их под французскими именами, я так и не поняла. Французскими – потому что девочек зовут Денис и Николь, а я ностальгирую по родине.

Животные. Собаки Сэм и Сэнди, сын и сука-мать, которые лают, беспрерывно бегают из дома во двор и со двора в дом, при этом двери сами открывать не умеют. Всегда хотят есть и виляют хвостами.

Кот Феликс – пушистейшее дворовое создание. Молчалив и нежен. Игнорирует собак и второго кота Лорда. А глупый Лорд меня полюбил. Он облизывает мои волосы и урчит при этом так, будто добрался до пасхальной корзинки, в которой лежит здоровенный кусок ветчины. Но до Пасхи еще далеко и за окном валят снежинки размером с детскую ладошку. Кем был этот кот в прошлой жизни? Несомненно, богатым, похотливым и интеллектуально недоразвитым бароном. В подтверждение догадок Лорд мурлыкает под моей, гладящей его рукой, высунув маленький розовый член.

4

Через пару недель после приезда я была приглашена на празднование дня рождения отца Астер. Мероприятие должно было состояться в апартаментах фрау и герра Циммерман в Клагенфурте.

Был выходной день, и я вышла из дому раньше, чтобы выпить кофе с Ольгой. Ольга стала моей первой знакомой за пределами австрийской семьи, происходила с Луганщины и жила сейчас в Клагенфурте, присматривая за пятилетним мальчиком. Ольга говорила обо всем насущном, подразумевая при этом только хлеб. Она была мила, она и ее большой нос обтянутый тонкой кожей. Она читала «12 стульев» и часто вспоминала о своем югославском любовнике. Быть здесь для нее значило много. Ольга очень любила подробности и свою луганскую подругу, живущую теперь в горах неподалеку от Филлаха (бедняжку сослали в подвал-соляриум и ей абсолютно там нечем заняться, кроме как присматривать за детьми). С Ольгой мы невероятно много говорили ни о чем. Эти повторяющиеся разговоры ничего не приносили душе, как еда из Макдональдса телу или как перековерканные хиты по радио, но это было единственным общением на родном языке, которым мне приходилось довольствоваться. Самое главное, Ольга была незлобна и любила путешествовать.

Съев с ней по тирамису и выпив кофе в итальянской мороженной на главном плаце города, я отправилась искать дом у вокзала, в котором жили родители Астер. Дом нашелся быстро. Нужно было подняться на четвертый этаж. Со мной в лифт зашли двое мужчин – толстый и тонкий. Толстый был затянут в кожу и губы его лоснились, а волосы спадали на уши коричневой мерлушкой. Тонкий был седым, и когда он говорил, зубы его топорщились из-под узких губ неровной тягой к никотину. Между толстым и тонким на полу стояла черная такса. Ее бока отливали глянцем, а уши тщетно пытались соприкоснуться с землей. Между толстым и тонким летали такие слова: две тысячи, нужно, стало быть, кредит. Такса торжествующе косилась то на одного, то на другого. Лифт приехал на четвертый этаж. Первой выбежала собака. Толстый и тонкий обменялись теплым взглядом, который мог означать лишь одно: только после вас. Оба немного растянули губы и уставились в пол. Так что первой пришлось выйти мне.

В большой гостиной собрались родственники, а в гостиной поменьше был накрыт фуршет из разных канапок с красной рыбой, нежно-желтым сыром, карминной ветчиной, яичным хреном и горьким шоколадом. У хозяйки, мамы Астер, был талант готовить не только вкусно, но и красиво. Ее изящная фигура мелькала то там, то тут, на пару минут исчезала в кухне, являлась с новой порцией хлебных кусочков, увенчанных разветвлениями зеленой плесени по мягкой горгонзоле. Лицо фрау Циммерман было будто туго натянуто на черепную коробку – оно лучилось полнейшим отсутствием морщинок и бровей, которые, правда, были дорисованы тонким карандашом. Улыбкой она одаривала то меня, то дочку, то именинника и все спрашивала, не принести ли еще чего-нибудь.

В комнате присутствовало человек десять, исключая троих детей, которые бегали из комнаты в комнату и поедали торты. Тортов тоже было три. Один – банановый с кромкой шоколада, другой бисквитный толстый, а третий – с сахарной фотографией именинника в четырехлетнем возрасте на поверхности, а в середине ореховый со шнапсом.

Имениннику исполнилось шестьдесят, он ходил как тень и словно бы ничего не ел и не пил, хотя это могло только показаться. От пухлых четырехлетних щек его уже ничего не осталось, и непонятно было, как ему удалось произвести на свет дочку, которая хоть и походила на него носом, но была на голову выше и шире в плечах.

Среди гостей был мужчина лицом и телом напоминающий породистую лошадь. Мужчина смеялся, пил апельсиновый сок и приходился братом жены именинника. Родственные узы остальных собравшихся отследить оказалось трудно, все они сидели в креслах, кто с кружкой пива, кто с чашкой кофе и изредка без интереса посматривали на меня. Тогда я с любопытством перехватывала их взгляды, которые они тут же отводили в сторону, и плела из этих взглядов мысли, для того чтобы выдумывать из них героев. За вечер я украла столько взглядов, что всю последующую ночь мне снились сытые снежные тюлени, лежащие на льдинах покрытых травой, а между ними задорно гарцевал породистый, в яблоках конь.

5

Я быстро забываю свои предыдущие мысли и думаю новые. Не сплю, потому что завтра наступает воскресенье, а уже одно это слово обещает что-то торжественно-уютное. Много читаю на немецком, а когда вижу русские слова, то перечитываю их по нескольку раз, чтобы понять, какой смысл они несут. Еще я не в ладах с числами. Все это не означает, что я забываю родные места, совсем нет. Думаю о них даже чаще, чем нужно. Числа, правда, считаю скорей месяцами, чем днями и бывают часы, которые выпадают за рамки восприятия, потому что я думаю в прошедшем времени. Это происходит невольно, украдкой. В итоге ловлю себя на горячем, но потакаю себе вновь и вновь. Сладко и горько одновременно, как от настоящего шоколада.

В доме, где я живу, кофе и сигареты пахнут всегда одинаково – равномерно и буднично, и вино одиноко как умерший дельфин. Жизнь течет здесь в красно-голубом пространстве, хотя нет тут ни крови, ни моря. К тому же сейчас здесь немало белого. Зима и не думает утекать. Снег валит третий день, дети счастливы. Я стою на голове и думаю: равновесия так легко достигнуть, стоит только попытаться.

Время как дыхание: оно происходит. Замечаю вдохи и выдохи, считаю их, наслаждаюсь ими, иногда томлюсь и жду, когда же наступит следующий вдох и следующий выдох, но начинаю дышать так быстро, что перестаю понимать, зачем вообще это делаю. «Опять фигней страдаешь», – думает кто-то мой внутри, «Я медитирую», – возражает возмущенно другой, а я наблюдаю за их диалогом со стороны.

Сны застыли в уголках глаз сегодня утром, у них был неприятный осадок. Это не сказалось на цвете дня, и опять шел снег, а вылизанный машинами асфальт блестел и почти зеркалил небо. Дальние горы Караванки утопали в тумане, когда я, то быстро шла, то бежала по дороге в сторону Клопайнер-Зее.

Кажется, я немало упускаю, когда хожу по прямым улицам Клагенфурта, а закоулки миную или ограничиваюсь мимолетным взглядом. Возможно, именно такое умышленное пренебрежение деталями мешает мне полюбить этот город. То ли дело голубые озера, которых тут несколько.

Вчера пришло два мейла от Френки, еще одного моего виртуального знакомого, который работает в Инсбруке. Мне кажется, что столица Тироля ближе, чем Вена, хотя до нее тоже четыре часа езды. Звонил Эдди, который живет под Инсбруком. До Нового Года остается несколько дней.

– В нашей семье не принято праздновать Новый Год, по-моему, Рождества с головой хватает, – сказала мне сегодня Астер, когда мы вместе на кухне готовили крем-суп из порея и морковки. – Только Рождество и отмечаем, потому что дети его любят и ждут подарков от Николауса.

Она вытирает свои большие ладони полотенцем и быстро взбегает по лестнице наверх, покачивая узким плоским задом. Ее тяжелые каштановые волосы, сколотые на затылке, слегка дрожат.

Помешивая пыхтящий суп, решаю ехать в Инсбрук. Правда, к кому, еще не знаю.