Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

11

– Забила я на православный пост и второй день подряд ем ветчину с яичным хреном, куличи с изюмом и пью сицилийское вино. Радуюсь жизни, одним словом. Про меня говорят: komischer Vogel1717
  Странная пташка (нем.)


[Закрыть], а я делаю удивленные глаза и улетаю из дома на велосипеде. – Делилась я с институтской приятельницей Настей по телефону. Настя жила во Франкфурте, тоже aupair с семьей.

– А я загрустила. Думаю, нужно мне это поступление в универ здесь или лучше вернуться домой и в Киеве продолжить начатую жизнь?

– Не знаю, Насть, тебе решать. Я вот хотела, но у меня не получилось. Ты в общем знаешь мою историю с поступлением и невозвращением. Да чувствую, все к лучшему обернулось.

– Знаю, только все равно трудно понять, как лучше сделать. А как же к лучшему, если ты там, в Австрии одна сидишь и скучаешь?

– А вот так, Настюш, что я другую сторону жизни вспомнила, менее социальную, зато более родную и спокойную. Здесь три озера и река в радиусе трех километров, красотища невероятная. Лес тоже есть и асфальт гладкий, так что учусь летать на колесах, а не просто ездить, как в городе.

Настя хмыкнула, ей, жительнице большого города со всеми его магазинами и кофейнями на Цайль1818
  Центральная улица во Франкфурте-на-Майне, на которой расположены магазины


[Закрыть], с большими мостами над Майном, с уличными фестивалями и концертами, было невдомек, как долго оставаться наедине с лесом, горами, водой.

– А я, Ань такую сейчас одну книжку читаю. – Сказала Настя. – Там как раз про это тоже пишется. Про синергию с природой. Про контакт с собой. И вот, может это и не совсем по теме нашего разговора, но там такая мысль была: не выпадай в чужие намерения.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что каждый человек, который тебя знает, создает свое личное намерение касательно тебя. Представляет тебя такой, какой видит. С той стороны, с которой ты ему покажешься.

– Я ж не избушка на курьих ножках, чтоб к нему то передом, то задом. – Настина мысль показалась мне лишенной веских оснований.

– Да, конечно, но все равно, каждый видит тебя в какой-то одной твоей, так сказать, ипостаси и предполагает твое поведение определенным образом. Думает, что поступишь ты в той или иной ситуации так, а не иначе. А ты введешься и поступаешь так, как от тебя этого ожидают, а не в соответствии с собственным желанием. Вот, называет тебя твой папаша Берни странной пташкой. А почему?

– Да потому что мы совершенно разные. – Что-то во мне колыхнулось, недовоплощенное негодование.

– И как ты реагируешь?

– Делаю вид, что не поняла к чему это. Ухожу. Общаюсь с ними теперь только на тему детей, погоды и пищи.

– А что думаешь по этому поводу?

– Да что с них возьмешь? Прошла у меня пора хандры, весна наступает. Мы разные и все тут. Ну, напрягает это меня конечно, но что я могу сделать? Сидеть с ними в прокуренной комнате перед телеком каждый вечер?

– Это не выход, но попробуй один раз не оправдать их представление о тебе.

– Ладно, придется, значит, смотреть с ними детективные сериалы и комментировать их.

– Ну, ты хоть понимаешь о чем я?

– Да, Настя понимаю. Тебе ведь тоже нелегко?

– Да. Но они меня воспринимают нормально, хоть и не знаю, что думают. А думают явно другое. Я вот здоровым образом жизни заняться решилась. Так приходится фрукты и кефир самой себе покупать, потому что хозяйка забывает, а мне напоминать неудобно. Я как-то ей сказала об этом. А она мне: «Никогда не поверю, что кефир можно каждый день пить!»

– А я еще на курсы немецкого скоро иду, Настя. Жду не дождусь веселья и новых знакомств!

– Здорово, новые встречи – всегда приятно.

Я представила, как тают льдинками Настины глаза, когда она улыбается.

– Как же к тебе во Франкфурт-то хочется, наверное, прилечу весной.

– Лети, солнце, лети, всегда буду рада.

12

Все течет, все меняется. Вот и в мою равномерную, однообразную, бедную яркими событиями, робкую, эгоистичную, размеренную, голубую, усыпанную монотонными монологами и короткими диалогами жизнь здесь, на австрийском хуторе, придет трехдневный праздник. Придет-припляшет в мою жизнь, но не в это безлюдное безмолвное сельцо. Прочь, прочь отсюда, в поезд, оставив будни в хмурых сонных долинах, в поезд, к солнцу, в высокие горы, к белой сказке, к любимым и веселым друзьям, в Цель-ам-Зе! Я еду кататься на лыжах, и не просто бороздить по степям и круглым холмикам хрустящее пространство, а летать с гор, обращая пешие часы в минуты, а бегущие минуты в секунды, преодолевая легкие, морозные километры как множество спортсменов, увиденных в детстве на экране телевизора. Плевать, что я только смотрела на других, а сама никогда даже не прикасалась к тяжелым креплениям. И я буду скоро передвигаться тяжело и вальяжно по земле в громоздких горнолыжных ботинках.

Скоро-скоро, милые мои, мы увидимся! Три часа и пол подсмотренной в окно поезда страны и я смогу вам рассказать, что я успела надумать о ней за эти почти два месяца. Что я ловлю здесь, проезжая три километра на велосипеде до ближайшего магазина: пронзающий воздух, порывы каринтийского ветра за секунду очищающие киевские легкие, мелькающие лучи и тучи, шелест и треск. Какая она Австрия, голубая страна-деревня в бесчисленных молчаливых горах среди бездонного неба. Бирюза и ультрамарин с вкраплениями снежных белил на медно-платяных глыбах.

Проходит февраль, птицы возвращаются, и здешняя земля начинает искриться новыми запахами. Пока не везде, пока эта новая свежесть едва уловима. Да вы и не увидите этого, ведь это – здесь, в низкогорье. А там – горнолыжный парадиз. После я вернусь в Каринтию и дальше буду крутить педали навстречу весне, а вы в своей Белокаменной так и не сбежите от зимы как минимум еще месяц.

– Набери меня, когда подъедешь, – говорит мне сестра Марина. – Я встречу тебя на вокзале.

– А где все? – Ору в трубку.

– Уже поехали наверх, кататься.

Hesperiidae

Papilionidae

Hyblaeoidae

Epiplemidae

Notodontidae

Nemeobiidae

Eupterotidae

Callidulidae1919
  Текст песни Cocteau Twins


[Закрыть]

Три часа как три глаза с разным узором зрачков. Как три снежных спутника сменяют станции. Как нетерпение, забытье и снова вызов спокойствию кусают друг друга за пятки. Сиденье стерто от ерзания. Глаза соседей выпиты до снов. Синий внутри, красный извне поезд движется под нежнейшие нотки неведомого языка Лиз Фрейзер. А в полдень, спотыкаюсь из вагона в объятья сестры. Быстро переодевшись в деревянной гостинице, мы стремительно поднимаемся на высоту две тысячи метров.

Горы дышат холодом, оставляют изнанку солнцу. Солнце прогревает ее, выплескивает морозный испод на лица лыжников согревающим светом. Местечко Цель-ам-Зе с высоты кажется картонным, собранным ребенком из бумажных деталей.

Нападавшись, наскользившись, нарадовавшись встрече, мы спускаемся на фуникулере вниз к гостинице, идем греться в сауну, таем в пузырьках мягкой воды. Едва высушив волосы, тянемся в ресторан, где за тарелкой гуляша и извилинами спагетти болоньезе, взахлеб хвастаемся синяками и шишками. А на десерт нам кроме мороженого тонна смеха.

Лицо сестры переливается всеми оттенками красного, она заказывает вино у итальянца-официанта. Она необычайно красива, с забранными в хвост рыжеватыми волосами, в разноцветном полосатом свитере. Ее лицо чувствительно к морозным ласкам и кожа вся порозовела, зарумянилась. Марина беспокоится о картошке для сына и о спагетти для дочери. Но только минуту. Вот она замирает, задумавшись о чем-то, спохватывается, несется улыбками вслед за словами подруг, подливает им вино, перешучивается с официантом, отряхивает крошки с груди, похлопывает ладонями по столу в поисках телефона. Марина – Семирамида девяти колец московских, убившая не своего мужа, а невежество туристов, посещающих Кремль. Водила ли Марина экскурсии по примечательным столичным местам, показывала ли популярные маски города, приоткрывала ли сокровенные части, все это она делала с лисьей нежностью, тигриной рьяностью, голубиным смирением и человеческим весельем.

В детстве мне хотелось стать похожей на нее. У нее было много друзей и красивых вещей. Раз в полгода я ездила в Москву на каникулы и жадно впитывала все, что видела там. Сестра не просто показывала город, она делилась им со мной. А у меня словно время останавливалось. Даже когда я чувствовала, что все, пора уезжать, и до отъезда оставалось пару деньков, я не могла остановиться и делала гигантские глотки впечатлений перед погружением в привычную киевскую рутину. В Москве за неоном и снегом, за улицами, усеянными торговыми центрами, среди славянских людей без улыбок и денег (или с большими деньгами, но все равно без улыбок) можно было почувствовать сумасшедший пульс свободы – могучей, неконтролируемой, порой злой свободы, которая неслась на тебя вихрем, сбивала с ног и отпускала в большой мир.

Я не чувствовала вони подворотен и не обращала внимания на обезглавленные фонари, а видела полноту жизни во всем – в нищих, просящих милостыню, в давках, в мусорных баках, в гламурных магазинах, в исторических памятниках, в мутной воде Москвы-реки. Москва – искусственная среда для жизни, город с подмененными ценностями, клоака с размытыми границами и воспаленными матричными зрачками становилась мне родной. Я могла спрятаться в машине сестры, я наблюдала за городом со свободного ракурса, я чувствовала себя в гнезде.

Тем не менее, в каждой поездке было что-то, что заставляло меня страдать и чувствовать себя чужой. И тогда я брела по погруженным в темную пену улицам, а город расстреливал меня огнями реклам с холодным безразличием.

13

До чего может довести вид танцующей толпы в дешевом ночном клубе? Последствий может быть два – или начинаешь танцевать и понимаешь, что уши твои глохнут, а тело противится дыму и поту или, под снисходительные улыбки, уходишь оттуда.

Я сижу и не знаю, как мне еще сосчитать квадраты на полу – по горизонтали, по вертикали, ход конем, ход пешкой. В клубе дымно, шумно, пьяно, скучно. Мои спутницы потягивают коктейли. Я потягиваюсь от недостатка воздуха. Здесь столько народу, что танцевать негде.

Лиза с курчавыми лисьего цвета волосами оглядывается вокруг и стреляет зеленым взглядом по широким спинам. Ее губы, как облизанные леденцы. Девочка из Москвы на лыжном курорте. Моя маленькая племянница, которой хочется приключений и поцелуев.

– Я пойду подышать, – говорю и слезаю со стула у барной стойки. Хватаю куртку, выхожу на воздух.

Городок блестит и переливается. Светится белосолнцевым оттенком, но все же принадлежит луне в это время. Днем он утоптанный, загаристый, шумливый, многоязычный из-за людей-туристов. Он шевелится и объят общим духом соревнования. Когда я поднимаюсь днем в фуникулере наверх и вижу людей стремительно и равномерно тормозящих на крутых изгибах горы, там внизу, то разделяю их радость и хочу находиться среди них, но в светлое время суток. А теперь, когда стемнело и глубоко ушло за полночь, мне вдруг страшно стало оттого, что ночь предопределена. Что вот, мы сидим в клубе, а спустя пару часов возвращаемся в отель, а в девять стучит утро, пора на завтрак и опять в горы.

Иду быстрее. Мостовая летит под ногами и нелегко сохранить равновесие на обледенелых булыжниках. Вокруг сказочно светятся дома. Прохожу самый дорогой отель в городе.

К пристани ведет ухабистая ледяная дорога. Никто и не прочтет моих следов. Чуть не поскальзываюсь при спуске. Еще секунду и я иду по ровной снежной бескрайности. Глубокие силуэты вокруг белой впадины. Раздаются томные вздохи льда, растущего ребенка февраля. Светляки-дома цепочкой окружили белоснежье, по которому ногами людей проложена тропинка и по которой ступаю я.

Никого. Иду и иду, впереди другой берег, как оазис миражится мне близким. Лед ухает, ворчит под ногами и вокруг. Воздух такой сухой, что его можно разбивать щечками пальцев. Еще немного, и два километра позади. Уже тот берег, с которого я пришла, мигает светляками за спиной. На берегу стоит дом. Никого вокруг и темно самым темным настроением мира. Пальцы засыпают от холода. В доме загорается свет. Все вокружится, стонет, блекнет, мешаясь с ночью. Здесь не бывает белых ночей, думаю и открываю дверь. Не заперто, не удивляет. Прохожу вперед, все кажется мне знакомым – вешалки, стенки, запах. Из комнаты раздаются голоса.

Я захожу в комнату. Пеппер улыбается мне, сидя на полу. Он едва заметно покачивается в такт музыке. Медленно и плавно. Так наплывают чувства, заполняя пустоту, так безумствует саксофонист, стоя за окном. Падает снег, и мы превращаем его в хрусталь, чтобы он застыл на наших лицах и рукавах до следующей зимы. Столько мгновений пролетает, касаясь нас своими щупальцами. Я надеваю оболочку пустоты на свои чувства, и ни одно не проскальзывает наружу. Когда они переполнят меня, и я буду задыхаться от их потока, все полетит за окно, разбрызгивая семя моего мироощущения на цветы, на лужайку, на холодных рыб в бассейне и на пушистых котов под окном, на точку сияния саксофона в момент слияния музыканта с его инструментом.

Боб Марли, сидя за столом, занимается приятной привычной процедурой – забивает косяк. Он неуловим, этот Боб Марли. Улыбка блуждает на его лице, и глаза теряют свои очертания от мелких вспышек лампочек. Словно ища одобрения, он оглядывается по сторонам и у него такой нос, что, кажется, с него вот-вот что-то скатиться.

С улыбкой наблюдаю за процессом, всем остальным это, похоже, безразлично. Ведь нельзя же останавливаться подолгу на моментах, которые до скуки привычны, на изжеванных движениях пальцев и взлетах уголков губ. Но я улавливаю новизну в процедуре культивирования древнего растения с женским именем. Я чувствую, что увязла в этих голосах, чувствую неприятие, но знаю, что все сейчас для меня.

Пеппер берет меня за руку, и мы танцуем. Не могу не смотреть на него. Нос с горбинкой, сонные зеленые глаза с обработанным, отшлифованным весельем. И он в облегающих вельветах с пятнышком внизу на штанине, и мне кажется, что я знаю его давно и общаюсь с ним часто, поэтому могу сейчас молчать. Жду, что кто-то уронит пару слов в меня – вот тогда бы я вспыхнула. Естественно ждать бесполезно, все, как истинные люди заняты сами собой. Я же словно парализована. Я в ступоре и вино не помогает мне расстаться с заключенными в костяной коробке идеями. Признаю это. Кричу об этом всем своим видом, и еще больше глушат меня отрешенность, непринужденность и тонкий высокочастотный звук, неслышимый для уха, но разрывающий пелену голосов, инструментов и телефонных разговоров.

Пеппер выражает приятное удивление по поводу нашей внезапной встречи. Танец вдвоем – так просто, до невозможного дыхания в волосы, в плечи, и память изглаживает стальным плавным утюгом другие жесты и движения, уже незначительные ни для меня, ни для него. Вот так внезапно я понимаю, что попала. Мне не скрыться, я не смогу уйти пока мои сумасшедшие идеи не воплотятся. Мечты, какими бы глупыми они не казались, имеют свойство сбываться, если достаточно долго воплощать их в своей отдельной реальности. Моя мечта опять встретить его, сбылась сегодня в этом танце, в этом невозможном дыхании в волосы. Теперь тем более можно расслабиться и совсем молчать.

Пелевин писал, что если бы он действительно захотел передать самую эротичную картину, то заполнил бы все невнятным разговором и дал бы всего несколько намеков. Но каким разговором могла бы заполнить я легкое путешествие в крохотную мягкую комнату и молчаливую сцену совокупления?

Я бы не поддержала Генри Миллера в его восхитительно преувеличенном натурализме и не расплылась бы в слащавых медлительных строчках весьма отдаленно напоминающих происходящее.

Платья, много платьев в шкафу – бархат, шелк, органза, саржевые юбки в которых кружатся, ситец, который немного скрипит, если зажать его между губами, и вкус такой плотный и старый. Сцена с одеждой завораживает. Материи переливаются, оставляют на коже ощущение превосходства над холодом, красотой и уродством. Грубые холщевые полотенца растирают кожу до красноты, махровые простыни оставляют отпечаток на щеке после долгого сна, а сначала такие мягкие и убаюкивающие. В шелковых рубашках трепещет ветер, а тяжелые юбки-солнца кружат пространство. В определенный момент никто больше не заботится о тканях и начинается полет материи. Материализм превращается в натурализм, в природную структуру (человеческого тела). Мне нравится, когда меня приближают к природе, к первоисточнику. В такие моменты открываются иные глаза и начинают говорить другие губы. Я понимаю, насколько бессмысленна погоня за вещами, я становлюсь сама собой.

Знакомство – это интерлюдия. Это промежуток между открытием своей второй, физической натуры и действием, купание в лучах новых мыслей и ощущений. Открывая для себя другое тело, понимаешь всю бессмысленность попыток познать его полностью и поэтому не устаешь пытаться сделать это вновь и вновь.

Дополнение друг друга – вот что следует после знакомства. Дополни меня здесь, заполни меня там, отними, добавь, стой спокойно, молчи. Мы с Пеппером были как корабль, который стремится уйти в синие морские глубины, но не может, потому что его держит якорь. Канат натянулся до предела, и я увидела все, как есть, в неприкрытом голом веселье. Опустилась на пол в теплое кресло человеческого тела. Была по-дурацки пуста, растеряна. Изумлялась простоте происходящего. Чувствовала недоумение.

«Маленький trip в…», – он напоил меня этими словами, даже не досказав. Истина в черных от вина губах наполнила меня несоответствием мира, его ложной скованностью и вульгарной порочностью. Я понимала, как бессмысленна физическая связь, если нет связи духовной. Упивалась этим чувством.

Так пролетали мгновения, где не оставалось мыслей. Стрелы падали в безликую воду, не оставляя на ней кругов. Поддаваясь метаморфозам сотни раз убегала оттуда, не сделав ни шагу.

Молчание – наркотик, к которому привыкаешь моментально. Отдаленность, благопристойность, молчание. Холодное дыхание вырывается на волю и толкает снежинки друг к другу плотнее, теснее. Происходит обмен веществ и микроэлементов из воздуха, побывавшего уже в сотнях других легких.

Я молчу, а Пеппер мягко передвигается по ковру в белых кедах. Он – не тот, каким казался мне раньше. Он – сама доброта в расплывшейся улыбке, сама непристойность в улыбке, измеряющей его лицо.

Стенка в проходе между этажами – совершенно обычная стенка в подъезде. Она облупилась, потрескалась как скорлупа, по ней проскользило несколько пар ног, на ней оставили отпечатки лбы и кулаки. Они назвали стенку Марсом. Почему? Не известно. Просто Марс, а на нем марсианские письмена из загогулин, оставленных нашими предшественниками. Три человека на лестничной площадке – я, Пеппер, Боб Марли. Мы вдыхаем обжигающий дым и, после, медленно как кошки выступаем в коридор. Мы – пешки на неправильной шахматной доске и шагаем по желтым квадратам, почти не ступая на черные. Движение гуськом – я отчего-то чувствую себя почти как в больнице. Размахиваю руками, будто режу воздух на пласты, съезжающие вниз, под ноги. По бокам – отсеки квартир, и я знаю, что они пусты. Там нет никого. Есть только одно место в этом доме, где кипит на медленном огне жизнь, где разливается вино по бокалам, где невидимый хоровод голых девушек разносит севрюгу и черные узкие сигары на подносах цвета новорожденного года.

Открываются двери лифта, и мои глаза внимательно съедают образ мужчины. Кто он и чем занимается, я не знаю. Да это и неважно. Он обожает Боба Марли, и принес ему подарок. Вздохи, объятья, неизмеримая радость, синий костюм, ожерелье из деревянных бусин, очки в черной оправе.

«Солнышко пришло!» – улыбаясь, говорит мне Пеппер. Все возвращаются в квартиру. Жена Солнышка усаживается за стол, ее пальцы бегают между блюд, цепляют ложки и проворно накладывают всего понемногу в тарелку. Солнышко целует Боба Марлив щеку, проводит по коротким волосам своей лучезарной ладонью, обдает светлым взглядом, сбросив очки в черной оправе, опять целует, наслаждается.

Раскуроченный подарок лежит на диване. Бумага, лента – какой праздничный мотив! Боб Марли безмерно рад, он кладет вою голову между створками синего костюма, утыкается большим носом в добрую грудь.

Я делаю несколько неровных шагов в сторону стола. Пеппер вскакивает и наливает мне еще вина. Мне видится девушка-змея, худенькая стройная акробатка. Голова ее где-то у пяток, а на натянутый как парус живот ей ставят бокал, из которого пару капель окрашивают ей кожу. Ее растянутый пупок можно созерцать и созерцать, а капля вина похожа на Красное море, почему-то переместившееся из Африки в Богемию. Тут же следует другой образ. Милые мальчики под светом люминесцентных ламп со вздернутыми в стильном беспорядке волосами. Их влажные глаза излучают томную свежесть. Крепкий аромат. Треугольник недопитого мартини на краю белоснежной раковины. Железные пряжки на мускулистых животах. Плавные углубления. Все в кафеле, до невозможного чисто. Они здесь живут, им хорошо вместе. Содержимое сознания развертывается контекстной рекламой. Меня ужасает такой поворот событий, но я быстро вспоминаю, что могу управлять этим.

Это как одно слово, услышанное случайно. Незначительное, легкое, но, вмещающее в себе массу ассоциаций, ответвлений, делений, как целый огромный замок с потаенными комнатками. Я вытаскиваю из этих комнаток какие-то моменты и меняю их местами, разрешаю им вести себя как угодно – разрываться на мелкие кусочки или слепливаться в снежный ком.

Я – в городе, месте, населенном людьми, но не вижу и не слышу их. Все это проходит сквозь меня как легкая тучка серого дыма. Я обвожу взглядом комнату, сидя на том же месте. Лена, жена Пеппера, все так же скучает на диване, подогнув под себя худые ноги. Ее большие серые глаза останавливаются на мне, приходится улыбнуться, но этой улыбки я не чувствую к ней внутри, как и она ко мне. У нее уставший взгляд, у нее тяжелый отходняк. Свитер Пеппера сидит на ней отлично. Лена боса. Тонкие щиколотки, вьющиеся волосы. Она из другой сказки и ей не нужны толстые письма, Лена уже многое знает в этой жизни. Но все же ей необходимо рядом более сильное плечо, на которое можно опереться. Рядом садится Боб Марли, и Лена кладет голову ему на плечо. Пеппер гладит ее босые ступни.

Выхожу в туалет, возвращаюсь, кто-то идет в коридор, на балкон. Я двигаюсь по комнате вместе со всеми. Комната – сосуд с жидкостью. Огромный великан, непохожий на людей пьет ее и выпускает обратно. Мы как эта жидкость, мы теряемся в стенках сосуда, ценность которого определяется его даосской внутренней пустотой. Молча улыбаюсь: больше пустоты на сегодняшний вечер сосуд вместить не сможет. Мне пусто до странного и я знаю, что когда уйду отсюда, то не смогу собрать ни единой целостной мысли. Внутри себя я хожу по осколкам разбитого белого зеркала. Весьма мазохистское наслаждение, но лучшего и пожелать нельзя.

Я стою у лифта. Пеппер просит Боба Марли, который идет меня провожать, подождать внизу. Глаза Пеппера лучатся нездоровым блеском. «Я прибью свои слова гвоздями к этой бумаге и отправлю их лететь к тебе. И забудь о них… пока. Спасибо». Мое состояние выражается шестью последними словами. И забудь о них… пока. Спасибо. И больше ни звука. Пеппер спрашивает, в чем дело, почему так рано. Клянусь – я ни при чем, я наблюдаю как бы со стороны, но нечто взрывается и выплевывает комок: как скучно!

Он целует не меня, а мои почерневшие губы. Через минуту мы с Бобом Марли хрустим ботинками, кормим кожу лиц холодным ветром. Пару невнятных звуков. Никого. Хрум-хрум. У Генри Миллера ночь «нависала черным гамаком в белых дырах под тяжестью спящего Бога». У меня Бог давно прорвал гамак и ушел далеко, без объяснений.

Цветной бульвар черно-бел. Так бывает только в Москве. Ночь пуста как лес – даже эхо в ней вырастает. Умерло Солнце. Не жаль. Отчего? Страшно, Господи, умерло Солнце. Голова полнится аллюзиями. Звук последних кадров дня завораживает. Я думаю, а что было бы, если бы мы заблудились? Но это невозможно.

Картинка постепенно исчезает, теряет постоянно хрустящую морозную форму и трансформируется в уютную кухню. Вношу в дом за собой тяжелую лихорадочную сущность. Захожу в комнату, а он улыбается мне сидя на полу. Он еле заметно покачивается в такт музыке. Медленно и плавно. Мрр-мяу, в кухне сыр и салат, жасминовый чай жаждет обогреть мою ободранную вином душу. Он сидит на полу и… чепуха, коты ведь не умеют улыбаться. Беру его на руки. Он проводит хвостом по моей щеке, и я открываю глаза.

Вокруг по-прежнему никого и темно. Падает снег и ложится мне на лицо мягким маревом. Сколько времени прошло не знаю. Не холодно, не странно. Дорога обратно через озеро не кажется долгой, потому что я захвачена увиденным сном, подсмотренным видением, проходом в другое пространство, назад в прошлое. Быстро дохожу до отеля, где все уже спят, пробираюсь в комнату, падаю на матрас и проваливаюсь в черноту до самого светлого утра.