Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

26

Вечером я была у Мири в четырехэтажном отеле. Ее скромные апартаменты располагались ровно в центре здания, как звезда на пилотке Че Гевары.

Она встретила меня на автобусной остановке, и мы долго не могли перебраться через гигантскую лужу, растекшуюся по подъездной дорожке у ворот. Впереди пошептывало Вертерзе и прохлада лилась за шиворот. Поднявшись на второй этаж, мы очутились в теплой неубранной комнате, три четверти которой занимала кровать.

– Да не покроется светлый коралл твоей души терпким наростом дурных мыслей, – прошептала Мири.

– Аминь, – сказала я, а она кивнула каурой челкой и включила свет.

– Я так давно не была дома, что отвыкла от молитв, – сказала она, и при этом ее зубы искрились.

Мне было непривычно и хотелось спать. Она, похоже, была полна сил:

– Я так хочу домой. Я так хочу к друзьям, в наши горы. Я хочу доучить испанский, хочу поступить на психфак, хочу купить новые ботосы – от Puma, розового цвета, хочу лежать весь день на кровати и смотреть в телевизор, хочу уехать ночным поездом в Рим, хочу… и боюсь этой новизны, боюсь отсюда сделать хоть шаг, боюсь сидеть на месте, не двигаясь, боюсь купить то, что слишком дорого стоит, боюсь подать документы в университет, боюсь, что язык развяжется так, что его невозможно будет связать, боюсь увидеть, что и дом мой, и друзья уже не те, кем были… ойййй…

Такая она Мири. И боится, и видит, и говорит. Ее невозможно остановить, да и не хочется делать этого. Когда она говорит, то сама становится разговором, слова текут из ее очаровательных пухлых губ, черные глаза блестят, тело вибрирует. Она по-новому для меня выражает свои мысли на русском – свободно, с задором, без тени украинской мягкости и без намека на российское аканье. Она выстраивает неведомые доселе конструкции, приправленные дерзкими междометиями, она прокладывает новые дороги, создавая инверсию и гиперболизирует одним своим дыханием.

– Один раз, совсем недавно, – продолжает она, – произошло что-то новое. Я терпеть не могу оставаться одна, ты, наверное, уже знаешь. Это случилось неделю назад, не буду врать числами, ограничусь ощущениями. Я совершенно недавно осознала, что в мое течение жизни негромко, без лишнего стука и оркестра промелькнул новый персонаж. В тот раз я прогуливалась одна и набрела на один из рыбацких мостиков. Увидела, как Он сидел, свесив ноги с мостика, будто медитировал, такой совсем спокойный сидел. Ни одна рыба не клюнула за это время. Я сама видела! – Мири сделала восторженный жест рукой, глаза ее блестели как чешуйки.

Они только безмолвно окружали север и юг своим однобоким взглядом и мерно улетали в белые, размытые светом предутренней луны облака. При этом они помахивали хвостами и их ребристые красные плавники поблескивали и отражались в спешащей воде. Его, сидящего, все это ничуть не заботило. И дело было не в рыбах, которые просто показывали, как на карте полет его мыслей и не в воде, где эти мысли отражались и воплощались в жизнь.

Слушая ее, я будто смотрела кино.

– Он сидел с таким видом, будто собирался просидеть там вечность, прикинь? – Она развела руками. – Все было так странно, не похоже на правду. Я застала там вечер. Он сгущался как серая овечья шерсть над озером. Сначала подумала, что это обман. Ведь нельзя вот так сидеть и ничего не ждать. Но, подойдя поближе, заметила выражение блаженства на лице этого человека. Судя по всему, это был обычный человек. Довольно обычный парень. – Мири хмыкнула.

Она продолжала говорить, и я уже была там, и видела, как нити золотого руна оплетали сетью остатки видного глазу пространства, и тонули в шепоте маленьких волн. Фигура на берегу не двигалась, словно и не ждала ничего. Хотя человек сидел как будда – полуулыбка без эмоций, выражающая все знания мира. Да что мира – вселенной, и тихо набегающие светлые тени плясали по коже…

Краем глаза он, не двигая незаметных ресниц, обводил все вокруг взглядом. Тело, как безвольный тюлень, потерявший усы распласталось на мостике. Улыбка озаряла его голое лицо. Она упала сразу отовсюду – от белых барашков облаков, и темных, рокочущих где-то внизу водяных, зеленым вопросом проветвилась сквозь лесные вечнохвойные сады. Застыла.

Мири замолчала. Я смотрела на нее, и она казалась мне новой, наивной, немного невежественной и необъятной. Она была находкой, хотя я поняла это не сразу.

– Кто же это был, там на мостике?

– Я еще не знаю. Мы не обмолвились ни словом.

Она задумчиво покачала головой и добавила:

– Но я обязательно узнаю, кто он. Ты хочешь спать? Ну, сейчас я дам тебе чистую футболку. А вот, глянь на эту фотку, – она совала мне под нос себя накрашенную, в рамочке. – Я здесь похожа на китайскую проститутку!

В ее комнате высились горы немытых стаканов, а гардероб разваливался от пиджаков и туфелек.

– Завтра надо будет убрать, – говорила она, когда мы, в три утра, залезали под желтый шелк. Проваливаясь в сон, я успела заметить путеводитель по Франкфурту, покрывшийся тонким слоем пыли. Со стороны Мири уже раздавалось ровное дыхание.

27

«Привет! Я опять думаю о тебе. Другой мир, а я все думаю, где ты сейчас. Во Франкфурте? В Зелигенштадте? В Висбадене? В Берлине? В Стамбуле? В Бангкоке? В Нью-Йорке? Десятки домов, где ты останавливался, наверное, еще хранят твой запах.

Ты сделал мне больно, но это к лучшему. Я любила тебя и, кажется, еще люблю. Если бы ты позволил воскресить эти ощущения, я бы растаяла. Растаяла бы, поплыла лавиной тебе под ноги, но не поддалась бы твоим уловкам. Я бы помнила о том, какой ты, знала бы тебя и твои ошибки. Свои помешательства. Свои звуки. Твои взгляды.

Никогда еще, слышишь, ни-ког-да не писала я еще таких писем. Ты не знал о моих чувствах. А может, притворялся, что не знал. Недоговаривал слова. Смеялся язвительным смехом. Ты не был моим даже на три четверти. У тебя была другая. Моя подруга, которая чуть было не стала моим alterego. Казалось, она хотела сблизиться со мной, это пугало. Такой интерес ко мне проявляли впервые. Вскоре я увидела тебя и поняла, что мне нужен ты. Конечно, ты не обращал на меня внимания, когда мы гуляли втроем. Я так жалела, что не могу быть на ее месте – так же легко смеяться, заговаривать с первым встречным, быть открытой. Мне даже в какой-то момент захотелось переспать с ней, чтобы понять, что тебе так нравиться. Но стеснительность не позволила мне даже намекнуть на это. А она казалось, ничего не замечала…

Я сейчас в горах и впервые начинаю чувствовать, узнавать их силу и их постоянство. Я и сама как гора – за моей спиной садится солнце. Хотя кто знает, где у горы спина?

Но дело не в этом. Главное – это небо надо мной. Прозрачное, близкое, переливающее цвета из перьев в пух. Цвета, которые являет небо, я сопоставляю с оттенками моей души, невысказанные мои мысли о тебе и о многих других.

Все равно, забыть тебя – это прожить много лет. Сейчас прошло совсем мало времени и я одна. В ожидании я так романтизирую тебя, что мне становится тошно от этого кича.

Я схожу с ума по-своему и понятия не имею, как безумствуешь ты в этот момент. Чьи фантазии навевают тебе сны, какие мысли появляются у тебя, когда ты читаешь или смотришь. Я мало знаю о тебе. Это и к лучшему. Я ведь должна забыть тебя. И знаю, что когда-нибудь забуду».

Уля нашла этот блокнот под кроватью, у себя в номере на второй день пребывания во Франкфурте-на-Майне. Солнце слабо просвечивало сквозь шторы, и по полу струились две лужицы света, выпуская из тени два столбика пыли. Уля лежала на кровати и потягивалась. Как-то случайно опустила руку на пол, непроизвольно провела по животу кровати и за одним из ребер нащупала записную книжку. Она прочитала первую запись и недоуменно отложила блокнот в сторону.

Встала, потянулась, опустила ноги на пол голубевого сизого цвета. Солнце опустилось на ее смуглое лицо, заиграло на ресницах. Уля встала и пошла на кухню, заваривать себе зеленый чай с соусом из лимона и меда. Пока закипала вода, Уля думала о человеке, написавшем такое слезливое письмо, о мужчине, которому была адресована записка, и о том ждал ли вообще блокнот ее рук, здесь, под ребристой кроватью дешевой гостиницы.

До работы оставалось часов пять. Уля сладко потянулась. Кажется, эксперимент сильно затянулся, ей уже начинало это надоедать. В то же время работа приносила ей хорошие деньги.

Уля приехала из Киева. Она была студенткой психологического факультета одного столичного вуза. Сдав зимнюю сессию, Уля поехала во Франкфурт и устроилась на работу в один из модных клубов танцевать стриптиз. Уля танцевала с детства – народные, бальные, современные, латиноамериканские танцы. На втором курсе она решила вспомнить о своем умении. Все получилось случайно. Ее заметили в одном из клубов и предложили танцевать несколько раз в неделю, пообещав неплохие по тем временам деньги. Сначала Уля с иронией отнеслась к этому, но, подумав, решила попробовать. Вскоре она даже взялась за курсовую работу на тему конфликта субличностей танцовщиц стриптиза в свете общепринятых моральных аспектов социума.

В общем, Уля и стала зарабатывать на жизнь стрипом, а не как другие студенты – макдональдсом, промоушеном или блядством в прямом понимании этого слова. Последнее тоже было связано с ее работой, но Уля всякий раз отказывалась от интима, за исключением редких моментов совпадения внешности, настроения и духа дня. В таких случаях она никогда не брала денег из рук мужчины, но если он незаметно оставлял их на столике, принимала.

В Киеве Уля работала три-четыре ночи в неделю, готовясь к семинарам в перерывах между треками. Среди ее сотрудниц была бывшая учительница физкультуры, будущая юристка и несбывшийся адвокат. О других она ничего не знала, кроме того, что происходили они из провинции и крепко висели на коксе.

«Зачем я пью чай из коньячного бокала?» – думала Уля, сидя напротив полупьяного клиента, который заказывал для нее очередной Реми Мартен, стоимостью около двухсот гривен, а по вкусу ничем не отличающийся от черного чая «Ахмад» слабой заварки.

«Затем, что ты получаешь за это неплохие деньги». – Неслись ей улыбки ночных фей в золотистых бюстье, шелестящих лентах и пушистых хвостиках на розовых попах. Их стройные ноги двигались в кофейных ритмах и запахе звенящих серебряных.

Уля не подписывала никаких договоров, когда устраивалась на работу, но знала, что консумация, а проще «развод клиента на напитки» входит в обязанности каждой шоу герл, хочет она того или нет. И Уля не переставала удивляться желанию клиентов выложить несколько сотен, а иногда и тысяч за пару часов, проведенных с ней за столиком.

«Насколько же они, должно быть одиноки» – думала она и улыбалась небритому лысому мужичку в костюме от Армани.

– Выпьешь еще чего-нибудь, малышка?

– Блю Лагун, пожалуйста, – шептала в полуулыбке Уля и про себя добавляла: manus manum lavat3131
  рука руку моет (латинская сентенция)


[Закрыть].

Через минуту-другую она потягивала сахарный сироп, разбавленный водой и соком, а мужичок и дальше пьянел от смеси рома и курасао.

Во Франкфурт она попала по приглашению подруги.

«Деньги ли привели меня сюда? – она не раз задавала себе этот вопрос.

В первый день Германии она бродила по набережной, любуясь небоскребами, роллерами и голыми мускулистыми платанами. Клуб, где она танцевала, находился в центре города Гете и своим названием уговаривал приходящих в него жить.

«Living… living extraordinary3232
  Living – название франкфуртского клуба, living extraordinarily – жить экстраординарно (англ.)


[Закрыть]… если бы я была арт-директором этого клуба, я бы вырастила на сцене голый платан вместо руры». – Писала Уля в письме своей киевской подруге. «Я вернусь через два месяца, и, может быть, привезу с собой саженец».

Клубящиеся звуки мостовой переходили в подергивающиеся электронной дрожью звуки музыки в помещении.

Уля встретил беззаботно красивый мулат в белом костюме. Она переоделась и теперь являла собой серебристо-огненную химеру. Саунд был однообразным довольно-таки продолжительное время, пока не вспыхивала искра, которая находила в теле новые ноты. От прикосновения холодной трубы-руры менялась температура крошечного кусочка кожи, от взмаха волос в воздухе проносился аромат духов, от взгляда на блестящую искрящуюся лампу колебались оттенки очей танцующих. Уля замечала все эти перемены и мгновенно передавала зрителям свое видение с помощью движений. Она чувствовала себя одним целым со звуком. Дальше все зависело от восприятия наблюдающих.

– Geiles Maedel!3333
  Клевая девчонка (нем.)


[Закрыть] – прокричал кто-то восторженно, звук его голоса сопроводил начало нового трека, и Уля повисла на руре вниз головой. Ее волосы на долю секунды овеяли пространство черно-голубым сиянием и глаза блеснули в свете ультрафиолета. Еще доля секунды, и Уля, опустившись на пол в шпагате, подхватила ряд рукоплесканий и несколько банкнот.

– Wo ist mein biustonosz?3434
  Где мой лифчик? (смесь немецкого и польского)


[Закрыть] – вопила белобрысая девица на немецко-польском суржике, пытаясь найти свой бюстгальтер в гардеробе. Рыжая грива взметнулась перед ней, из-под волос вынырнула рука, протянувшая блестящую тряпочку. Блондинка благодарно улыбнулась и в два счета натянула перламутровые чашечки на грудь.

Уля присела на стул и сделала глоток чая. Четверть часа заслуженного перерыва. Кто-то поставил Cocteau Twins.

Gotta, gotta, gotta gain his voice

On pepper tree

Harden, harden, harden dont’s and wont’s

My easel she

You gotta, gotta, gotta gain his voice

On purple scotch

Harden, harden, harden dont’s and wont’s

My easel touch.3535
  Cocteau Twins, текст песни Pepper Tree


[Закрыть]

28

– Мири! Вас ведь так зовут? – Он подошел сзади к лавке, на которой мы сидели, жмурясь от света в апрельский полдень. На завтрак мы наелись черного хлеба с зеленым чаем и зальцбургским шмельцкезе и ничто не омрачало нашего пребывания на берегу озера. Присербывая минералку, мы щурились от тепла и постепенно раздевались.

Он возник внезапно, легко тронув Мири за розовое вельветовое плечо. При этом ее длинные ноги непроизвольно сдвинулись, стукнувшись друг о дружку. Я тоже вздрогнула от неожиданности и обернулась.

Позади нас стоял мужчина лет двадцати пяти. Его глаза по цвету напоминали увядшие васильки, а губы – двух красивых пушистых гусениц (возможно оттого, что их обрамляла трехдневная небритость).

– Да. Я – Мири. А вы кто? – справившись с удивлением сказала Мири.

– Меня зовут Александр. Я живу недалеко от вас.

– Вот как? Я вас раньше не видела…

– А я вас видел. – Поспешил сказать Александр. – Просто я уезжал на несколько месяцев на практику, в Россию, и вернулся только на прошлой неделе.

– Вы отлично говорите по-русски. – Сказала я. – Вы австриец?

– Да. Учусь в магистратуре здесь в Клагенфурте. На культурологии. Русская культура мне особенно интересна.

– И поэтому выучили язык?

– Да.

– Почему же именно русский, ведь это непростой язык? – удивилась Мири.

– Мы не ищем легких путей. – Улыбнулся Александр. Он обошел лавку и теперь стоял перед нами.

Он поочередно протянул руку нам.

– Рад знакомству.

Я задалась вопросом, чем же все-таки обусловлен разный бонтон «у нас» и «у них». Наши мужчины при встрече жмут руку мужчинам, а женщинам только кивают.

– Откуда вы? – Александр обратился к нам обеим, улыбка засияла так же ярко, как солнце над его левым плечом.

– Не был ни в Киеве, ни в Бишкеке. – Лучезарно произнес он, услышав ответ.

Мири смотрела прямо перед собой. Ее глаза напоминали горький нечищеный миндаль.

– Вам понравилось в России? – спросила она. – Ведь вы, наверное, в Москве были?

– Да, в Москве. Это очень странный город. Но, в целом, мне понравилось.

– А почему странный? – Спросила я.

Но тут у Александра зазвонил мобильный. Он не ответил, а только глянул на телефон и быстро сказал:

– Извините, я должен идти. Заходите как-нибудь в гости. – Он взглянул на Мири, а она только ресницами повела.

Когда Александр скрылся за деревьями Мири обернулась ко мне и прошептала:

– Это он. Тот, кто сидел на пристани.

29

В следующий раз мы увиделись через неделю, после курсов. Уже издали, пока мы шли навстречу друг другу, я заметила, что ее губы мерцают, будто свежевымытые вишни при свете лампы.

– Ты как? – Спросив, я ощутила вишневый блеск на своей щеке.

– Не спрашивай! Высше! – у Мири это слово означало больше чем «супер», «невероятно» и «потрясающе» вместе взятые. – Я была в гостях у Александра!

– И …как?

– Прикинь! – Мири не слышит моего вопроса. – Он подарил мне цветы! Теперь они стоят на полу в моей комнате, целых три! Ты не представляешь что это за зрелище: они так красиво вянут!

Увядающие, стареющие с каждым получасом розы. Постепенно теряют свои краски, сморщиваются, пытаются не смотреть друг на друга – такая стыдливо умолкающая троица. Но стоит уткнуться туда носом – как запах обволакивает гладкой, глубокой сферой, уводит взгляд в сторону, оставляет только обоняние. У них еще набухшие бутоны, но они никогда не раскроются! Они не дают мне спать! Я все лежу и наблюдаю, как они путаются листьями, колючками. Клочки природы!

– Так ты счастлива!

– Ой, не знаю. Знаешь, как говорят: счастье – это быть с частью. А я пока… Ну в общем посмотрим.

– А он один живет?

– Да. С кошкой. Ну все, я побежала, у меня автобус. Позвоню тебе.

И Мири исчезла еще быстрей, чем успела влюбиться в этого Александра.

Он уделял Мири часть своего блуждающего внимания по крупице, по чуть-чуть, по своему настроению и она весь следующий день помнила об этом. Ненавязчиво, но неуклонно ее мысли толкались вокруг Александра. Она понимала, что мало знает о нем, не спешила делать выводы, но чувствовала: этот человек для нее как лакомство, которое слишком вкусно, чтобы устоять. Деепричастия, страдания, опять слова, фразы, реплики, ассоциации – вот то, что Мири обрушивала на мои уши в последующие дни по телефону, в сообщениях, телепатически…

Грубый романтик, трогательный, увлекающийся, разбитый на кусочки и склеенный наново душистым медом из речей и взглядов, нежно-невнимательный, благодарно-уничтожающий. Мири забрасывала меня его характеристиками, будто воздушными поцелуями и у меня складывалось впечатление, что он – ее брат, муж и отец вместе взятые.

Как-то Александр пригласил Мири поплавать на лодке. У него не было собственного пляжа на берегу Вертерзе, но резиновая лодка имелась. Они отчалили с общественного причала в Крумпендорфе. На озере еще не было видно прогулочных катеров. Только на противоположном берегу на специально отведенных для ловли рыбы мест виднелись одинокие рыбаки.

– Когда мне было лет шестнадцать, я гостила у тетки в России.

– Расскажи мне об этом, – попросил Александр.

– Мы плыли на большой деревянной лодке с тетей и ее друзьями. Смеркалось. Стоял хороший летний вечер, когда не кусали комары, уставшая за день жара пряталась в озере, тело раскладывалось на отдельные мышцы и связки, и это было приятно. Среди тетиных друзей был молодой человек по имени Нирдаш. Тетя тогда увлекалась учениями Ошо и общалась с русскими саньясинами, если можно так выразиться. Я тогда впервые столкнулась с «ошовцами» и они мне понравились своей веселостью и философским складом ума. Каждый из них принимал особое имя, которое что-то значило на санскрите. Но, в общем, я сейчас не о том. Когда за весла сел Нирдаш, солнце уже наполовину опустилось за горизонт.

– У этого места есть легенда, – сказал Нирдаш, пряча в бороде усмешку.

Все, так же тихонько улыбаясь от вечернего тепла и отсутствия мух, внимательно и молча уставились на него в ожидании рассказа.

И вот что он рассказал:

На озере водится нечистая сила. Когда садится солнце и небо становится все гуще и гуще, а луна приближается к своей полноте, тогда темные воды озера оживают. Издалека, если смотреть на него со стороны леса, кажется, что вода занимает совсем немного пространства, окруженного бархатистыми спелыми травами, растущими на берегу. Только если смотреть с досок, слепленных у кромки воды в нечто наподобие рыбацкого мостика, становится ясно, что трава – и не трава вовсе, а водяное растение с острыми, изрезанными мелкой дрожью и длинными как носы русалок листьями. Если нырнуть с берега да с разбега в эту манящую, уютную глубь, и звезды будут сиять низко над гладью озера, то в них вдруг отразится красная вода, а тело засверкает белым светом от ушедшей из него крови.

Но можно сесть в лодку, прикованную к воде цепью земного притяжения, и отплыть на середину, где зеркало воды качает луну на своих легких волнах, где рыбы клюют ее свет, оставляя круги на поверхности.

Здесь глубоко, и вода древняя, как солнце. Здесь ловят свои сны одинокие мечтатели и складываются в легенды отдельные слова, сказанные людьми, которые одновременно зажигают костры по обе стороны озера.

Все слушали как зачарованные. Еще бы, этот Нирдаш не зря слыл прекрасным рассказчиком. Его голос брал свое начало не в горле, как у многих, а где-то в глубине живота, и слова лились из его рта с той же скоростью, с какой садилось солнце за линию горизонта. После короткой паузы, он продолжил.

Однажды случилось вот что. Давным-давно, когда лето было длиннее зимы, а люди не знали что такое телефон и интернет, по обе стороны озера жили два народа. Было это в те времена, когда на Русь пришли первые пророки и начали обращать язычников в христиан. Народ, живший на правом берегу озера, сжег в кострах своих идолов и крестился, поливая друг друга освященной колодезной водой. Народ же, живший на левом берегу воспротивился новому течению и не захотел, в большинстве своем, становится христианами. Из-за этого правобережцы и левобережцы поссорились и перестали общаться друг с другом.

Но случилось так, что правобережные парни затосковали по веселым левобережным девушкам. Старейшины обоих народов были против их встреч, но правобережные парни оказались лихими и своенравными. Не послушались советов старших и ночью, переплыв озеро, подкрались к шатрам, где спали девушки, отмечавшие накануне праздник богини Купальницы, и провели с ними ночь. Христианские старейшины-правобережцы молились всю ночь за искупление народа и просили наказать отступников.

Таким образом, тяжесть народа, жившего по правую сторону озера, смешалась с легкостью народа с левого берега, и из этой странной, но крепкой смеси возник крест. Большой и тяжелый от молитв заклинателей, он не выдержал воздушного теченья сумерек среди сосен и упал прямо посреди озера, расколов надвое полную сытую луну. Темный столб погрузился на торфяное дно и омрачил глубинные воды своей зловещей долей. Стоило грешнику нырнуть в этом месте и судьба его была решена. Люди тонули, распарывали себе животы о крест, цеплялись за него пальцами, пытаясь всплыть, все тщетно. В то время выяснилось, что грешников хватало по обе стороны озера и совсем крест не был символом христианской веры, так как не жаловал никого.

Жители больше не рисковали заплывать на середину озера, да и вообще подходить к нему не решались после того, как те, кто рискнул поудить рыбу, не вернулись домой. По обе стороны озера поселилась тоска и плач. К тому же, оба народа теперь были лишены возможности ловить рыбу. Христиане молились триединому богу, язычники преподносили жертвы своим покровителям, но ничего не менялось. Озеро окутал полумрак и печаль. Так прошел год, а дела не улучшались. Жители обоих берегов были в отчаянии и не знали что делать. Но однажды дымка над озером развеялась, и небо опять отразилось в воде ясным голубым светом. Оба народа, высыпав на берег, увидели, что посреди озера, там, где был омут, стоит крест, вернее то, что от него осталось – две толстые палки, обросшие водорослями, ракушками, панцирями раков, талисманами и крестиками утонувших людей, осколками их костей и черепов. От истинно христианского символа осталась только форма, на вид же крест теперь напоминал древний языческий столб, увешанный амулетами.

Увидев это, и правобережцы и левобережцы поняли: они были неправы в том, что пытались переубедить друг друга и внушить, что их вера – единственная приносящая спасение. Поняли, что все в мире относительно и все проходит – и радость и горе, и что порой самые абсурдные вещи становятся реальностью. Люди сели в лодки и поплыли друг другу навстречу, чтобы впервые за долгое время обняться и примириться. Едва они успели сделать это, как крест посреди озера распался на мелкие кусочки и навсегда ушел глубоко под воду, превратившись там в песок.

Потом, по словам Мири, они «трогательно начали целоваться прямо в лодке», но едва не перевернулись, потом быстро гребли обратно и бежали к Александру. А через какое-то время Мири позвонила мне. Ее голос звучал как-то отстраненно:

– Он уехал. Уехал и ничего мне не сказал. Я не знаю куда.