Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

14

Вернувшись домой, я позвонила Насте.

– Как ты, солнце, поживаешь в сумрачном Франкфурте?

– Хорошо поживаю, мои на несколько дней к родственникам уехали, и я одна.

– Чем же занимаешься?

– Сны смотрю. – Мне показалось, что Настя потянулась. – Погода ужасная, дождь ветер и я наконец-то отсыпаюсь и книжки читаю. Алису, вот, в Зазеркалье перечитываю.

– И что тебе снится? – Я позавидовала Настиному положению.

– Ооо, много чего. – Уклончиво ответила Настя. – Мне кроме снов интересны еще и пограничные состояния, то, что происходит между явью и впадением в глубокий сон, дрема, сумерки сознания. Вот сегодня, кстати, интересная цепочка образов была.

– Расскажи. – Попросила я Настю.

– Знаешь, такие вещи обычно в долговременной памяти не задерживаются, поэтому я стала их записывать. Сейчас тетрадку возьму.

В трубке послышался шорох. Дети внизу играли с котами – то и дело слышалось мяуканье Феликса, которому вторило молчание Лорда, так что в их протесте против детского владычества возникало что-то похожее на точку-тире Морзе.

Настя вернулась. Я прислушалась к ее дыханию в трубке. Она начала читать:

– Алисе страна кажется малопонятной, малоприятной, даже тревожной. Все вокруг меняется со скоростью бегущего облака. Пейзажи существуют одномоментно и постоянно распадаются на частицы.

С ума сойти, какая карусель – Алиса тянет руки к земле, чтобы ухватиться за нее и обнаруживает размокшую грязь. От нее идет глинистый запах, в нее хочется уткнуться носом, как в давно забытую утробу.

Алиса берет внутреннего шляпника на абордаж, пересиливает свое боящееся, бьющееся «не хочу», снимает туфельки и переступает с ноги на ногу. Капли безумия взрываются внутри, ей уже нравится наблюдать за нестойким, рваным сюжетом. Ее больше не пугает чужая земля.

15

Я на Вертер-Зе. Просто поразительно, что, мечтая о сказке год назад, после двух часов в Альпах, я попала в нее сейчас надолго. Небо здесь двойное, оно отражается в воде и этим передает ей свои краски. Горы – экватор между двумя стихиями. Еще вчера я жила в зиме и согревалась только быстро спускаясь с гор на лыжах и выпивая чашку глювайна2020
  глинтвейн по-немецки


[Закрыть], сегодня я в готовой распустится весне – и все это в радиусе нескольких десятков километров.

Австрийцы шепчут ногами гальку у берега. Утки и лебеди щиплют друг друга за хвосты. Они с просящим покрякиванием подплывают к понтонам, ищут у людей добычи. Но бедные птицы не знают о том, что у воды прикреплена табличка с надписью: Fuettern verboten. И ничего они не получат. Это, кажется, участь всех окультуренных, вынужденных жить в цивилизации животных и птиц. Собакам положено есть один раз в день, говорят люди. Я не могу выносить их жалобных просящих взглядов, каждый раз, когда мы сидим за столом и поедаем бутерброды, супы и мяса. Бедные животные готовы есть сутки напролет, а получают лишь миску сухого корма в день да какие-нибудь объедки. Но хватит об этом. Солнце светит ровно над двугорбой горой, бросая в глаза искрящуюся пыль. Нежные облака напоминают своими формами о быстротечности, а небо настолько светлое и легкое, что к нему хочется прижаться и не отпускать.

16

У моего нового учителя немецкого Шнеевайса2121
  Schneeweiss – белоснежный (нем.)


[Закрыть]такая белоснежная фамилия, что странно, что волосы у него на затылке опали, а не побелели. В нашей группе все молодые хотя бы с виду.

Финны, как и полагается, сдержанны и воспитаны, до того, что их имена не задерживаются в памяти.

У чилийца Кристиана такой голос, что его можно смазывать маслом вместо скрипучей двери. У словенки Майи доброе и простое лицо, хотя может оно и меняется, когда Майя играет на фортепиано. У сербиянки Виктории ребенок умеет говорить на трех языках.

А украинец Юрий кажется мне таким знакомым, что я думаю, не вернулась ли я просто в какой-то из своих предутренних снов?

У меня есть неделя, чтобы написать поэму о Клагенфурте и моем видении будущего. Так говорит белоснежный профессор Шнеевайс.

Почти два месяца в Австрии, два месяца в треугольнике из катетов гор, гипотенузы реки и озерного одиночества. И вот опять – среди людей. Приятно сидеть и замечать краем глаза мужские руки и хрипловатые улыбки. Приятно высыпать в университетский двор с толпой студентов, пройти в холл, где празднуется очередная вечеринка. Я жду, когда меня подхватит отец семейства и увезет прочь из города, ночевать в деревянный дом, и не хочу этого, лелею каждую минуту его опоздания.

Один раз, когда все уже разошлись, а я сидела на лавке и в ожидании, когда меня заберут, читая у Павича: «А ее ревность и страсть были простодушны и огромны» как услышала:

– Привет!

Я подняла голову и узнала Мири.

17

Она была очень молода и ладила со своей веселостью и кокетством, равно как нередко ждала в гости хандру.

«Она по-горному светла», – думали парни, глядя на нее, и купали ее юное восточное тело в своих взглядах, как в молоке. Она же близко к сердцу принимала их улыбки и обиды, а упреки игнорировала. Парни интересовали ее пока только издалека.

Она жила на берегу озера и по вечерам выходила курить и смотреть на темные горы. Выкурив сигарету, она бросала окурок на пол балкона, возвращалась в комнату, и засыпала до того, как он успевал потухнуть.

У Мири была такая большая кровать, что на ней спокойно могли уместится три человека вместе со своими сновидениями. По утрам кровать всегда была усеяна обрывками снов, которые путались в золотистых шелковых складках вперемешку с ее густыми черными волосами, опавшими за ночь.

«Я не узнаю воскресенье», – любила говорить она после окончательного пробуждения в выходной день, которое случалось никак не раньше двенадцати дня.

Ей нравились беспечно красивые негры и мексиканское блюдо чили кон карне, потому что от первых у нее увеличивались глаза, а от второго становились горячими губы.

Мы с ней целовались в щеку, но по выходным спали в одной постели, а утром она смотрела на меня взглядом пантеры из-под растрепанных ресниц.

У нее мне часто снилось море. Там я была ребенком. В одном сне я увидела море в первый раз, и как раз поворачивалась к родителям, чтобы сообщить им какое оно ошеломительное, как мои, еще шепелявящие слова застыли во лбу мальчика, который в тот момент прыгал на одной ноге и пытался словить некую морскую стрекозу. Хлоп! Всплеск ладоней (стрекоза все же улетела) и длинный перекрестный плач (перекрестный потому что немного ниже у изгибов бухты еще одна маленькая девочка ударилась о колено своего прыгающего брата). Девочка была лет на пять брата меньше и звали ее…

– Мири, Мири, иди сюда, дурашечка ты моя стоеросовая. Зубчик-то, господи, выпал, но ничего, малышка, не плачь, новый вырастет, кровушка утекает, дак ничё, до свадьбы заживет!

Я горько плакала в последнем предутреннем сне, и мне было ужасно жаль потерянного зуба. Не помню, как меня утешали, но помню, как мальчик, который своим двенадцатилетним лбом вышиб мне зуб, растерянно смотрел то на меня, то в сторону бухты, откуда доносился такой же детский крик. И вот уже, совладав с удивлением, серьезно вслушивался в двойной рев – мой и неизвестной девочки там внизу, у моря. Внезапно плач ушел из меня, но все еще доносился из бухты. Мальчик тревожно прислушивался к нему, и я вдруг поняла, что он впервые услышал милый его сердцу голос, тогда еще тонкий и пронзительный детский вопль. Я проснулась от удивления, такие странные сны мне давно не снились. Мири спала, ее тяжелые черные волосы разметались по подушке.

Отец Мири работал в дипломатических кругах и умер от сердечного приступа, когда Мири было всего четыре. Мири запомнила только бледное высохшее лицо мамы и рычащего брата Азиза. Потом ее на две недели отвезли к бабушке за город. Воздух кишел насекомыми. Соседские мальчишки ловили толстых синих стрекоз большими сачками и выплескивали их крылатым веером прямо в лицо маленькой Мири. А она кричала, но не от страха, а от негодования.

Прошли годы, у мамы появился новый друг, Азиз стал из второгодника отличником и, как единственный мужчина в семье, взял на себя отцовские обязанности по отношению к сестре. Да взял так, что рассказывала Мири брату каждый свой шаг и за шесть лет разницы в возрасте платила регулярными домашними арестами, получая на сдачу колкий взгляд и оплеухи.

Мири любила брата как Бога, он был для нее и отцом и высшим разумом, которого уважают и боятся. Но страх наказания не мешал ей прогуливать уроки, курить и писать стихи. Не помешал он ей после окончания школы собрать чемоданы и уехать в Германию. Все же жила она не вдвоем с братом, а еще и с матерью.

– Вы позволите мне уехать, мамочка? – спрашивала она родительницу, помогая нарезать овощи для плова.

Мама молчала, ее, все еще солнечное лицо с миндалевыми глазами становилось маской, так как просьбы дочка повторяла чаще, чем тикали часы. В конце концов, она сказала:

– Моя красивая и добрая девочка. Ты так хочешь вырваться из мечети будней и войти в рай солнцестояния… Знай же, когда ты войдешь в этот beiish2222
  рай (кирг.)


[Закрыть], ты захочешь вкусить от плода дерева добра и зла, и опять станешь Евой… но едь, я благословляю тебя.

Мири не поняла, что хотела ей сказать мама, но очень обрадовалась.

Позже Азиз краснел и холодел и запрещал себе повышать тон, и срывался на крик опять, но мать молчала, а у него была сессия, и юриспруденция, в конце концов, оказалась важнее принципов мусульманина.

Мири простилась с родным Бишкеком и четыре часа без перерыва наблюдала, как сменялись сферы и жили облака, и перистые, и слоистые. А еще через пять она приземлилась во Франкфурте-на-Майне.

18

– Наш город согревает наши кошельки своей архитектурой, – рассказывал экскурсовод по-английски группе туристов, стоя у подножия Европейского банка. Туристы закивали головами в знак согласия. Мири остановилась и посмотрела вверх: в зеркальных стенах небоскреба отражалось и слепло солнце. Внизу большой памятник – знак евро поочередно оккупировался то японскими, то русскими туристами. Мири подумала, что шорох денег из их кошельков венчает архитектуру города. Она пожала плечами и пошла дальше.

– А ну идите сюда, зайцы вы …банные! – раздался внезапно голос.

Хотя русский язык был слышен не только у памятника евро, а и повсюду в центре – и на Майнкай, и на Рёмере, Мири вздрогнула от неожиданности. Причина была скорей не в грубом возгласе, а в тональности – резкой и глумливой.

Она глянула на мерно пасущихся вдоль аллеи кроликов и увидела, как решительная блондинка берет под руку нескромного брюнета в темных очках и пытается отвлечь его от пробегающих кроликов.

«Неужели голодный?» – подумала Мири, «Неужто и здесь?».

Отчего-то ей захотелось пойти быстрее, но, пройдя пару метров, она остановилась и рассмеялась.

– Зайцы е-банные, – повторяла она и смеялась.

Ветер плещет в объятьях

Изумрудного платья рукав…

Как-то вскользь зашептали строчки, наполнили ее чем-то неправдивым и сладким. Ушло. Ну и пусть. Мири отправляла первые германские недели (шафран дней из которых каждый праздник) в свою изголодавшуюся по желтому солнцу память. Ей нравилось все:

зеркала, ослепленные солнцем, сетчатые понтоны вдоль берега, с которых почти улетаешь в волны, дворы, помнящие Гёте, загары и ролики прохожих. Ее манила пляска их речи – такая манерная и в то же время игривая – как змейка шипящая и кусающая словно вовремя. Она овладевала языком-змейкой. Она жила во Франкфурте и Майном умывала свой каждый субботний вечер.

Погода в земле Гессен радовала Мири не меньше, чем внезапная свобода, пришедшая с отъездом из дома. Весна примчалась точно по календарю. Солнцем окруженный март тут же спохватился от зимней холодности, и деревья зажглись зеленоватым светом. Букашки разлетелись из щелей домов на Рёмере в разные стороны – кто в Эссен, кто в Зелигенштадт, кто в Бутцбах, а кто и во Франкфурте остался. Благо, солнце позволяло.

Один такой жук куснул Мири за лопатку когда она ела мороженое на Железном мосту, и, расчесывая укус, она подумала, что дома пломбир все таки лучше.

Шел второй, а то и третий месяц ее пребывания в Дойчланде и она чувствовала себя минутой, которая размножалась до суток в каждом из этих дней и заполняла собой вселенную.

19

В то время, как Мири обитала где-то неподалеку от меня, но мы не подозревали о существовании друг друга, на солнечный Висбаден надвигались зимние праздники. Я открывала электронную почту и читала послание от Пеппера:

Я не знаю, кем ты себя там чувствуешь по вероисповеданию, но думаю, интересно будет посетить рождественскую мессу, например, в католическом храме. Если ты соберёшься это сделать, обязательно дай знать!

Если я правильно понял, ты до Москвы в этот Новый год не доберешься, жаль город тебе не чужой, а Новый год праздник почти домашний. Впрочем, какие наши годы – все будет.

– Анья, спускайся к нам!

Куда же к вам, я тут по-русски общаюсь. К вам, на вечнозеленую январскую лужайку, в одуванчиковое поле, цветки с которого срывает двухлетняя Анна и дует на них, а тоненькие пестики летят пушистым ветерком прямо в ее крошечное сопливое лицо и застревают в рыжих жиденьких волосиках.

– Анья, комм!

Так и быть, русский подождет, хочу к вам, моя милая женская семейка, вниз, в утробу американского квартала под названием Аукамм, дышать свежим висбаденским воздухом и веселиться вместе с вами под ласковым небом немецкой Ниццы!

Натягиваю сапоги, куртку и в два пролета оказываюсь на улице.

Николь, Юлия и Анна – мое третье германское семейство тусуется во дворе у привязанных к дереву качелей. В руках у Анны действительно одуванчик. А Николь – сама как Loewenzahn2323
  одуванчик (нем.)


[Закрыть]. В гриве вьющихся светло-русых волос с ослепительной улыбкой и светящимися глазами цвета голубики. Ее дети бегают друг за дружкой, смеются и в сумме им семь лет. Семь – мое любимое число, а Николины дети делятся на пять и два. Принцесса и маленький роботёнок – такие Юлия и Анна.

Рядом стоят очень круглый мужчина, дородная женщина и миловидный мальчик лет четырнадцати.

– Анья, – восклицает Николь, – она вся светится, когда обращается ко мне и меня не перестает удивлять это ее состояние. – Это украинцы, наши соседи, живут в доме мисс Тиш. Семья Карабиных.

– Драстуй! – говорят они мне, улыбаясь. А мальчик застенчиво отворачивается, слепливая из белых зубов зеркало для уходящего солнца.

– То ти з України? А з якого міста? – счастливо спрашивает мужчина. На вид ему лет за сорок, но его усы топорщатся безвозрастным благообразием.

– З Києва, – говорю, переключаясь на украинский.

– Ти працюєш у них? Тобі подобається?2424
  Ты работаешь у них? Тебе нравится? (укр.)


[Закрыть] – спрашивает с неподдельным интересом женщина, его жена, она говорит с гораздо более сильным акцентом.

Я начинаю отвечать и сталкиваюсь с неприятным явлением. Вместо того, чтобы слаженно говорить по-украински, мозг начинает злобно подшучивать над памятью. Чем больше они меня спрашивают, тем больше я, пытаясь сплетать ответы, недоумеваю. Из моих губ раздается англо-германо-украинский суржик.

К счастью, они все прекрасно понимают и сердечно приглашают к себе в гости, отпраздновать «наше» рождество. Мы мило прощаемся и исчезаем в разных, но совершенно одинаковых с виду трехэтажках.

«Как же давно я не говорила по-украински», – думаю, и плетутся в мыслях козни против предательской памяти. Я рада и удивлена встретить в Аукамме, американской военчасти, потомственных украинцев, граждан США, живущих, хоть и временно в немецком Висбадене.

Время не успевает спрятать две недели в мою память, как я уже подхожу к двери за которой угадывается предпраздничное шелестенье, неведомое никому в этом доме, так как все другие – потомки Колумба и протестанты. С трепетом секунду прислушиваюсь к звукам и запахам, которые неслышны невооруженным ухом и нюхом, но так томимы ностальгией.

Дважды стучу, и дверь мне открывает она. Хоть убей, через несколько лет я не вспомню ее имени, оно затерялось среди множества привычных славянских имен, но ее говор, ее повадку, дородную фигуру и тяжелые львовско-каштановые волосы – это как сейчас. Мы лепим вареники, а она рассказывает мне, что «буряк вони знайшли в склепі»2525
  свеклу они нашли в магазине (укр.)


[Закрыть].

Заходит Карабин-старший и тащит меня в гостиную, смотреть фильм «Буратино».

– Мы собираемся весной поехать во Львов и в Киев, – параллельно рассказывает он мне на русском. – Погоди, у меня есть книги. Хочешь, дам почитать? Вот эта – моя любимая.

Он протягивает мне старую тяжелую синюю книгу – хрестоматию для кадетов.

– Тут один рассказ, я плакал, когда читал, каждый раз плакал, когда перечитывал. Достоевский. «Мальчик у Христа на ёлке» Знаешь? Прочитай!

– Хорошо, – млею от слов, буратиновских песенок и запахов из кухни.

– Влітку ми переїжджаємо до Нью-Йорку, – рассказывала она, поднося в комнату тарелки. – Не уявляю як це буде. Я звикла до маленьких міст, а Нью Йорк? Це ж здуріть можна!2626
  Летом мы переезжаем в Нью-Йорк. Не представляю как это будет. Я привыкла к маленьким городам, а Нью-Йорк? Это ж сдуреть можно! (укр.)


[Закрыть]

Раздается стук в дверь и мальчик бежит открывать. Пришла кума.

– Привіт, сонечко, – слышны звуки звонких поцелуев и вдруг в комнату словно врывается вихрь, буря черных волос, захлестывающая улыбающееся лицо, так как его обладательница поворачивает голову то к Карабину, то к Карабиной и поздравляет со светлым праздником. Она раздает им подарки в шелестящих обертках и тут замечает меня. После знакомства и потока непонятных слов, в моей руке оказывается бумажка в десять евро. Понимаю только, что это – вместо подарка (ведь она не знала, что буду еще и я, и поэтому она просит прощения, что ничего мне не принесла, и умоляет принять эту скромную розовую бумажку). Ніяковію2727
  Смущаюсь (укр.)


[Закрыть]. Мои попытки отдать деньги ей обратно не увенчиваются успехом. А мисс Карабина объясняет, что если я не приму деньги, это будет невежливо и добавляет:

– Вона й мені гроші іноді дає2828
  Она и мне деньги иногда дает. (укр.)


[Закрыть].

Кума, оказывается родом с самой границы между Украиной и Польшей, говорит по-ляховски с ужасающей скоростью и задором. В Германии она уже несколько лет зарабатывает деньги уборкой домов.

Мы садимся за стол, а она не перестает болтать. Ее слов я почти не разбираю, но это неважно, потому что эта журчащая зажигательная речь служит прекрасным аккомпанементом дымящемуся алым отваром борщу, запеченной хрустящей форели, вареникам со сметаной и жареным луком, кутье…

Карабин-старший молится и раздает всем листочки с распечатанным текстом.

– Тиха ніч, дивна ніч…

За две недели до этого я открывала дверь в средневековый католический храм под те же слова, только на немецком. В соборе горело лишь несколько свечей, а людей не было видно вовсе. Только мощный хор голосов в органном сопровождении выдавал, что зал полон. И правда, через несколько минут свет убил мистерию и обнажил лица и тела стоящих в благоговении католиков.

Спев, мы пили, ели, опять пели и еле-еле поднялись через час из-за стола, чтобы отправится в единственную во Франкфурте греко-католическую церковь.

Я вернулась поздно вечером и, не заходя в квартиру (Николь ложилась спать рано) поднялась к себе в мансарду. На третьем этаже было две отдельные комнаты и ванная с туалетом. Вторая комната принадлежала мисс Тиш с первого этажа – энергичной мамаше двух девочек, которая по пять раз в день, широко улыбаясь мне, кричала: «хеллоу хау ар ю?». На рождественские каникулы к Тиш приехала мать из Америки и ее поселили в комнате рядом с моей. Ванную нарядили в рюшки и бумажные репродукции Пикассо. Заглянув в ее комнату, я поняла, что современный украинский национализм отдыхает: покрывало в виде американского флага, маленькие флажки с надписью united we stay и еще какая-то дребедень в сине-красных тонах украшала все помещение.

20

«…Мири, ответишь на мое послание?

Скажи, Мири, ты знаешь, сколько звезд сейчас в киргизском небосводе? И я не знаю, но все их дарю тебе…»

Нет, укусить бы себя сейчас за мизинец ноги! У Мири зачесалось нёбо. Самое неловкое состояние овладело ей – она не чувствовала себя той, кем была минуту назад, да и забыла она о себе вообще.

«Странный ты, мальчишка», – думала она. Где ты был, когда мне было семнадцать?»

Ее клеточки складывались в кресло, она словно чувствовала себя частью, предметом мебели. Халат мешал ей, и она надела джинсы. «Холодно как-то», – решила и вышла на балкон. Небо тихонько стояло.

Мири взглянула на звезды, но ничего не изменилось. Она курила своим мыслям назло и думала об Айбеке.

«Дурак неписаный, кто он такой, бабушку его, писать мне тут такие сообщения!»

Их школьная любовь давно прошла, они не общались с тех пор и вдруг: ты знаешь, сколько звезд сейчас в киргизском небосводе?

Зачем спрашивает, и сам знает же… любовь детства, ее желтоглазый с чернильными ресницами Айбек…

Ненавижу! Ну ты представляешь? Гладкие щеки глянцевито подрагивали, а с высоких скул стекала куда-то прочь усталость, глаза блестели гневом и восторгом. Как он посмел написать мне?

И не понять было украинской подружке ее злости и досады, ее печального «да» (как будто сто лет назад это было), его молчания (тоже сто лет назад) и трепета звезд той ночью.

Мири чувствовала несогласованность времени и места в этот вечер. Ну и ерунда, елки-палки. Завтра будет лучше. Она выбросила окурок на каменный пол балкона и вернулась на свою безмятежную кровать. Взглянув на электронные часы, она взяла ручку и бумагу, и написала:

Сумеркосветлый

Сумеркотемный

Сумеркобархатный

Сумеркознойный

Сумеркосеребряный

Сумерконежный

Златосумеречный

Сумеркобезбрежный

22:22

Сумеречное движение —

Хлоп глазами:

Сумерки прошли.

Потом заснула.

Утро разбудило день, а день тронул воду на озере. Едва шелестящей рябью подплыл к берегу лебедь и ушел по утоляющей жажду траве к дому за пищей.

– Ты где, малыш? Шатц, комм хирхер!2929
  Милый, иди сюда! (нем.)


[Закрыть]

– Ну ни хера себе в такую рань! – это было первой утренней мыслью Мири в ответ на возгласы отельного двора хозяйки. – Рано еще, рано еще слишком.

«Здесь топнул толстый слон, пришедший в лес, а из лесу в джунгли, а из джунглей… Мира иди-ка поешь…»

Вот белые шторы. Как тяжело просыпаться сквозь грохот сновидений, паутина которых рвется из-за звуков внешнего мира.

– Мирим, ты выйдешь?

«Ну уж нет, сегодня выходной», – сказала Мири и перевернулась на другой бок.

Она не была дома, в Бишкеке вот уже почти два года. Сначала – год в Германии с тремя детишками на шее, зато мама этих детишек была из Гватемалы и научила ее любить испанский и есть фахитос и чили кон карне. Потом – по истечении года и по протекции главы приемного семейства Мири представили австрийской семье из курортного селения Крумпендорф, под Клагенфуртом. Детей в семье было пятеро, но, к счастью четверо из них уже могли проследить за собой сами. Мири требовалась исключительно для полуторагодовалой Ёханы. Так и прожила она девять месяцев в огромном отеле, пустующем вот уже полгода ввиду зимнего сезона. Отель находился рядом с домом ее хозяев, которым и принадлежал. Хозяева были людьми простыми, хоть и богатыми, и в благодарность за воспитание их единственного общего ребенка, дарили Мири свитерки Томми Хилфигер и кормили едой из собственного ресторана. Мири любила Ёхану как родную, и сорокадвухлетняя мама Ёханы полюбила киргизскую няньку как свою еще одну дочку. Но семья семьей, а общения Мири, особенно по-русски, отчаянно не хватало. Она была безмерно рада, когда наступил конец зимы, ее волосы зачернели пуще прежнего, и она записалась на курсы немецкого языка, где мы и познакомились.