Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

36

Никлас преподавал мне немецкий. Высокий, с волосами цвета меда, длинные стройные ноги и звезда Давида на шее. Он редко брился и носил изящные кольца из серебра и платины. У Никласа были еврейские корни и он называл себя то агностиком, то иудеем – в зависимости от ситуации. Преподавание было его вторым занятием, на первом месте всегда стояла фотография. Никлас запечатлел на пленку полмира и треть неба – дом, в котором он жил, перебираясь из страны в страну как из комнаты в комнату.

Я влюбилась в него после стакана воды в оффенбахской кофейне, куда мы завернули всей группой вместо того, чтобы сидеть в классе душного здания Volkshochschule4444
  народная школа (нем.)


[Закрыть]. Был вечер, когда я остро ощущала недостаток немецких слов и не могла еще правильно выражать свои обычные мысли. Поэтому я, единственная в группе, где все учили немецкий не первый семестр, была против такого пасования занятий. Никлас посмотрел на меня и сказал:

– Я тебя приглашаю.

Пришлось пойти.

За бокалом минералки я узнала, что Никлас мечтает купить Gelandewagen и отправиться на нем в Азию. Было время после Пасхи и голубые глаза Никласа искрились южным солнцем, он только что вернулся с Майорки. Я пила свою воду и думала, что он некрасив до обаяния.

Спустя несколько дней, собираясь на уик-энд в Амстердам, я вдруг почувствовала, что во мне, будто трава прорастает его улыбка. И это ощущение было таким физическим, что мне стало весело и страшно одновременно.

Я убеждала себя, что заполучить его нереально, словно он был дорогим подарком. Но тут же опровергала эту умственную уловку, ловя в зеркале собственное отраженье. В Германии у меня появилось все – деньги, новые друзья, возможность путешествовать и я знала, что получу и то, чего мне не хватало для полного счастья – легкого приключения.

И все вышло просто, я действовала искренне и интуитивно. И попросила его помочь мне открыть диск с фотографиями, который почему-то не грузился на домашнем компьютере.

Мы встретились в воскресенье жаркого мая, под конец разгульного девичника-уик-энда, который я провела у Лены в Бутцбахе.

Заново шумели облака, рождая дожди, трещали деревья, вылепляя из почек листву, неожиданно выкрикивал из туч гром, отчего находиться в домашних стенках становилось еще уютнее. Субботу и воскресенье до вечера я провела в волнительном состоянии, когда знаешь, что сбылось, сбылось, еще не смеешь разочаровываться.

Еле могла связать два слова по-немецки, но это было скорей от дрожи в коленках, чем от плохой памяти. Соль крупным кораллом осыпалась с брецелей прямо в граненые стаканы с яблочным вином, пока Никлас показывал мне свои фотографии в ноутбуке. Мои волосы застенчиво кудрявились в воротнике коричневого пиджака, а руки вились у карманов. Когда мы отправились гулять, Никлас взял меня за руку, чтобы перепрыгнуть ручей, и я навсегда запомнила длину его пальцев. Это было в Ашаффенбурге. Зеленый парк с озером, тенистыми аллеями и уютными биргартенами. Еще не Бавария, но уже не Гессен.

В тот вечер мы попрощались задумчиво, как нахохлившиеся совы. Начался дождь, и первые капли крапали на лобовое стекло маленького Renault. Я вышла, достала плеер и слушала Робби Уильямса. Никлас смотрел мне вслед хмуро и напряженно, и я шла под первыми каплями подгоняемая его взглядом.

Мы виделись еще два раза на курсах, но он ни словом не обмолвился о диске. Через неделю закончились занятия, через две наступило лето. И мы встретились опять.

В тот летний вечер над головой шептали березы, а где-то наверху, на холме стучали копыта лошадей. На озере не было никого. Волосы Никласа щекотали мои ресницы, его плечи были соленые как Мертвое море. Он смотрел мне в глаза и улыбался. Внезапно его лицо исказила гримаса боли и он вскочил на ноги. Его ужалила судорога.

Мы ехали ужинать или пить Ebbelwei²⁷каждый раз в новый городок, а по дороге сворачивали к какому-нибудь озеру, и Никлас учил меня правильному немецкому произношению, перемежая артикли поцелуями.

Как-то в июле настало время нашей первой разлуки, и, когда спустя две недели он привез мне небольшой янтарный прямоугольник, найденный на берегу моря в Польше, я взяла этот кусочек и, глянув сквозь него на Никласа, поняла, что любовь, она как солнце, то всходит, то заходит, но не прекращает своего существования.

Я жила в доме Элин и Кристофера. Родители маленького Пауля были в возрасте, когда благополучные западноевропейцы обычно заводят первых детей – тридцать с небольшим. Оба работали в крупных автомобильных концернах и по вечерам пили южноафриканское вино. Мы часто ужинали вместе, сидя за большим дубовым столом. С потолка свешивался массивный красивый светильник – три ряда толстых стеклянных конусов, наполненных белым песком, в котором таяли снежные свечи. После ужина мы иногда играли в скраббл или смотрели кино. Элин всегда подогревала фету для греческого салата, не жалела кедровых орехов и хрустящего бекона для листиков рукколы, горстями сыпала кешью в куриное карри. Подвал изобиловал винами и ящиками с пивом, а на белоснежных стенах висели бумажные репродукции Миро.

У меня и в мыслях не было рассказывать им о романе с Никласом, тем более, что вскоре наши отношения с первым немецким семейством ухудшились. Жить с ними было сущим счастьем первый месяц. Потихоньку, как пузырьки на вскипающем молоке начали появляться проблемы. Мелкие бытовые проблемы, помноженные на культурную разницу и вычтенные из моей памяти новоявленной любовью. Быт меня мало заботил, в отличие от Элин.

Я ехала на велосипеде в лес, чтобы послушать бодряще-разгильдяйских De Phazz и орала в небо What’s the story morning glory? Oasis. В лесу, забравшись на смотровую площадку или устроившись меж корней деревьев в траве, доставала блокнот и читала немецкие слова. Каждый день я с удивлением наблюдала за своей растущей любовью как бы со стороны, потому что до этого настолько сильное чувство приходило ко мне только в детстве.

Спустя пять месяцев моего пребывания в Германии, мы с семьей расстались по причине несовпадения характеров. Элин попрощалась со мной холодно вежливо: у нее накопилось достаточно обид за недовытертую пыль, недовымытые полы и остатки теста для пельменей на ее любимой солонке (моя неудавшаяся попытка приобщить немцев к славянской кухне). Кристофер сочувственно пожимал плечами, ему было жаль, но против жены не попрешь. Я едва сдерживала слезы, когда целовала Пауля на прощанье. Одного из двоих любимых немцев я уже потеряла, что будет со вторым? Никласа не было в городе. Кристофер отвез меня в хостел и заплатил за три дня. В целом, у меня было две недели, чтобы найти другую семью. Никлас не мог приехать, но поселил меня у друзей в крохотном историческом городке Зелигенштадте. У меня была своя комната с огромными окнами, кроватью и столом в деревянном доме, который, казалось, вот-вот рухнет. Это делало его уютным. Антинемецкий беспорядок в кухне, стаи жильцов, которым сдавала комнаты Кристина, мать Бертольда, друга Никласа. Лабиринты ветхих строений присоединялись к дому, в котором можно было найти все что угодно – от старых фотографий времен Гитлера до коллекционных вин, которым еще предстояло стареть и стареть. Кристине было семьдесят, а может и больше, а она широко улыбалась на все двадцать пять. На ночь Кристина выпивала стакан яблочного вина. «Чтобы крепче спалось», – подмигивала она.

В семидесятые Кристине принадлежала дискотека здесь неподалеку, но ее пришлось закрыть после смерти мужа. «Время было веселое», – рассказывала она. «Моя дочка еще жила в этом доме…». Дочка вышла замуж и уехала, а Бертольд остался. Толстый и добрый здоровяк днями напролет пил кофе со сливками «Ja» и ничего не ел. Работал в фотостудии неподалеку, девушки у него не было.

Днем я немного помогала Кристине по хозяйству, вечерами каталась на маленьком велосипеде или гуляла по узким улицам, вымощенным булыжником. Один раз я катила по майнской набережной пока не докатила до Ашаффенбурга. Название вызывало у русских веселые ассоциации с задницей обезьяны4545
  Игра слов. Звучание слова Ашаффенбург похоже на Arschaffenburg, что в буквальном переводе, хоть грамматически не совсем правильно, значит «город обезьяньих задниц».


[Закрыть], но город оказался красивым и древним. На обратной дороге я нарвала кукурузы в поле и Кристина сварила ее на ужин.

Через пять дней вернулся Никлас. Я еще спала, когда он появился в широком окне. Ветер развевал тюль. Никлас загорел и постригся. Я была ужасно рада видеть его. Через несколько дней мне позвонили из агентства и предложили встретиться с новой семьей. Наступала осень, пора любви и смерти. Любовь спасала мое сердце от голода, а зелень умирала в багряных листьях. Что могло быть прекраснее?

Осенью, когда я уже жила во второй семье – у Биргитт и Густава Райзенберг и пыталась найти общий язык с их детьми, Никлас улетел на две недели в Израиль. Он часто фотографировал для иудейской общины и, воспользовавшись случаем, улизнул на Святую землю на какие-то съемки. Осень неслась мне на голову хлестким дождем, когда я в семь утра бежала за свежими булочками. Мы жили в Висбадене – городе курортном, богатом, консервативном. Соседний Майнц, до которого можно было добраться за полчаса, переплыв Рейн, радовал обилием кнайп, студенческим духом и круговоротом узких улочек. Висбаден был где-то схож с Майнцем в архитектуре, но все же сквозь его здания дышала другая жизнь, а пульс города стучал в большом разноцветном осенью парке. В том самом парке, возле которого находилось знаменитое казино, куда выходными вечерами стекались бабушки в костюмах от Gery Weber. Говорили, это казино, днем осаждаемое туристами, особенно любил Достоевский и, что, проигравшись здесь в пух и прах, он написал «Игрока».

Был конец топкого влажного сентября. Я жила в снобистской семье, где хозяйством заведовала исключительно она – Биргитт. Вернер, будучи директором крупного молла, пропадал на работе допоздна. Шестилетнюю Лину колбасило не по-детски. Она то играла со мной в пластиковых принцесс и драконов, то устраивала истерики, не желая отпускать родителей в театр. Полуторагодовалый Лени молчал, спал, много болел и, в целом, был милым парнем.

Улица Ам Айхельгартен, на которой мы жили, пролегала в престижном районе, сплошь усеянном роскошными особняками и усадьбами. Центр находился внизу, в десяти минутах езды, а в пяти минутах ходьбы начинались сельские пейзажи – луга, где катались на велосипедах, и дикие яблоневые сады, в которых мы с Ленни поедали яблоки прямо с земли.

Биргитт, женщина в расцвете сорока, суматошно наслаждалась хозяйством, шопингом и материнством. Ела она мало и не слишком настаивала на том, чтобы ели все остальные, кроме Ленни. Она была дружелюбна и много говорила, но эти ее качества казались тонкими и прозрачными, потому что так она демонстрировала свое превосходство. Вот она за рулем маленького черного кабриолета. Темные волосы собраны в быстрый хвост. Худое пятнистое лицо венчает выразительный нос, а губы движутся быстро, словно пытаются защекотать усмешку. По обе стороны круто уходящей вниз дороги подпирают друг друга шикарные мезоны. Биргитт что-то рассказывает, а воздух полнится листьями.

Двигалась Биргитт быстро, легко доставала до самых высоких полок, где гнездились старинные механические игрушки из коллекции Густава, и по полдня проводила в бюро на третьем этаже, где находилась и моя комната. В комнате стояла икеевская кровать, устланная икеевскими широкими простынями. А в темно-зеленом псевдоантикварном икеевском комоде я нашла несколько практических пособий по занятиям сексом и сборники эротических рассказов Анаис Нин.

Та осень запомнилась приятной печалью, ярким пиром для глаз и бессонницей. Я часто ходила в маленький кинотеатр Caligary, смотреть артхаузное кино, посещала курсы немецкого, попеременно встречалась с подругами, плавала в бассейне, открыла для себя таинство шопинга во время распродаж, а поздними вечерами наслаждалась одиночеством в мансарде. В домашнем кинотеатре дома Райзенбергов я впервыепосмотрелафильм Жака Перрена «Птицы». И сделав это один раз, просмотрела его еще раз пять. Я плакала от увиденной красоты, от совершенства, от гармонии, которой мне в тот момент так недоставало. «Птицы» стали для меня символом вечного передвижения.

’cause I know one thing

Love goes on in wind

And tonight I will be by your side

But tomorrow I will fly4646
  Потому что я знаю одно
  Любовь находит продолжение в ветре
  И сегодня я буду с тобой рядом
  Но завтра улечу (англ.)


[Закрыть]

В заключительном треке фильма Ник Кейв пел про нас с Никласом.

Никлас начал много путешествовать, а мне почти никогда не удавалось поехать с ним. Он присылал мне открытки то из Варшавы, то из Бангкока, иногда они приходили уже после его приезда. Той осенью я любила его так, что начинала скучать по нему, едва мы встречались. Подхлестываемая страхом потерять, я носила свитерок с японским иероглифом 禅дзен, чтобы помнить про здесь и сейчас. Я любила и боялась одновременно.

Никлас любил меня иначе. Для него любовь была известным, испробованным чувством. Он знал, что любит, потому что уже испытывал подобное. Он так же знал, что любовь заканчивается, как заканчиваются сигареты. При этом остается тревога и желание окунуться в любовь опять, вдохнуть ее с новой необыкновенной силой, точно так же как появляется желание выкурить сигарету. Для Никласа любовь была потребностью, тогда как для меня – открытием. Он проявлял свои чувства искренне и с открытым сердцем.

Для меня любовь была чувством новым и неведомым. Я не могла определить ее вкус и цвет, и на расстоянии она, наоборот, росла, сопровождаемая сладкой болью. Любовь была частью меня. Взорвавшись весной, она раскаленной лавой протекла сквозь лето, просочилась в осень и не покрылась снегом зимой, снега в теплом Висбадене почти не было.

Когда Никлас уезжал, я тосковала, чтобы отогнать назойливый образ Биргитти задымить капризы Лины. Я сбегала вниз по горе до златоглавого православного храма и, стоя над Висбаденом, молила Бога желтых листьев о том, чтобы Никлас меня не покинул. И Бог слышал меня, обещал, только не сдерживал слова. Никлас покидал меня, возвращался опять, и уходил снова.

Как-то, когда я уже жила в третьей семье, Никлас разбудил меня среди ночи стуком в дверь, забрался под одеяло и начал рассказывать о толстых негритянках в Нью-Йорке, откуда он только что прилетел. Сон пропал, и я хохотала, как бешеная, представляя манхэттенских джоггеров-бегунов, которые после пробежки заходят в кэнди-шоп и тоннами жрут конфеты, запивая их диет-колой. В четыре утра мы покинули мою крошечную мансарду и, сопровождая шепот-шелест-шорох-топот дождя вкусом мандарин, направились в Берлин.

Через час Никлас остановил машину и заснул, а я ждала его, сидя рядом и слушая дождевые шептания по лобовому стеклу. Он проснулся и в полудреме касался моего тела, делая его мягким и податливым, и лады мои настраивались опять, как будто его руки были музыкантами.

Всю дорогу до Берлина хлестал дождь, и по обе стороны автобана, как глубокий сибирский снег лежал густой туман. Дождь до самого рассвета листал страницы поселений и вел счет бесконечным машинам на трассе.

Ровно в полдень мы высадились на Потсдамской площади среди зеркальных зданий. Никлас сразу ушел на свою журналистскую конференцию, а я пять часов бродила как заколдованная между рождественскими елками, лавками, считала лица. Потом Никлас забрал меня, и мы поехали в милый, но непродуманный отель, где мне опять долго не удавалось заснуть из-за того, что двуспальная кровать состояла из двух кроватей-близнецов, которых поставили рядом и покрыли белыми простынями, а это было неудобно. Из окна второго этажа взгляд падал на узкую мостовую, по другую сторону которой росли дома и рестораны. Я лежала, и в голове неслись мысли о Берлине Набокова. О трубах, об Эдеме. К слову, кафе под называнием Эдем мне встретилось в Мюнхене. У подсвеченного красным входа стоял трактор. Трактор у входа в Эдем, что бы это могло значить? Наша гостиница называлась «Аллегория» и у входа стояли «Вольво». Вот почти наступили двадцатые годы двадцать первого столетья, и трамваи по Берлину все еще ходили. Не зря мой любимый писатель показывал другу в пивной свой личный путеводитель по Берлину. Не зря я забыла такой нужный современный путеводитель по Берлину дома. Никлас то работал, то спал. Кто мог показать мне город? Никто больше. Поэтому за бокалом пива в местной кнайпе, среди гирлянд и красных шаров на рождественских елках хорошо было вспоминать о Набокове, который теперь витал где-то вместе с пойманными при жизни с бабочками, только уже без сачка. Мне не хотелось идти в зоологический сад, мне хватало этих бабочек Набокова.

Никлас похрапывал. Я представила себя старой женщиной. У меня только что умер муж, с которым я прожила много лет и теперь я не могу спать из-за того, что никто не храпит рядом ночью. Тогда я иду к соседу, за чашкой чая вежливо интересуюсь, храпит ли он и прошу его записать на пленку эти утешительные звуки….

Ни воды, ни еды в номере не осталось, оставалось курить, и я курила с превеликим удовольствием, хотя обычно редко превышала норму одной сигареты в день. Около двух Никлас проснулся и предложил пойти поесть.

Ночной Берлин бурлил жизнью. Жуя турецкие фалафели, мы прогулялись до новой синагоги, которая запечатлелась в моей памяти огромным величественным зданием. Было неспешно. Сквозь влагу и свежесть берлинской ночи нам навстречу шли люди. Дворец Слез, где когда-то прощались разделяемые Берлинской стеной, горел красным неоном на сером бетоне.

Приблизился и конец «опэрского» года, я решила уехать домой, доучиться семестр до бакалавра, с тем, чтобы потом вернуться в Германию. Мои зубы скрипели больше, чем новые ботинки из грубой свиной кожи. Я смеялась, вспоминая об этом позже. В момент, когда автобус тронулся с Южного вокзала во Франкфурте, до момента, когда он прибыл на станцию Дачная в Киеве, прошло тридцать два часа, но я была спокойна. Что-то подсказывало: все будет хорошо. Но все оказалось хуже некуда. Дома меня ждал культурный шок. Еще зимний в середине марта Киев, промозглые от холода серые здания, грязные улицы, хмурые взгляды прохожих. Родственники и друзья, которые все это время жили здесь в привычном климате, ели привычную еду, пили привычный чай, а теперь привычно встречали меня (еще бы, год прошел, я была обязана вернуться!) все это неприятно удивляло. Мне казалось, что мир должен был измениться, и я как маленькая букашка ворвалась в огромную привычность, пытаясь доказать всем и себе в первую очередь, что мир может быть другим. Постепенно стало ясно, что это невозможно. Окружающие, слушая мои рассказы, кивали, делая вид, что представляют себе все так, как оно и было. И все немецкие дома виделись им очажками зажравшихся бюргеров, а Никлас идеальным парнем, человеком-Землей, планктоном с далекого моря.

Я попыталась с головой окунуться в учебу, писать диплом, учить новые слова. На немецкий я больше не ходила. Сидя на практике английского, с надеждой смотрела на подаренный Никласом телефон. А когда он звонил, выбегала из кабинета и меня провожали взглядом все десять девушек нашей группы и молодой преподаватель Евгений Иванович.

Какое-то время мы с Никласом существовали в едином виртуальном пространстве, но потом расщепились, как створки моллюска и стали принадлежать разным водам. Мы больше никогда не виделись.

Я тосковала. Стояла в асанах и ходила в библиотеки, и готовилась к экзаменам. Это помогало. Вечером в одиночестве приходилось кричать и рвать на себе волосы, и ненавидеть так долго, и любить так безмерно, и напиваться, и трезветь, и снова удерживать асаны, растягивая непослушное, огрубевшее тело, делать его гибким, разминать сухожилья, замирать, стоя на голове, чтоб зло из нее вытекало, уходило в ковровую чужую землю, и бежать домой, смывать с себя липкое душное лето, и хвататься за ручку, исторгать все изнутри в бесчисленном бессмысленном потоке букв, засыпать в полузабытьи, просыпаться, бежать на занятия.

Злое лето теребило меня за волосы, когда позвонила Алина. Она вернулась домой, в небольшое село Киевской области. Я обрадовалась и предложила встретиться, на что Алина ответила отказом, сославшись на занятость. Это показалось мне странным, раньше она всегда соглашалась. Не удержавшись, я спросила, не видела ли она Никласа. Последовала пауза. «Нет», – ответила Алина. Казалось, она что-то не договаривает. «Я встретила его незадолго до отъезда», – внезапно быстро заговорила она. Мое сердце сжалось и запылало. «Он сказал, что уезжает на полгода в Албанию снимать для какого-то социального проекта».

«И все?» – мне нужно было чем-то утолить голод, который поселился в области сердца. «Да. Извини, мне надо бежать. Я еще позвоню», – Алина как-то поспешно попрощалась и повесила трубку. Больше она не звонила.