Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

Уля допила кофе и почувствовала, что самое время уйти. Если посидеть так еще немного, то приятное молчание превратится в неясность. Между столов фланировал торговец цветами – турок с огромной охапкой роз.

Оказавшись около их столика, турок рассыпался немецкими словами, которых у него в запасе оказалось больше, чем роз в букете.

– Kaufen Sie schoene Blume fuer die Dame. Ist das nicht wunderbar Rosen an so einem Sommerabend zu riechen? Spass fuer allen! Nicht wahr?4040
  Купите даме красивые цветы. Не правда ли чудесно нюхать розы в такой приятный летний вечер? Всем это нравится. Так ведь? (нем.)


[Закрыть] – обратился он к соседу Ули.

– Дайте мне один цветок.

Турок с удивлением обернулся к Уле, которая протягивала ему деньги.

– Биттешен, биттешен, юнге даме.

Уля выбрала алый цветок, и турок ретировался. Она встала и, улыбнувшись, протянула розу своему соседу, вспомнив фразу из разговорника:

– Danke fuer Ihr schoenes Gesellschaft. Alles gute4141
  Спасибо за приятную компанию. Всего доброго (нем.)


[Закрыть].

Мужчина взял розу из ее рук и хотел было что-то сказать, но не смог, настолько его удивил ее поступок. Уля повернулась и ушла.

Александр молча смотрел, как она уходит. Еще ни одна девушка не дарила ему цветов.

33

Сломленный воздух летел из флейты. Слаженно, как послушные дети вступили другие инструменты и, заметив, что дирижер отсутствует, начали резвиться, обгоняя друг дружку, играть в прятки, неудержимо нестись вперед, переплетая свои разные, но одинаково сильные голоса.

Гулко поддакнула бас-гитара. Она изгалялась над всеми. Басист не улыбался, а корчил рожи, то и дело снимая и, надевая шутовской колпак, позвякивая бубенцами. Хрипел беспрестанно. Тяжело переступал со струны на струну, отзываясь неслышным эхом в красной лакированной поверхности гитары.

Александр сидел в зале джаз-клуба, где сегодня играла какая-то ирландская группа. Он снова подумал о том, что никогда ни одна женщина не дарила ему цветов. И странным это не казалось. Странным как раз был поступок девушки. Она – иностранка, это заметно по акценту. «Интересно, как там Мири? В Крумпендорфе ли она еще? Как здорово будет вернуться и увидеть ее в красном, сидящей на зеленом… Все же она мне стала дорога», – думал Александр и глаза его суживались от скрипа виолончели. – «Непонятно любит ли она меня. Она закрыта, как глаза спящего. Зрачки под веками быстро двигаются, будто видят утренний сон, но угадать, что это за сон, невозможно».

Музыка неистовствовала. Слушатели не были искушены, и гурманство не наложило заметного отпечатка на их способность воспринимать музыку не слухом, а сердцем. Незаметно, едва оступился голос, споткнулись барабаны, но тут же вскочили и бросились с разбегу в кипящий пир гитар, аккордеона и клавиш. А дальше, под легким, но строгим руководством флейты, слившись в последнем крещендо, расплакались в завершающем аккорде.

Концерт закончился. Александр взял цветок и, отломив стебель сунул его себе за ухо. Он шел так легко и стремительно, что девушки оборачивались и грустно хохотали ему вслед. Он несколько раз пытался дозвониться до Мири, но она не брала трубку.

Взгляд Александра засеребрился, а волосы отросли за эти странные полторы недели отсутствия дома. Пора было возвращаться.

34

Мири приехала из Франкфурта посвежевшая и здоровая. Да, именно здоровая. До этого она ходила, как неприкаянная, в ее голосе чувствовалась тоска, а теперь к ней вернулась жизнерадостность.

– Я отлично съездила, – кричала она в трубку. – Завтра встретимся на курсах! А у тебя дела вообще как?

Как у меня дела? Дела у меня были так, что оставалось просто быть, потому что существовать в доме Штрумпфер-Циммерман становилось все сложнее. Дети любили меня по-прежнему, может теперь даже и больше, а родители окружали таким бескрайним равнодушием, что плеваться хотелось. Ни одного лишнего вопроса, ни капли любопытства в мою сторону. Мое чувство собственной важности было уязвлено. Я просто попала в зависимость от этого чувства и взамен получила горечь и тошноту. Хотела поговорить с ними, но не знала с чего начать, да и они бы и не поняли, о чем я. А мне просто не хватало улыбок и интереса.

Имя Астер напоминало слово «астероид». Такое же неприступное и далекое название. Я все больше думала о возвращении домой, в Киев, но курсы еще не закончились. К тому же, в какой-то степени я уже привыкла к такому отношению семейства и применила их тактику – перестала обращать внимание. Внешне все выглядело вполне нормально, просто вечером, «сдавая детей» я шла в свою комнату. Не было больше никакого резона в том, чтобы сидеть с ними перед телевизором, дышать дымом сигарет Берни и смотреть глупые сериалы только для того, чтобы они не думали, что я странная. Теперь уже было все равно.

Как-то утром за завтраком (Денис уже была в садике, а Николь смотрела в гостиной мультики) Астер сказала мне, что нам нужно поговорить. Берни, только что вернувшийся с работы, жевал бутерброд с таким видом, будто сам убил, заколол и прокоптил свинью для ветчины.

– Ты уже четыре месяца у нас, Анна, – начала Астер с неясным выражением на лице. С детьми у тебя все отлично. Вы прекрасно ладите, и они тебя любят. Но тебя не любим мы. Не любим, потому что не понимаем. Ты – странная. Ты какая-то совсем другая. К тому же наступает лето, и мы с Берни будем меньше работать. Мы прекрасно справимся с детьми и без Аupair. Шестьдесят евро в неделю – это немного, но ты ведь еще ешь и звонишь…

Я слушала, замерев на белой скамье в тени оранжевого букета. За окном залаяли собаки – это пришел почтальон.

– Извини, – сказала Астер и выбежала, чтобы отогнать их.

– Du Anna4242
  Ты, Анна (нем.)


[Закрыть]… – Берни прожевал бутерброд и устремил всю свою сосредоточенность на меня. – Ду, ду, ду… – Я как-то краем уха улавливала его слова.

– Ты не ценишь того, как усердно я тружусь. А я ведь работаю по ночам. Ты живешь на всем готовеньком… – Его усы топорщились, опережая колкие слова. Вернулась Астер.

– Берни, успокойся, – сказала она. – В общем, мы понимаем, что тебе тоже некомфортно жить с нами, и ты ищешь себе другую семью. Нет? Как нет? Друзья появились? Так вы же все равно скоро все разъедетесь. Курсы? Но ты ведь и так немецкий хорошо знаешь, курсы можно и не заканчивать. Привыкла? Но, Анна, если ты привыкла, то мы отвыкли. Ищи себе другую семью!

У меня был выбор: действительно найти другую семью или плюнуть на все и уехать домой. Я соскучилась по дому, но мне очень хотелось закончить курс немецкого и съездить в Италию. Думаю, мной двигало то, что, собственно, и толкнуло меня на долгосрочные поездки – в Германию и в Австрию – желание нового, пусть уже известного многим, но неизведанного еще мною, желание познания мира, людей, себя среди них, жажда опыта. Я соскучилась по родине, хотя уже не чувствовала прежней зимней тоски. Я была как перекати поле. И решила искать новую семью. На агентства было мало надежды, поэтому я поместила свое резюме в интернет и даже дала объявление в Кляйнецайтунг.

Время шло. Мы договорились вести себя, как ни в чем не бывало, признав, что не виноваты ни они, ни я – просто не сошлись характерами. Я поняла, что совершенно не страдаю оттого, что не остаюсь у них. Детей, Денис и Николь я любила, но не была к ним привязана. Мне хватило Пауля, ребенка из первой немецкой семьи.

Он еще почти не умел говорить, быстро бегал, а кусая большую зеленую виноградину, вздыхал будто надкусывал не ягоду, а плод с дерева познания добра и зла. С Паулем я была пять месяцев и успела привязаться так, что до сих пор вспоминаю о нем с нежностью. Испытав тяжесть прощания однажды, я приказала себе никогда больше не попадаться в эту ловушку из тоски и нежности. Тогда я впервые осознала, в чем смысл безусловной любви, а именно любви, не зависящей от текучести и времени. Любить сегодня и наслаждаться тотально, а что будет завтра – неважно.

35

Было лето, и группа гессенских опэров собралась и поехала на уик-энд в Амстердам. Ночь в автобусе: пиво вместо сна, темные окна не скованных границами земель. Чувство, которое бывает, наверное, только у начинающих путешественников: чистая детская радость, блестящее и переливающееся всеми многочисленными гранями любопытство, безудержное желание погрузиться с головой в неведомое. Желание открытий, wanderlust, дух первопроходцев, готовых пробовать и устранять на своем пути все, что будет мешать познанию.

В рюкзаке у меня лежала большая синяя карта Амстердама с фотографиями, достопримечательностей и пояснениями, одолженная у семьи с обещанием вернуть в целости и сохранности. Кроме того, пара сотен евро, отложенные именно на эту поездку и распечатка от везущего нас агентства с программой, в которую входило посещение двух музеев – Ван Гога и бриллиантов, а также заезд в Кёкенхоф – большой ботсад под Амстердамом. В лично мою программу минимум входило исследование городских каналов и визит в coffee-shop.

В поездке мы снова были вместе с Леной из Бутцбаха. С ней мы приехали в Германию, потом вместе вернемся в Киев, а пока едем в Амстер – веселые, пьяные, наивные и легкие как стрекозы. Лена хлопает большими голубыми глазами. У нее светлые ресницы, но сегодня она покрасила их в черный. Она совсем недавно проколола нос, и теперь светлый камешек сережки рельефно оттеняет слегка воспаленное место прокола. Лена – натуральная блондинка. Классическая блондинка. Не глупая, не тупая, не скучная, но блондинка. Приехав в Германию, Лена тут же меняет украинца Сашу на испанца Педро, а Педро, в свою очередь, на афроамериканца Джимми. Лена ходит в бутцбахский бар по субботам, чтобы выпить кампари и потанцевать под местные хиты, а может и (хлоп-хлоп, в угол-нанос-на предмет, danke dir, wie sues, ха-ха) познакомиться еще с каким-нибудь немцем. Но вот, такой, в целом предсказуемый выходной, заменен поездкой в Амстер. И теперь в темном автобусе то я у Лены на плече, то она у меня. Я покидаю Германию с едва проявившимся притяжением к Никласу. Новоявленная влюбленность, автобус, увозящий нас в неизвестность, мелькающие деревья и машины, широкие, развернутые как крылья жука-броненосца плечи водителя – все это повергло меня в эйфорию.

– Завтра что у нас первым делом? – спрашивала Лена.

– Кажется, музей бриллиантов. – Пожимал плечами автобус.

– А потом что?

– Ван Гог, разумеется, – кивали наши сопровождающие.

Мы, удовлетворенно хмыкнув, задавали вопрос о свободном времени.

– После трех, пожалуй, будет, – отвечали в один голос сотрудники опэрского агентства – литовка Мари и немец Себастиан.

Мы с Леной перемигивались. Такое впечатление, что дегустировать гандж из всей группы собирались мы одни. Целомудренные девочки и пару мальчиков грезили явно о чем-то другом. Для меня же важен был не сам факт покурить, просто хотелось сделать это в Амстердаме.

Нас поселили в Гарлеме – небольшом пригороде в -надцати минутах езды от центра с заколдованными кругами улиц, свернувшимися ужами-питонами каналов, восьмерками велосипедов, привязанных бесконечными прядями велозамков к геометриям железных труб. Уютный молодежный хостел, номер на четверых и восьмерых, интернет в холле и бар с пивом Amstel на разлив.

Мы гуськом выстроились в очереди на поселение, сонные и поникшие. Но состояние было не важно. Важно было увидеть Город. Увидеть Город значило прикоснуться к свободе, выхватить кусочек и посадить как дерево внутри себя. Мы еще так мало видели в Европе, всего-то шипуче-шпрехающую Германию, пустынные в выходной день улицы страны, где и пиво то на лавочке не попьешь. А тут целая сиренево-лавандовая, маково-красная, зелено-травянистая сердцевина Голландии!

Гравий шуршал под ногами, платаны, такие же голые как во Франкфурте, но прорывающиеся из-под земли в раскидистом порыве тонких пик-ветвей, перемежались лавочками, на которых сидели многочисленные туристы. Когда мы вышли из музея диамантов, Ленины глаза стали размером на два карата больше. Меня красивые камешки оставили равнодушной, захватил только процесс отражения света в гранях – молниеносный, ослепительный, солнечный. Большие помещения, гуськи ног, белый свет из-за толстых стекол. Линзы глаз навострились, пятки затвердели от алмазной пыли.

Возле музея был магазин голландского фарфора. На выходе огромная корова в бело-синих, почти гжельских цветах, с гладким порцеляновым выменем провожала посетителей долгим взглядом холодных глаз.

Мы шли узкими улочками, пересекали широкие площади, глазели на часовни, на домишки с аккуратными цветочными ящиками на балконах. В детстве у меня был такой конструктор, но я все не могла собрать что-то стоящее, целый город, например. Тут город собрался сам, обнял и вел вперед.

Мы рассматривали остатки велосипедов – местных динозавров, ископаемых, чьи внутренности ушли под землю или достались мелким воришкам, скелеты железных любимцев, прикрепленные к столбам, здешние реликвии и жертвы случайных мыльниц. Запах рыбы на волнах ветра и проносящиеся как фурии трамваи. Еще пару кварталов, добираемся до музея Ван Гога.

Мы заходим в огромное, просторное как небо здание. Что-то витает над этим местом, будто дух Ван Гога клубится под сводами музея, перелетая от одного полотна к другому, оживляя заиндевевшие в хай-тек столетии краски. Короткая фамилия Ван Гога на устах у колонн, в лестничных пролетах, в зубах посетителей. Эмблемой его имени пестрят каталоги, книги, закладки, чашки, карандаши, открытки, сумки, резинки (почему-то нет только презервативов) в большом магазине на первом этаже.

Мы опьянены красотой увиденного, расплющены под взглядом АгостиныСегатори, сидящей в своем Café du Tambourin на бульваре Клиши, в который раз удивлены Арлем и Сан Реми, поэтому стремимся унести частичку пережитого, запечатлеть мироощущение в момент созерцания. Топнуть и провалиться сквозь пол, чтобы уйти под землю и прикоснуться к рукам, которые произвели такие слияния красок, а после взвиться вверх и хлопнуть вспышкой над небом Амстердама.

Три пополудни. Карта в руках. Встреча в шесть у казино-корабля, а пока —уйма свободного времени. Все разбредаются. Мы с Леной отправляемся на поиски ближайшего кафе-шопа. Их было море, пока мы шли сюда. Теперь они укрылись как грибы после засухи – ни одного поблизости. Город начал колдовать, едва узнав о нашем намерении покурить. Но мы продолжали поиски и спустя два квартала обнаружили нужную точку. В меню оказалось немало предложений. Остановились на джоинте из смеси первосортного каннабиса и гашиша. Жирный косяк в пластиковом футляре всего за три пятьдесят. Клубок дыма сплел наши дыхания, глаза Лены засверкали, словно в них сбросили все камешки музея диамантов. В заведение заглянул посетитель – отец семейства, жена с детишками ждала на улице. Прилично одетая красивая пара, он прячет пакетик в карман плаща, выходит, целует малыша, таких надолго запоминаешь.

Мы затянулись еще раз. Затушили. Трава была убойной.

Выходим из кафешопа, солнце в глазах, руки в карманах, фотоаппараты на шеях – мы такие же серые, в смысле обычные туристы в городе, как стайка пасущихся на площади голубей. Пожилые люди на лавочках крошат булки и улыбаются друг другу и птицам.

На момент вхожу в образы людей, выхваченных из общего уличного потока. Эти вхождения стремительны и неконтролируемы, будто я со скоростью ветра проношусь сквозь головы людей, световым потоком сканирую их, считываю информацию и тут же забываю об этом, понимая, что она бесполезна для меня. Внимание рассеянно, стоит усилий запоминать дорогу. Мы будто бродим одними и теми же кругами, всюду праздничные прохожие, мутная вода в каналах и бесчисленные стада велосипедистов-ископаемых всех возрастов. Все движения, вкусы, запахи приятны. Мысли растекаются лужицей нелепого позитива, благодати, слегка даунской, абсолютно несамокритичной.

Лица людей можно пить как чудесные эликсиры, которые содержат в себе знания веков, меметические пласты, стереотипные наслоения, глыбы архетипов, плато культурных сличий и только небольшую долю разностей. Люди здесь похожи как один, все пьют либо пиво, либо колу, все знают международный английский, все поражены одним и тем же вирусом Iloveyou, препятствий для общения нет. Один бог, одна материя. Всматриваясь в очередное лицо, я едва успеваю дойти до психотипа, определить уровень образованности или, например, меню человека на сегодня, потом переключаюсь на другой образ. Отмечаю его, перехожу на следующий. Не успеваю только контролировать скорость перемещений с объекта на объект. Все происходит без малейших усилий. Мысли будто сами выбирают мою голову в качестве плацдарма для своих боевых действий, в качестве летной площадки для разучивания новых маневров. Я купаюсь в звуках, цветах, ароматах, вкусах, проползаю по горячим пескам распавшихся на элементарные частицы предметов. Так продолжается до тех пор, пока внимание не смещается на что-то новое. Когда подключаешь волю, все становится иным. Оказывается, что все, по-прежнему, на своих местах. Это тебя на час-другой вырубили, увели в другое измерение, где нет спешки, все – просто добрая и увлекательная игра, а память – сестра амнезии (где-то в это время Том Йорк с бандой «радиоголовых» записывает новый альбом Amnesiac: Morning bell, Morning bell, Light another candle, Release me, Release me).

Если сравнить восприятие со струей воды, то чистое восприятие (такое бывает, например, когда проснешься под утро и услышишь тишину) – это холодная бодрящая родниковая вода. Обычное восприятие, какое бывает в каждодневной будничной жизни, его еще можно назвать полусном – это суррогат из минералки и хлорированной жидкости. А восприятие под травой – струйка сладкого, обволакивающего горло чая, горячая, но не обжигающая сахарная волна, медленно заполняющая голову.

Я отвлекаюсь от мыслей и замечаю, как голуби землистым веером распахивают стаю на отдельные звенья, разлетаются в разные стороны.

Мелькание и заземленность, столпотворения и краски, резкость, играющая в прятки с глазами – все это вдруг наполнило голову Путешественника, пока он делал последнюю затяжку, сидя в сумеречном подвальчике кафешопа. Приятель Серега задумчиво глядел вдаль, наматывая на голый палец прядь темных волос. Где-то остались его безумные страсти, его ревности и печали, даже в горле больше не першило – по нёбу разлилась приятная мягкость, челюсти расслабились. В этом было какое-то особенное мерцание, внутреннее движение, может малопонятное окружающим, но значимое для Сереги, потому что в этом расслаблении, в отдаче потоку находился он сам. Этим он доказывал самому себе свое существование – наматывая на палец прядь волос, опершись языком о нёбо, как одинокая, но полная достоинства фигура, вырезанная умелым мастером из бумаги, всей черной пустотой своего образа опирается на трость.

Путешественник вспомнил армию, Карабах, саморегулируемые и непременно наказуемые вольные. Что-то будто дрогнуло в мизинце ноги. Черт, каком-таком мизинце? Мизинца-то не было уже давно. И все же вот… это физическое ощущение… Камня с горной кладки не существовало. Вот он летит, разворачивается в воздухе, распахивает, раскрывает твердые створки-минералы, растворяется в воздухе, едва долетев до ног. И нет его, нет боли, нет кровавого месива…

– А давай еще машрумсов. – Внезапно говорит Серега.

Чуден вечер, завтра улетать домой, заканчивается режиссерская командировка. Мерцание становится отчетливым, почти физическим, события приходят и уходят, а жизнь протекает между мгновениями, как между скалами, как между карабахскими горными грядами.

– А давай, – соглашается Путешественник. «И зачем?», – думает в следующий миг, но что ему новых опытов когда-то было много?

Достав из кармана небольшой пакетик, Серега отсыпает горсть, протягивает другу, кладет несколько сушеных грибов себе в рот.

На площади голуби разлетаются, будто веер внезапно распахнулся. Серым черно, хлебные крошки в воздухе оседают ржаной пылью под скамейками. Лена, накуренная опэрка в желтой курточке и с рюкзаком за плечами дожевывает сендвич, стащенный из хостела за завтраком. Розоватый пласт ветчины, сыр, примятый листом салата – ей кажется, что вкусовым многообразием витамины и микроэлементы растекаются по языку. Серега задумчиво смотрит на Лену, запивая грибы пивом, и говорит: «Амстердам растревожил во мне что-то маленькое и черное, такое ощущение, будто голуби сели мне на плечи и клюют в уши». Путешественник вопросительно смотрит на друга, но, не дождавшись разъяснений, бросает в рот сушеную горсть.

Аня ест кешью, прожевав, говорит Лене:

– Хоть бы не заблудиться. Который час?

– Пол шестого, – Лена изумленно смотрит на часы. – Фигасе, нам уже надо бы возвращаться.

Они плетутся дальше, то и дело, спрашивая прохожих, как попасть к казино, к кораблю на воде. Он на одном из каналов, все вроде бы знают на каком, но почему-то указывают дорогу в разные стороны. Налево, направо, опять налево, прямо, по кругу, вон за тем зданием, вы не здешние, пройдите к информационному бюро, а может кофе выпьем, нет, ну тогда вам туда.

Мы идем быстрым шагом, в меру вменяемые, но не в силах распознать дорогу, не в силах выйти из замкнутого круга, в который превратился весь Амстердам. Нет, это даже круг-лабиринт, в котором есть тысяча лазеек, но нам они пока неведомы.

Путешественник понял, что грибы были лишними спустя полчаса. Его внезапно охватила тревога, сначала она была, казалось, беспричинной, но через пару минут причина вполне стала ясна – Путешественник почувствовал себя тремя разными личностями. Личности спорили, ссорились и в целом испытывали явную неприязнь друг ко другу. Путешественник одновременно был каждым из этих персонажей, но договориться ни с кем не мог. Точнее не получалось договориться с собой, чтобы выгнать всех этих вторженцев. Это было мучительно. Тело тоже разрывало, ему то хотелось вскочить и бежать, то остаться сидеть, то спрятаться под стол. Самое ужасное началось, когда стало казаться, что каждая из трех личностей совершает разные движения. Непонятно было только, как это выглядит со стороны. Серега ушел в прострацию, его так не несло. Внезапно Путешественника поразила мысль о том, что Уильям Барроуз все же был великим писателем. Путешественнику не нравились книги Барроуза, не нравился ни стиль, ни тематика, ни персонажи. Даже не то, что не нравились, скорей были чужды человеку, выросшему на Гоголе и Лескове. Но тут он вдруг ощутил себя книгой Барроуза. Потоком замутненного сознания. Едва он это понял, как три личности стали тремя полосами в полевом блокноте Барроуза, и воплотили писательский способ творить. Разделить тетрадь на три колонки. В первой записывать то, что происходит, голые факты. Во второй – мысли, которые при этом возникают, в третьей – цитаты из книги, которую читаешь.

Сначала поток был хаотичным и достаточно грязным. Проще говоря, стремным, но спустя какое-то время Путешественник научился управлять им и выбросил из себя все барроузовские намерения. Это помогло лишь частично. Три полосы остались, хотя их удалось более-менее структурировать.

Вот что теперь представлял собой внутренний мир Путешественника.

Первая полоса.

Я – Вера. Девушка из села Кучаково Киевской области двадцати трех лет отроду, приехавшая в Германию по программе Au-pair. Наивная, красивая, но блядовитая натура. В принимающей семье прожила недолго, так как закрутила роман с хозяином, а хозяйка то и засекла на месте. Ну и не страшно, все равно у него плохо стоял. Зато познакомилась с таким мааааальчиком. (каждое слово вибрирует в теле у Путешественника по-разному. Слово «маааааальчик» растекается по грудной клетке и покалывает в области сердца, вызывая странные неприятные ощущения, как от прикосновения холодного стетоскопа, только в сто раз сильнее). У него и осталась жить. С ним и его другом-студентом. Устроили что-то типа шведской семьи. Пожили так полгода, а потом я Ульриха подцепила. Или он меня. Неважно. В общем, вышла я замуж. Жили-жили, но детей мне не хотелось пока заводить и у нас конфликты на этой почве начались. А потом я встретила Его. Безумного свободного гениального художника из Украины. А он тоже женат был и жил в Мадриде, но в Мюнхен часто приезжал. С ним мы трахались как кролики, так же быстро, много и искренне.

Вторая полоса.

Удивительно ощущать себя женщиной. Даже грудь выросла, за грудь будто крючком потянули вверх и вперед. Главное – правильная осанка, чтоб не возникло проблем со спиной чтобы мужики пялились. Мальчик, наблюдающий закат европейской цивилизации попадает во временную дыру, сидя в самолете. Он не может улететь от этого заката, потому что время остановилось в районе восьми часов и самолету никогда не выбраться на другой уровень.

Хм, кто еще такой этот будущий папаша Ульрих? Может отец моего сына? Нет, отец вот этот. Я больше не Вера я – это я, но я только Вериными глазами. Она не знает меня настоящего, не знает глубин моих сущностей. Лечу из Мадрида в Мюнхен, чтобы быть с ней. Жена догадывается, ей это неприятно. Как-то нервно все это. Неискренне. Внизу реки. Реки – всего лишь извилины мозга какого-то здоровяка. Рыбы, плывущие по ним – мысли, которые иногда достаются нам в улов. Глотать мысли гиганта, вот в чем суть.

Кажется, английское слово sincere (искренний) происходит от латинского sinecera – без воска. Когда-то скульпторы заливали воском трещины в мраморе, что нарушало целостность скульптуры.

Третья полоса.

Хотя отношения эти представляют собой нечто вторичное, первичны же сами культуры, тем не менее, современное историческое мышление рассуждает обратным образом. Чем меньше известны ему жизненные течения (в собственном смысле слова), из которых составляется кажущееся единство хода событий в мире, тем усерднее оно силится отыскать жизнь в переплетении связей и тем меньше способно понять что-либо также и тут. Как богата психология свершающегося меж культурами взаимного отыскания и отторжения, выбора и переосмысления, соблазна и проникновения, наконец – навязывания себя, причем как между культурами, которые непосредственно друг с другом соприкасаются, друг другом изумляются и друг с другом борются, так и между живой культурой и миром форм культуры мертвой, останки которой все еще возвышаются среди ландшафта! И как же узки и бедны представления, которые перед лицом этого связывает историк со словами «влияние», «продолжение существования» и «дальнейшее воздействие»! 4343
  Цитата из философского труда Шпенглера «Закат Европы»


[Закрыть]

Господи, господи, где я? Кто я? Мужик, баба или мысль Шпенглера? Путешественник почувствовал, что земля уходит из-под ног, хотя продолжал сидеть. Он не ощущал себя. Серега, сидящий напротив все так же был глубоко в себе. Путешественник попытался подать Сереге знак, но тот ничего не слышал и не видел. Тогда Путешественник огляделся по сторонам и попытался зафиксировать окружающий мир, вспыхивающий до боли в глазах яркими красками. Он понял, что его уже не существует, и от этого ему стало страшно. Он чувствовал свое тело, но оно ему будто не принадлежало, хотя он мог контролировать свои мышцы. Парадоксальное явление, от которого веет холодом и чем-то ужасающим. Хочется кричать, но голос теряется в ярких пятнах вокруг. «Непонятно, слышно ли окружающим то, что я говорю». Путешественник кричит во весь голос, но ни Сергей, ни проходящие мимо люди не реагируют. Он слышит собственный голос, почему же не слышат они? Но этот слышный только ему голос – чужой и незнакомый. Путешественника охватывает отчаяние. Он больше не существует в этом мире. Есть только видимость, физическая оболочка, а душа ему не принадлежит, она мертва, она уже не душа вовсе, а какая-то попытка души, у которой нет собственного я. Путешественник не хочет сдаваться, он достает телефон и звонит бывшей жене в Мадрид. Если она узнает и услышит его, значит, он еще жив. Жена не берет трубку. Тогда он звонит голландскому коллеге-режиссеру. Услышав приветствие, Путешественник спрашивает, кто же будет заниматься постпродакшном фильма о Марко Поло. Голландец Йос рассказывает о студии. «Значит, узнал, услышал!», – радуется Путешественник, «Значит, я есть. Я есть!». Эти слова продолжают, как мантра повторяться и множиться в нем, когда он вешает трубку, но ликование быстро сменяется недоумением и страхом, так как размножившиеся слова опять начинают расползаться в разные стороны. Слова как улитки липкие, скользкие, их смысл только в том, чтобы поесть, единственное значение «есть» – это жрать, поглощать пищу. Путешественник продолжает по инерции повторять эти слова, но они, оставляя за собой вязкую слизь, вскоре уходят из поля зрения, унося с собой весь радостный смысл. Тогда Путешественник опять хватается за телефон и звонит в Киев матери. Она удивляется звонку. Путешественник сбивчиво спрашивает, что ей привезти из Амстердама. Мама, почуяв неладное, отвечает, что ничего не надо. «Все в порядке?», – спрашивает она. На что сын реагирует новой волной отчаяния. «Мама, кто я?», – кричит он в трубку. «Сынок, ты обкурился?», – уточняет она. Но Путешественник только повторяет вопрос. Внезапно связь обрывается. Серега выходит из прострации и говорит, обращаясь к другу:

– Я договорился с голубями.

На его лице расплывается улыбка. Глядя на Серегу, Путешественник вдруг снова идентифицирует себя.

Мы бродим по кругу, пытаясь отыскать место встречи, до которой остается пять минут. Я боюсь, что мы опоздаем, а они не дождутся и вообще забудут о нас. Роуминг не работает, а дорогу в отель мы уж тем более не найдем.

– Мы тут проходили? – спрашивает Лена.

– Не помню, – отвечаю я, но тут до меня доходит, что проходили и не только что, а еще когда искали кафешоп. Пять минут спустя мы видим корабль на пристани. Нашли! Группа вся в сборе, мы последние.

– И где вы лазите? – с ласковой улыбкой спрашивает Мари.

Виновато улыбаемся в ответ. Еще через десять минут проплываем на катере под мостами и жуем шоколад. Велосипеды машут нам железными педалями из-за буйно цветущих кустов.