Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

Он будто готов ответить на мой вопрос.

– Она так похожа на одну мою знакомую. – Смущенно, но как бы вскользь объясняет он.

Я молча киваю. Этого и следовало ожидать. Показываю ему профайл Натальи. Он смотрит, читает секунд тридцать, отрицательно качает головой. Просмотрев еще около десяти анкет, он просит договориться о встрече пока все же только с Катей. Оставив десять евро за просмотр каталога и свой контактный номер, он выходит в коридор.

Меня так и подмывает спросить, как там его внучки, мои маленькие славные Денис и Николь. Но я сдерживаюсь. Дверь хлопает, закрывшись за Томасом. За окном равномерно, симметрично падает дождь. На часах вечер. Опустившись на диван, я разглаживаю складки на его поверхности и не перестаю удивляться случайностям.

На следующий день иду в лес в одиночестве. Дождь уже не моросит, но все еще приятно прохладно. Влажные листья оставляют мокрые отпечатки на одежде, дышится легко и полной грудью. Сегодня я самодостаточна, мне просто замечательно от этой погоды, я в гармонии оттого, что случаются нелепые, но такие четкие события, когда становиться ясно, что все происходящее имеет смысл, а случайность – это, на самом деле, синоним тайной предопределенности.

Вечером еду в РУХ. Выхожу из дому нарочно раньше: чтобы не спешить, чтобы поймать какое-нибудь чудо. Придумала себе новую медитацию. Перед сном или утром или в любой другой момент говорю простую фразу: сегодня случиться что-то чудесное. Ом намах шивая и гате гате парагате отдыхают. Фразы на таинственном санскрите приятны для уха и души, но что действительно проникает в сердце, так это внутренняя, понятная, выраженная на родном языке уверенность, стопроцентное подспудное знание, предсознание. Но не надуманное, не от ума, а глубинное, сосредоточенное, залегшее в средине, на поверхности почти не отображающееся. Иду по дороге вдоль леса и ловлю вершинные моменты. Леса здесь совсем другие, чем в Австрии, грязнее, стиснутей, но они такие родные…

И метро, холодное, мраморно-железно-пластиковое метро не щемит и двух минут от станции к станции. От родной Лесной до неясной и временами пованивающей Черниговской, в детстве именовавшейся Комсомольской, потом до уютной, пахнущей материей в чистом проявлении Дарницы, до Левобережной – трещины между мирами, до Днепра – самого эпицентра этой трещины, где внизу лодки и рыбаки, умеющие ходить по воде. Да, между Левым берегом и большой водой – местами шебутной Гидропарк, местами трепетные лесисто-каменистые заросли, где можно снова и снова находить новые места. Поэтическая, с большевистским оттенком пушка-Арсенальная, где и милонги, и президенты, и кофейные свидания. Короткая пауза и базарно-телевизионный Крещатик. Чаще хочется избегать его, но временами тут удобно собирать взгляды и составлять из них гербарий. Здесь пересадка на синюю линию. И целых четыре, в данном контексте безликих остановки до Лыбидской, змеистой, многоликой станции. Один конец, много вариантов. Это про нее. И близко и далеко. И шумно и с двориками. И даже вот с театрами. Из стеклянных дверей направо, прямо, наверх, снова прямо. И в РУХ. Звонок в дверь. Еще рано – я первая. Лучше подожду внутри, там приятная мебель, да и в целом обстановка. Посижу на диванчике. Денег вход не стоит, гораздо важнее уверенно заинтересованные лица. Захожу и сталкиваюсь с самим Рождественским. Он «сам», потому что во-первых, один, во-вторых, вызывает интерес. Он вешает на меня частицу взгляда, я выдерживаю, и говорю:

– Добрый вечер.

Спокойно, без восклицательных знаков.

– Добрый вечер, – отвечает Рождественский и улыбается улыбкой присутствия здесь и сейчас.

Хорошо пить лица: высматривать черточки, ощущать вибрации, забавляться контурами, в промежутках ловить слова. Веселые, даже озорные глаза Рождественского лучатся горящими угольками слегка исподлобья. Рождественский – настоящий чертяка. Такое впечатление, что он вечно пьян. Спутанные кудрявые волосы образуют вокруг смеющегося лица мягкий, с намеком на дикость, ареол. Несмотря на внешнюю расслабленность, лицо, пропитанное серотонином и неспешные движения, в его лохматой голове несутся трезвые мысли. Не отводя взгляда, он рассказывает мне о тонетовских стульях, которые стоят в холле. В ответку не отвожу взгляд, но напряженности не возникает. Демон с добродушной улыбкой. Неспешный интеллигент всегда в широком и коричневом. Рождественский рассказывает о драматургии и психической пластичности актеров в своих последних постановках. Слова горной рекой вытекают из него. Рекой, бурлящей подводными камнями, которые с каждым устремлением воды опускаются все ниже и ниже, катятся басом, придавливают грудь, раскрывают всю октаву тембра.

Рождественский сидит на обшарпанном, но все еще крепком стуле Михаэля Тонета, положив ногу на ногу, подперев ладонью лицо, растекшись милейшей улыбкой медового медведя под вспышками фотоаппарата. Вокруг, над винницкими коврами столетнего плетения витают черные бесы Макбета. Их дымчатые фигуры как запахи весенней земли расползаются по ярким узорам на полу (какие там Missoni с их ромбо-полосками, все ж слизано у винницких мастеров!). Пространство РУХа вентилирует души и тела живых. Здесь реинкарнирует антиквариат, здесь оживают Гоголь и Достоевский. Даже спокойные на вид черепахи в аквариуме топают правой передней, разбрасывая гальку по стеклянному дну. Гнутые с помощью пара стулья свешиваются с потолка как задумчивые одеревеневшие стебли. Белые гипсокартонные идолы теснятся среди столов и скамеек позапрошлого века, а их грузные отражения в огромном готическом зеркале (черное дерево щербатым прямоугольником манит заглянуть внутрь) будто подернуты сновидческим маревом. Рядом стоит функциональный арт-объект – Днепр-холодильник, гордый своей новообретенной разбитой лампой (еще бы, вместо какого-нибудь лотка на Птичке она теперь покоится у него на верхотуре). Внутри – холода, снаружи знаменитая ручка по стойке смирно и старые фотовырезки черно-белыми наклейками расползшиеся по поверхности ожившего агрегата.

День за окном рвется сквозь стекла. Мальчики и девочки с пылесосами и тряпками – актеры в еще одном импровизированном спектакле. То там, то здесь. Ни пылинки, ни соринки, только маски на полках вздыхают. Час до прихода зрителей. Растения на подоконниках цветут и колышутся, едва заслышав звуки звонков и голосов.

– Баром надо заниматься, руки не доходят. – Рождественский прячет улыбку в ямках бородатых щек и опирается на барную стойку. Зеленое дерево, вставки-картинки в передней панели с резьбой, а позади стекленеют гигантские бутыли без напитков.

Маски ровным белым рядом папье-маше упадут с книжной полки на несбывшийся бар лицом вниз. Зрители зайдут босиком или в носках в холл, прошепчут пятками в зал. Черепахи топнут толстым с красной каймой копытцем. Троицкий тряхнет кудрявой головой. Действо начнется.

После спектакля я выхожу в темный двор. Внутри все еще звучат свиристрели, еще немного и чересчур. Мистики сверхперформансов должно быть в меру, особенно если живешь в большом городе и работаешь в брачном агентстве. А то придется все бросить и опять уехать куда-то в горы. Одно я, правда, знаю уже наверняка: по программе Aupair больше не поеду. Такого опыта мне хватило.

В понедельник звоню Кате, которая уже успела съездить на уик-энд в Одессу с голландцем Джоном и умоляю ее встретиться с Томасом Циммерманом. Катя фыркает, услышав, сколько ему лет. Я убеждаю ее в том, что никаких подвохов не будет.

– Ну хоть на часик, хочешь я с вами пойду? Как переводчик.

После долгих уговоров Катя соглашается. Завтра в шесть. Ресторан «За двумя зайцами».

– Или нет, лучше «СССР», раз он так ностальгирует, – добавляет Катя со смехом. Я звоню герру Циммерману и сообщаю ему новость. Он воспринимает ее достаточно сдержанно, хотя чувствуется, что он рад.

– Она знает английский?

Только я собираюсь соврать, что нет и добавить, что пойду с ними, он говорит:

– А, впрочем, неважно.

И я понимаю, что буду там лишней.

Через день Катя заходит в агентство и сходу заявляет, что более нелепых встреч у нее в жизни не было.

– После ужина он попросил меня почитать ему вслух, – сообщает Катя. – Достал какую-то книжку и, типа, сорри, дарлинг, но почитай мне вслух хоть два абзаца.

Представляю Катю в красных туфлях на каблуках, ноги под столиком скрещены. Докатилась. Ужинает с сумасшедшим. Полный абзац.

– А я думаю, ладно, хрен с ним, – продолжает Катя, – почитаю, а потом помахаю ручкой.

Он мне протягивает книжку, а там какие-то стихи. Непонятные, но, блин, даже не знаю, как тебе сказать. Торкнуло, я даже сфоткала текст.

– А что же ты читала? – я уже сгорала от любопытства.

– Хлебков, кажется. Поэзия такая. Ну щас, подожди, открою.

Секунд двадцать Катя роется в телефоне, выуживает нужный снимок и читает в трубку:

Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

Где шумели тихо ели,

Где поюны крик пропели,

Пролетели, улетели

Стая лекгих времирей.

В беспорядке диком теней,

Где, как морок старых дней,

Закружились, зазвенели

Стая легких времирей.

Стая легких времирей!

Ты поюнна и вабна,

Душу ты пьянишь, как струны,

В сердце входишь как волна!

Ну же, звонкие поюны,

Славу легких времирей!7070
  Стихотворение Велимира Хлебникова


[Закрыть]

Вот, – добавляет, – непонятно о чем, но так как-то… и он смотрел на меня так пока я читала, просто капец… будто я ему что-то такое рассказываю… но он же ж ни хрена не понимал… он же ж русского не знает! Я спросила, зачем ему это, а он только повторил просьбу.

Герр Циммерман. Хлебников. Все смешалось. И Клагенфурт, и Киев, и Питер. Вечная непредсказуемость, а каждый человек – это целая вселенная. Я была приятно удивлена, нет, не то слово, я была поражена приятнейшим образом. Почему пока я жила в Клагене, мы всего раз ездили к родителям Астер? Почему она ничего не рассказывала о своем отце? На хутор Санкт-Канциан, к нам часто приезжали только родители Берни, которые хоть и были очень милы, но только и делали, что курили наперегонки с сыном и смотрели телевизор. Хотя, какая теперь разница?

Улыбка растекается по лицу и сползает в телефонную трубку.

– И что было потом, Катя?

– Он поцеловал мне руку… несколько раз, гы. И мы разошлись. Странный старик. Но стих меня зацепил, обалдеть.