Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

Проявитель

The process in the weather of the heart

Turns damp to dry.

The golden shot storms

In the freezing tomb.

(Dylan Thomas)6464
  Процесс погоды в сердце Из влажного в сухой. А золотая вспышка Бушует в мгле могилы (Дилан Томас, пер. автора)


[Закрыть]

Путешественник действует на меня как проявитель. Главное – он всегда теплый. Даже когда возмущается, если я говорю: «Ты сегодня так храпел». «Я не храплю», – возражает он и хмурит лоб. Порой волосы на его лице становятся длиннее, чем на голове, но его это не старит. А даже если старит – не замечаю.

Вот так бывает: находясь на расстоянии, мы начинаем поочередно думать друг о друге, перекидываясь мыслями как шариком. Пинг-понг – трещит смс: не спи, я к тебе. Два ночи? Плевать, я ведь проснулась за три минуты до твоего сообщения. Заходи, конечно. Весь день вспоминала твои руки. Наше время, наша ночь. За окном безмолвие. Даже ночные твари затихли. Внутри – трогательная, ебанутая на всю свою взбалмошную голову моя к тебе нежность. Мы обнимаемся и стоим так пару минут. Немного детского радостного смеха. Даже больше смеха, чем слов. Все остальное пусто, лучше всего смотреть друг другу в глаза и глупо улыбаться. Мы похожи на морских котиков, такие же хвостатые в попытке обрести пятую точку опоры. Бесполезно. Летим на кровать. Голые поцелуи на губы друг дружке. Кто больше, кто глубже.

Голос из груди градом

Волосы щекочут

Мягкий

Волосы в губы

Жесткий

Ниже твердый

Я – чертовка-альтруистка. Целую его из любви слышать слово «да» много раз подряд. Такой эротический дадаизм. Делаю это из любви к осязательным ощущениям. Делаю это из любви.

С каждым разом, иногда после долгих несвиданий мне хочется взять и сказать ему: давай так или вот так. Не беру и не говорю. Пускаюсь по хаотичному течению. Вниз-вверх. Влево-вправо. Расстрел. Пряный вкус. И такой восхитительный знакомый момент слияния в объятиях. Стук сердца, дыхание из живота в живот. Дыхание в такт: у него – неведомые дали, у меня – удовольствие каждой клеточкой восприятия. Мне нравится напитываться его внезапным оргазмом. Мое тело, будто волной накрывает, я чувствую сильную пульсацию в животе.

Путешественник делает так, что я начинаю гореть изнутри. Жить ярче. И тогда ветер падает мне на плечи и, продевая тело под лопатками, возносит его в воздух. Мир проносится подо мной в более тонких, более четких очертаниях. Я становлюсь источником наслаждения, самогенерирующим свет, и фонарь мне больше не нужен. Даже в подвале метро легко и спокойно пробираться. Мир вокруг улыбается. Водители оставляют тягучие взгляды в моих волосах, а добрые женщины смеются. Дети вдруг становятся тайными сообщниками, кривляются и машут, а я ломаю фантазии на части и делюсь ими с ними. День становится длинным, а ночь – как короткая буква «а». Глубины и смыслы меняются местами, перетекают из твердых в жидкие. Стойкие убеждения сменяются живыми радужными картинами. Полнится мир. Цепляет мир красивый.

Иногда после такой экзальтации становится грустно. Тогда я плачу. Чувствительность будто наточили о камень восприятия. От такой грусти все же становится хорошо как от горькой крепкой настойки – горячо внутри, влажно снаружи.

Горечь дополняет сладкие, даже иногда приторные и преувеличенные, слишком значимые моменты. Горечь – верная гиря на весах внутренней гармонии. Я источаю горечь. Я – желчный пузырь, из которого начинает течь зеленая ненасытная горечь.

Потом постепенно меня отпускает. Это как трип в немного измененную реальность или как путь, ведущий к внутренним резервам, где всего не счесть – и упоительного счастья и иссушающей печали.

Когда меня отпускает, бывает ломка. Не всегда, но бывает. Иногда все оборачивается мягко и я с головой ныряю в белый пенный мир, чтобы снова один за одним лопать пузыри будней, но после особенно яркого трипа бывает страшно, что какое-то пусть не очень продолжительное, но неопределенное время мне придется сражаться с этими пузырями одной, в своем отдельном пространстве. А хочется опять переживать такие вершинные мгновения. Потом проходит и ломка. Все становиться ровным опять. И я даже начинаю немного бояться вновь оказаться в его пространстве – месте, где царит полный восток: хаос, творчество, спонтанность, непредсказуемые движения и улыбки. Его полуживая машина – храм, где трепещет и бьется как яркий платок на ветру энергия, где подтекает бензин и со скоростью света прогорклое масло сменяется новыми пейзажами в окнах. Путешественник – шаман среди букв и идей. Он хаотично жонглирует мыслями, иногда роняя их на землю, которая готова рождать и рождать, оплодотворенная его семенем. Иногда эти мысли как мыльные шарики улетают в воздух, отчего не делаются менее сумасбродными. Путешественник – осьминог, которому даже не достает щупальцев, он – Шива, вращающий руками, описывающий руками восьмерки. Зигзаги его иногда заплетаются, но он продолжает тренироваться, чтобы не утратить способность жить в полноте бытия.

До новых ночей

И опять это случилось: я открываю глаза, ощущаю привкус металла во рту и легкий спазм в горле. Через минуту коротко трещит телефон. Лежу еще две, змейкой мысль: неужели не спать? Опять? Спешу к телефону: да опять! Это Путешественник быстрыми движениями пальцев, набирающих вот уже третье смс, крадет меня из сна.

Ночь холодными клубами вокруг дома. Я в гостях у тети. Куда деться с островка постели? Тете уж точно некуда. Она ворочается с боку набок. Косым клином поднимает колени, разминает локти, будто готовиться прыгнуть и вцепиться в сон. Но он от нее ускользает. И тетя всем своим большим пышным телом летит в щель между сном и бодрствованием. В щель, так в щель. Надо пользоваться ее временным забытьем, а то лишние вопросы… Вскакиваю, хватаю одежду и за дверь. Туда, в холодные клубы, где уже ждет Путешественник.

Едем купаться? Едем, конечно, едем, в первую ночь октября. Днем стоит уютное желтое раздумье (осень – в сень – сентябрь – брр – аррр – нет!). Пока теплая осень, такая теплая, что днем можно ходить в футболке или маленьком платье. Но когда заходит солнце заметно свежеет. Ночной воздух звенит, вонзаясь в октябрь. В воду его, этот воздух, до самой зимы. А пока – едем купаться, не думая о стихийных ухищрениях. Пальцы жжет кофе, дорога стонет ухабами, ухает выбоинами среди беззубых сосен. Ехать недолго. И озеро внезапно, как удача. Для меня оно привычно и любимо. Часто сюда ездила летом. Путешественник не был здесь примерно столько, сколько я живу. Но это не так важно. Важно, что на озере, наконец, никого нет – ни лодок, ни рыбалок, ни мальчишек, ни водок. Только дымчатая гладь и мохнатые деревья вокруг.

Мы шагаем к воде. Путешественник идет впереди, я держусь за его руку, чтоб не оступиться. Но оступается он. Впереди яма, мы видим ее, но слишком поздно. Он летит кубарем и я, конечно же, следом, да еще и вниз головой. Падать недолго, хотя каждый меряет время по-своему. С нас постепенно слетают обертки, фольга, фантики и мы голыми блестящими леденцами падаем в песок и траву, мокрую от росы. Падать весело, особенно глядя друг другу в глаза. Ощущение движения еще проносится внутри стремительными ýхами, когда мы приземляемся – сначала он, потом я. Хотя я бы еще полетала – это намного лучше, чем ходить. Ощущение полета еще долго живет в теле, заполоняет ум, дразнит мысли. Небо безоблачно. Две луны и одну из них можно разбить. Бросаемся в освежеванную октябрем воду, она нещадно жжет наши тела, ставшие после полета почти прозрачными. Долго не поплаваешь.

После купания Путешественник, для которого вода – родная стихия, вытирает меня так тщательно, будто ревнует ее драгоценные капли к моей коже. Я одеваюсь и едва успеваю сделать несколько шагов вдоль берега, как слышу голос.

– Женя, Же-еееня, сцуко, где ты?

Спотыкаясь, по направлению к нам бредет маленькая скукоженная фигурка.

– Меня зовут Рустам, извините, ради бога, я только откинулся, мля, иду на ДВРЗ. Покажите, куда идти!

К счастью он один, без банды таких же маленьких и угрюмых. Похоже, действительно, напился и заблудился. Нету Жени, не тот район. Брести тебе, чувак, еще и брести совсем в другую сторону. И ступает Рустам с миром, быстро и не оглядываясь. Да и нам пора. Холод пробирается под свитера. Пыл отдан земле и воде. Спасибо этому месту за полную грудь и крепкие пятки. И мы потихоньку уезжаем.

Около четырех утра. В дуплах похрюкивают белки, сосновые иголки пластаются ровным ковром. Лес спит, а нам уже поздно, да и рано еще. Мы в город за чаем и приятным травяным послевкусием.

Благополучно выкатываемся на трассу, триста метров вправо пост ГАИ. Круглолицый, круглопузый служитель зевает и смотрит вдаль – вот едет машина. Серая. С новой крышей и даже лобовое цело. И там двое, наверное, спешат. То, что нужно. И мелькает полосатой палкой. Следом за ним другой такой же – двойник в ремнях и неоновых полосках, им бы танцевать дуэтом, да пузики мешают. И холодно, и скучно, и девкам подарки нужно покупать.

Ах, Путешественник, они тебя понимают. Как не выпить водки после или перед. Они понимают твой тяжелый рабочий день и легкую лесную ночь. Ты же в меру, только лихо. Как всегда. А им тоже нужно, не водка, а твои чаевые. Как всегда. Щетинишься, подмигиваешь. Идешь в холодный пост-каморку. Я остаюсь замерзать в машине.

Дорога, огни, тишина, шелест трав вдоль дороги. Шшш… Один близнец в ремнях сменил другого. Другой устал, пошел подремать в квадратной машинке. Ему сниться сейчас, наверное, молоко и сало. Трогательно так… Но, с-сука, сколько же можно вести душевные беседы на обдуваемом и прозаичном посту ГАИ? Полчаса, пять выкуренных сигарет у тебя, десять замерзших пальцев у меня. Свободны. И даже утро еще не наступило. Хорошо. Так не люблю, когда прекрасная, благородная чернота и золото ночи выгорают в ровно-серый предрассвет. Есть еще время. Тормозим у моего дома, выпиваем сладкий горячий чай и неспешно, с удовольствием потягиваем дым из маленькой трубки. Дерево, зелень, все ощущения будто оживают.

Путешественник уносится в корни слов, в морфологию, в дальневосточные горы – вспоминает армию, своеволия, славословия. Славно так. В последние темные минуты ловлю слова как паутинку – такая, бывает, цепляется за спину, когда едешь на велосипеде между деревьями. Паутинка рвется, слоги остаются и складываются в разные азбуки ума.

Приближается рассвет, карабкается, путается в холоде. Надо торопиться. Трава берет лирическую струну, отпускает ее и на этой одной веселой, сопротивляющейся сну ноте, Путешественник поет мне дивную песню. Мы обнимаемся упоительно, и в утро каждый идет своей дорогой. До новых ночей.

Музыка. Стебли ассоциаций

Приехав домой и перебирая диски с музыкой, я поняла, что во время своего пребывания в Австрии слушала в основном Cocteau Twins. Не потому что безумно фанатела от этой шотландской группы, не потому что у меня не было других компактов (кстати, в доме Штрумпфер-Циммерман был обнаружен диск с лучшими произведениями Моцарта, под который хорошо было засыпать в кромешной темноте), а потому, что пока я слушала эту музыку во мне рождалось что-то новое, как будто моя душа взрослела. Таким образом, я могла, не сходя с места, почувствовать себя на десять лет старше, не потеряв ни минуты реального времени. Есть игра в прятки, а есть музыка в прятки. Иногда мы с детьми взбирались к каменной церкви на ближайший холм. Церковь всегда была заперта, но ее окружала каменная изгородь, а в арках и за каменными колоннами внутреннего дворика было много мест, где спрятаться. Никогда никого. Только мы с Денис и Николь вплетаем свои голоса в сумерки и гоняемся по дорожкам друг за дружкой, оставляя следы в туманах и травах. В такие моменты никакая музыка не была нужна. Но иногда я поднималась к церкви одна и стоя, облокотившись об ограду, слушала Кокто. Внизу тоже было пустынно. Только зеленая шерсть лугов, проступавшая сквозь таявший сахар снега, дремучая пятка леса, горы и асфальтовые линии, ведущие к глазам гор – озерам. Слушая Кокто в поездах, на велосипеде, дома я играла в прятки с окружающим миром – неспешным, величественным, первобытным. Обязательным условием была готовность отправиться в путешествие. Уж к этому я всегда была готова. Окружающий пейзаж служил продолжением эмоций, вместе они творили осознанность нового порядка, очень интимного, тонкого. Снимая наушники, я будто сворачивала хрупкий лист, исписанный тысячами драгоценных, а потому ничего не стоивших букв до следующего раза. Музыка Cocteau Twins была своего рода проводником. Чего и куда я не совсем понимала.

Спустя несколько лет опять слушая песню Milk and Kisses, я села за стол, потянула мате из бомбильи и записала самые верхние ассоциации, возникшие при прослушивании.

Вот они.

В ногах вагона

Через всю маленькую голубую страну на колесах-самостуках диковинные языки, дьявольские трели, ангельские напевы вверх тормашками несутся в уши.

Растекаться вниманием по пейзажу за окном. Только глаза трын-трын вслед мягким деревьям, вишневым пригоркам и курильщикам весенних запахов. Шаги, перестуки колес, звуки баса на нежных певучих переливах, потом взрыв, внезапность, переход в новую сферу, причал к чужеземной пристани, скольжение по узкому каналу крещендо между стаккато и легато.

Музыка, под которую часами можно смотреть на карту мира, блуждать взглядом с северного полюса на южный, от мыса Доброй надежды до Шпицбергена. Музыка, под которую крутить педали велосипеда все равно, что запустить в движение колесо, выпустив из него белку.

Endrosis – osis

Lotella – ella

Endrosis – osis

Vivigeossa – ossa. Крошечный динамит, который, добравшись до слухового аппарата, распахивается, разрывается мириадами звуков. Элизабет Фрейзер играет в прятки с собственным голосом. Эхом в мелкой бухте привычных слов, огромным эхом в широкой гавани своих наречий. Cocteau Twins в подводном мире воспоминаний. Музыка для скрытых и чистых смыслов. Не придуманных от ума, а кристально ясных, истинных, поэтому трудно поддающихся словам. Потоки облекаются во фразы из внутреннего диалога, из ассоциаций кого-то с чем-то или наоборот.

Поиски: находка

Лилии, травы, камни, блики звезд на лицах, дрожь, трепет, муравьи, сближение, маски, снова сближение, открытие, дыхание… Снова сирени, грязь под ногами и удовольствие погружать ноги в эту грязь, которая самая суть земли. Снегопад в летнюю ночь, апрельские вишни под страхом ветра, ореховые извилины грецкого мозга, взмокшие щели расщепленных половинок мандарина. Желтые круги солнечных дисков, прилипших к ресницам.

Попытка объяснить

Сами музыканты может и не подозревают о чем они, потому что просто передают вспененные волны, импульсы, которые слушатель воспринимает интуитивно, взбираясь на самый гребень волны, балансируя на нем лимонные доли времени, падая мягко, перед тем как взлететь на новую волну. Из тех команд, которые, записав энное количество ступеней ни на что не похожей музыки, тихонько отошли в сторону (they caused a fundamental shift in perception6565
  Они послужили причиной основательного сдвига в восприятии (англ.)


[Закрыть] пишут на официальном сайте). А бесконечные образы из перезвонов-перестуков-переливов продолжают выстраивать в восприятии многоуровневую лестницу. CocteauTwins – это музыка случайностей, которые не просто слетаются к ушам аккордами и вокальными партиями, а целыми микровселенными как ростки пробиваются через все пласты сознания.

Записав свои ассоциации, я вспомнила об Александре. Он единственный из австрийских знакомых разделял мое пристрастие к этой музыке. Тогда я отправила Александру по мейлу песню Five Ten Fifty fold из альбома Head over heels и получившийся текст. На что Александр прислал мне песню Know who you are at every age и маленькую сказку в стихах:

Лады

Поутру темных красок

клены пишут узор.

Легок день, но неясен

в сплетеньи обрывков снов.

Спинами тихо трутся друг о дружку коты

среди сердитых сосен

замерли до зимы.

Мех их пушист и приятен

среди зеленых мхов, кошки,

усы пригладив, слушают песни сов.

Вскользь по спине крылатой

троп неразгаданных лет

мчатся они украдкой

чтобы оставить след.

Стих был точно Мирин.

История о времирях

Dear Simon,

Thanks for your nice letter. I was so glad to receive it. You asked if I was born in Kiev, yes I was. Have you ever been there? I’ve never been in West Europe, only in Poland. However, I hope I still have a chance to travel all around the world.6666
  Дорогой Саймон, спасибо за твое милое письмо. Я была рада получить его. Ты спрашивал, родилась ли я в Киеве, да, родилась. А ты был здесь? Я никогда не была в западной Европе, только в Польше. Но я мечтаю объехать весь мир. (англ.)


[Закрыть]

Не менее тысячи знаков, обязательно ответить на все вопросы клиента, ни в коем случае не повторяться и не грубить. Отказывать в переписке с первого письма категорически воспрещается. Отказывать вообще нельзя. Если мужчина девушке не понравился, она все равно обязана отвечать на все его вопросы, пока у него самого не пропадет интерес. Ну а если не пропадет – держаться до победного конца.

Тридцать клиенток, все мои. Возраст от восемнадцати до пятидесяти. Пятьдесят – редкое исключение, только если женщина хорошо сохранилась. И, конечно, пятьдесят – это предел. Предпочтение девушкам до двадцати пяти с длинными волосами и удачным портфолио. Если такового нет – не вопрос, с брачным агентством сотрудничает фотограф. Пожалуйста, вот адрес, можете звонить, договариваться о студийной съемке. Для девушек все бесплатно – фото, корреспонденция, встречи. За все платят иностранные гости. Откуда они? В основном из Америки и Европы. Самых разных возрастов, комплекций, вероисповеданий. Но все они обеспечены. Все ли хотят жениться? Этого мы гарантировать не можем, но вы ведь не против раз-другой сходить в ресторан или даже получить ценный подарок? В любом случае – это шанс хорошо провести время. А там, чем черт не шутит, может, и мужчину подходящего встретите.

Примерно так увещевала новоприбывших клиенток в поисках белых принцев Алла Ивановна, хозяйка брачной конторы «Ирма». Что поделаешь, негров и китайцев никто не хотел. Вот белый, в меру упитанный американец или англичанин породистых кровей – это да. Хотя, в конце концов, за все платят они, а девушкам даже письма писать не надо, для этого есть мы: Аня, Ира и Наташа. Для них мы сидим в душном офисе все лето напролет и переводим с английского тонны строчек в день, а потом отвечаем минимум на двадцать писем. Что сверхнормы – оплачивается дополнительно. Все честно.

– Главное, девочки, соблюдайте правила, чтобы не было штрафов, а то буду из зарплаты вычитать, – говорит Алла Ивановна. Ее накрашенный рот брезгливо кривится на слове «штрафы». Тучная фигура, неспешная походка. Она как торжественная слониха несет на толстых ногах свое пожилое тело, а хобот ее нацелен на одно – на деньги. Алла Ивановна умеет их зашибать. Ее огромный рыжий сын возит мать через подольские раскаленные улицы на новенькой Ауди. Алла Ивановна немного задыхается от жары, но заботливый Сеня включает кондиционер в машине и даже делает радио потише. Мама – инвестор, двадцатилетний сын – директор брачного агентства. Замечательнее всего то, что обоих мы видим редко. Еще лучше, что, несмотря на отсутствие кондиционера у нас в офисе есть большой мягкий диван. Когда надоедает вести переписку, можно поваляться.

Поначалу мне нравилась моя работа. Было очень интересно рассматривать лица девушек на сайте московской брачной конторы «Агафья», с которой сотрудничала «Ирма», вчитываться в письма преуспевающих бизнесменов среднего возраста, стариканов на пенсии, юных искателей приключений, самых разных мужчин, которые, выбрав из огромного каталога пару-тройку девиц, садились строчить им длинные письма. Если не с первого, так со второго письма было видно, кто чего хочет. Старики никуда приезжать, а уже тем более жениться не собирались. Якобы преуспевающие мачо готовились в очередной секс-тур. Неуверенные в себе клерки и инфантильные романтики со склеенными сердцами, кажется, не совсем понимали, кого и чего они хотят. Были и персонажи, которые боялись спокойно встретить старость, и жаждали оттянуться по полной перед грядущей потерей сил. Удивляли только совсем молодые люди, за исключением американских солдат, служивших в Ираке. То ли парни наслушались легенд о славянских красавицах, то ли пребывали в поиске настоящих женщин так непохожих на их эмансипированных соотечественниц. Изредка случались эзотерики, которые писали о родстве душ, пользе духовных практик и прочих вещах, явно обусловленных сексуальным голодом.

Почти никто из девушек не интересовался тем, как идут дела на брачном фронте. Большинство из них зарегистрировалось, потому что бесплатно. Единицы действительно хотели замуж за иностранца. Среди единиц, которые регулярно наведывались к нам, просматривали фото и письма мужчин, и сами отвечали на все их вопросы, были Наталья и Катя. Эти две знали, чего хотели, а хотели они материального благополучия.

У Натальи пять лет назад от рака умер любимый муж. Дети выросли, у них были свои семьи. Наталья, по профессии экскурсовод, не раз бывала заграницей и вполне представляла, что ее ждет, если все же посчастливится найти нового супруга. Каждый раз она приходила с надеждой в глазах, шутила и благодарила нас за быстро написанные письма. Морщинки вокруг ее больших лучистых глаз тонкими веточками расходились к вискам и путались с рыжими волосами. Аккуратно, всегда неярко накрашенные губы, улыбались так, будто их только что поцеловали. Наталья с энтузиазмом отвечала на каждое письмо. Периодически встречалась с приезжавшими кавалерами и даже пару раз ездила к одному из них в Англию.

Катя, громкая и блестящая как саксофон, наведывалась к нам не реже Натальи, несмотря на то, что жила в Чернигове. Одна из самых популярных в нашей конторе девушек, она успела поработать моделью, но теперь не занималась ничем особенным, так что время для частых визитов у нее находилось. И если другие девушки редко переходили с виртуального уровня на реальный, то есть только переписывались с иностранцами, то Катины поклонники уже спустя несколько недель переписки начинали готовиться к поездке на Украину. Катя встречалась со всеми, но в качестве настоящих кандидатов для брака рассматривала только двоих – британца Роберта и американца Шона.

Когда Роберт приехал в Киев, Катя переселилась к нему в арендованные на Бессарабке апартаменты и забыла обо всех своих ухажерах. Они с Робертом даже заходили к нам в агентство с конфетами и шампанским. Катя хвасталась новым мобильным и вышиванкой, купленной на Андреевском за три тысячи гривен. Долговязый, аристократического происхождения Роберт снисходительно улыбался, но не отводил от Кати влюбленного взгляда. А ее совсем не смущало, что он в свои неполных сорок был уже три раза женат, в том числе на русской – влюблен то он теперь в нее. Конечно, влюблен. В чем же еще проявляется любовь мужчины как ни в материальном аспекте. Любит, значит, дарит. Перед самым отъездом Роберта домой Катя позвонила в агентство и сообщила, что он сделал ей предложение и презентовал кольцо с бриллиантом.

Едва улетел в туманы Роберт, как из Большого Яблока прибыл Шон. Этот фрукт был с другого поля. Он не стал водить Катю по уже приевшимся ей киевским достопримечательностям. Пробыв в городе всего три дня и обеспечив Катю макбуком, он увез ее на Канары. Катя вернулась через неделю загоревшая, посвежевшая, счастливая и вручила нам деревянную рыбу – сувенир с островов. Шон пока не делал ей предложения, но время они провели чудесно и, конечно, он приедет еще, как только закончит работу над крупным музыкальным проектом. Да, кстати, Роберт звонил, как раз когда они нежились на пляже. Шон взял трубку, Катя только отошла к воде. К сожалению, Роберт расторг помолвку, не поверил, что Катин брат безупречно говорит по-английски с легким нью-йоркским акцентом. Зато Шон только посмеялся над всей этой историей. Рассказывая это, Катя вздыхает, проводит молочно-шоколадной рукой по длинным русым волосам и интересуется, не написал ли ей еще кто-нибудь за время отсутствия. Узнав, что написал голландец Джон, который как раз находится в Киеве, Катя соглашается на встречу.

Новый, горячий как глинтвейн день. Пряностью корицы и кардамона веет от пыльных высохших улиц. Я иду на работу по улице Нижний Вал, зажав подмышкой бутылку минералки. Летний день полый, как холм из сказок о Мерлине. В нем хочется укрыться, вместо того, чтобы работать.

«Сегодня двадцать писем и баста», – решаю я по дороге в агентство. Двадцать раз по двадцать предложений, сложенных из тридцати букв латиницей, а потом на йогу, сбросить с себя все слова, растрясти образы девушек, на письма которых придется сегодня ответить. Иду медленно, мысленно уже в «собаке мордой вниз». Тазобедренные суставы раскрыты, пятки прижимаются к полу, голова тянется вниз, позвоночник выпрямляется. Внезапно мне так хочется постоять в асане прямо сейчас, не дожидаясь вечера, что я сворачиваю в подворотню, выбираю место на траве возле детской площадки и складываюсь в горку. Зачем ждать вечера, если можно сделать себе приятно утром, когда еще не слишком жарко, когда голова еще не заполнена английскими предложениями о встречах и прощаниях, когда до начала рабочего дня осталось минус двадцать минут. Я опаздываю, но плевать. Не думаю, что боссы в офисе. Проделав пару раз сурью намаскар, поприветствовав солнце, иду на работу.

– Тут звонил какой-то немец, спрашивал, можно ли встретиться с Катей, – сообщает мне коллега Ира. – Я предложила ему зайти. Сказал, что к пяти будет.

О, хоть какое-то разнообразие. Заходят они редко, но если заходят, это всегда забавно. Они просматривают каталоги и выбирают девушек. Их тешит сама мысль о том, что ни одна не откажет. Обычно те, кто заглядывает, среднего возраста, они готовы ждать, если понадобиться, но в их глазах читается жажда, похожая на пустыню. Они готовы проглотить, едва жертва замечтается. Они как огромные ящерицы, выжидающие мух на раскаленных камнях. По крайней мере, все, кого мне удалось пока увидеть, были такими. Интересно, каким будет сегодняшний.

За весь день никто из начальства не появляется. К вечеру начинает накрапывать дождик, становиться легко дышать. Открываем окно на распашку и свежий воздух врывается оживляющим потоком. Хорошо. Письма пишутся легко и быстро. Выполнив норму, закрываю сайт «Агафьи» и листаю страницы. Сегодня пятница, а каких-то определенных планов на уик-энд нет. Вернее только частичные. Побег из цивилизации на озера, картошка на костре, мятный чай с послевкусием дыма и земли, приятная компания кого-то из друзей. А вот на вечер хочется чего-то для души.

Захожу на сайт РУХа, центра современного искусства, как его называют. Проще – одного из самых неординарных театров в Киеве. Назавтра там «Зангези» – сверхперформанс по мотивам Велимира Хлебникова. Бобэоби пелись губы. Решено. Завтра в РУХ. Только я закрываю страницу, как раздается звонок в дверь. Ира идет открывать. По первому шагу становиться ясно, что к нам заглянул иноземный искатель приключений. Еще два шага, гость переступает порог комнаты. Я поднимаю глаза и вижу герра Циммермана, отца Астер.

– Hello, – говорит он и останавливается посреди комнаты. Он смотрит на меня сквозь толстые стекла очков и улыбается. Кажется, не узнает.

– Guten Tag6767
  Добрый день (нем.)


[Закрыть], – медленно отвечаю, все еще не веря своим глазам.

— Oh, Sie sprechen deutsch6868
  О, вы говорите по-немецки (нем.)


[Закрыть], – радуется герр Циммерман.

Ёклмн, что же он делает здесь? Шестидесятилетний именинник, уставший от жизни, худой как щепка, печальный старик. Чувак, у которого жена с подтяжками на лице и нарисованными бровями, и дочка-астероид. Такой замкнутый в себе, втайне презирающий своих никчемных родственников дедуган. Он улыбается? Он улыбается! Невероятно. Я еле удерживаюсь, чтобы не сказать: «Здравствуйте, герр Циммерман, как там Клагенфурт?». Чтобы не спросить помнит ли он день своего шестидесятилетия, зятя-симпсона, торт с фотографией четырехлетнего мальчика, канапки с ветчиной, тягостный зимний вечер. Зачем напоминать ему о малоприятных моментах? Он каким-то образом очутился в Киеве и хочет отдохнуть. А я здесь чтобы помочь ему.

Во мне просыпается чувство солидарности. Я против его пластиковой жены, я против его плоской дочери, хотя бы потому, что мне, так же как и ему было уныло в тот день его рождения, в один из первых австрийских вечеров самой длинной и самой удивительной зимы.

– Ja. Kann ich Ihnnen helfen?6969
  Да. Могу я вам помочь? (нем.)


[Закрыть] – спрашиваю и получаю утвердительный кивок.

Герр Циммерман сообщает мне, что его зовут Томас, и что он хочет познакомиться с девушкой по имени Катья.

– Кайн проблем, – улыбаюсь и подмигиваю, – кайн проблем, все, что вы хотите. Вы же наверняка зашли, чтобы посмотреть и на других девушек?

Да, радостно кивает Томас. Понимаете, я когда-то жил полгода в СССР, мне сейчас очень хочется вспомнить все.

– Вы приехали пожить здесь? – спрашиваю я, удивление готово выплеснуться, приходится сдерживать себя что есть сил.

– Ну не совсем, – мнется герр Циммерман. – Я приехал на десять дней.

«Мне очень нужны новые впечатления» – читаю между слов. «Я скоро умру, мне так кажется, но это меня не печалит. Хотя, конечно, страшновато. Последние годы мне было ужасно скучно жить. Да и вообще вся жизнь была не очень веселой. Все так стандартно. С тех пор как я вышел на пенсию, все стало еще более предсказуемым. Вы можете думать, что это седина и бес, но это лишь отчасти соответствует истине. Мне так и хочется вернуться на момент в молодость, даже скорей в детство и опять ощутить себя собой, а не старым хрычом, который способен только на протертый суп и прогулку в парке. Жизнь в атмосфере, где тебе ежесекундно напоминают об этом, невыносима. Девочки – самый банальный, признаю, банальнейший, но, майн готт, самый верный способ прийти в себя. Во всяком случае, это то, что мне нужно сейчас».

Герр Циммерман смотрит на меня выцветшими серо-желтыми глазами. Только широкий нос напоминает мне об Австрии, об Астер и о горах. В остальном его облик – само воплощение сопротивления и стремления. Вернее устремленности вовне. Этот старик пытается спастись от себя, потому что ему так скучно. Эффективность, быстрота, скорость сто мегабайт в час, весь каталог как на ладони. Томас просматривает страницы, едва сдерживая волнение. Он редкий гость. Он не как все остальные. Ему не нужны приключения, не нужен секс, не нужны совместные путешествия. Ему нужно доказательство себя. Уверенность в том, что он может, как мог, возможно, в молодости совершать антирациональные, интуитивные поступки, наслаждаться моментами спонтанности и встречать на своем пути действительно новых людей. Не серую массу, не бюрошных букашек, не вежливых сограждан втайне затерянных среди денежных знаков, а людей открытых и свободных.

Я знаю, что Катя откажется от встречи с ним. Он слишком стар. У Кати лимит – до сорока пяти. Интересно, почему он так хочет увидеть именно ее?