Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

21

Когда Мири подошла ко мне в холле университета мы увиделись в третий раз. Едва она успела прикоснуться мягкими губами к моей щеке, как позвонил папаша Берни и вопросил, где я запропастилась. Было девять вечера, и почти все автобусы в Клагенфурте уже не ходили. Австрийское законодательство беспокоилось о здоровье граждан-работников, поэтому Берни забирал меня после курсов на машине.

– Приезжай ко мне в гости в субботу, сможешь остаться на ночь, у меня кровать большая, – с улыбкой сказала Мири и лукаво подмигнула миндальным глазом.

Я внезапно ощутила сильный голод и вспомнила, что у меня в сумке в одном из бесчисленных кармашков затерялись орехи.

– Давай созвонимся, – ответила я своей новой знакомой и подумала, что никак не могу вспомнить, кого она напоминает мне своим наивным взглядом, легкими словами и ровными рядом белозубья.

В двух метрах от центрального входа топорщил усы в ожидании Берни, его лысая голова в тот день болела, поэтому он встретил меня колючим взглядом и, едва я села в машину, нажал на педаль газа.

Двадцать две минуты до дома он говорил по телефону сосвоим другом Андреасом. За время моего жития в семействе Андреас заходил уже пару раз на завтрак. Я еще наполовину спала за чашкой белого кофе среди нарезанного сыра, ветчины и хрустящих булочек-земмелей, когда Андреас открывал дверь, впуская за собой собак Сэнди и Сэма, и освещал помещение улыбкой (стояли сумрачные утра, сыпал вслепую снег и колыхались от ветра горы). Андреасу не было еще тридцати. «Oн болтает как баба», – говорила о нем Астер. «О боже, как бы мне хотелось, чтоб ты была такой!» – Шептала про себя я. А Андреас выпивал пол-литра кофе, съедал несколько булочек, курил Голуаз, шутил, говорил очень быстро, и все это с безграничным итальянским радушием. «У него дядя живет на Сицилии», – рассказывал мне потом Берни, подмигивал при этом, а еще позже мы пили великолепное дядино вино, разливая его по стаканам из десятилитровой фляги.

По пятничным (а для детей пряничным, они ездили в гости к бабушке Циммерман) вечерам Берни с Андреасом встречались в кнайпе на заправке недалеко от Клагенфурта, чтобы сыграть пару партий в «шнапсен» (а по-нашему – в «дурака»). Они много смеялись, курили и пили пиво, а тот, кто проигрывал, платил по счетам. Развлекались, одним словом, по мужски-австрийски-каринтийски.

Вообще, через месяц-полтора увиденного и услышанного я пришла к выводу, что австрийских мужчин можно разделить условно на два типа.

Первые мордасты, круглы, румяны и тонкороты (очень домашне-откормленного вида). Вторые худощавы, высоки, тоже румяны и тонкороты (очень спортивного вида). Берни относился к первому, Андреас – ко второму типу.

Австрийские женщины тоже двухтипны. К первому типу относятся объемные, высокие и дородные. Как правило, они обладают недюжинной силой, хладнокровным нравом и высокоразвитым материнским инстинктом. Ко второму типу относятся хрупкие маленькие женщины с то ли прокуренными, то ли от природы грудными голосами.

Конечно же, внешний вид австрийцев обоих полов варьируется в зависимости от возраста и образа жизни. Так, цвет лица мужчины-австрийца, который курит по две пачки в день, а за обедом кушает шницель с картошкой и пивом, тяготеет к бело, а то и серо-желтовато-красноватому оттенку. Лица австрийцев, ведущих более спортивный образ жизни и регулярно катающихся на лыжах, коньках и санках искрятся безморщинным оливково-розовым здоровьем и белыми улыбками (последним, кстати, могут похвастать даже сильно курящие австрийцы). Безусловно, исключений немало. Эдди, например.

Так думала я под шинное перешептывание и шорохи Штрумпфера в машине. Дорога мягко шуршала, и на двадцать второй минуте нас уже встречал лай собак у темной калитки.

22

В следующий раз, когда я пришла на курсы, аудитория была еще закрыта и у дверей ждала одна только Виктория.

– Добрый день, – поздоровалась она со мной по-русски. Ее глаза за толстыми стеклами очков усмехались.

– Что новенького? – поинтересовалась я.

– Собираюсь скоро съездить в Белград, – она говорила уже по-сербски (в прошлый раз я попросила ее об этом, чтобы запоминать сербские слова).

– Хотелось бы с тобой, да визы нет, – сказала я по-русски (и она хотела запомнить русские предложения).

Она кивнула и сказала:

– Хочешь, сказку расскажу?

Я хотела.

И Виктория, достав блокнот и одним глазом подглядывая в его нутро, начала читать:

Сорока и лиса

Однажды бежала по лесу лиса. В это время в лесу охотился человек. Завидев лису, он хотел было вскинуть ружье на плечо и спустить курок, но, когда она подбежала поближе, он замер, испугавшись ее красоты и свободы. Это длилось недолго – секунд десять. Охотник опомнился: вынув серебряную серьгу из уха, он зарядил ею ружье да и пальнул по лисе. Серьга была не круглой, а прямой и острой как игла и вмиг проткнула лисе ухо, а та взвилась прямо к небу, вдруг обмякла, опустилась на траву и утихла, но потом встрепенулась, встала и побежала. Серьга угодила прямо в центр ее жизни, но не разорвала его полностью, а только задела, так что с этих пор лиса перестала стареть.

Охотник помнил о лисе долгие годы, до самой смерти, и, хотя ему и удалось встретить ее еще несколько раз, убить он ее не смог. После нескольких неудачных попыток заполучить лисицу, человек забыл свое имя, и весь остаток жизни прожил безымянным садовником при дворе некого герцога.

А лиса еще долго бегала по лесу. Сколько точно – никто не знает, но не исключено, что пару сотен лет. Бегала лиса, бегала, и как-то раз ее заметила сорока. Сорока вылупилась полторы весны назад и успела за это время украсть два кольца, одну запонку и половину несчастной любви.

Сначала птица заметила серебро. Маленькая серьга потускнела и истончилась, но у сороки глаз был наметан, она сразу уловила знакомый оттенок и волнующее приглушенное свечение. Только потом она определила, что свет исходит из уха лисицы.

Сорока не могла совладать с собой. В один миг на нее обрушились знания сотен лет, запах крови умирающих в зубах лисы зверей и жажда обладания.

Точность – правый глаз сороки и смелость – левый спохватились и вместе ринулись вниз. В одну секунду сильный клюв выдернул помутневшее, но все еще крепкое острие из уха лисы. Крылья захлопали черно-белым заревом, и сорока взмыла вверх, на высокий ясень.

Это было последнее, что почуяла и увидела лиса. В тот же момент шерсть на ее теле из буро-рыжей превратилась в серебристо-седую и осыпалась. Лиса упала замертво на зеленую вековую землю.

– Ну а мораль этой сказки-то в чем? – Усмехнулся откуда-то из-за моей спины Юрий.

Виктория захлопнула блокнот и опять смотрела на мир из-за толстых очков.

– А мораль каждый сам себе придумывает, – сказала я.

– Вот как… – На лице Юрия мелькнула мимолетная слабость, смешавшись с кислотой лимона, очевидно съеденного им когда-то в детстве.

– Everything’s got a moral if only you can find it3030
  Во всем есть мораль, только надо уметь ее найти (Л. Кэрролл, «Алиса в стране чудес»)


[Закрыть]. – Откуда ни возьмись за моей спиной возник профессор Шнеевайс.

– Вы теперь будете преподавать нам и английский? – усмехнулся Юрий.

– Нет, я просто перечитываю Кэрролла. – Ответил тот с достоинством и увлек всех в аудиторию одним мановением своих длинных пальцев. Это движение резко контрастировало с его сутулой спиной.

Мне понравилась сказка Виктории и то, что она захотела рассказать ее именно мне, порадовать, развлечь. Как будто она знала, что во мне что-то возрождается, когда дотрагиваются до моей души. Это происходит

когда читаешь ловкие слова

когда слышишь и видишь милых сердцу людей

когда тело просыпается и начинает петь

когда видишь на часах 00:00

когда наблюдаешь движение пламени

когда смотришь, как улыбается ребенок

когда улыбаешься ребенку

когда спускаются сумерки

когда проезжаешь в машине мимо цветущих вишен в темноте.

Все это разглаживает смявшуюся, скукожившуюся душу и проходит через нее как мягкий летний дождь. Только иногда об этом забываешь.

Один раз, возвращаясь из Мюнхена, мы с Никласом решили доказать себе, что можем делать то, что хотим, вопреки «нужно» и «должны», и свернули с трассы, ведущей в Гессен, на баварскую дорогу, которая через час начала петлять и сверкать, через полтора наполнила сердце легким недоверчивым ликованием, а через два привела все-таки в сказку под названием Нойшванштайн.

Замок возвышался, пенясь облаками над прозрачным озером-слезой, взмывая вверх и взрываясь золотом.

Носы наши дышали Воздухом, а тела двигались по Земле.

И все было как во сне, но мы едва ли спали. И шли кругами, разглядывая горы и то, что лежало у их подножия. У Альп толпились домишки, а люди семенили внизу, покоренные силой вершин.

Мы подустали и залегли на скамейке у холодной воды. Мы занимались любовью и головокружили воздух своим дыханием.

Сверху на нас смотрел новый камень-лебедь, выстроенные в восемнадцатом веке Людвигом Вторым на деньги казны. Красота требует жертв, наверное, говорил себе Людвиг, и возводил прекрасные полувоздушные замки, оставляя баварцев без масла на хлебе. Говорят, что он утопился в озере, на берегу которого мы лежали.

Я кричала, тронутая красотой этих вод. И вдруг мимо шли туристы, и я немела, а все внутри меня разрывалось от крика радости.

Пробыв у Нойшванштайна два часа, мы сели в машину и укатили из сказки, утопая по лобовое стекло в нахлынувших облаках.

23

Проснулась рано, хотя и легла поздно под пение соловьев. Николь кашляет наверху. Бедный ребенок, которого заставляют курить. Я не спешу вставать, сегодня суббота. В полудреме мне видится такая картина:

Высокая церковь с колоколами, построенная в XII веке. В ней комната без окон, где-то на уровне третьего этажа. В комнате стоит большая кровать, на которой соединяется любовная пара. Бьют колокола. Я вижу все словно в разрезе. Над комнатой большой бородатый звонарь раскачивает стопудовый чугунный язычок. Почти гринуэевская картина не имеет ничего общего с богохульством. Только бесконечное движение и ритм жизни.

Звонит будильник, просыпаюсь окончательно. Беру с полки «Дневник гения» Сальвадора Дали. Ломоть арбуза с обложки «Внутриатомного равновесия лебединого перышка» вызывает разные звуки в желудке. Даст Бог, и я отведаю еще в этом году крымских арбузов! Тоска по родине и жажда неведомых тосканских земель создают внутримолекулярное равновесие, перышко щекочет весы. Думаю о предстоящем месяце и во мне проносится что-то похожее на маленькое утро, на новорожденную любовь.

Среди моих новых знакомых – две рижанки Наташа и Лена, студентки по обмену. Они живут в Клагене в женской монастырской общаге и изучают экономику в университете. Они хохочут, что хотят покорить местных баронов, купить сапоги за четыреста евро и увидеть Венецию и Вену.

Они мне нравятся, потому что/хотя чем-то напоминают москвичек.

«Потому что» Москву я люблю, она для меня всегда значила веселье и отдых, даже если приходилось там работать.«Хотя» многомиллионный город обязывает защищаться, разбираться в моде, немного брезговать просторечием и провинцией.

Это описание весьма приблизительно, ведь я знаю Лену и Наташу совсем недавно. Сегодня еду к ним в гости. Обещали познакомить с парнями из Харькова. Но это ближе к вечеру, а пока на улице чудный день. Передо мной открыты дороги, можно уезжать и возвращаться, уезжать и возвращаться опять.

24

– А какой ты, город?

– Теперь я каменный.

– Город, а город, стань ко всем задом, а ко мне передом.

– Кряхть-кряхть-тяхть-тяхть. Крум-рум-рум. Рвям-нрям-ням.

– Вот теперь я вижу, какой ты есть.

– А нравлюсь ли я тебе, чужестранная девица?

– А вот это уже, городочек, другой вопрос.

Клагенфурт, по-словенски Целовец, лился в восточную от Вертер-Зе сторону. Он вырос обычно сложенным, заурядным городом, в котором можно было отыскать приятные черты. Марктплац, скажем. Самая центровая площадь, от которой, как от глаза ресницы расходятся тонкие замагазиненные улочки. Сердце Клагена – итальянская мороженная, расцветающая прохладцей по теплому полудню в апреле. Бачио, любимейшее лакомство: нежно какао и тверд орешек, сорванный в лесу. Люди под теплыми пледами нежатся на солнце, сидя за ломкими столиками. Я иду от вокзала к центру, постепенно становится жарко, так что приходится снять куртку. В рюкзаке – Дали и клочки зимней травы. Рижанки ждут меня за столиком, попивая лате.

– Мы звонили парням, они должны подойти, – вальяжно расправляет прямые русые волосы Наташа.

– Как учение? – спрашиваю и заказываю чашечку лате макьято.

– Хорошо, – Лена сладко потягивается и дарит взглядом доброжелательность.

Мы нежимся сначала в ее взгляде, а когда она закрывает глаза, то просто под кофейным солнцем.

Спустя несколько минут, откуда ни возьмись, возникает молодой человек богатырской вышины и ширины. Он одет в джинсы и свитер, который, как язвительная усмешка рот, пересекает кривая молния.

Пахнет свежими орехами и приближающимся ливнем. На лице молодого человека посреди свежей щетины рождается улыбка, и он садится за столик рядом с нами.

– Привет, Тим! – говорят ему Лена с Наташей.

– Давно тут сидите? – спрашивает Тим грудным басом.

И мурашки по коже.

– Не настолько давно, чтобы забыть, где мы, но достаточно давно, чтобы согреться. – Отвечает Наташа. Ей также идет ее имя, как маленьким пушистым гусёнышам название «утки», но оно воспринимается как должное и привычное.

А Тиму шло его сымпровизированное имя. Волосы спускались на его лицо гладкими неровными прядями, прорастали неспокойной тенью на щеках и подбородке, черным леском окаймляли веки, и все его тело было наполнено силой.

Мы засыпались шутками с ног до головы, продолжая пить мягкий кофе уже внутри мороженной, и слушали шепот ливня. Через полчаса к нам подсел Влад, сосед Тима по комнате. Они оба жили там же, где и Мири—в Крумпендорфе, в пяти минутах езды от Клагенфурта, и писали дипломную работу по информатике и программированию. Влад оказался еврейским мальчиком, и я сразу вспомнила рассказ Философа о том как многие евреи воспитывают детей.

Фастфуд-забегаловка, мороженое, падающее из рук расшалившегося парнишки в кипе. Бородатый худосочный папа продолжает сидеть за столиком, лишь сдвинув слегка брови, молча переводит взгляд с замершего сына на жену. Та грозит отпрыску пальцем и идет покупать другое мороженое. Похоже, с Владиком в детстве обходились подобным образом. Круглое лицо искрилось каким-то добрым самодовольством, а движения напоминали повадки сытого ленивого кота.

Летели минуты под ливнем, и, кажется, мы где-то даже раздобыли зонтики и добрались до автобусной остановки. Тим ехал на велосипеде, и его лицо укрывали свежие порывы первой весны, подкравшейся к прохладному еще вечеру.

25

Философом я называла своего преподавателя, который читал философию в вузе, где я училась. Мы часто возвращались домой вместе, так как жили поблизости.

Учитель родился в далеких горах, составленных из угля и неба. Никто из моих знакомых не ездил туда кататься на лыжах или писать стихи о снежных вершинах. Я тоже ничего не знала об этих краях. Учитель лишь рассказывал, что он прожил там огромное чумазое детство, наполненное детьми гор – звездами, яркими как фосфор, дымящийся над костями умерших львов, и с ароматом табака во рту.

Упоминал он и про иберийскую девушку, которая учила его и его друзей своему родному языку, проходя между рядами парт, за которыми они сидели. И по одному движению ее бедер в красной юбке они понимали, что значит по-испански любовь. Учитель был похож на волка, прошедшего тысячи километров, узнавшего запах трав и вкус крови и, в конце концов, прирученного. Он умел прикасаться к людям таким особенным образом, что на месте прикосновения вырастал цветок-одуванчик. В одно мгновение он расцветал, желтел и разлетался воздушной сединой под ветром из губ Философа. Так он поймал меня. Прикосновением. Подушечками пальцев он дотронулся до моей руки и мягко заглянул в мои слова. Слова запнулись, упали и разбились на мелкие осколки. Позже я сделала из этих осколков зеркало, в котором отражение никогда не менялось и оставалось невидимым на протяжении долгих лет. Он не стремился оправдать свое властное имя, но обладал уникальным миром, в котором царили, сменяя друг друга, как день и ночь, любовь и печаль.

Как-то раз, когда небо готовило себе обед, а Земля служила ему сковородкой, на которой плавились и потрескивали тысячи людей, то есть дело было летом, мы возвращались домой, прячась между кудрявых сосен. Густой хвойный запах невозможно было уловить обонянием, зато он создавал прочную завесу прохлады. Нас провожала в путь шершавая, как язык кота, дорога. Как только мы проходили определенное расстояние, она сворачивалась позади нас в клубок и обрастала деревьями, так что не видно было, где конец и где край.

Где-то глубоко в небе птицы соревновались в красоте голоса, и перья их крыльев заслоняли облака.

– Все вокруг может стать книгой, и в наших силах решать, кому будет принадлежать авторство – нам самим или кому-то неизвестному, – говорил Философ, и в этот момент асфальт под ногами шелушился бурно-рыжей листвой. Я никогда не записывала слова Философа на бумагу, они просто ложились на мои ладони, прилипая к ним, как мед к лапкам насекомых.

Вот так проявлялась пленка еще одного дня, и пахло другим восприятием.

– Мы можем уехать домой сейчас, а можем подождать, – сказал Философ, и я согласилась на последнее.

В жажде нового я всегда сплетала сетки ожиданий, хотя сам этот процесс ненавидела. Но он был моим учителем, и пыль вздымалась вдоль раскаленных дорог, оставляя за собой длинный мутноватый след.

Философ долго молчал, прежде чем дать ответ. Этот человек был снаружи и в то же время внутри. Непринужденно смеясь в разговорах с людьми еловым, немного устающим с каждой минутой смехом, он очень легко превращался в забвение, в молчаливого путника.

Казалось, что завтра мы проходим здесь в лесу, мимо крестоносного кладбища, и что вчера мы оставляем следы в спутавшейся траве. Но в соснах щебетали птицы, и дятлы искали пищу в коре деревьев, а чтоб совсем развеять сомнения в реальности происходящего пролетавшая ворона, оставила белый грязноватый след на моем плече.

Философ сказал мне:

– Ты любишь смерть, и она на тебя зла не держит. Узнай о ней как можно больше, но не приближайся.

– Мы ведь и так узнаем о ней все больше с каждым шагом, – я удивилась и не сумела выразить словами свои настоящие мысли. А думала я о поре предстоящего безарбузья и о том, что по этой дороге можно идти только вперед.

И тут Философ рассказал мне свой сон. Хотя, возможно, это был не сон, а день из жизни, или фантазия, или любовь к сказкам.

Вот что он поведал:

Я проснулся летним утром. Солнце, немного обузданное оконным стеклом, не палило, как это бывало иногда, а лишь проливалось прозрачной дорожкой на пол. Пылинки летели к свету белой стаей. Я протер глаза и сел на кровати. Было тихо. Я вышел из спальни. В гостиной мерно тикали часы. Оглядев комнату, я испытал сильное желание выпить чашечку кофе. Отчего-то было слишком тихо. На кухне урчал холодильник и этот звук был настолько привычен, что никто уже не обращал на него внимания. Это машинально пришло мне в голову, и я удивился такой мелкой мысли.

Чайник закипел. Размешивая кофе, я разглядывал белую, приобретающую сахарный вкус пенку. Потом сделал большой глоток. Еще до того, как возрождающая жидкость достигла желудка, я ощутил невероятное чувство свободы, своего рода полета. Возможно, такое ощущение возникло из-за пара, спешащего от горячей чашки вверх, в спокойный воздух.

Выпив напиток, я начал одеваться – нужно было зайти к другу, отнести ему починенные часы. Я любил копаться в механизмах, равномерный ход колесиков и ровное постукивание завораживали меня с детства. Конечно же, я не был профессиональным часовщиком, но всегда охотно чинил часы друзьям и знакомым.

В моей комнате часов я не нашел. Пошел в гостиную, немного удивленный, мне казалось, что я оставил их у себя. Их место было на этажерке рядом с бледно-голубой вазой. Я понял, что часы, а они были с будильником, вероятно, взяла моя жена, ей нужно было вставать рано утром, и она легла спать в гостиной, чтобы не будить меня. Стрелки опять отставали, а я ведь провозился с ними вчера довольно долго. В недоумении я взял часы и заглянул в кухню. Место над холодильником пустовало. Не было в стене и гвоздя, на котором раньше красовался огромный циферблат. Чернело лишь небольшое отверстие. Но через несколько секунд раздумий я сумел объяснить себе все логически: гвоздь выпал, часы разбились и жена, вероятно, выбросила их. Меня это даже обрадовало. Я всегда считал, что им не место над шкафом, а что касается вещей, я редко сожалел об их потере. Решив, таким образом, для себя это легкое недоразумение, я, не глядя, сунул будильник друга в карман и вышел из дому.

На улице топталась весна, проливая солнечные желтоволосые слезы. Еще не зеленели листья, еще не спешил грозный майский гром заполнить небо грохотом, еще предстояли ночевки с морозом под одной крышей, но весна уже родилась и любовалась собой, отражаясь в водах хмурой реки. Я шел легко и быстро, из-под моих ног выпархивал легкий песок, уносился тут же легкими каплями дождя, и обращался в горный глиняный воздух. Так я шел до конца улицы Руссо, после повернул направо в узкий проход между домами. И тут, меня посетило странное чувство, будто сейчас середина лета и асфальт плавится под ногами, но совсем не горячо, и я словно утратил способность ощущать.

Коричневые балконы выдвигались из домов, напоминая ящики трюмо, подаренного нам с женой на свадьбу.

Я быстро миновал переулок и едва завернул за угол, как меня покинуло ощущение жара земли. Я увидел свой путь как сновидение, но тут встрепенувшийся ветер, алый от лиственной пыли, бросил мне в лицо холодный порыв. Я сделал еще несколько шагов, и открыл дверь дома, где жил друг.

Квартира не была заперта. Где-то в дальней комнате негромко играла музыка, рисуя на фоне тишины причудливые узоры. Я опустил глаза и в полуосвещенной прихожей взгляд мой упал на светло-зеленый шейный платок, оброненный кем-то.

Несколько лет назад мы с женой ездили отдыхать к морю. В поезде было невыносимо душно, хотелось пить. Жена пошла за водой и вскоре вернулась с большим стаканом. Холодные кубики стукались друг о друга, когда она ставила стакан передо мной. Поезд резко дернулся, подъезжая к станции. По зеленому полупрозрачному платку расползлось пятно выплеснувшейся воды, напоминая своими очертаниями то ли Латинскую Америку, то ли угасающую нежность. Такой же платок лежал сейчас на полу.

Я огляделся. Вот знакомый мне пол – ровные серые квадраты, пустая ваза в углу. Несколько фотографий за стеклом книжного шкафа. Кажется, дыхание витало здесь, не оставляя места воздуху. Краем глаза я видел спутавшуюся прядь своих волос и расплывающийся в луче света силуэт пушистой кошки: воображение ценит спонтанную, недосмотренную красоту.

Передо мной в тени распахнутой двери стоял диван. На диване целовались два моих самых близких человека. Жена была в незнакомом черном платье. Руки друга бросали тень на ее лицо.

Было пусто вокруг, ни пылинки, звон дыханий. Я постоял немного в дверях, но не был замечен. Тогда я повернулся и ушел. Из-под ног прыснула кошка. В мои глаза прокралась дымка ее пушистого хвоста и губы пронзила влага горчичных глаз. Я вышел на улицу. Во дворе воевали песок с ветром. Я увидел, как мы умерли вместе – я и моя жена, старые дряхлые, в верности и объятиях. Потом мы растили дочку. Потом были ночи любви и страсти. А однажды мы встретились, вышли из дому, и пошли друг другу навстречу. Мы ничего друг о друге не знали и неизвестно, столкнулись бы мы вообще когда-нибудь.

Так иногда бывает с людьми – с момента знакомства они начинают идти в противоположные стороны и однажды, оказавшись на разных полюсах, забывают друг о друге, самопроизвольно и безболезненно продолжая свое путешествие. Мне всегда казалось, что это – не наш случай, и что мы всегда шли бок о бок. А может это всего лишь сон? И внезапно я уцепился за эту мысль, забыв обо всем. Вот она, надежда. Спокойная, уверенная в своей безопасности.

Я шел, поглощенный своими мыслями и вдруг, очнувшись, обнаружил себя стоящим на краю обрыва. Я дошел до верхней части города и далеко внизу, подо мной простирались дома, деревья, широкое побережье. Я стоял на самом краю, и шаг отделял меня от бездны. Я почувствовал головокружение. Меня тянуло вниз, в безвременную пустоту, и в то же время я отчаянно сопротивлялся. Безграничные в своих проявлениях любовь и печаль наконец-то сравнялись на весах моего сердца. Я сделал шаг вперед.

Я готов был встретить землю, упасть в ее объятия и растворится в боли. Страх был позади, как капюшон, придуманный на время дождя, готовый вот-вот накрыть меня. Громкий звук упавшего тела оглушил просторы моего воображения, но и только. На самом деле звука не было. Я понял, что я уже внизу, на песчаной кромке прибоя. Шептали волны, ударяясь о берег. Пена воды ласкала мои волосы. Я встал. Ничего не изменилось с той минуты, как я открыл глаза утром и солнце, немного обузданное оконным стеклом, не палило, а лишь проливалось прозрачной дорожкой.

Так я понял, что бывает после смерти.

Философ закончил свой рассказ. Мы шли молча какое-то время. Потом я спросила:

– Что это было?

Легкая улыбка качнулась на его губах, он пожал плечами.

– Стой, – сказал Философ внезапно.

Мы остановились на краю поросшего травой обрыва. Внизу шумел поезд, и зеленели деревья. Мы стояли на самой кромке, и один шаг отделял нас от пропасти.

Я почувствовала головокружение. Меня тянуло вниз, в безвременную пустоту, и в то же время я отчаянно сопротивлялась. Мы с Философом молча посмотрели друг на друга, повернулись и зашагали обратно.