Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

30

Недели через полторы Мири улетела на пять дней во Франкфурт, навестить «бывшую семейку». К сожалению, я не могла присоединиться к ней. Александр так и не появился в Крумпендорфе, словно пропал без вести. Мири за это время я видела всего один раз. Она похудела и была не очень разговорчивой, тогда же она и сообщила мне, что летит во Франкфурт.

– Остановлюсь у бывшей семьи на дня два-три. Придется, правда, сутки подождать пока они не вернутся, так что поживу и в гостинице.

– Отдыхай. – Пожелала я ей, и мы расстались.

К вечеру Мири ступила на землю Гессен ножками, обутыми в туфли Мисс Сиксти. Она цокала каблучками по направлению к гостинице и думала, что пора начинать новую жизнь.

Гостиница находилась почти на берегу Майна. Мири очень любила набережную и поэтому остановила свой выбор на этом молодежном хостеле. Сидеть в номере не хотелось и Мири пошла прогуляться.

В центре было празднично. Во Франкфурте каждый уик-энд происходило что-то веселое. Устанавливались многочисленные сцены, проходили процессии, парады народов мира, гей-шоу, индейские пляски под платанами у Кауфхауса, кинофестивали.

Вскоре Мири сидела, свесив ноги с сетчатого понтона. Вода покачивала его так, что казалось, будто находишься в лодке. Она разглядывала людей на набережной, под аккомпанемент мыслей:

«Ну вот, занесло. Вернулась ностальгировать в прошлое. Господи, чем же я хочу заниматься в жизни? Сколько мне еще жить в чужих семьях, в чужих странах? Хотя, все же „чужой“ – неправильное слово. Я не чувствую себя ни киргизкой, ни русской, ни немкой, ни австрийкой. Кажется, я слеплена из кусочков впечатлений и мнений. Каждый может сказать…»

– Энтшульдиге, возле тебя свободно?

Мири вздрогнула от внезапного голоса за спиной. Сбоку появился взлохмаченный парень лет двадцати пяти. Он был одет в рубашку и джинсы, ухо едва заметно оттягивала круглая серьга, а указательные пальцы свисали вдоль карманов.

Мири пожала плечами в знак разрешения. Парень плюхнулся рядом.

– Wie geht’s?3636
  Как дела? (нем.)


[Закрыть] – спросил он будто свистнул.

– Es geht.3737
  Так себе (нем.)


[Закрыть] – ответила Мири.

– Чего ты тут одна сидишь?

– Отдыхаю.

– Ты живешь здесь?

– Нет. А ты?

– Тоже нет.

Проплыли лебеди. Мири прищурила ресницы так, что в лучах заходящего солнца вода и белые птицы казались старыми зернистыми дагерротипами. По спине скользнул приятный холодок.

Утки видны у волос берегов: летней травы, что растет у воды. Люди стоят и смотрят туда, где плавают перья белого солнца. Это мое лекарство, я забываю о том, что меня убивает мой ум и им придуманные мысли. Люди приходят и уходят. Я одна запутана в голосе ветра и духов, стучащих в переходах под темными мостами своими громкими руками.

– Я из Мюнхена. А ты?

– Из Бишкека.

– Готт, где это?

– Киргизия.

– Так ты туристка?

– Вообще-то нет. Я не хочу говорить об этом.

– Как хочешь, – пожал плечами парень. – Меня зовут Уве. Можешь и не говорить, как зовут тебя. Я уже второй месяц здесь. Мне нравится эта набережная. Здесь весело. Хотя Мюнхен тоже отличный город. Все немцы любят Мюнхен, и терпеть не могут Франкфурт. А мне нравится и там и здесь. Засиделся в Мюнхене и вот теперь я тут. Ночую под открытым небом.

– Не холодно? – Проявила интерес Мири.

– Не-ет. Если идет дождь, я залезаю в один из особняков в Заксен Хаузен, ловлю мышей…

Поймав недоуменный взгляд Мири, Уве рассмеялся.

– Шучу, шучу. Туда пробраться легко. Сухо, тепло, даже чисто. Но только на случай дождя. Я все же предпочитаю свежий воздух.

– А чем же ты занимаешься?

– Звукорежиссурой. Только постоянной работы нет. Я обожаю музыку. Музыка – это лучшее, что есть в жизни. А ты? Ладно, не буду приставать с расспросами. Но скажи, тебя можно поцеловать?

– Нет. У меня есть парень.

– Ясно, прости, не подумай. Ты – красивая. Слушай, может, пойдем пива выпьем?

Мири оглянулась. Народу на набережной было полно. Вечер разгорался.

– Хорошо.

Они прошли несколько метров, как вдруг Уве воскликнул:

– О, вон японцы сидят. Наверное, гебуртстаг справляют. Вижу у них ящик пива. Стой, я быстро.

Он подошел к компании японцев, сидящих на траве и поздравил их с прекрасным вечером. Японцы вежливо заулыбались, и через минуту Уве вернулся с двумя бутылками в руках.

– Ну что пойдем обратно или на дискотеку?

– Давай, наверное, тут посидим.

– Ок, дальше видно будет.

Они сели на траву и сделали по глотку «Францисканера».

– Ты, я вижу, не очень веселая. – Сказал Уве.

– Не надо вешать на меня ярлыков.

– Я имел в виду, тебе не очень весело сейчас.

– Угадал.

– Увидел.

«Психолог хренов», – подумала Мири.

– Мне вот тоже вчера плохо было, после того как мы с другом ЛСД хапанули, а потом еще и покурили.

– Ага, понятно. – Сказала Мири и подумала: «Все с тобой ясно, мистер Лири».

– Не подумай, я редко лижу. Просто иногда это здорово – немного сместить фонари и люстры с их обычного местонахождения, – он засмеялся хрипловатым, но грудным смехом, похожим на высушенную траву.

– Да мне все равно, что ты там лижешь. – Равнодушно ответила Мири.

– Что-то ты совсем невеселая. Ну, да я не допытываюсь. Наверное, сидишь и думаешь: какого черта ко мне привязался этот бродяга. Да, я больше всего люблю свободу и музыку. Может, когда-нибудь я захочу осесть и завести семью, но сейчас мне точно хорошо жить вот так.

– Что ж хорошего, когда не имеешь ни крыши над головой, ни…

– Ни счета в банке, ни машины, ни постоянной работы… понимаю, что ты хочешь сказать. Этим я и отличаюсь от большинства немцев. Знаешь, мои родители разошлись, потому что мать не устраивало, что отец все заработанные деньги проживал сегодня, а на завтра не откладывал. Хотя мы никогда не нуждались. Она боялась отпускать деньги, моя матушка. А я пошел в отца. Вот ты, наверное, думаешь, что у меня в жизни полно неприятностей? Ничего подобного, у меня другая зона комфорта, чем у остальных. Ха-ха. Шутка. На самом деле и у меня неприятности случаются. Вот вчера велик увели. А сегодня я на блошином рынке новый купил, в смысле подержанный изрядно, но зато всего за тридцать евро. Последних тридцать евро, правда. Ха-ха. Теперь у меня есть средство передвижения. А завтра будет бесплатный завтрак в хостеле и может быть работа.

– Но неужели тебе не хочется большего?

– Большего? А ты знаешь, кем я был год назад? Наполовину парализованным инвалидом. После аварии… с тех пор я предпочитаю велосипеды, у них отражатели не гаснут.

Мири недоверчиво посмотрела на Уве.

– Не веришь? А я правду говорю. Полтора года в инвалидной коляске. Вот посмотри, что осталось. – Уве задрал рубашку и показал шрам на боку, похожий на полумесяц.

Мири не успела ничего сказать, а он продолжал:

– Я просто начал воспринимать все с идиотской радостью.

– С идиотской? – усмехнулась Мири.

– Да, с совершенно дурацкой, потому что на первый взгляд радоваться было нечему. Девушка ушла, мать начала пить, немногие друзья смотрели на меня с такой жалостью, что выть хотелось. Но меня вдруг озарило, что если я утону в жалостливых взглядах, если я поддамся своей парализованной части, то умру. Умру в моральном плане, а в физическом буду гнить в коляске.

– Ты, наверное, придумал себе какие-то занятия?

– Нет. Я не делал ничего такого, чем обычно начинают заниматься инвалиды, вроде рисования зубами или вязания подмышками. Я просто каждый день думал: «Жизнь продолжается. У меня отнялись ноги – и это замечательно, потому что на колесах я смогу передвигаться в два раза быстрее». И так я смог лучше понять брата.

– У тебя брат-инвалид?

– Вообще-то, он уже ушел. Еще до того, как я попал в аварию. Что поделаешь: Life is a label of death.

Еще я думал: «Я просто временно не могу ходить», и часами выслушивал тех, кто не мог этого делать с рождения. Когда мне вдруг становилось совсем плохо – я просто начинал наблюдать за собой со стороны, как будто учувствую в игре. Может, и гандж не последнюю роль сыграл, но сейчас я и от этого почти отказался.

Знаешь, о чем я мечтал год назад, сидя в коляске? О том, что через год буду гулять вдоль Изара. Моя мечта не сбылась – вместо Изара, я гуляю вдоль Майна. – Он засмеялся. – Так, что на дискотеку? Я знаю тут один клевый клуб. Надо только мост перейти.

– Идем, – согласилась Мири. Ее, казалось, занял рассказ Уве. Было это все правдой или не было – но он рассказывал с таким воодушевлением, что трава под ними становилась горячей.

– Сейчас, я вещи надолго оставлять не хочу. – Уве метнулся в кусты и выволок оттуда велосипед и рюкзак. И они пересекли мост по направлению к центру.

Клуб оказался скорей кафе с танцплощадкой. Диджей ловко миксовал драм-н-бейс. Едва они зашли в зал, как музыка увлекла Мири. Бармен весело подмигивал в промежутках между вспышками света, который взрывался яркими огнями в долях секунды между пульсациями барабана. Уве двигался спонтанно, на его пальце в свете лампы поблескивало кольцо, на котором была выгравирована надпись: schon vorbei.3838
  Уже позади (нем.)


[Закрыть] Сочный красочный, растворяющийся ритм кружил сломленный воздух и вертел в нем, как в воде водовороты.

31

Когда Александр впервые увидел Мири, она возвращалась откуда-то домой. Он шел по противоположной стороне улицы, так что она его не заметила. Его сразу поразила ее киргизская красота. Не так давно Александр вернулся из Москвы, где учился на протяжении семестра. В России девушки с такой внешностью встречались намного чаще, чем здесь, но Александр раньше не испытывал такого волнения. Ему вообще редко нравились девушки с первого взгляда. Внешняя красота привлекала его первые несколько минут, потом ему нужно было немедленно получить подтверждение истинности этой красоты. Ведь внешне идеальные черты так легко портили уродливые маски, гримасы и ужимки. Александр мысленно сравнивал процесс узнавания с тайным письмом, текст которого проступал по мере нагревания бумаги. Если девушка начинала говорить глупости или бессмысленно хихикать, интерес пропадал. К Мири его потянуло сразу. Поэтому он решил обязательно с ней познакомиться.

Сделать это оказалось нетрудно. Александр сразу почувствовал, что он ей тоже не безразличен. Это было настолько очевидно, что при знакомстве он даже не стал брать у Мири номер телефона. Он знал, что эта девушка не станет избегать его. Так и получилось. Они случайно повстречались через день после знакомства в магазине, и пошли есть мороженое на набережную. Александр вдруг так явно ощутил притяжение между ними, будто это были нити которыми их успели переплести едва они приблизились друг ко другу на расстояние меньше метра. Ему хотелось слушать ее, но еще больше хотелось заняться с ней любовью. И это желание было не только физическим, оно захватывало душу. Или сердце. Александр не знал, как это назвать, но всеми фибрами ощущал state of emergency3939
  чрезвычайное положение (англ.)


[Закрыть]. Ему хотелось обнять ее и не отпускать долго. В то же время, он не хотел спешить и чувствовал, что она тоже. И они не спешили целую неделю. Когда Александр думал о Мири, эти мысли были ненавязчивы и приятны, пока он вдруг не понял, что теряет границу между реальностью и воображением. Александру доставляло огромное удовольствие рассказывать Мири о себе, чего не случалось с другими девушками. Он видел, что интригует Мири, замечал, как она превращается в сплошное внимание. В то же время он обожал слушать ее. Она говорила не как москвичка. Он легко запоминал ее русские слова, как будто пил их. У них было общение на удивление —каждый удивлялся словам другого. Легкость сочеталась с витиеватой осторожностью – они были как дикие звери, принюхивающиеся друг ко другу. Трогательные раздумья вслух – со здоровым цинизмом, поэтические мотивы – с бесцеремонными плевками, а чувство юмора они делили как близнецы. Александра, мальчика, выросшего в австрийской культурной среде – его родители были университетскими преподавателями, ничуть не тревожило более чем естественное поведение Мири, девочки из интеллигентной киргизской семьи. Он просто был похож на нее, а она – на него. Они будто съели на двоих цветок лотоса, и этот новый вкус поглотил все прежние чувства, объединил два нестройных многоголосых хора в один ровный звуковой ряд. Они оба по-прежнему больше всего ценили свободу, делали, что хотели и их движения пока совпадали.

Не только Мири сияла от окутавшего ее счастья, Александру было хорошо и спокойно с ней как ни с кем другим. Но все же его что-то сдерживало. Он немного боялся как начинающий дайвер, которому предстоит впервые погрузиться на дно с аквалангом, он знает, как дышать теоретически, знает, что кислорода у него достаточно, но все же боится с головой уйти под воду.

– Знаешь, что больше всего удивило меня в Москве?

Александр и Мири сидели в клагенфуртской кофейне и смотрели на людей, их взгляды постоянно сталкивались на каком-то прохожем.

– Что?

– Люди на эскалаторе. – Александр сделал паузу. – Они толпятся у одного эскалатора в метро, чтобы спустится вниз, хотя рядом есть такой же совершенно свободный эскалатор-лестница. Просто он стоит. Единицы пользуются лестницей. Людям лень?

Вопрос был скорее риторический. Мири никогда не бывала в Москве.

– Я ездил в метро почти каждый день и всегда изумлялся этому явлению. Неважно, какой была длина эскалатора, люди упрямо толпились, пихались, огрызались, скучали просто чтобы спустится вниз на пару метров. Им было лень сделать несколько шагов. Я подумал: так большинство и проживает жизнь: думая, что не стоит совершать поступки, потому что появится удобный случай и все пойдет по течению, а куда не известно. Но это уже другой вопрос. Для меня московский эскалатор стал символом движения, а значит, жизни. Я не мог стоять в заторах, я не мог стоять и ждать пока другие спят. Поэтому я всегда бежал по эскалатору – вверх и вниз. В этом была моя Москва – я впустил ее в себя, и она несла меня вперед.

– Но как же все остальные люди, те, которые толпятся у эскалатора? Они боятся жить? – Глаза Мири удлинились и стали похожи на большие открытые мидии.

– Москва их съедает. Они пытаются замедлить ее ритм. Кто-то бежит, кто-то стоит. Я рассказал тебе, как это со мной было.

С этими словами Александр обнял Мири.

– Ты такой большой и теплый. Мне хочется нырнуть в тебя как в океан, – сказала она.

– Я не то, что большой и теплый. Я огромный и горячий всегда, когда думаю о тебе, – ответил он.

Александр знал, что Мири непроста как камень, найденный на морском дне. На первый взгляд он кажется обточенным водой, гладким. Он кажется таким как все, его уже хочется зажать в кулаке и поплыть с ним к берегу, чтобы положить его рядом с другими камнями туда, где соединяются суша и вода. Сравнить его с другими камнями, перемешать их и забыть, ныряя за следующим. Но вот ты держишь его мокрыми пальцами, а он выскальзывает в воду и теряется, прежде чем успеваешь его поймать. И ты ныряешь за ним опять и опять в надежде найти. Не находишь, а поэтому помнишь о нем дольше, чем о других камнях.

Александр увлекался дайвингом. Он даже сдал экзамен и получил сертификат дайв мастера PADI.

– Давай уедем с тобой в Египет, – говорила ему Мири. – Ты будешь учить туристов нырять, а я – танцевать животом в ночном клубе.

Александру часто казалось, что он нашел этот заветный камень на морском дне, но его не покидало ощущение скольжения – вот-вот камень выскочит, и он никогда не сможет его найти. Или наоборот, он доплывет с ним на берег, но, сравнив с другими камнями, найдет его серым.

– Я тебя обожаю.

– Поцелуй мои глаза.

Их будто накрывало куполом. Они перетекали друг в друга как волны.

– Почему ты молчишь? Пойдем в кино?

– Нет настроения на кино, пойдем лучше ко мне.

– Но я хочу в кино!

– А потом ты пойдешь ко мне?

– Ну ты меня уже просто забибикал!

Они спорили по сто раз на день. Катились вниз с горы как два камня наперегонки, стремясь обогнать друг друга. Кому-то нужно было остановиться и оглянуться по сторонам.

Александр вдруг засомневался в том, что все происходит, как хотелось бы. Это было похоже на страх нырять, страх, будто перенесенный из буквальностей в метафоры. Его удивляло это внезапно возникшее сравнение. То, что он любил делать, то, что было его хобби, стало напоминать о страхе. Казалось, этот страх иррационален. Они виделись каждый день, спали вместе и не спали тоже вместе, их «да» и «нет» не всегда совпадали, они ссорились и мирились, ужинали в местных кнайпах, раз даже сходили в клагенфуртский театр на «Щелкунчика». Все было как нельзя лучше, но Александр четко понял, что такой небуквальный сюрреалистичный страх с головой уйти под воду не только не покинул его, но наоборот, вырос. Он чувствовал себя так, будто уже был на дне, а кислорода становится все меньше. Отношения развивались для него слишком стремительно. Что послужило причиной такого недоверия? Ряд неудачно закончившихся романов, внезапность и сила нового чувства, перченый восточный темперамент Мири? Возможно. Александр осознавал все эти возможные причины, но ничего не мог изменить.

Именно тогда позвонил друг и пригласил его к себе во Франкфурт. И Александр решил уехать на некоторое время, чтобы разобраться в себе. Он хотел поговорить с Мири, но что-то его остановило. Возможно, легкость, с которой она целовала его на прощанье или переключалась на другие дела, а может крайнее проявление эгоизма и желание заставить ее немного страдать – слишком уж она самоуверенно себя вела. Или первая стадия влюбленности, которая захлестнула его с головой начала таять и сквозь тонкую оболочку Александру почудилась опасность привычки. Во всяком случае, он решил, что уедет без предупреждения, а потом позвонит и все ей объяснит.

Приехав во Франкфурт Александр, окунулся в ностальгию – когда-то он жил здесь. По сравнению с Клагенфуртом ритм города бил ключом. Его не сравнить было с Москвой, но в этом ритме можно было жить долго и чувствовать себя замечательно. Немецкий даунтемпо – так про себя Александр характеризовал ритм города на Майне. Москва ассоциировалась у него со сборной солянкой из жесткого электроклэша, хардкора и минимал-тека, местами – с трип-хоповыми отступлениями и почему-то с классическими темами в духе пассакалий Баха. И если Клагенфурт вызывал ассоциации со степенным средневековым португальским романсом, перепетым современной группой Madredeus, то понятно почему Мири – радужная инди-девочкаcпанковскими замашками так взбудоражила его восприятие мира.

32

Уля присела на стул и сделала глоток воды. Четверть часа заслуженного отдыха.

В гардеробную зашла красиво накрашенная блондинка в черном костюме.

– Komm, – поманила она Улю ногтями цвета брусничных ягод. Уля непонимающе посмотрела на нее, но та приветливо улыбнулась, сказав два слова: private dance.

Уля вышла в зал вслед за блондинкой. За столиком сидел черноволосый мужчина восточной наружности. Он окинул Улю взглядом гурмана и улыбнулся. Девушка ощутила, как по спине пробежала легкая дрожь.

Что чувствует мужчина, приглашающий за свой столик стриптизершу? Хочет ли он обладать девушкой, или только смотреть, как она танцует для него? Она села напротив клиента.

– Что ты здесь делаешь? – спросил мужчина.

– Танцую, – ответила Уля, предчувствуя ряд других банальных вопросов. – А что ты делаешь здесь? – Она решила по-своему повернуть разговор.

– Наблюдаю. – Усмехнулся он.

– И давно?

Мужчина выдержал паузу, прежде чем ответить.

– Вот уже вторую неделю.

Уля ожидала, что он сейчас скажет, что не видел ее раньше здесь раньше, но он предложил выпить.

На этот раз девушка предпочла коньяк.

Они одновременно подняли руки и их глаза утонули в бокалах друг друга. Уля, пригубив коньяк с мужским взглядом, поняла, что араб испытывал не возбуждение, а усталость. Внезапно она затосковала по дому. Ей враз вспомнились все разлуки, которые пришлось пережить. Людей, которые, так или иначе, были дороги, любимы, близки, и с которыми пришлось расстаться. С вероятностью 99,9 процентов навсегда. И все же существовало хотя бы 99,9 процентов из оставшейся одной десятой, что встретить их, еще была возможность.

Араб вскоре ушел. Людей в клубе становилось все меньше, но девушки работали до последнего клиента.

– Хочешь? – К Уле подошла рыжая бестия в мини шортах и золотистом топе. Она была чертовски красива, и на мускулистом плече у нее красовалась татуировка в виде скорпиона. Задав вопрос, она сделала недвусмысленный жест рукой и втянула носом воздух.

– Нет, спасибо. – Уля была не по этим делам.

– Покараулишь меня? Ты вообще откуда?

– Из Киева.

– А я тоже. Когда-то была из Киева. – Рыжая засмеялась. – Я тут уже третий год. Тут хоть жить можно, не то, что там. – Она неопределенно махнула загорелой рукой.

Они зашли в небольшую гримерную.

– Постой на шухере, я быстро.

Рыжая достала из маленького кармашка шортов сверток с кокаином и десятиевровую купюру. Ловко скрутив трубочку, она втянула дорожку и быстро спрятала остаток обратно.

– Точно не хочешь?

Уля покачала головой.

– Если что, обращайся. Тебе, кстати, в сауну пойти не предлагали?

– Нет.

– Ну ты еще новенькая. Какой день, говоришь? Третий? В общем, отказываться не стоит. Здесь ты заработаешь намного больше, чем в Киеве, а делать все то же самое. – Рыжая заржала и погладила себя по безукоризненным ляжкам.

– Меня, кстати, Вика зовут.

– Уля.

– Как-как? Уля? Че за имя странное?

– Вообще-то полное – Ульяна. Но меня все так называют.

– А-аа… – Понимающе протянула Вика. – Ты где живешь? С девчонками?

– Нет, пока одна. В гостинице на Набережной.

– В гостинице? Ты че, крутая?

Уля не хотелось рассказывать, что она решила сначала освоиться и присмотреться, а уже потом решать где и с кем снимать квартиру.

– Слушай, не будь дурой. Ты ж сюда деньги зарабатывать приехала?

У нас как раз одна девчонка съезжает – замуж выходит. Переселяйся к нам, кухня и ванная общая, а комната будет отдельная. Короче типа в коммуналке. – Вика опять засмеялась. – Только в Заксенхаузен.

– И сколько?

– Две сотни без электричества.

– Ага. – Уля еще не разбиралась в европейских ценах на жилье, но, судя по всему, это было не дорого. – Когда надо дать ответ?

– Чем раньше, тем лучше. Желающих хватает.

– Я скажу завтра.

– Давай.

Около четырех посетители разошлись. Можно было ехать домой.

Рассвет застал Улю спящей. Ближе к полудню начал моросить дождь. Уля встала в пол второго и, не испугавшись водяной пыли, решила побродить по городу. На набережной радугой вырисовывался фломаркт – блошиный рынок. Уля прошла между гор разноцветных одежд и сапог, мимо граммофонов и кожаных курток и на секунду задержалась у стенда с компакт-дисками. Пошла дальше.

Перейдя по Айзенбрюке на другой берег, где начинался Рёмер, Уля, минуя магазины, направилась искать уютное кафе. Жители Франкфурта рекой струились мимо Гауптвахе к улице Цайль, и там плавно растекались по магазинам и торговым центрам. Около пяти часов вечера все летние площадки были уже забиты. Улю это не печалило, ей нравилось рассматривать людей и здания, все здесь отличалось от привычной киевской жизни.

Она шла и придумывала, что напишет в письме подруге:

«Какое странное понятие – время. У него есть скорость, вкус и запах. Оно будто проливается сквозь меня сейчас, как этот мелкий дождь. Лицо промокает от влажности времени и высыхает под его горячим дыханием. Сейчас я медленно пью каждую его секунду, потому что все для меня здесь ново, а через месяц, возможно, буду проклинать его поспешные шаги. Иногда время пугает меня очень сильно, почти до отчаяния, как сегодня во сне, когда я шла между деревьев и колючих зарослей ежевики, чувствовала след времени на своем теле и не могла выносить этого груза. Я ненавидела текучесть и неспешность времени, потому что думала, что обо мне все позабыли. Тогда я просто решила быть здесь и сейчас, обняв камни, распластавшись над городом.

Может быть, я просто теряю время здесь? Здесь все так по-другому, это сказка, но не моя. И все же сейчас я наслаждаюсь летним, сгустившимся до теплого тумана временем, заранее зная, что завтра, возможно, возненавижу его…»

Уля взглянула наверх, где высились зеркальные небоскребы Европейского банка. «Откуда пошла поговорка «Время – деньги»? Да, понятно, время дорого. Интересно другое. Если воспринимать время только как категорию сознания, инструмент, придуманный, чтобы различать молодость, зрелость и старость, то и деньги —вещь далеко не только материальная. Чем больше человек может расширить свое восприятие времени, чем больше секунд он может растянуть в минуты, в часы, в вечность, тем плотнее и ближе становится то, что для него дорого.

Деньги, в своем собирательном и концептуальном значении, как и время, бесконечны. Они пересыпаются монетами как минуты и запоминаются купюрами, как часы. Главное вовремя подставить карман. Или это не всегда так? В детстве время течет медленно, и чем старше человек становится, тем быстрее мелькают дни и месяцы. Взрослея, человек узнает все больше и больше и острый нож его восприятия постепенно тупеет…»

Мало-помалу дождь прекратился. В воздухе пахло азотом и свежими кренделями-брецелями. Решила вернуться на набережную. Устроившись поудобнее на деревянной скамье, на зеленой траве и заказав кофе и хлеб с сыром, Уля достала из сумки блокнот, найденный утром в гостинице.

«Я хочу рассказать тебе о сегодняшнем дне. О том, как мой взгляд устремлялся за стены. Я наблюдала многие вещи, особенно в виртуальном пространстве. Потом, по дороге домой я купила виноград, перец и вино. Я поняла, единственное время, когда я могу пить хоть сколь-нибудь сладкое вино – это осень. Пригубливая мадеру, я будто заполняю себя до краев солнцем Мадейры. Солнца на улице уже давно нет, да и луны нет, ничего нам, одним словом не светит. Но что-то, словно огонек изнутри, освещает мое внутреннее пространство. Если заглянуть направо, увидишь ровную стопку запомнившихся снов, но только попытаешься вынуть и рассмотреть один из них, как стопка рассыплется, и появятся другие сны, попутно перемешиваясь с предыдущими будто в калейдоскопе. Если посмотреть налево, увидишь несколько грибов, выросших под недавним дождем из визуально-звукового ряда.

Я подхожу к распутью. Смотрю направо-налево и ступаю на шершавую прохладную тропу. За левым плечом черный желтоглазый зверь машет хвостом на прощанье. Имя ему… да ты и сам придумаешь.

Знаешь, что я чувствую, когда я вспоминаю о тебе мой лунный друг? Я чувствую твое дыхание и вижу твои глаза. Они всегда полуприкрыты, а если присмотреться, то вокруг зрачков можно увидеть серые засушенные цветочки, расходящиеся лепестками по зелено-голубой ареоле глаза. Мне бы так хотелось целовать твои глаза, и губами оживлять сухие цветы вокруг зрачков. Бывает пьяное тело, а бывает пьяная душа. Ты – вино, предназначенное моей душе.

Когда Солнце начинает неспешно и неизбежно удаляться от Земли и шелест сворачивающихся листьев становится ему аккомпанементом, но еще не холодно, когда наступают такие дни, но лицо сохраняет свет и тело ломится от тепла, тогда что-то в сознании переключается. Казалось бы, внешне еще все так напоминает лето. Всё похоже. Кое-где валяются листья, но так было и в августе. Улицы змеятся по-прежнему то вперед, то назад, небо течет сквозь пальцы, если посмотришь сквозь, растопырив их вверх, но что-то внезапно так щемит голодное сердце, что телом понимаешь, а не головой: сентябрь наступил».

Забавно было сидеть на набережной и читать чей-то дневник. Интересно, кто и когда все это написал? А как хотелось бы узнать предысторию этих строчек! В Уле умещались две натуры – одна сентиментальная, другая – циничная. Сегодняшняя Уля была настроена душещипательно. Внезапно она почувствовала на себе чей-то взгляд и, в следующую секунду мужской голос спросил:

– Возле вас свободно?

Небритый молодой мужчина смотрел на Улю.

– Не занято, – кивнула она и быстро оглядевшись, увидела, что на площадке не осталось ни единого свободного столика. Уля положила блокнот в сумку и отхлебнула кофе.

Мужчина выглядел рассеянным. Он напомнил Уле старого киевского знакомого – у того тоже губы не поспевали за глазами, так, что можно было понять, что он хочет сказать, не дожидаясь слов, по взгляду. Девушка поняла, что он не собирается с ней знакомиться, еще до того, как он заказал пиво и уткнулся в телефон. Какое-то время они сидели молча. Уле вдруг пришло в голову, что она никого еще здесь не знает.

– Вы живете во Франкфурте? – спросила она своего молчаливого соседа, когда он, поднимая бокал, улыбнулся ей.

– Временно. – Ответил он и оглянулся на Майн, к которому сидел спиной.

– Правда? Я тоже.

Он кивнул, явно не расположенный к беседе.

«Ну и ладно, с ним и молчать приятно», – подумала Уля и, вынув из сумки блокнот, углубилась в чтение.

«Ненавижу. Я хочу сказать: ненавижу черней этой беззвездной ночи, крепче этого горького кофе, тверже этого бетона в стенах. Ненавижу, но чувствую, как ненависть, такая полная и круглая, без единой щербинки поддается течению времени. Ненависть подвластна тиканью стрелок часов – чем дальше двигаются они вправо, тем слабее она становится. Стрелки вправо, новые события, стирается память о прошлом. Пока ход не замедляется и будто магнитом притянутые стрелки не уходят влево. Потом сила магнита слабеет, опять вправо. Движение продолжается и стоит преодолеть еще один круг (час) становиться легче. Мое тело пропитано горькой слабеющей ненавистью, и я не знаю, что с ней делать. Подозреваю, что она уйдет совсем к утру, когда стрелки медленно перетекут в восход, за охряный край каменного дома, и ноябрьские стаи птиц своим глубоким пепельным цветом поглотят мое чувство, перекроют его своей нерасторжимостью, единством черных крыльев, и над городом забрезжит новый день.

Уже не осень, но еще и не зима. Редкое, промежуточное время, когда обманные стихии начинают буйную деятельность и на несколько дней воцаряется ясная, девственно чистая погода. Псевдовесенний ветер нежно воркует в лицо и хочется обернуться с надеждой ему вслед, потому что это так похоже на правду. Сосны по левую сторону дороги, если двигаться в центр города, трепещут и ухмыляются, опуская влажные рты в переспевшую, жухлеющую траву, где зайцы протоптали множество троп…».

Уля посмотрела на своего соседа. Он нравился ей все больше. Просто сидеть и молчать вместе – далеко не все люди могут делать это так непринужденно. Она опять поймала его взгляд и улыбнулась, засмотревшись в его блестящие глаза как в зеркало.

Мимо проносились роллеры и самокатеры. Неподалеку веселые ребята устроили танцы на роликах под Moby.

Уля прочитала еще пол страницы.

«Небо упало пожаром за черные верхушки деревьев. Дым у печной трубы растянулся в воздухе и исчез в сумеречном небе. Внутри меня все стало дымчатым и бескрайним. После сгустилось в области сердца и запело. Я вспомнила голубые угольки твоих глаз. Из трубы в маленьком зеленом доме опять пошел белый пар. Зимние сумерки распластались над городом. Что-то дымчатое и бескрайнее во мне начало молиться. Церковный колокол пробил три раза слева. Пробежал человек и растаял в темных деревьях. Церковный колокол пробил три раза справа. Чем-то шелестящим повеяло – это прошаркала фигура за спиной. Холод стал пробираться под пальто и в ботинки. Бесстыдно и внезапно. Темнота, в которую обернулся день, приобрела серо-розовый оттенок. Там, на вершине холма высокая, мягкая темнота облизала мне пальцы».