Текст книги "Возвращение. Книга-дорога для тех, кто любит путешествовать, но всегда возвращается к себе"

6

Невероятное место. Белоснежные горы, пух тумана, стелящийся по хрупкому пласту льда на поверхности озера и ослепительное, самое что ни на есть солнечное солнце. Озеро длинное и глубокое. Лед на нем здесь прозрачный, а там – белый. Птица парит в клубах тумана, поднимаясь все выше к светлому и хрупкому как крылья стрекозы небу. Пары прогуливаются у самой воды и хрустят безупречно искрящимся снегом под стволами мускулистых платанов.

Еще минута и в окне поезда опять только горы – серые, посыпанные снегом, упрямые, пропускающие солнце лишь изредка. А перед глазами все еще стоит увиденная сказка, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить рюкзак и не выбежать на этой станции под загадочным названием Цель-ам-Зе, но вспоминаю, что меня ждут, и обещаю себе обязательно вернуться сюда еще. Спустя три часа я в Инсбруке.

– Халло шёне, вилькомен ин Иншбрук!44
  Привет, красавица, добро пожаловать в Инсбрук! (тирольский диалект)


[Закрыть] – проговорил большими потрескавшимися губами парень, которого я до этого видела только на фото.

Я попыталась удержаться от смеха и совладать с разочарованием, которое явно медленно проступало на моем лице.

Эдди слабо напоминал парнишку с крохотной картинки-фотографии, спрятанной в паутине чатов. Полгода назад мои пальцы случайно собрали комбинацию латинских букв в ответ на его ровные немецкие ряды комплиментов и мы начали переписываться.

Он оказался младше меня года на два, но выглядел старше. Я представляла себе действительно мальчишку. На большом вокзале в миниатюрном Инсбруке меня встретил длиннорукий дикобраз в тирольском кожаном костюме. Над верхней губой его топорщились черные волосики, которые, похоже, лелеялись хозяином как первые, девственные, не тронутые бритвой усы.

– Пойдем, там машина.

Передо мной распахнулась дверца Мерседеса. Села, поежившись, как всякий раз, когда оказывалась в незнакомом пространстве. Эдди влез за руль, тяжело вздохнул и посмотрел исподлобья, нависающим как здешние горы, камнем взгляда. У него были темные, неопределенной формы глаза.

– Руссише музик. – Сказал Эдди внезапно, продолжая питать свои глаза моим лицом.

Я кивнула.

Заиграли «Тату». Мне вспомнился теплый водяной день, перешедший в ливневый вечер. Мы со школьной подружкой бежим вприпрыжку по аллее под теплым дождем, взявшись за руки. Бежим, смеемся, обнимаемся. По правую руку – дома, по левую – сосновый лес. В потоке встречного прозрачного, отдохнувшего от машин воздуха смешиваются запахи – терпковатый сосново-смолянистый, ядрено-травяной, затерявшийся в последнем-распоследнем теплом и дождливом дне, табачно-шоколадный, горьковатый… Какая глупость зонтики и прически, ведь мы знаем, что в один чудный день, возьмем и побреемся налысо. И не важно, будет опять идти дождь или валить снег. Нас не догонят.

Мы с Эдди въезжаем в небольшой городок, над домишками которого возвышаются горы. Смех дымится по окраинам, и от одного горящего окна к другому перелетают по скрипящему воздуху люди. Представляю, как легко им летать: после целого дня катания на лыжах ноги у них наверняка отваливаются, поэтому им не остается ничего другого как плавно переноситься из гостиниц в бары, а из баров на дискотеки.

– Сейчас мы пойдем в отель, поедим там, – говорит Эдди. Улыбка ему не к лицу, она еще больше искривляет его огромную челюсть, и от этого черные волосинки усиков упираются жесткой шерстью в нос и щекочут в ноздрях… и как он не чихает?

Заходим в трехэтажный отель. На встречу является, прихрамывая, шефиня. Круглая черноволосая женщина, ей, кажется, стоит неимоверных усилий удерживать на одной здоровой и на другой хромой ноге, такую объемистую конструкцию. Одета она в черное нарядное, с белыми комьями по бокам платье. Она приветливо улыбается, и я отвечаю на это ее движение губ.

Эдди представляет меня, она протягивает руку и с той же улыбкой спрашивает:

– Откуда ты?

– Из Украины.

– А, из Украины. Эдди, где это Украина?

– Это почти там, где Россия, фрау Шульц.

– Ах, Россия… Ужин сейчас принесут. Проходите.

Я сижу за столом в ресторане с тремя мальчишками. Один из них – дикобраз Эдди, двое других – его друзья Марко и второй Марко. Оба миловидны, черноволосы, с нежной шестнадцатилетней кожей и цепкими мальчишескими пальцами. Мы едим грибной суп, свиной шницель из тарелок величиной с крыльцо, и запиваем все это шпеци – смесью колы с фантой.

Какого черта меня занесло в другой конец Австрии в деревню к малолетним тирольцам? Невероятно хочется оказаться сейчас в своей голубой кровати с книжкой и мятным чаем.

Сцепив зубы, обвожу мальчиков ласковым взглядом и спрашиваю, кто, на чем играет.

Симпатичный, со вздернутым черным чубчиком Марко – басист. Его чистое лицо сияет и белая рубашка накрахмалена. Эдди – фронтмен своей фолькс-группы, играет на аккордеоне и поет. Маленький субтильный второй Марко сквозь призму огромных голубых глаз, часто жестикулирует, с помощью тонких пальцев общается с внешним миром, отдает распоряжения ломающимся голосом. Здесь тише, здесь громче, больше басов, как же тонок его голос!

По холлу отеля бегают кельнеры с огромными пустыми бокалами и салфетками. Их глаза горят. Шефиня появляется то там, то тут, раздает распоряжения. Нарядный черный шлейф пушистым веером стелется вслед за ней, подметая следы обеих ее ног – хромой и здоровой.

Столики в зале блестят и сверкают, пол сияет безупречными квадратами. На второй этаж отеля ведет извилистая, довольно широкая лестница с зеленым ковром на ступеньках. Шефиня поднимается на второй этаж, а мои глаза с каждым ее шагом, с каждой зеленой ступенькой окутывает какая-то отнюдь не новогодняя скука… Сижу в красных штанах с зеленым углем в глазах и желтые люди обходят меня стороной.

В зале начинают появляться пары и семьи. Постепенно занимают места. Эдди и его команда заняты подключением аппаратуры и настройкой инструментов. Каждый получает ровно столько, сколько сможет взять – думаю я, сопровождая взглядом официантку, несущую тирольскую индейку на огромном серебряном блюде. Эдди поет веселую песню, в которой слова под музыкой переплетаются как нити под спицами вязальщицы.

Я вдруг понимаю, что второй час просто наблюдаю за чужим празднованием, потому что сижу посреди зала, как раз напротив музыкантов. Справа от меня семейный круг «новых прибалтийцев». Слева бар и несколько десятков пар глаз.

Скрипучий голос Эдди будит во мне смех. Я смотрю на его сутулую фигуру в зеленом кожаном костюме, вижу, как открываются пухлые потрескавшиеся губы, выпуская опять припев песни, и корчусь от смеха. А чего можно было ожидать? Моя вторая неделя в Австрии завершалась, по крайней мере, весело.

Звенели телефоны, цокали каблучки, шелковились светящиеся гирлянды, Новый год подступал. В двенадцать начался фейерверк. Все вышли на улицу и любовались зрелищем. Эдди подошел ко мне с пенным бокалом:

– Ш но-вим го-дом, – сказал он по-русски. Не успела я поздравить его в ответ, как со всех сторон послышалось:

– С Новым годом! С Новым годом!

К нам подошла красивая черноволосая девушка из компании прибалтов и спросила, откуда мы. Час спустя все гости дружно водили хороводы в холле отеля под Эддины песни. А когда началась дискотека и воздух закружился от горящих свечей, пенного зэкта и новорожденного настроения, то, к умилению прибалтов и моему снисходительному разочарованию заиграла русская попса. Бедный Эдди думал, наверное, что я буду в приятном удивлении не только от розовой розы, врученной мне внезапно невесть как забредшим в отель продавцом цветов, но и от нескончаемых тату, салтыковых и киркоровых, включенных на полную катушку.

В общем-то, скоро стало все равно, под какие танцы музицировать, под какие взгляды улыбаться и сколько шампанского пить. Атмосфера сложилась дружелюбная, и все – и рижане (их оказалось семеро), и одесситы (хрупкая невеста дородного веселого бюргера), и венцы, и тирольцы, и словаки лихо отплясывали, кто что хотел – хоть хоровод, хоть брейк-данс.

Среди рижан была девочка лет семи. И она, и ее очень полная мама бальзаковского возраста и усатый папа, все трое носили длинные черные волосы, только у девочки и мамы они кудрявились, а папины собирались в конский хвост, и поэтому его голова напоминала заднюю часть буланого скакуна. Девочка трогательно улыбалась – ямочки на щеках, нарядное блестящее платьице, имя Азель, под стать и альпийскому лыжному курорту, и этой праздничной ночи. Азель по-русски, с сильным акцентом рассказала мне, что живет с родителями в Германии, и когда-то они приехали туда из Риги. Ее большие черные глаза томились любопытством, лицо светилось праздничным счастьем, а нарядная послушная головка не ведала о том, что родной язык, на котором она только что все это рассказала, в ее устах уже полумертв.

К трем рижане ушли. Угомонились в уголке, любовно пощипывая перышки, австрийский жених и одесская невеста. Эдди менял пластинки, его команда то появлялась, то исчезала у бара за очередным шпеци. Симпатичный Марко потягивал из двух трубочек зеленоватый коктейль.

Мягкий мятный мальчик молчаливо млеет

Молоко морское мерно молодит

Медленно надменно нить находит небо

Облако остыло. Осенью омыт

Мягкий мятный мальчик,

Молчаливый мальчик.

Не осень сейчас, но глаза у него цвета увядающих дубовых листьев…

Ёй, ко мне приближается дикобраз Эдди.

– Ше трохи, і ми відси підем. Я маю нині зайти до клубу. Там теж танці. Гай, мо з нами?55
  Еще немного и мы уйдем. Мне нужно зайти в клуб. Там тоже танцы. Идем с нами? (тут и далее укр. диалект)


[Закрыть] Мне так и хочется расшифровать его тирольский выговор в понятную комбинацию слов, увы, в большинстве случаев приходится переспрашивать или догадываться о том, что он пытается донести до моего слуха. Тогда я просто вспоминаю села своей украинской родины и колоритных людей, их населяющих.

– Но если ты хочешь спать, у меня там есть отдельная комната, – внезапно, увидев мою недоуменную и уставшую физиономию, Эдди переходит на хохдойч. Понимаю, что больше не выдержу никаких дискотек.

– Тоді ходи спати,66
  Тогда ложись спать


[Закрыть] – покорно соглашается Эдди.

Сжимая в руке розовую розу, я бреду за человеком, в котором странно сочетается малолетний наивный мальчишка и самостоятельный рассудительный мужчина, уродливый тритон и добрейший парень-рубаха. По дороге на дискотеку он рассказывает мне о своей первой и последней любви – русской девушке-стриптизерше, улетевшей домой спустя полгода их романтических отношений. Трагическим тоном Эдди сообщает:

– Вона хтіла моїх грошей, а не мене. Просила, і я завше мусив їй шось купувати. То майтки, то сумочку77
  Она хотела моих денег, а не меня. Просила, и я всегда должен был ей что-то покупать. То шмотки, то сумочку.


[Закрыть].– Я так и слышу Эдди по-украински с сильным западным прононсом, но к тому, с частым тирольским шипением. – А ты… ты, не такая.

– Ты же меня еще не знаешь, Эдди, – я пытаюсь возразить ему, но это нелегко.

– Та лишайся і живи, сікі хоч. Я маю два ліжка у ціммері88
  Оставайся и живи сколько хочешь. Я меня в комнате две кровати.


[Закрыть].

Говорю спасибо и мягко зеваю, скорее произвольно, чем с намеком, но Эдди все равно, он держится за руль, направляя свой Мерседес в белоснежную ночь, словно хочет переехать несущиеся секунды и удержать праздник под колесами.

Заходим в клуб. Там дымно и огненно. С пышными грудями декольте и животами, налитыми шампанским, фланируют девушки. Теплыми большими увальнями рассекают накуренное пространство юноши. Все здороваются с Эдди, жмут ему руку и целуют в щеку. Эдди – свой чувак, премилое невинное существо, уважаемая всеми персона. Еще бы, Эдди – один из немногих местных диджеев. Он гуру местной клубной культуры, он – «зачароване жабеня» тирольской принцессы, которая, правда, еще спит где-то, заточенная в замке среди альпийских гор.

И я проникаюсь уважением к Эдди. Но чем больше растет во мне чувство благодарности за подаренный праздник, тем большее я испытываю отвращение к его длинным рукам и кривым ногам, тем страшнее становится принимать его знаки внимания.

Мы поднимаемся на третий этаж, где музыки уже совсем не слышно. Эдди отпирает двери в небольшую деревянную комнату со столом, тумбочкой и кроватью.

– Отут фрише вэшэ, – Эдди достает из тумбочки свежее белье и кладет его на кровать.

«Как ты добр, мать твою», – думаю я, и с замиранием сердца спрашиваю:

– Эдди..а где будешь спать ты?

– А-а на углу. – Неопределенно машет рукой он. – Располагайся, приду через часа два.

Он уходит с гутенахтом на прощанье, а я медленно сажусь на кровать, чувствуя обезоруживающую усталость. Обещаю себе, что буду отпихиваться ногами. Усталость берет свое, и я падаю в постель одетой, придавленная сном.

7

А с вами такое бывало? Вы просыпаетесь в новом месте солнечным утром, раскрываете шторы, а за окном – горы. Горы: не далекие гиганты на горизонте и не маленькие холмы по соседству, а настоящие каменные великаны-исполины в белоснежье. И тепло в новогоднее утро. Голова не болит и вы одни, и пахнет деревом. И хочется окно нараспашку и всем кричать в изумлении: а с вами такое бывало?

Моего нового друга в комнате нет. Облегчение волной прокатывается по спине. Стук в дверь. Это, разумеется, Эдди. Вот он стоит на пороге, неуклюже покачивая сонной еще, длинной как у гориллы рукой. На нем только белоснежная рубашка длиной до середины бедра.

Эдди осведомляется, хорошо ли мне спалось. И на мой вопрос о его ночном лежбище кивает на соседнюю комнату. За углом.

«Шайсс-ёстеррайхиш-дойч»99
  Чертов австрийский немецкий.


[Закрыть] – сложные конструкции мозг запоминает легко, если они ругательные. Ну да ладно, ночь прошла и хорошо.

Мы едем завтракать домой к моему милому благоразумному дикобразу. По пути к нам в машину подсаживается сестра Эдди – Симона. Она ничуть не похожа на старшего братца, говорит еще непонятнее и надувает большие жвачные пузыри сквозь заточённые в брекеты зубы. Кроме того, она симпатична. Спустя полчаса Симона под диктовку своей общей с Эдди хорватской матери записывает для меня рецепт Шварцвальдского торта, который выеденными зазубринами красуется тут же на столе среди плоских легких печений и кофейных чашек. После пересоленного австрийского супа и таких же голубцов, кусочек пьяняще-вишневого ручной работы торта с кофе – это лучшее о чем можно мечтать.

Родители Эдди внешне совершенно отличаются от сына. Я забываю, как их зовут в следующую же секунду, и отвечаю на все их вопросы. Папа сед и курит самокрутки, улыбка пробивается сквозь его бороду, и еще долго не тает в клубах табачного дыма. Хорватская мама смотрит на меня сквозь очки так дружелюбно, что я отвечаю ей тем же с невероятной быстротой и начинаю излучать само добродушие. Эдди счастлив. Через час я, с траурным видом, говорю всем, что семья вызывает меня сегодня же обратно в Каринтию. Эдди печален. Как бы то ни было, мы смотрим расписание поездов. Остается два часа для прогулки по Инсбруку.

В горной долине, среди громадных голубых глыб, давным-давно были проложены крохотные узкие улочки, возведены церкви с острыми крышами и построены дома. Горы окружили город неприступной стеной.

Не знала я ни истории города Инсбрука, не была в его музеях и не каталась в двуколке по каменным мостовым. А бродила с Эдди под солнцем, заходящим за желто-розовые с перламутром вершины по нарядным гирляндовым улицам, среди сказочных светящихся лавочек, и слушала его откровения. И хоть город невероятно впечатлил меня своей миниатюрной красотой, хоть и была я в январской перводенной сказке, но мечтала уже о поезде через полстраны, подальше от умоляющих глаз обожателя.

– Коли в тебе був останній фройнд, Анна?1010
  Когда у тебя был бойфренд в последний раз?


[Закрыть] – Вопросил Эдди. Дробь взгляда требовала подробных объяснений.

На мой вопрос, зачем ему это нужно:

– Хочу більше про тебе знати, хочу бачити тебе, хочу тебе чути, хочу зайняти його місце!1111
  Хочу больше знать о тебе, хочу видеть тебя, слышать тебя, хочу занять его место!


[Закрыть]

Изумляюсь его многословности. Мимо нас проходят нарядные сытые люди, крутятся стенды с открытками. Эдди тянет меня в ближайшую лавчонку. Смотрю на часы – до поезда сорок минут.

– Хочу зробити тобі подарунок, подобається?1212
  Хочу сделать тебе подарок, нравится?


[Закрыть]

Показывает кулон из блестяшек-кристаллов в форме сердечка. Он смотрит умоляющей каменной карей глыбой. Он протягивает мне свою длинную руку. Он клянется, что никогда не обидит, не предаст, не солжет, что он добр и бескорыстен.

– Ти можешь зателефонувати і приїхати в будь-який час, Анна.1313
  Можешь позвонить и приехать когда захочешь.


[Закрыть]

Он глядит на меня со всей нежностью, на какую только способен, и в его глазах мшистые скалы покрываются росой.

– Н-е-ет, – кричу, убегаю, быстрее, в поезд. Стучу пятками в сапогах, сверкаю черными подошвами по леденистым булыжникам мостовой… Да только все это про себя, внутри. Солнце спит за вершинами, Инсбрук погружается в электричество, светильники загораются один за другим. Вокруг десятки пешеходов, пара двуколок, и один сверлящий взгляд.

Молчу на его слова – в знак отрицания, ведь поезд трогается через несколько минут, и мне непременно нужно занять место получше.

– Удачи, спасибо огромное за гостеприимство, и пока!

– Я тобі зателефоную1414
  Я тебе позвоню.


[Закрыть].

Сухие губы по щеке, прощай, прощай, милый наивный дикобраз и прости мою к тебе нелюбовь. Из окна я смотрю как он, прихрамывая, исчезает в дверях вокзала. Поудобнее устраиваюсь в синих креслах, поезд трогается. Праздник удался.

8

Ехала между гор, умытая шампанским и услышанная луной. Пересаживалась из поезда в поезд, находила мобильные телефоны, терялась в догадках. Вспоминала унылые губы Эдди и вздрагивала от смеха и жалости к этому наивному bonhomme с торчащими как уменьшенные в десять раз мышиные хвостики усиками. Думала: кто же он – мой?

9

Шли, бежали недели. Я росла внутри одиночеством, распускалась цветом неба под песнями Cocteau Twins, находила веселье в серых снежно-асфальтовых буднях, считала дни до Цель-ам-Зе, куда должны были приехать мои родные, считала время до наступления нового.

Моим верным спутником в свободное время был красный коренастый велосипед. Когда я взбиралась на его узкую спину и неслась вниз с горы, разбрызгивая легкий снег вокруг по сухому воздуху, который тут же из-за соприкосновения со снегом становился мокрым, то чувствовала под собой не велосипед, а коня. Коней здесь водилось много, они паслись за деревянными изгородями, на глинистой почве с островками травы. Были здесь и вороные, и буланые красавицы лошадки, и их жеребята с такими длинными гривами, что они закрывали собой пол неба, когда дул ветер. Часто мы с детьми подходили к изгороди, и ботинками утопая в замершей грязи, гладили маленьких коричневых пони, а их длинные челки щекотали нам ладони.

Озеро окружали отели. Каждый пляж-мостик, деревянными рейками уходящий в синие воды, принадлежал какому-нибудь отелю или пансионату. Чем длиннее был настил, тем более голым он казался. Почти все частные мостики находились за белыми оградами высотой с трехлетнего ребенка, на них висели огромные амбарные замки. Некоторые калитки были открыты. Я ехала вдоль озера и искала место, где остановиться. Людей было немного. В будний день в зимнее время на Клопайнерзе царствовало небо и птицы.

Один раз я спустилась к берегу там, где заканчивались пристани. Под березой у самого края стояла лавочка. У кромки воды лежала большая умершая рыбина. В бело-голубом плескались облака, одночасье стелилось над моими первыми и самыми преданными здешними друзьями – озером под горами, горами под солнцем, солнцем.

Я пела Sus вместо Sous le soleil exactement1515
  Песня Сержа Гензбура «Под солнцем» (sous – «под», sus – «над»)


[Закрыть], и вот тут уместно было: простите мой французский. Над солнцем лучше было летать, чем ходить под ним молчаливым земельным пассажиром. Считала часы и видела, как время переходило из секунды в минуту, из минуты в час, а из часа в воду. Лежа на деревянном мостике, заглядывала в прозрачную воду, где подо льдом пузырьками вверх поднимался воздух, и наблюдала, как время в пузырьках воздуха лопалось при соприкосновении с морозным дыханием.

На озере длиной в два километра я нашла свое место. Это место называлось am See X,5. Мне нравилось в нем все – включая название. Еще оно объединило в себе все четыре времени года. Я часто лежала на деревянном настиле у поросшей очеретом воды и думала, что время сейчас – лучше не придумаешь. Зима, которая проглотила весну и родила лето. На озере жарило солнце, а вода еще была покрыта льдом. Пели весенние птицы, под ногами во дворике собиралась местами сухая шепчущая, местами по-ноябрьски мокрая листва. А еще так чудно было: казалось, будто капелька пота стекала по ноге, а на самом деле, это неизвестно когда родившаяся муха радовалась солнцу, перебегая по моему телу.

10

В ночь на 14 февраля мне приснился очень странный сон. Вернее необычно то, что вторую ночь подряд мне снились странные сны. Я связывала это с грубым, дешевым вином, помноженным на усталость и события последних дней. Но вот сон. Мы с Танькой, моей киевской подругой, идем пешком на Пионерку – теперешнюю станцию метро Лесная. Погода меняется на глазах – весенний ветер набирает силу, становиться горячим, но от этого приятно. На Пионерке заходим в шикарный отель. Оказывается, это Египет, каким-то образом, переместившийся на окраину Киева. Интерьер отеля в восточном стиле, с балкона открывается вид на море и сфинксов. У меня отличное настроение, иду принимать душ, а когда возвращаюсь, то обнаруживаю, что Таня превратилась в мою московскую кузину Марину. Вдруг появляется Путешественник с подругой-египтянкой. У нее большие черные глаза, а голова покрыта платком. Мы все стоим на балконе и смотрим на море. Море бушует, по цвету оно похоже на Северное, такое же глиняное, пыльное, непроницаемое. Египтянка начинает внезапно кричать по-немецки: «Heim! Heim!»1616
  Домой! Домой! (нем.)


[Закрыть] Тут я понимаю, что она – ведунья и что надвигается беда – наводнение. Мы быстро убегаем из отеля, сматываемся из Египта, не успокаиваемся, пока снова не оказываемся на Лесном массиве и не вдыхаем весенний воздух. Просыпаюсь. Может, сон не казался бы таким удивительным, если б в предыдущую ночь мне не приснилось, что я занимаюсь с Путешественником любовью, одновременно проваливаясь в нечто, похожее на облако. Забавно, раньше никогда не мечтала об этом.

Путешественник был школьным другом кузины. Я знала его с детских лет. Помню, как они с Мариной брали меня двенадцатилетнюю гулять. И Путешественник, и сестра отличались от тогдашнего моего окружения. Они были ужасно взрослыми, но невероятно веселыми, имели детей не намного младше меня, и понимали, чего я хочу с полуслова. Легкие и остроумные они сталкивались теперь только в городе, где когда-то вместе выросли, а подобные моменты всегда радость. И эту радость мне позволяли с ними делить. Я была счастлива. Путешественник жил тогда в Мадриде, брился налысо и носил смешную черную шляпу и длинный плащ. И хотя большие экстремальные поездки в Африку и Азию были еще впереди, уже тогда он был крут. Крут, потому что носил шляпу на бритую голову, знал много языков, улыбался, а покурив травы, следил за полетом мысли, разделившейся на семь опережающих друг друга частей.

Когда и Марина, и Путешественник одновременно оказывались в Киеве, мы шли есть в недавно открывшийся в городе Макдональдс, пить кофе или танцевать танго на Андреевский (танцевали они, я смотрела), колесили на машине Путешественника по городу или купались в зимнем Днепре, а потом грелись и слушали БГ. С нами были и остальные друзья сестры. Мне нравилось проводить время в их компании – все они были умны, веселы и легки на подъем. В детстве они вообще казались мне полубогами. В отличие от родителей они одобряли мои зеленые волосы и рваные джинсы.

Путешественник даже подарил мне первый в жизни диск – лучшие треки Nirvana и пообещал еще и кассету, узнав, что проигрывателя дисков у меня нет. Кассету он, правда, так и не подарил, а диск забрал, но я все равно была польщена. Я случайно нашла диск годы спустя у него на даче и улыбнулась, будто вернулась в панковское буйное время своих четырнадцати-пятнадцати.

Утром 14 февраля, когда положено слать друг другу валентинки, рассыпать бумажные сердца на постели и есть сладости приторно-розового цвета папаша Берни вернулся из ночной с большим пакетом. Дети смотрели мультики, я накрывала на стол. Под бульканье кофейника Берни развернул пакет и вручил всем по красной подушке в виде сердца. Так трогательно. Этот праздник я отмечала раз в жизни лет в шестнадцать, причем попеременно с двумя парнями. Днем с молчаливым ровесником Котом, который принес мне букет розовых гвоздик, вечером – с угрюмым и таинственным планокуром и басистом панк-группы Фимой. Он презентовал мне красную розу и пару кассет с музыкой Banco de Gaia и Cоcteau Twins. В будущем с днем Валентина у меня не складывалось – то я была без пары, то моя пара была где-то далеко и презрительно усмехалась при одном упоминании об этом празднике. Позднее я вообще перестала обращать внимание на всю эту кутерьму.

После завтрака я залезла в почту и среди прочих писем нашла письмо от Путешественника – фото, на котором была изображена одинокая фигура мальчика-араба у египетской пристани и поздравление с днем влюбленных. Мне было приятно, хотя Путешественник, наверняка, поздравлял с этим праздников всех знакомых девушек.

Он не мог долго сидеть на одном месте и не выносил ординарности, а может, бежал от чего-то, как от тоски. Поэтому менял женщин, страны, занятия. Лингвист по образованию он знал семь иностранных языков, и, начав школьным учителем, успел попробовать себя в качестве журналиста радио «Свобода», главреда протестанского телеканала, совладельца бюро переводов, продавца испанской недвижимости и кинорежиссера. Остановившись на последнем он совместил это с экстремальными путешествиями и писательством. Не менял только позитивного расположения духа. Мне он казался человеком, у которого никогда не бывает плохого настроения. Тем более стало приятно, что он напомнил о себе и вызвал целый поток ярких, живых воспоминаний. На фоне равнодушных австрийских будней такая весточка из дома согревала лучше хоть и яркого, но все же зимнего солнца. Меня забавляло и удивляло совпадение сновидений и письма, но я вскоре забыла об этом и вспомнила только возвратившись в Киев.