Текст книги "Ванильный запах смерти"

Глава четвертая
«Не ту! Не ту убили!»

Около восьми ее разбудили громкие голоса, доносившиеся из холла. Голосов было подозрительно много. Незнакомый мужской, грубый, простой. Потом Дашин, встревоженный. Его перебивал крикливый Васин. А вот вступил мерный Самохина. Нет, еще чей-то незнакомый. Люша в тревоге соскочила с кровати. Не успела она наспех умыться и причесаться, как в дверь застучали.

– Юлия! Спуститесь в холл! – отрывисто сказал Говорун и стал дубасить в дверь Абашевой.

В холле царило смятение. Сдержанная Даша бегала, то заламывая руки, то закрывая ими лицо. Лика Травина, сжавшись в комок на краешке кресла, мелко подрагивала, уперев взгляд расширенных глаз в ковер, будто заклинала на нем особую точку. Самохин, сложив на груди руки, стоял у барной стойки. Вид у него был понурый и озадаченный, от фирменной улыбки не осталось и следа. Около лестницы стояли двое молодых мужчин, собранных и напряженных. Они бросали быстрые, какие-то ощупывающие взгляды на окружающих. Но главным действующим персонажем и бесспорным центром энергетического притяжения можно было назвать невысокого, коротко стриженного мужчину с круглой головой. Он сидел на диване, широко расставив ноги и подавшись вперед, будто ожидая команды «Марш!», и яростным взглядом смотрел наверх, откуда спускались постояльцы. Люша сбежала и села в свободное кресло. Следом за ней спустилась Абашева. При виде Зули следователь – а на диване к «броску» готовился именно Геннадий Борисович Рожкин – расплывшись в хищном оскале, подвинулся и сказал:

– Прошу рядом со мной присаживаться, госпожа Абашева.

Зуля расхлябанно села, закинула ногу на ногу и с недовольством спросила:

– Что за пожар в восемь утра? Ой, Феликс Николаевич, отойдите, ради Христа, от барной стойки! Вы же помните – мы там крысу видели, – поежилась литераторша.

– Вопросы задавать буду я, Зульфия Фархатовна! – рыкнул на нее дознаватель. – Вам – в первую очередь. И тогда крысы, возможно, станут не самым страшным объектом в этом заведении.

Зуля недоуменно посмотрела на следователя и притихла.

Наверху Василий стучался попеременно то в комнату Пролетарской, то в номер Бултыхова, но они не спешили открывать.

– Адель Вениаминовна!! Степан Никитич!! – вопил Говорун.

Тщетно! Никто не отзывался. Вася в недоумении выглянул из-за перил.

– Не могу понять, почему они молчат, – растерянно сказал он, обращаясь к следователю.

– Еще-е интересней. Это уж…

Рожкин вскочил и, махнув оперативникам, в три прыжка оказался у комнаты вдовы.

– Надеюсь, у вас есть запасные ключи от номеров?

Вася заверил, что есть, и Даша помчалась за ключами.

– Открывайте сначала дверь Бултыхова! Он же серьезно болен – могло случиться… – Зуля в волнении поднялась с дивана.

– Всех попрошу оставаться в холле и вести себя тихо! – резко скомандовал Геннадий Борисович, и Абашева села на место.

Но Люша, игнорировав приказ, сочла нужным громко заявить о том, что наблюдала на рассвете:

– Я видела, как в пять утра Бултыхов с удочкой спускался по лестнице. Возможно, он еще не вернулся с рыбалки.

– Что за ересь?! – набросилась на нее литераторша. – Я оставила его около полуночи в тяжелом состоянии. Он принял массу лекарств, чтобы уснуть, наконец. А в пять утра уже бодряком помчался на реку?!

– Нет, шел он тяжело, но, возможно…

– Значит, опять вы! – с удовлетворением произнес сверху Рожкин. – Вы, госпожа Абашева, последняя общались с Бултыховым, и он «был плох». Прекрасно!

– Да что вы себе позволяете?! – завопила Зульфия, подняв краснеющее от негодования лицо. – Что за намеки?!

– Саня, – тихо скомандовал следователь, и один из оперативников спустился и встал за спиной Зули. Она обернулась на «стражника», раскрыв рот, но произнести ничего не смогла.

Даша принесла ключи, и дверь Бултыхова открыли.

Его номер оказался пуст. Постель наспех застелена. В душной комнате резко пахло лекарствами.

– Сколько у него удочек? – спросил Рожкин, разглядывая спиннинг, который обнаружился на балконе.

– По-моему, несколько. Я в этом не разбираюсь, – ответил Вася.

– Он был еще и с ведерком! Маленьким, литра на три, – раздался от двери тонкий женский голосок.

Рожкин оглянулся и свирепо уставился на Люшу.

– А вы вообще кто?

– Это моя дальняя родственница, сестра, – начала лепетать Даша.

– А паспорт у вашей сестры есть? Чтобы давать полноценные показания?

– Да, сейчас! – с готовностью кинулась Шатова в свой номер за паспортом.

Геннадий Борисович, изучив документ, стал похлопывать им по ладони.

– Ну, и что вы, Юлия Гавриловна, видели в пять утра? Что вам не спалось?

– Мне прекрасно спалось, но, так уж я устроена, сон всегда чуткий. Потому и услышала шаги на лестнице. Посмотрела на часы – без пяти пять. Это меня почему-то встревожило. Ну, я и выглянула из комнаты. Увидела врача. Шел он тяжело. Всё. – Шатова потупилась под сверлящим взглядом следователя.

– Ладно! – сказал он, отдавая Люше паспорт, и обратился к Василию:

– Что там бабуля? Не проснулась?

– Н-нет. Но неловко как-то ломиться. Быть может, подождать до девяти? Она к завтраку всегда выходит.

– Да нет. Тут события таким макаром разворачиваются, что ожидать и миндальничать мы не можем. Да уж…

В этот момент раздался громкий, со страдальческими нотками, крик Травиной:

– Да подождите! Адели Вениаминовны там нет! Вы стучитесь не в ту дверь.

Все недоуменно уставились на Лику, вжавшуюся в кресло.

– Мы… Мы с ней поменялись номерами. Она боялась, она… это как-то связано с ее мистическими страхами перед покойниками. Словом, она боялась находиться рядом с номером Федотова. Что вы так на меня смотрите?! – выкрикнула воспитательница, едва сдерживая слезы. – Ничего противозаконного я не делала. Просто по просьбе Адели Вениаминовны переселилась в ее номер. Ей казалось, что там кто-то ходит по ночам.

– И что? Там кто-то вправду ходит? – спросил Рожкин.

– Н-нет. Я ничего не слышала в эту ночь, – потупилась Травина.

– А почему вы не поставили нас в известность, Лика?! – возмутился Василий.

– По просьбе Пролетарской. Чтобы ее не считали суеверной сумасшедшей бабкой, – совсем сникла воспитательница.

После этого Василий начал стучать в Ликину дверь, среднюю в этом крыле, за которой также царила подозрительная тишина.

– Как она может не слышать шума? – с досадой мотнул головой Василий и сбежал с лестницы за ключом. Отвлекшись на звонок мобильного телефона, он передал ключ Дарье, которая вставила его в замок, открыла дверь, и в этот момент Люша, стоящая рядом… оглохла: так пронзительно и дико Орлик завизжала. Потом она начала валиться на Шатову, но их обеих успели подхватить и оттеснить от двери следователь и оперативник.

Адель Вениаминовна лежала в кровати на спине, неестественно задрав голову, на которой… не было лба. Вместо него зиял красный провал. Кровь из раны пропитала подушку и подсохла: казалось, белоснежное белье выпачкано пятнами ржавчины.

– Всем оставаться на места-ах!! – завопил Рожкин.

Отдав краткое приказание оперативнику Паше, который, сбежав в холл, сомкнул входные двери и стал возле них по стойке «смирно», следователь начал вызывать по телефону криминалистов.

По мнению врача, Пролетарская была мертва не менее двух часов.

– Очевидно, на рассвете оприходовали бабулю. «На заре она сладко так спит», – напел фальшиво строчку романса веселый доктор и откланялся с дежурной фразой: «Вскрытие покажет».

Орудия убийства на месте преступления не оказалось. Сила удара и величина раны говорили о том, что били предметом тяжелым и крупным.

– Будто гигантским обухом хватили, – покачал головой эксперт, высокий тощий человек с дон-кихотскими усами и бородкой. Коллеги звали его ласково – Кихотыч.

– Да уж! – завращал головой Рожкин. – В ридикюльчике такой не вынесешь. Саня! – скомандовал он оперативнику, заинтересовавшемуся порожком у балкона. – Дуй на кухню и в подвал. Проверь, все ли инструменты на месте. Пусть повар и этот, чернявый в кудрях, все тебе покажут. Там и топоры, и молотки, и черт в ступе были.

– Я помню, товарищ майор. Вы тут посмотрите, – он показал на узкую полоску тончайшего целлофана синего цвета, прилипшую к плинтусу.

– Ага! – присел Геннадий Борисович на корточки. – Никак в бахилах наш кровопиец был. Аккуратист! Да уж…

– И проник в комнату через балкон, – констатировал Саня. – Смотрите, какой ерундовый запор: что снаружи, что изнутри открыть – плёвое дело. Один поворот ручки.

– Это уж… да уж… – пробормотал своё излюбленное следователь. – Гаврюхина бы сюда с его псом. И все бы дело закрыли в момент. Кинулся бы Рэм на эту щуку рыжую – и премия с благодарностью в кармане, – размечтался Геннадий Борисович.

– Да где он – Гаврюхин-то? Июль! Его с Валдая не выковырнешь, – отозвался Кихотыч, щелкая фотоаппаратом, и вдруг зашикал на коллег: – А ну-ка, кыш с места преступления! Все затоптали, понимаешь.

– А мы и так уходим. Может, под балконом чего и поинтереснее найдем. Какой-нибудь жи-ирный отпечаток, – почмокал Рожкин и отправился во двор.

В холле к нему кинулись хозяева и постояльцы, но он, отгородившись от всех, как гламурная звезда от вспышек фотоаппаратов, выскользнул на улицу. Впрочем, изучение гравийной отсыпки, которая проходила под балконами с северной стороны дома, ничего не дало. Ни следов, ни вмятин, ни «рояля в кустах», в смысле – лестницы.

На образцовой кухне царил порядок и о пропаже ножей речи не шло. Во всяком случае, это утверждал повар, демонстрируя полный комплект, включая огромный разделочный нож для мяса и топорик. Подвальное хозяйство Гулькина, наоборот, пребывало в «творческом» беспорядке. Впрочем, все три разнокалиберных топора и две кувалды присутствовали. Самохин знал инвентарь Левы, так как иногда помогал ему. Телефон Гулькина находился «вне зоны доступа», приходилось ждать его появления или идти к нему домой. Но это могло подождать.

Рожкин тоскливо вздохнул. Кусок бахилы, отпечатки, добытые экспертом, и сам труп – негусто. Впрочем, еще была надежда на показания всех этих дерганых баб. К ним «на растерзание» и пошел Геннадий Борисович, приговаривая свое вечное «уж».

Когда тело убитой выносили из дома, с Ликой случилась истерика. «Не ту! Вы понимаете, не ту убили! – кричала она как заведенная. – Как же вы не понимаете, что целью была я!» Люша пыталась что-то говорить, спрашивать, утешать – все оказывалось тщетным. Дарья напоила Травину успокоительным, после чего воспитательница притихла в углу дивана, подперев щеки кулачками. Ни единого слова вытянуть из нее не получалось. Она поглядывала на входную дверь в напряженном ожидании. «Ждет Гулькина», – подумала Люша.

Лев задерживался в отеле каждый день допоздна, потому приходил на работу не раньше десяти – половины одиннадцатого. Горничная Ида, которой Даша выделила комнатку рядом с кухней, иногда ночевала в доме дяди – повара Самохина. Так произошло и в этот раз: Щипковой не было в отеле и ее появления ждали в девять. Обычно накрывала к завтраку, который подавался в половине девятого и не отличался, по европейским стандартам, сложностью, сама хозяйка. Но сегодня, в силу чрезвычайных обстоятельств, все сидели голодными. И Ида что-то запаздывала.

Взглянув очередной раз на массивные двери, которые незыблемо охранял оперативник Паша, попутно контролируя ситуацию в холле, Травина вдруг побледнела, и в глазах ее появился ужас. На пороге, в недоумении озираясь, стояла горничная: в белых босоножках, красных носочках, зеленом синтетическом платье с рукавом фонариком и с не поддающейся цветовой классификации холщовой хозяйственной сумкой, в которой что-то бугрилось.

Лика, вытянув руку в направлении Щипковой, вскрикнула:

– Держите! Вот! Её! Держите. – И Травина заметалась, заламывая руки, и заплакала.

Оперативник невольно ухватил за локоть пришедшую. Впрочем, Ида сама вцепилась в рукав флегматичного Паши, будто ища защиты. Так и застал их – держащихся друг за друга – следователь. Он распорядился предоставить ему спокойное помещение для допроса. Даша провела Рожкина в свои комнаты на первом этаже.

Люша поднялась с дивана и стала прохаживаться около «допросной». Но дверь оказалась плотно прикрыта, и сыщица не могла ничего слышать. Тогда Шатова прошла к барной стойке и присела на высокий табурет – отсюда она видела всех присутствовавших в холле. Казалось, тягостное молчание, повисшее незримой, но осязаемой, наэлектризованной тучей, вот-вот взорвется чьим-нибудь новым страшным криком.

Понаблюдав за собравшимися, Люша убедилась, что читать мысли по лицам она не умеет. Взъерошенный, напряженный, нелепо закрутивший ноги в жгут Василий; бледная Даша, вздумавшая протирать губкой листики цветов на окне; пунцовая испуганная Зуля, которая, похоже, впервые в жизни не знала, как себя вести; затравленная, с открытым ртом Ида, притиснувшаяся к Самохину, который не поднимал глаз и, если бы не покачивал ногой, казался бы задремавшим. Нет, никакой тайны или печати преступных страстей не читалось на лицах этих людей.

– Рассказывайте! – гаркнул Геннадий Борисович Травиной, когда та села перед ним на стул.

– Я всё! Всё теперь расскажу! – Лика прижимала мокрый платок к лицу.

Она немного утихла перед дознавателем, который внушал ей доверие своей деловитостью и спокойствием.

– Я видела фотографию Федотова у Иды на столе. В рамочке.

– Ну и что? – хмыкнул Рожкин.

– А когда артиста отравили, фотография исче-езла, – всхлипнула Травина.

– И что? Помер, она и убрала из какого-нибудь суеверия. Разве Щипкова не может быть поклонницей артиста? Может, он сам ей фото подарил.

– Конечно, сам! – Лика тщательно утерлась и с вызовом посмотрела на следователя. – Ведь она его незаконнорожденная дочь.

Рожкин, у которого вытянулось лицо и расширились маленькие глазки, переглянулся с оперативником Саней.

– Я слышала ее разговор с дядей, с Самохиным. По-видимому, она шантажировала артиста, просила крупную сумму денег. За неразглашение и вообще за несчастное детство.

– Конкретно! Что конкретно вы слышали? – подался к ней Рожкин.

Лика вздохнула, собираясь с мыслями.

– Значит, она сказала: он всю жизнь нам с матерью сломал, артист хренов. Так… Пусть хоть на старости расплачивается за все. А повар буркнул, что, мол, черт с ним, с этим артистом. Не унижайся, мол.

– Ну, а убийство? При чем тут убийство, если она хотела денег с предполагаемого «папы» слупить?

– Вы не дослушали! Щипкова сказала, что если он не признает ее, то… словом, она его прикончит. Какое-то слово она произнесла редкое, но смысл был очевиден.

– А когда разговор-то происходил? – вступил Саня.

– Аккурат накануне отравления. – Травина снова начала всхлипывать – Я, идиотка, своими намеками вынудила убийцу действовать, и подставила несчастную Адель Вениаминовну, которая ночевала в моем номере! Меня, поймите, меня как свидетельницу должны были убить! Как… как мне с этим жи-ить?! – Она закрыла руками лицо и затряслась.

– Анжелика Александровна! Вы уж! – гаркнул следователь, что возымело нужное действие.

– Да уж! Поспокойнее. Всё это пока ваши догадки. Мы вот у самих героев спросим сейчас – и вся недолга. Саня, давай родственничков!

Когда в комнату вошли Самохин и Щипкова, их ждали два пустых стула посередине комнаты.

– Присаживайтесь, господа. И давайте не будем тянуть кота за хвост. Да уж! – Рожкин с елейной миной указал на стулья.

– Электричество не подведено? – хмыкнул в усы Самохин, стряхивая пылинку с сиденья.

– Это успеется. Как же, – подбавил елея Рожкин и тут же, насупившись, заработал желваками, крутанул головой, которая, казалось, ощетинилась его коротко стриженным ёжиком. – Значит, так! Ида… мм, Ивановна, что можете сказать о вашем родстве с покойным актером Федотовым?

Ида привычно раскрыла рот и уставилась воловьими глазами на Геннадия Борисовича.

– Поясняю. Госпожа Травина утверждает, что случайно услышала ваш разговор с дядей, в котором вы поминали вашего отца-актера. Он, дескать, обязан был помочь вам материально и признать, наконец, отцовство. В противном случае вы, по утверждению свидетельницы, должны его… убить. Что уж…

В повисшую тишину вдруг вплелось какое-то тихое кудахтанье. Все с недоумением уставились на повара: он трясся, прикрыв рукой глаза, и подрагивающие его щеки заливала нездоровая краснота. Рожкин не успел спросить о самочувствии Феликса Николаевича, так как тот, вскинув руки, захохотал в голос.

Раскатистый смех Самохина услышали и в холле. Люша попыталась ретироваться в сторону допросной, но наткнулась на взгляд укоризненно кивающего опера Паши.

– Поспокойнее, пожалуйста, – сказал он, указывая рукой на диван.

Шатовой пришлось сесть.

Тем временем Феликс Николаевич, пхнув в плечо растерянно хлопающую глазами Иду, стал валиться вперед. Горничная, зыркнув на следователя, захлопнула рот и тоже попыталась выдавить из себя подобие улыбки, которая больше походила на гримасу по поводу нарастающей зубной боли.

Лика с ужасом смотрела на обвиненных ею родственников.

– По поводу чего веселье? – Рожкин стал угрожающе лиловым.

– Закалать. Ты тогда грозилась его закалать, как куру! Идка, – хрюкал Самохин. – Она приняла твоего папешника за Фе-е… о-ой, кха-кха… Ивана твоего Федорыча за, за… Ой, не могу… – Феликс Николаевич в бессилии откинулся на стул и принялся утирать мокрые глаза.

Тут Рожкин долбанул кулаком по столу и взвизгнул:

– Поясните всё коротко и ясно, Щипкова!! Кто ваш отец?! О каких угрозах шла речь? Что слышала Травина? Почему фото было, а затем исчезло? Ну?!

– Я… я не знаю, что там она слышала. – Ида начала еле слышно, но потом откашлялась и, ободренная взглядом Самохина, который все еще отдувался, заговорила смелее. – Отец мой был ветеринаром у нас в хозяйстве. У него была семья. Другая. А мама случайно попалась. Ну, я родилась. У нас, у Щипковых, ну, у женщин, этот… венок. – Ида с силой шмякнула себя по макушке толстой ладонью. – Этот… безбрачный…

– Венец безбрачия, – пробормотала Травина.

– Во! Он! Ну, а папаня-то артистом был. Не, он ветеринар, но звали артистом, потому что всё на гитаре играл и пел.

– Серенады! Трубадур хренов, – пояснил Самохин, который уже придал лицу вполне серьезное выражение.

– А потом они с женой уехали. Ну, отец со своей законной женой. А я родилась. А отец не признал, и доказать ничего мать не могла, потому как это… экспертизы тогда очень точной не было. Да и денег не особо, чтоб до города, и вообще хозяйство. А мать через три года помёрла, а меня взяла бабка. – Ида вдруг стала кусать губы, которые задрожали.

– Короче, я договорю, Идуша, – сказал холодно Самохин, и Лика удивилась поразительной метаморфозе, произошедшей с его лицом. Оно будто заострилось, ласковые глаза налились свинцом, расширились, и пухлый рот превратился в тонкую, острую щель, едва различимую за усами.

– Валя, мать Иды, была моей двоюродной сестрой. Этот подонок Иван Резунов, который стал сегодня бо-ольшим человеком в одном из раскрученных птичьих хозяйств – даже я его курами гостей потчую, бросил сестру беременную, без средств. И ни разу не вспомнил ни о ней, ни о ребенке. Вале нужны были деньги на лечение, на операции по пересадке почки. На первую мы собрали – но она не помогла. Не прижилась почка! – Самохин хлопнул кулачищем о колено. – Потом – всё. А этот жирует! И ни на одно письмо, ни на одну просьбу, соб-бака такая с гитарой…

– Ну, ясно, – махнул рукой Рожкин.

– Идочка, а фото? – спросила жалостливо Травина, глаза которой снова блестели. На этот раз от сочувствия и раскаяния.

– Да он всем дарил, Адели Вениаминовне вон тоже. Глеб Архипыч, он это… подписывать любил красиво.

– А в вещах Федотова были его собственные фотографии? – спросил тихо следователь у оперативника.

– Да, были… штуки три, – кивнул Саня.

– А чего убрали? Фото со стола? – миролюбиво поинтересовался Рожкин.

– Так покойник. Что он стоять у меня, страшно уж, – помялась Ида.

– Да уж! Страшно. Все данные вашего отца мне сообщите, – подвел черту под разговором с поваром и горничной следователь.

«Даже если и существовал хоть малейший мотив, по которому Ида Щипкова желала смерти Федотова, она никак не могла бы убить его при помощи наркотика. Откуда у нищей деревенской девчонки средства на покупку баснословно дорогого зелья? Да еще в таком количестве! Вот «закалать» – это она бы, возможно, могла. С дядиной помощью. Пролетарскую и убили именно таким способом. Но что бабка знала об актере и наркотиках? И при чем тут обездоленная сирота Щипкова?»

Все эти мысли проносились в голове Геннадия Борисовича, пока свидетели подписывали протокол.

И тут раздался долгожданный звонок эксперта. Собственно, из-за чрезвычайных событий в больнице и в ожидании результатов срочной экспертизы приехала опергруппа в «Под иву». Дело-то вышло громкое и попало на особый контроль.

– Ага, ага… – кивал удовлетворенно головой Рожкин, слушая телефонного собеседника.

– О-от даже как! – Он отложил аппаратик и обвел присутствующих торжествующим взглядом: – А вот теперь мы допросим настоящего убийцу. Вернее, настоящую! Абашеву введите! – крикнул он театрально, обращаясь к Сане.

Трепещущая Зуля села на стул, где только что истерически хохотал Самохин. И его, и двух других свидетельниц попросили из комнаты удалиться. При допросе главной подозреваемой присутствовали только полицейские.

– Вы, конечно, можете продолжать упираться и хранить молчание, госпожа Абашева, но в силу сложившихся обстоятельств это абсолютно лишено смысла. Да уж… – Рожкин, будто утомившись от столь многосложной для него фразы, вздохнул и утер лоб. – Кондиционер похолоднее сделай, – кивнул он своему коллеге Сане.

Зуля в оцепенении смотрела на следователя, демонстрируя полное непонимание.

– Вы приносили томатный сок Кудышкину в больницу? Впрочем, можете не отвечать. Я и так знаю, что вы. Чего уж… Как и то, что в сок этот, скорее всего при помощи шприца, ввели слоновью дозу сильнейшего седативного, то бишь снотворного препарата – нембутала. И где только достали? У своего поклонника – болящего Бултыхова? Впрочем, это позже, успеется.

– Я… я не понимаю, о чем вы, – начала было лепетать Зуля, но Рожкин вдруг вызверился и завопил:

– Да о том, что в тяжелейшем состоянии со вчерашнего вечера ваш полюбовничек! В коме! Отравлен!! Но жив пока. Да уж…

Рожкин поднялся из-за стола и заметался перед подозреваемой с видом ожившего дамоклова меча, проносящегося в считаных сантиметрах от головы преступной гедонистки.

– Вы еще и отпечатки пальцев постирали с пакета. Это уж умора, да и только! И целых два мотива – отравление Федотова и ревность! Причин для задержания больше чем достаточно!

– Да зачем мне травить этого несчастного артиста?! Он же работу мне давал! Деньги! – в свою очередь заголосила Абашева, будто очнувшись.

– А-а! Это уж… Значит, в отравлении Кудышкина вы сознаетесь? – удовлетворенно крутанул головой Геннадий Борисович и уселся на свое место.

– Да бред!! Ничего я не делала! Я вообще не знала, что Эдик женат! Я чуть с ума вчера не сошла, когда в больницу пришла, а вы… – Зуля бессильно, по-детски расплакалась, уткнувшись в колени.

– Ну хорошо, на нет – суда нет. Оформляю задержание. Давай, Сань, – махнул Рожкин оперативнику, который отработанным жестом захлопнул наручники на тонких Зулиных руках.

Она с недоумением посмотрела на свои запястья, на Саню и, ни слова не говоря, вышла в сопровождении оперативника из комнаты.

Шатова, предпринявшая попытку вырваться из дома, чтобы обежать его и приникнуть к Дашиному окну: вдруг что-нибудь удастся расслышать, была остановлена немигающим бесстрастным Пашей. Единственное, что тот позволил «пленникам», – это заварить кофе. Даша обнесла всех чашками с дымящимся напитком и блюдечками с сухим печеньем. Только Юлия истребовала черного чая, так как от кофе, да на голодный желудок, у нее бы сердце выпрыгнуло и давление подскочило, а этого допустить она никак не могла в такой-то непростой ситуации.

Напряжение в холле стало спадать. Допрошенная троица вполне дружественно шепотом переговаривалась. Насколько поняла Люша, воспитательница винилась перед миролюбиво настроенными к ней дядькой и племянницей.

– Нервы… Это все наши нервы, – громко вздохнул Самохин, который и впрямь слишком эмоционально вел себя в последние минуты.

«Впрочем, неизвестно, как бы я хохотала или плакала, если бы меня обвинили в отравлении и разносе головы, – рассудила Юлия. – Поговорю обстоятельно с Травиной и, пожалуй, вычеркну этих троих из списка!» – решила она.

В эту минуту из допросной Саня вывел Абашеву в наручниках и все замерли. Только Люша смогла выкрикнуть:

– Требуйте адвоката, Зульфия, и храните молчание!

Её выпад почему-то рассмешил непрошибаемого Пашу, который подошел к вскочившей сыщице и отечески тронул ее за плечо:

– Вы докушайте чай, дамочка. Докушайте. До вас очередь еще дойдет.

Старорежимное «докушайте чай» произвело особо удручающее впечатление на чуткую Шатову. Она кожей ощущала, что расследование пошло по неверному пути. И никуда, кроме тупика, эта кривая дорожка не выведет.

Мысли Рожкина бежали в направлении возможного давнего знакомства Пролетарской и Федотова, хотя владельцы отеля и отрицали эту мысль. Артист, мол, даже отчество ее путал. Ну, путал! И что? Мог играться-резвиться. А мог и вправду не знать, потому что… потому что знал не бабку, а ее покойного мужа или сына-чиновника. А тот, в свою очередь, прокручивал делишки с покойным Говоруном. Тем еще жучилой, надо сказать.

Вообще все отдыхающие делились на два лагеря. Первый – знакомцы и знакомцы знакомцев старшего хозяина: Федотов с Абашевой, Самохин, Щипкова, Гулькин, Кудышкин. Второй – приятели и родственники хозяина младшего: Орлик, Травина, Шатова. К какой коалиции принадлежали Бултыхов и Пролетарская? Собственно, сын бабули уже мчится из Москвы, и в ближайшее время можно будет его подробно расспросить. Если, конечно, он снизойдет до ответов. А Бултыхова уже пора разыскивать: пятичасовая рыбалка для еле передвигающегося больного – явный перебор. Геннадий Борисович отдал распоряжение оперативникам, дежурящим у ворот отеля, прошерстить берег в поисках Бултыхова и крикнул, чтобы к нему привели Говоруна.

– Как появилась Пролетарская в отеле, по чьей рекомендации? – спросил он у Василия, который пытался сохранять хотя бы видимое спокойствие. Он сидел на стуле прямо, высоко подняв голову и глядя в глаза следователю, демонстрируя, что ему абсолютно нечего скрывать.

– Позвонила какая-то женщина, поинтересовалась наличием номеров. Я сказал, что номера есть. Она мило попрощалась, попросив придержать номер на теневой стороне для ее пожилой родственницы. Через день приехала Адель Вениаминовна и заплатила за двухнедельное проживание.

– А как она приехала? На такси?

– Не-ет, ее привез шофер сына Леши. Тогда мы и поняли, что звонила секретарша какого-то чина из Москвы, а Пролетарская не какая-то там «пожилая родственница», а непростая вдова и мать.

В эту минуту в комнату вошла Даша с подносом, на котором стояла большая чашка кофе и тарелка с бутербродами и круассанами.

– Геннадий Борисович, вы можете, конечно, отказаться, но я все равно буду настаивать на завтраке. Приятного аппетита, – хозяйка поставила поднос, испускавший несказанно аппетитные запахи, перед следователем.

Рожкин стушевался, громко сглотнул и, зардевшись, выдавил из себя «спасибо».

– Ваших коллег я пою кофе в холле, – сообщила Дарья и вышла, прикрыв бесшумно дверь.

– Ешьте-ешьте, – подбодрил Говорун следователя. – Я могу говорить и с жующим представителем закона.

Но Рожкин не принял тона хозяина и, слегка отодвинув поднос, уставился в протокол.

– Так, еще один вопрос, Василий Иванович. Как Бултыхов приехал? Тоже предварительно звонил?

– Знаете, его приезду мы очень удивились. Он просто пришел с чемоданчиком и сел на террасе. Его увидел Гулькин, позвал меня. Я вышел, и все. Он поселился.

– А вы спросили, как он узнал об отеле? Почему так смело приехал – ведь номеров могло не быть?

– Бултыхов очень необщительный, какой-то косноязычный, насупленный. Буркнул, что знакомые порекомендовали. Я решил, что это какие-то связи старшего брата. Удивительно, но я вообще не помню, чтобы Бултыхов со мной или с кем-то еще разговаривал за всю эту неделю! – развел руками Василий. – Вообще мы с Дарьей переживаем, где он и что с ним. Ну, вы же знаете, как серьезно Степан Никитич нездоров.

– Я уже отправил сотрудников к реке, – вздохнул Рожкин. – Мне и самому его отсутствие ОЧЕНЬ не нравится. Вы что-нибудь слышали или видели ночью? Ничто не насторожило?

– Я сплю как убитый. Работа изнуряет. Тут за день набегаешься. – Василий обреченно махнул рукой.

Геннадий Борисович отметил этот тоскливо-безнадежный жест. Впрочем, мысли его больше занимал манящий поднос, на который он косился.

– А что случилось в больнице? Вы ведь из-за этого арестовали Зульфию? – решился на вопрос Василий.

– Еще одна попытка отравления Кудышкина. Состояние крайне тяжелое.

– Ужасно, – обмяк и сгорбился на стуле Говорун. Впрочем, взяв себя в руки, произнес нарочито сухо: – Я могу идти?

Следователь неопределенно помотал головой, «поужкал», и Василий оставил его в одиночестве – завтракать.

Пятнадцать минут спустя Юлия Шатова сидела перед следователем и протягивала свою визитку.

«Детективное агентство “Помощь идет”. Шатова Юлия Гавриловна – заместитель руководителя» – прочел Рожкин на белой картонке. Внизу меленьким шрифтом значился номер лицензии частного предприятия.

– Меня попросила приехать Дарья Орлик, моя знакомая, после смерти Федотова, – спокойно сказала Люша, глядя в глаза следователю.

Тот скривился:

– И что это дало? Приезд ваш? Новый труп! Да уж…

Сыщица проигнорировала скептическое замечание и начала докладывать, как на планерке коллеге:

– Я с Пролетарской находилась в холле до полуночи. Ничего экстраординарного она мне не поведала. Впрочем, высказала свои подозрения относительно причастности Кудышкина и Абашевой к отравлению. Мне эта версия представляется малоперспективной.

– Ах, представляется?! – расплылся в улыбке Рожкин.

Юлия оставалась невозмутимой.

– Кудышкина тоже ударили? Или отравили? Или…

Следователь перебил Люшу:

– В соке, принесенном Абашевой в больницу, оказалось сильнодействующее снотворное. Для ослабленного организма – аккурат на летальный исход. Но журналисту поразительно везет. Его странный храп насторожил жену. В глубокой коме его доставили в реанимацию. В любой момент жду вестей.

– Значит, у абашевского приятеля объявилась жена? Интересно.

– Что интересного?

– Зульфия не знала о ее существовании. Она напилась, как я теперь понимаю, по случаю этого трагического открытия. И значит, никакого резона травить любовника из ревности у нее не было до вчерашнего посещения больницы. – Люша сосредоточенно накручивала прядь волос на палец, уставившись в ворох бумажек, разложенных на столе.