Текст книги "Лисьи броды"

Глава 4

Когда стало понятно, что кровь из носа шла от удара, а не оттого, что это уже началось, когда Настя умылась, выпила целебный отвар, переоделась и взахлеб рассказала, что ее побили камнями, а дядя Шутов вмешался и спас, когда Прошка, замирая от ужаса, попросил воды, когда смершевец сообщил, что детей теперь никто в Лисьих Бродах не тронет, так что пусть идут погуляют, а у него к ней будут вопросы, Лиза разом вдруг успокоилась и почувствовала, как отступил страх, потому что не боялась она ни допросов, ни староверов, ни их камней. А боялась только, что сбудется скоро проклятье, потому что Насте уже исполнилось семь.

– Пусть он воду допьет и уходит, – ровным голосом произнесла Лиза, не глядя на Прошку. – Никогда пусть не возвращается. А ты, Настя, иди побудь с дедушкой.

– Я хочу гулять с Прошкой!

– Ты с ним больше никуда не пойдешь. Вон отсюда, а то прокляну твою душу, – она, наконец, взглянула на Прошку.

Тот поставил пустую кружку на кан и молча попятился к выходу.

– Так не честно! Не смей так делать! – заплакала Настя. – Прош, не верь, она тебя специально пугает!

Прошка замер, не зная, что хуже: здесь остаться и погубить свою бессмертную душу – или выбежать вон и стать в Настиных глазах трусом.

– Это правда нечестно, – вдруг вклинился Шутов. – Пацан ее, как мог, защищал. Запретить им дружить будет очень несправедливо.

– Что ты знаешь о несправедливости, капитан? – прищурилась Лиза.

– Например, что дети ее не терпят.

Лиза вдруг засмеялась, искусственно и не к месту, и сказала тихо и зло:

– Не лезь. В наши семейные. Дела. Капитан.

– Это, как я понимаю, твой способ сказать спасибо? – Шутов издевательски подмигнул.

– Мама! Дядя Шутов хороший!

– Дядя разный, – серьезно ответил Шутов. – Он и правда лезет в чужие дела. В том числе и в семейные. У дяди такая работа: оперуполномоченный СМЕРШ.

Он пристально глянул на Лизу. В его взгляде отчетливо читались угроза и снисхождение: не при детях. Лиза быстро отвела взгляд – не из страха, а чтобы себя не выдать. Она видела его неделю назад. В сумерках, в лесу, у кумирни. Она плохо разглядела тогда лицо, но запомнила запах и голос. Вместе с ним был еще один человек, больной, слабый. Он звал Шутова другим именем. И они говорили между собой как беглые каторжники, а не как смершевцы… Она сразу узнала его вчера в лазарете, но никому не сказала. Такой козырь следует держать при себе.

– …Я хочу гулять с Прошкой! – Настя явно восприняла слова «дяди Шутова» как защиту и покровительство. – Он мой брат! – добавила она нерешительно.

Лиза вдруг покачнулась, как от удара:

– Кто это сказал?!

– Я сказала. Мы с Прошкой побратались, теперь мы брат и сестра! – она продемонстрировала надрез на ладони. – Ну, мама, пожалуйста! Мне Прошка дупло обещал показать!

– Побратались, – повторила за дочерью Лиза, устало и как будто бы обреченно. – Хорошо. Идите, гуляйте. Только недолго.

Настя радостно сорвалась с места, обняла ее, потом схватила за руку Прошку и потащила из дому.

– Настя! Если ты почувствуешь боль или слабость…

– Знаю! Сразу бежать домой! – дочь повернула к ней радостное лицо. – Только зря ты боишься, мама! Я совершенно здорова!

– Я не крала часы, – Лиза помешала варево в котелке. – Мне Деев их подарил. Он капитан, как и ты.

– Вы с Деевым были любовниками?

– Почему же были? – Она подула на угли, тлевшие в очаге. – Он обещал, что вернется.

– Откуда у Деева эти часы?

– Он не сказал. Я не спрашивала. Наверно, трофей. Подарил мне после захвата японского лагеря. Сказал – они из чистого золота. Мне понравились – я взяла.

Она поставила низкий столик на кан рядом с Шутовым. Перелила горячий отвар из котелка в пиалу. К потолку, к пучкам засушенных трав, потянулись дрожащие лапы пара.

– А почему фотографию чужого мужчины из-под крышки не вынула?

– Побоялась испортить чистое золото. – Она засмеялась. – И к тому же фотография чужого мужчины мне тоже понравилась.

– Куда ушел Деев?

– Он не сказал. Я не спрашивала. Вот, пей. – Она подула на горячий отвар, как если бы давала его ребенку, и с легким кивком протянула ему пиалу в сложенных лодочкой ладонях.

– Что это?

– Противоядие. Называется Пробуждение Третьей Лисы. Пробуждение первых двух Лис ты уже выпил. Это последняя порция. Когда допьешь – избавишься от Сна Пяти Демонов.

– Мне передали, я получу противоядие, только если принесу извинения. А я вроде не извинялся.

– Ты помог моему ребенку. Для меня это лучшее извинение.

Шутов принял из ее рук пиалу. Осторожно понюхал.

– Из чего это?

– Там сладкие корни болотного аира, или цян-пу, они похожи на сморщенные хлысты. Когда больной проглотит отвар, они высекут захвативших его демонов. Но только если над болотным аиром, пока он рос, лиса махнула хвостом. Еще там сухие листья воронца колосистого, или шэн-ма: они острые, как когти дикого зверя, и когда больной проглотит отвар, они распорют демонам животы. Но только если листьев шэн-ма касалась лапой лисица. Еще я положила гуй чи, «зубы призрака», – это сгнившие в земле корни бамбука, которые погрызла лиса. Ну и пепел сожженного корня женьшеня. Этот корень имеет форму человечка. Оказавшись в теле больного, он посрамит демонов, и те выйдут из него со слезами. Но, естественно, только если лиса помочилась на землю, из которой был извлечен этот корень.

– Разумеется, только если лиса помочилась… – Шутов сделал крошечный глоток и усмехнулся. – Но зачем мне третья порция, если я и так себя хорошо чувствую?

– Чтобы ты очистил свою силу ци и оплакал своих мертвецов, – она с удовлетворением наблюдала, как глаза его наполняются слезами. – Иногда мужчине необходимо поплакать. Отвар поможет.

Он зажмурился и вытер глаза тыльной стороной ладони.

– Пей до дна. Иначе мертвые тебя не отпустят, будут к тебе возвращаться.

– Какие мертвые? – его голос прозвучал хрипло.

– Этой ночью к тебе должны были приходить мертвые. Пуля, ранившая тебя, была смазана «Сном пяти демонов». Там пять элементов…

– Это я уже слышал. «Сон пяти демонов» – яд?

– Если мало – не яд. Скорее, способ встретиться с душами мертвых. Если много – яд. Тяжелая смерть. Сначала к человеку приходят его мертвецы, потом он сам становится мертвецом. – Она помолчала. – Тебя, капитан, хотели убить.

– Если я не выпью эту бурду, я умру – или просто буду видеться с мертвыми? – он старался звучать насмешливо, но в глубине его голоса она уловила напряжение и даже как будто надежду.

– Будешь видеться. Но не когда и с кем ты захочешь. Когда они захотят.

Он задумчиво смотрел на пиалу. Потом отставил ее на столик.

– Я пока не буду оплакивать своих мертвых. Она захочет меня увидеть, если мертва.

– Кто? Та женщина, чьи часы я носила?

Шутов вздрогнул и взглянул на Лизу так удивленно, будто только что вспомнил, что в комнате не один.

– Да, – ответил сухо. – Моя жена. Чьи часы ты носила.

Он поднялся.

– Кто мог сделать «Сон пяти демонов»?

– Я могла. И много раз делала. – Она снова невпопад засмеялась. – Но не я начинила им пулю и уж точно не я стреляла.

– Кто?

– Откуда же мне знать, капитан.

– Кто-то брал у тебя «Сон пяти демонов»?

Она помолчала. Разве жертва должна защищать охотника? Он позволил всем называть ее шлюхой и ведьмой, а Настю – отродьем. Он позволил другим своим детям бить Настю камнями. Он ни разу не вмешался. Ни разу не пришел им на помощь. Этот, кем бы он ни был, – вмешался, пришел, не позволил.

– Ермил Сыч, охотник, взял у меня «Сон пяти демонов».

Глава 5

– Вы этому Сычу доверяете, товарищ майор? – Горелик успокаивающе похлопывал свою лошадь по крупу, хотя она как раз, в отличие от седока, совершенно не нервничала, а преспокойно себе щипала траву на берегу широкого лесного ручья.

Майор Бойко, тоже в седле, – его конь стоял копытами в мелкой воде, – вопросительно вскинул бровь и продолжил свое занятие: точильным камешком он неторопливо правил лезвие десантного ножа.

– Как по мне, он нас на засаду скорее выведет, чем на Деева, – продолжил лейтенант. – Он же нас ненавидит всех. Так зыркает – я спиной к нему поворачиваться боюсь…

С полминуты оба молча наблюдали, как спешенный Ермил бредет по противоположному берегу, то и дело нагибаясь и внимательно вглядываясь в кромку воды. Кобыла Сыча стояла рядом с другой, запряженной в телегу, и обе помахивали хвостами как будто бы в ритм точильному камушку Бойко. Снайпер Тарасевич, привалившись к телеге, что-то сонно жевал, сидящий рядом сапер Ерошкин курил с такой скорбной миной, будто это была последняя самокрутка перед предстоявшим ему эшафотом.

– А ты спиной к Сычу, Славка, не поворачивайся, – ответил наконец майор Бойко. – Потому как Ермил Сыч есть браконьер, религиозный мракобес и кулацкий последыш, и нашего брата он си-ильно не любит. Зато своего… брата… – майор с усилием дважды провел камнем вдоль лезвия, – он любит. И землю рыть будет, чтобы найти его раньше, чем особист наш очнется.

– В особиста-то Ермил, небось, и стрелял?

– Не знаю, Славка, – майор поморщился не то от вопроса, не то невзначай задев пальцем лезвие. – Зато я знаю, что Ермил здесь не за доверие – за интерес. А интересы наши временно совпадают.

Сыч, разогнувшись, издал короткий свист, и кобыла его бодро затрусила к нему, разбрызгивая холодную воду. Майор Бойко, двинув своего коня пятками, припустил следом.

– Тут шли, – Ермил ткнул пальцем в ничем не примечательный глинистый кусок берега.

– Где тут?.. – сощурился Бойко.

– Да вот же! Видишь, следы подков?

Майор недоуменно оглядел указанное Сычом место.

– И там еще… – охотник чуть презрительно покосился на Бойко. Нагнулся, выковырял из земли скукоженный окурок самокрутки. – Махру-то хоть видишь? Капитан твой махру курил?

– Курит, – мрачно поправил Бойко. – Что, следопыт, дальше двинем?

Со склона заросшего лесом холма вдруг с криком снялась стая птиц.

Майор насторожился:

– Там кто-то есть.

Сыч вскинул руку козырьком от полуденного солнца, другой рукой приставил к глазам бинокль – и тут же расслабленно опустил:

– Да просто зверье. – Он запрыгнул в седло. – Едем дальше.

Ермил пришпорил кобылу и направил ее рысью к холмам. Туда, где в засаде скучала банда Камышовых Котов.

Глава 6

Нужно было покончить с подопытным номер сто три: они уже выжали из него все, что можно. Несомненно, инъекции повысили способность сто третьего к регенерации, однако от него не приходилось ждать перехода.

Едва ли в нынешнем своем состоянии сто третий был способен рассказать кому-либо что-то внятное про лабораторию. Тем не менее Лама считал легкомысленным оставлять в живых и на воле такого свидетеля. Так что Лама взял с собой нож – тот, который извлек из собственной раны две недели назад, – и, когда стемнело, забрался на кедр. Он планировал дождаться, пока доктор уйдет к себе, а медсестра за ширмой уснет, и спокойно пробраться через окно в лазарет, и ножом, который так больно ранил его самого, перерезать горло подопытному номер сто три. Можно быть сколь угодно живучим, и даже несколько раз пережить короткую смерть, но распоротую артерию пережить невозможно.

Медсестру, если вдруг проснется, придется прирезать тоже.

Все, однако, пошло не так, как задумал Лама. Он торчал в ветвях проклятого кедра всю ночь, но никто в лазарете даже не думал спать: поздно вечером туда доставили нового пациента, и солдаты, и врач, и сестра толклись у его койки всю ночь, а к утру пришла полукровка.

На рассвете он воткнул нож в ствол кедра и прошел через метаморфоз: в теле тигра легче было сливаться с древесной корой. А потом полукровка напоила лежавшего на койке отваром, и тот встал, а затем упал, а Лама впился когтями в ствол, потому что его узнал.

Это был неприкасаемый. Тот, кто ранил Ламу в лесу две недели назад. Тот, кто ранил Ламу в Харбине шесть лет назад. Тот, кому здесь было совершенно нечего делать. Тот, кого ему запретил убивать его нынешний господин.

Полукровка ушла, и доктор ушел, медсестра осталась одна с неприкасаемым и сто третьим. Распахнула окно. Ее шея была белой и тонкой, а рука с сигаретой дрожала. Она пахла нежной, свежей, испуганной самкой. Он легко мог запрыгнуть на подоконник и перегрызть ее глотку, а после – глотку подопытного, но не стал. План теперь изменился. Неприкасаемый полностью менял дело. Теперь Ламе предстояло войти через дверь. Это требовало небольшой подготовки.

…Он прокрался вдоль берега через заросли густых камышей, осторожно ступая лапами по песчаному дну. Лисьим озером звали русские эту воду, Ху-Сянь-Хай ее называли китайцы. Лама помнил ее древнее маньчжурское имя – Дориби Омо. Прямо там, по грудь в священной воде, он прошел обратный метаморфоз и рукой нашарил на дне, под камнем, крупную закрытую раковину. Он вскрыл створки. В слизистой моллюсковой мякоти переливалась черная в перламутровой патине жемчужина неправильной формы. Она чем-то напоминала клык хищника. Лама вынул ее, понюхал и лизнул языком. Много лет назад, когда душа его еще была с ним, когда он умел возбуждаться не от крови, а от любви, он подарил одной женщине жемчужину, удивительно похожую на эту. Его женщина очень любила жемчуг, особенно черный. Она носила подарок на золотой цепочке на шее, и от постоянного соприкосновения с кожей жемчужина всегда была теплой. Она была под его руками, когда Лама сжал шею женщины и ее задушил. Они остыли одновременно, женщина и жемчужина…

Лама мотнул головой, отгоняя воспоминание из другой, давно отброшенной, как высохший кокон, жизни. Эту жемчужину он если кому и подарит, то домашней вороне своего господина. Пусть поиграет, она любит блестящие вещи. Или пусть подавится и подохнет.

Острым краем раковинной створки он расковырял себе до мяса ладонь. Эта рана должна быть рваной и воспаленной.

В лазарете бешено и пьяняще пахло свежей человеческой кровью. Как и прежде, сто третий лежал и бредил, а вот неприкасаемого там больше не было. На его койке сидел, зажмурившись, здоровенный и потный мужик лет тридцати, лесоруб. Доктор Новак зашивал глубокую, длинную рану у него на бедре. После каждого стежка лесоруб скалил зубы и негромко хрипел. Под ногами у него был подстелен кусок брезента – насквозь в крови.

– Жди. Я занят, – не глядя на Ламу, процедил доктор Новак.

Лама вежливо кивнул, но не остался ждать на пороге, а прошел в помещение и прислонился к стене в углу, всем своим видом давая понять, что мешать никому не будет; самодельная тканевая повязка у него на руке пропиталась гноем и кровью.

– Там жди! – Новак ткнул узловатым пальцем в сторону коридора.

– Дядь Иржи, да пусть стоит, жалко, что ли, – сказала медсестра и посмотрела на Ламу грустно и виновато, как будто ей было стыдно за эту чужую грубость. – Он, наверное, по-русски не понимает.

Лама снова кивнул – даже, скорей, поклонился. Новак насупился, молча наложил лесорубу последний шов и обрезал нить.

– Глаш, тампон мне дай. Спиртовой.

Медсестра торопливо раскупорила склянку со спиртом и дрожащей рукой схватила тампон.

– Лучше б, барышня, внутерь… – выдавил лесоруб.

– Внутерь ты, приятель, впрок принял, закусывать рядом можно. Глаша, что ты копаешься, сколько ждать?

– Все, уже. – Медсестра смочила тампон, но бутыль со спиртом выскользнула из рук и разбилась об край стола. В указательном и большом ее пальцах застряли осколки, кровь закапала на пол.

– Что с тобой сегодня такое, Аглая?! – Новак сам достал другую бутыль со спиртом, смочил тампон и вернулся к лесорубу.

– Едрить твою в бога душу мать, – с тоской шепнул лесоруб. – Говорил же ж, что лучше внутерь…

Лама тихо прикрыл глаза и трепещущими ноздрями потянул воздух. Кровь сестры милосердия пахла не так, как кровь лесоруба. Лесоруба хотелось разодрать на куски, как кабана на охоте. А к Аглае хотелось подойти и зализать ее ранки.

– Ну, давай, показывай, что у тебя? – проводив, наконец, лесоруба, доктор Новак склонился над раной Ламы. – Это чем ты так?

Лама молча продемонстрировал доктору и медсестре створку раковины. Ему очень понравилась подброшенная Аглаей идея языкового барьера. Молчание – золото.

– Собиратель жемчуга? – Новак неловко изобразил, как будто что-то подбирает и тут же разламывает. – Жемчужины, говорю, собираешь?

Лама улыбнулся и закивал с энтузиазмом:

– Дуй-дуй!

– Обработай ему, Глашенька, рану, когда приберешься.

– Может быть, с наркозом? – сметая в совок осколки, глухо спросила она. – У нас же есть морфий.

Доктор Новак прищурился.

– Морфий мы по пустякам не расходуем. Его мало. Взгляни-ка на меня, Глаша.

– Для чего, дядя Иржи? – она выпрямилась и посмотрела ему в глаза.

– Зрачки нормальные, – пробормотал доктор. – Но в последнее время ты меня, Аглая, тревожишь, потому как…

Новак осекся: по лестнице протопали быстрые, легкие шаги, и на пороге появилась заплаканная, запыхавшаяся дочь полукровки:

– Прошке плохо! Не может дышать! Скорей!

– Так, давай-ка, Настенька, по порядку.

– Мы пошли… В лесу… И тогда… На дереве… там дупло… он полез… Я не знала!.. Я думала, что он знает!..

– Что случилось-то, Настя?!

Она зачем-то зажмурилась, заткнула уши и на одной ноте, отчаянно прокричала:

– Он полез за медом, его покусали пчелы, он упал и дышать не может, я сестрам его сказала, они его в избу потащили, а я побежала к вам, он мой брат, он хрипит, и горло у него вот такое! – она открыла глаза и показала растопыренными пальцами, как сильно опухло горло. – Мы так больше не будем!

Слава пчелам, бесстрастно подумал Лама. Старик, наконец, уйдет.

– Ясно, шок… – Новак нашарил прицепленный к цепочке на поясе ключ, открыл шкафчик с лекарствами и суетливо, по-стариковски, принялся копаться в пузырьках и разнокалиберных ампулах.

Вынул нужное, принял из рук Аглаи докторский чемоданчик, сунул туда шприц и ампулы и, все больше суетясь, перебрал содержимое чемоданчика.

– Фонендоскоп-то, Глашенька, где? Вечно ты куда-то засунешь…

– Я не трогала, дядь Иржи.

– Ладно, бог с ним! – Новак захлопнул свой чемоданчик и устремился по лестнице за дочерью полукровки.

– Бог в помощь! – крикнула им вслед медсестра.

Дураки. Ко всему приплетают бога. Как будто богу есть дело до фонендоскопа. Как будто богу есть дело до умирающего от удушья ребенка.

Она обработала и перевязала рану у него на ладони, и Лама молча взял ее за запястье и поцеловал порезанные осколками пальцы.

– Что вы делаете? – она отдернула руку.

– Простите. Не удержался.

– Вы говорите по-русски?! Почему перед доктором притворялись?

– Не с каждым хочется разговаривать. Меня зовут Лама.

– Вы странный человек, Лама, – она отступила к окну и трясущимися руками засунула папиросу в мундштук.

– У вас, похоже, нашествие странных людей, – он кивнул на подопытного, потом на пустую соседнюю койку. – Я заглядывал утром. Не стал беспокоить. Тот человек, по-моему, тоже был странный.

– Тот человек скорее страшный, чем странный. – Она закурила и красиво выпустила изо рта струйку дыма. – Степан Шутов. Оперуполномоченный СМЕРШ.

– Неужели СМЕРШ? – Лама приблизился к пустой койке и понюхал матрас.

Пахло кровью лесоруба и кровью неприкасаемого. Две недели назад неприкасаемый не был смершевцем, а шесть лет назад и подавно. Да и звали его иначе.

– Вы пытаетесь унюхать смершевский запах? – улыбнулась Аглая.

– Да, такие, как он, пахнут крысой.

– В этом вы правы.

– Я не буду испытывать ваше терпение, – Лама вежливо поклонился, как будто прощался, но не двинулся с места. – Я вам был бы признателен за пиалу горячего чая. Может быть, это связано с воспалившейся раной, но я очень зябну.

– Но… у нас тут, в лазарете, нет чая, – растерялась Аглая. – Разве только у доктора, этажом выше…

– Я подожду, пока вы сходите… Глаша.

Когда она поднялась по лестнице, Лама вытащил нож и подошел к подопытному номер сто три. Через пять минут она вернется с пиалой, и увидит подопытного с перерезанной глоткой, закричит, опрокинет чай, и всю жизнь, до последнего вздоха, будет считать странного человека по имени Лама, поцеловавшего ей пальцы, чудовищем. Это грустно, но ничего не поделаешь: он и правда чудовище. Да к тому же уже и не совсем человек.

Он занес над сто третьим руку с ножом. Тот наморщил нос и пробормотал:

– Пахнет зверем. Никитка тоже злым зверем станет.

Лама медленно опустил нож в карман и понюхал сто третьего за ушами и в области паха. Потрясающе. Все признаки близкого перехода. И предчувствие самого подопытного. И его обостренное обоняние. И, главное, его новый запах. Уже не человеческий запах.

Она вернулась с кружкой черного чая. Он больше любил зеленый и из пиалы, но вежливо принял то, чем его угощали.

Сто третий заскулил на измятой койке:

– Пусть тигр уйдет далеко… Никитка боится тигра…

– Бедняга. Бредит, – Лама склонился над подопытным; тот заслонил руками лицо. – Кто он такой?

– Мы не знаем.

– Наверное, тяжело все время видеть чужую боль? – он медленно подошел к приоткрытой дверце шкафа с лекарствами. – Вам нравится морфий?

– Какая глупость. С чего вы взяли?

– Мне, может быть, показалось. Я знаю место, где есть очень хороший опий.

– Какой-то вздор.

– Простите.

Он поставил чашку на захламленный стол, приблизился к Аглае вплотную и стянул с нее плат сестры милосердия. Понюхал волосы. Она отшатнулась от него, но не сразу.

– Вам не идет этот убор, – Лама положил плат на стол рядом с чашкой. – Вы похожи в нем на монахиню.

– Что вам за дело? – На бледной коже ее, вокруг носа, проступили алые пятна – как горящие крылья бабочки.

– Красивая женщина не должна быть монахиней, – он засунул руки в карманы.

В одном кармане был нож, в другом – жемчужина черного цвета. Он выбрал жемчужину:

– Это мой вам подарок. Китайцы раньше считали, что душа человека заключена в жемчуге.

– Вы вручаете мне свою душу, Лама, собиратель жемчужин? – Она засмеялась. – А почему она черная?

– Такого цвета бывает жемчуг, которому больше ста лет.