Текст книги "Лисьи броды"

Глава 14

Замполит Родин зашел в харчевню папаши Бо, выпил для храбрости стопочку рисовой водки, зачесал пятерней волосы слева направо – он специально подолгу не мыл их, в чистом виде они безбожно пушились, а вот сальные пряди идеально прикрывали раннюю лысину, – и постучался в дверь Лизиной комнаты. Три быстрых стука и еще один через паузу. Как будто у них был свой условный сигнал. Ну, то есть сигнала, понятно, пока еще не было, но Родин заранее решил, что он должен быть. В целях конспирации. Такие вещи нужно сразу продумывать, когда имеешь дело со шлюхой. Уж в чем в чем, а в конспирации Гоша Родин знал толк. В шлюхах – тоже. Этой, к примеру, придется делать подарки. Он сжал в потной ладони сверток. Ничего не попишешь, такие женщины не умеют любить бескорыстно.

Она открыла. Мокрые волосы. Тонкий шелковый халат с вышитыми осами, драконами и цветами. Голые ноги. Все как и положено шлюхе.

– Я тут, так сказать… некий презент, – замполит суетливо развернул сверток и протянул ей черные чулки в сеточку. Он надеялся, что угадал ее вкус. По его представлениям, шлюх должны были радовать чулки в сеточку.

– Это что? – спросила Лиза, не прикасаясь к подарку.

Замполит потеребил подношение в протянутой руке:

– Это, так сказать, трофей. Чулки дамские в сеточку.

– Ах, дамские! Тогда ясно, – она было улыбнулась, но тут же беспокойно нахмурилась. – Впрочем, нет. Все равно не ясно. Для чего же вы, товарищ замполит Родин, протягиваете мне «чулки дамские в сеточку»?

– Я счел, что в нынешней ситуации… когда капитан Деев зарекомендовал себя как предатель и дезертир…

Ее губы медленно расползлись в улыбке, которую Родин счел поощряющей.

– …И вы теперь, так сказать, свободная женщина, к тому же мать-одиночка… Я мог бы, так сказать, оказать покровительство…

Лиза вынула из безвольной руки замполита один чулок:

– Когда я прихожу с дарами к богам или демонам, я обычно прошу покровительства, а не предлагаю его оказать. – Она подцепила пальцем черную нить сеточки и порвала. – Ты решил купить меня за чулки, замполит?

– Но я, так сказать… готов и что-то другое… – Он беспомощно уставился на нее в ожидании подсказки. Лиза молчала и улыбалась. – Что обычно принято приносить таким женщинам?

– Каким – таким?

Он облизнул пересохшие губы, панически подыскивая формулировку.

– Ну, так сказать, ночным бабочкам…

– Так я, значит, бабочка?

Она звонко, весело рассмеялась. Ее смех был таким беспечным и многообещающим, что замполит почувствовал, как от пупка к паху побежали стайки горячих, сладких мурашек, их было так много, что они мгновенно заполнили его член, и он сделался тугим и тяжелым.

Теперь ему, пожалуй, следует сделать ей комплимент. Той шлюхе, Нинке, к которой он ходил два года назад, достаточно было сказать, что у нее пизда сладкая, или что она его сучка, или просто хлопнуть по заду, и она немедленно начинала стонать. Но с этой Лизой нужно действовать тоньше, она явно дамочка с норовом и много о себе мнит. Зато и по внешним, так сказать, данным ту шлюху Нинку она во сто крат превосходит. У Нинки фигура была как у бабы на чайник, а эта тонкая, легкая… И очень волнующей представлялась замполиту эта ее азиатчинка. Он как-то слышал, что у азиаток божественно ловкие и длинные языки… Он, наконец, придумал шикарнейший комплимент:

– Нет, ты не бабочка. Ты – богиня.

Она вдруг швырнула ему обратно испорченный черный чулок; он зацепился сеточкой за левый погон и повис.

– Идите прочь, товарищ замполит Родин. Богиня не примет ваших даров.

Опять засмеялась, отступила на шаг и захлопнула перед его носом дверь.

Замполит снял с плеча порванный Лизой чулок, аккуратно свернул и поместил его вместе со вторым, целым, обратно в сверток. Мурашки, теперь уже как будто прогорклые и холодные, поднялись из паха к самому горлу вместе с волной тошноты; рот наполнился вязкой слюной. Замполит подождал, пока накопится еще больше слюны, и смачно плюнул на Лизину дверь. Просто знак, что офицер не простит насмешек и унижения.

Он уселся за стол в харчевне – на всякий случай не за тот, где накануне сидел капитан Шутов, и вообще не у окна, а то, не ровен час, и его подстрелят, – и потребовал у папаши Бо большую пиалу горячего ханшина. Сразу сделал глоток, обжег язык и небо, опрокинул пиалу на пол, Бо принес ему другую и принялся ползать с тряпкой у ног замполита, убирая осколки.

– Твоя дочь – шлюха, – сказал ему Родин.

Китаец на секунду замер, поднял к Родину улыбающееся лицо и радостно покивал:

– Дочь людей лечить, да!

Родин винтом влил в себя теплую китайскую водку, перекосился и направился к выходу.

– Платить водка? – пролепетал Бо.

– Тебе что, жалко водки налить для Красной Армии, Боря? – он развернулся и, набычившись, пошел на китайца, расстегивая кобуру. – А Красной Армии было, так сказать, не жалко кровью полить эту землю?! Чтоб освободить от японских захватчиков тебя и дочь твою косорылую!

– Не жалко водка! – китаец поднял руки и попятился от замполита. – Не платить водка!

У выхода из харчевни Родин столкнулся с малолеткой, шлюшьим отродьем. Уже сейчас, несмотря на малолетство, она разгуливала в вызывающих красных туфлях и с голыми щиколотками.

– Твоя мать – шлюха, – процедил Родин. – И ты, когда вырастешь, станешь шлюхой. Давай-ка, деду своему тупому переведи. А то он меня, так сказать, недопонял.

Глава 15

– Почему так долго? – Лиза усадила дочь на кан и поцеловала в лоб. Не столько из нежности, сколько чтобы убедиться, что лоб не горячий.

Убедилась. Это был добрый знак.

– Прошку пчела покусала, и он опух. Его мать сказала, это потому, что мы с тобой ведьмы. Мам, мы ведьмы?

– Нет.

– И Прошку не мы с тобой сглазили?

– Нет, не мы.

Она взяла Настю за руку. Рука была ледяная. Это плохо. Могло быть симптомом. Но, возможно, она просто замерзла.

– Хорошо. Дядя Шутов тоже сказал, что это не мы. Я хотела уйти жить в лес, а он сказал, что не надо.

Лиза быстро отвернулась к окну, чтобы Настя не увидела ее страх.

– Ты хотела уйти жить в лес? Почему?

– Потому что здесь меня ненавидят.

– Это все? Других причин нет?

– Разве мало?! – истерично вскрикнула Настя, и Лиза почувствовала, что истерикой она прикрывает что-то другое.

– А тебе не казалось, что ты должна пойти в лес, чтобы спрятаться от людских глаз?

– Так ведь я же и говорю! – Настин голос сорвался на визг. – Меня все ненавидят! И я хочу от них спрятаться!

– Потому что с тобой случится что-то, что им нельзя видеть?

Настя закрыла лицо руками.

Смерть не терпит свидетелей

– Мам, я скоро умру? Ты поэтому все время проверяешь мой лоб?

Лиза прижала ее к себе и шепнула в ухо:

– Ты не умрешь. Я этого не допущу.

– Дядя Шутов умеет показывать фокусы, – мгновенно успокоившись, зачирикала Настя. – Он в руку берет монетку, а она исчезает, а потом появляется у меня в туфле! А потом опять исчезает! А он ее достает изо рта!.. Дядя Шутов скоро вернется и всех накажет! Всех, кто нас обижает… – Она внезапно умолкла. – Мам. За что они нас ненавидят?

Лиза отвернулась от дочери и затравленно посмотрела на деревянного идола, как будто бы ища помощи. Да, она нуждалась в помощи Небесной Лисицы Ху-Сянь. Пусть Ху-Сянь поможет ей сказать дочери правду.

– Понимаешь, Настенька… Мы не такие, как все.

– Ты же сказала, что мы не ведьмы!

– Правду сказала.

– Значит, мы шлюхи?

– Мы не ведьмы, и мы не шлюхи.

– Тогда кто мы?!

– Помнишь сказки про лисичек, которые умеют превращаться в людей? Тебе читал их дедушка Бо.

– Да, я помню. Из-за этих лисичек люди болеют и умирают, – Настя испуганно посмотрела на мать. – Нас сглазили плохие лисички?

О Небесная Лисица Ху-Сянь, помоги мне сказать ей правду.

– Нас не сглазили. Но мы…

– Хорошо! – перебила Настя; она устала говорить о страшных и взрослых вещах; не сглазили – и отлично. – Мам, ты знаешь, дядя Шутов поехал искать пропавший отряд! Он мне даже карту показывал! Он ее из сейфа достал! Он пойдет через плохое болото! Я ему сказала, что по болоту нельзя! Но он не послушал! Он к болоту поскакал на Ромашке. А меня зато Пашка домой на черном коне привез!..

Лиза медленно поднялась с кана и на деревянных ногах подошла к полке с идолами.

– Дядя Шутов показал тебе на карте маршрут?

– Да, маршрут! – возбужденно воскликнула Настя, но тут же стала очень серьезной. – Только это секрет.

Лиза сняла с полки деревянную лисицу с тремя хвостами, опрокинула вниз головой и открыла дно. Дрожащей рукой вытянула из деревянного нутра карту. Развернула ее перед Настей.

– Вот у дяди Шутова была точно такая, только там все на русском, а не на китайском, как здесь!

Столько подлостей, столько страха, столько усилий и человеческих жизней… Неужели сейчас все будет так просто? Просто точка на карте, которую Шутов достал из сейфа… Сколько раз она пыталась заглянуть в этот деевский сейф. Сколько раз выспрашивала, известно ли ему место. Сколько раз она для этого перед ним унижалась и раздевалась, сколько раз у него потом носом шла кровь… Она так и не увидела его карту, так и не выведала, куда он идет. Но теперь Богиня наконец-то над ними сжалилась.

– Покажи мне конечную точку, Настя. Куда отправился дядя Шутов?

Дочь нахмурила брови:

– Мама, я обещала, что никому не скажу.

– Не говори, – Лиза протянула ей карандаш. – Просто молча поставь крестик на карте.

Глава 16

Когда лес редеет и меж стволов уже просвечивает плоское, отливающее янтарем и изумрудом пространство, я натягиваю поводья, спешиваюсь и выстругиваю себе крепкую, длинную, в два метра, жердину.

Отвязываю притороченный к седлу вещмешок, закидываю его на спину и говорю кобыле:

– Отсюда я сам.

Она медленно опускает голову к самой земле, как будто кивает.

Я шагаю к болоту. Ромашка, помедлив, бредет за мной.

– Иди домой! – Я беру ее за поводья, разворачиваю в сторону города, а сам иду дальше.

В плотной тине и ряске – проплешины мутной воды с лоснящимися розовыми лоскутами закатного неба – как пропитанные сукровицей повязки на гнойных ранах. Кое-где между кочек, поросших мхом, кустарником и лишайником, – россыпь бледной, еще не дозревшей клюквы. Кое-где – пучки густой, высокой травы и островки камышей.

Мне не нравится эта трава. Слишком буйная и ярко-зеленая. Плохо. Под такой травой скрываются топи. Камыши – совсем плохо… А вот мох и кустарники – хорошо. Под ними – твердая почва.

Далеко впереди, за несколько километров – каменистый холм, увенчанный единственным кряжистым, раскидистым деревом. Этот холм – конечная точка маршрута.

Опираясь на жердину и прощупывая ею поверхность, я шагаю с кочки на кочку. Ставлю ногу медленно, всей ступней, потом плавно переношу тело.

– Зачем ты, Кронин, сюда поперся?

Я оборачиваюсь – так резко, что чуть не теряю равновесие. Я ставлю ногу на кочку – но это зыбун, он уходит вниз. В последний момент успеваю опереться на жердь и нащупать подошвой твердое место.

Флинт сидит в паре метров от меня на корточках и ест клюкву. Заскорузлыми, негнущимися пальцами неловко собирает в пригоршню бледно-розовые ягоды и сует в рот вместе с тиной. Жует. Из уголка его рта стекает тонкая алая струйка.

– Не ссы, Циркач. Это просто клюквенный сок.

Я отворачиваюсь и осторожно ступаю дальше по кочкам. Флинт нагоняет меня. Он идет по ряске, не утопая, как Иисус.

– Тебе не пройти тут, Циркач. Дохлый номер.

– Дохлый номер, Флинт, мой коронный номер.

– Места тут гиблые. Деев сюда две недели назад утопал. Значит, он уже жмур навроде меня. – Флинт хихикает. – И что же, много тебе жмур про бабу твою расскажет?

– Посмотрим. Ты вот для жмура разговорчив на редкость.

– Иди сюда, – говорит вдруг Флинт кому-то у меня за спиной. Срывает пучок изумрудно-зеленой травы, протягивает на вытянутой руке. – Иди, иди. Подохнешь – будет у меня лошадь. Мертвый вор на мертвой кобыле – это ж ништяк!

Я оборачиваюсь, на этот раз осторожно. У кромки болота понуро стоит Ромашка.

– Иди домой, дура! – ору я ей. – Ты ж знаешь дорогу!

Она мутно смотрит на меня из-под белых ресниц и не двигается.

Я стреляю в воздух из «вальтера ППК». Кобыла вздрагивает, отступает на пару шагов и опять застывает. Стоит. Не уходит.

– Ты мне, Кронин, лошадку-то не пугай, – скалится Флинт. Железная фикса у него во рту потемнела и покрылась налетом ржавчины. Он стоит прямо у меня на пути.

Я говорю:

– Пропусти.

– А то что? Пристрелишь еще раз?

Я молча прохожу сквозь него. Он просто морок. Он – просто пахнущий мертвой птицей холодный туман.

Глава 17

Она смешала в палитре ляпис-лазурь с церулеумом, добавила каплю прусского синего и сделала широкий мазок. На пару шагов отошла от мольберта. Опять не то. Уже который день ей не удавалось подобрать цвет для пронзительного, ясного неба. Как будто краски поблекли – не только в ее палитре, все краски мира. Как будто небо разучилось быть синим. Или сама она напрочь забыла, как выглядит синее небо.

Аглая бросила кисть и принялась вышагивать из угла в угол. Все было блеклым, ненастоящим, неправильным, как если бы большая невидимая пиявка высосала из предметов не только их цвет, но и самую суть, оставив пустые, фальшивые оболочки. Вот эта тонкая занавеска из тюля и кружевная салфетка на круглом столе – они лишь притворяются изящными и воздушными. На самом деле в них нету воздуха. Они давно задохнулись. Салфетка – сотканная черной вдовой паутина, занавеска – саван, ожидающий мертвеца. А ваза с луговыми цветами, которые вчера подарил ей Паша? Они ведь только притворяются свежими. На самом деле эти цветы – предвестники распада и тления; их истинная суть – увядание.

На полочке трюмо – фарфоровая танцовщица с неестественно выгнутой шеей, нарисованные глаза таращатся в потолок; это не танец – агония. А рядом письменный прибор с рисунком на сюжет басни «Лисица и виноград» и с выгравированной надписью: «Глаше от папы, генерала Смирницкого». Подарок любящего отца? О нет. Оскорбление. Он подарил ей этот прибор в сорок первом, когда она покинула Харбин навсегда. Она бежала не из города – от него. От папы, генерала Смирницкого. Лет до шестнадцати она просто мало разбиралась в политике, но с тридцать восьмого ей претили его дела с Родзаевским и Российским фашистским союзом, его подборка номеров газеты «Наш путь», его черный китель с золотыми пуговицами со свастикой, его сотрудничество с японцами в БРЭМе. А в сорок первом, когда на Советский Союз вероломно напал Адольф Гитлер, она просто не могла оставаться рядом с отцом – и уехала в их старый дом в Лисьих Бродах. Отец, однако, это объяснение счел вздором, а решение ее свел к другому: что она якобы уехала из Харбина, потому что ее работы не взяли на русско-японскую выставку в Харбинском железнодорожном собрании, куда она очень хотела. «Ну да, понятно, виноград фашистский, незрелый», – сказал глумливо, когда она уезжала. А позже прислал в подарок этот прибор. Вместе с письмом, в котором сообщал, что доктор Иржи ему больше не друг, потому что «осмелился вмешаться в его семейные дела», то есть помог Аглае устроиться сестрой в лазарет. Смирницкий рассчитывал, что Аглая помается дурью – да от безденежья скоро вернется назад. Она не вернулась.

Самоуверенный, презирающий и своих, и врагов и слышащий только себя. Таков отец. В конечном счете мать погибла не от душевной болезни, а от этого удушающего презрения, неуважения к ее чувствам. Вернее, болезнь ее явилась следствием отцовского к ней отношения. Вот взять хотя бы Глашин детский рисунок «Западный Феникс»… Она привычно покосилась на стену, но рисунка там не было: сама ведь и убрала его в сорок первом, как только переехала, на чердак. Но все эти годы, с того проклятого дня, когда она восьмилеткой нарисовала красивую китаянку и придумала ей имя Сифэн, Западный Феникс, а мать ее впервые обнаружила признаки помешательства, – все эти годы отец настаивал, что картина должна висеть на стене, «чтобы ребенку было приятно». Хотя ни о чем, кроме темного, злого демона, вселившегося в тот день в маму, Аглая, глядя на эту картину, не помышляла. А мама, пока была жива, старалась на стену вообще не смотреть, а если случайно взгляд ее падал на рисунок – плакала или кричала. И если отец не распорядился бы оставить Сифэн на стене, то мама до сих пор, возможно, была бы жива.

На место Сифэн Аглая давно уже повесила написанный по памяти поясной портрет матери. Но и он тоже врал. Врало лицо мамы, и Глашина память врала. Такой ли на самом деле помнит ее Аглая? Кроткой, нежной, мечтательной, с добрыми лучиками у глаз, с руками, уютно сложенными на груди? Нет. Она помнит, как эти глаза наливаются кровью, как эти губы кривятся и изрыгают проклятия, как эти руки прижимают к ее лицу большого плюшевого медведя по кличке Месье Мишель:

– Где моя Глашенька? Что ты сделала с моей доченькой, ведьма? Я убью тебя, тварь!

Все так мучительно и невозвратно забылось – нежные руки, объятья, улыбки, годы любви, и вышитые на платье ромашки, и чудесное исцеление порванного уха Месье Мишеля… Все это было, но задохнулось в кошмаре последних дней жизни мамы – когда та уже совсем перестала узнавать Глашу и считала ее подменышем, оборотнем, прикидывающимся ребенком…

Она вдруг почувствовала, что в комнате кончился воздух. Вот это ее ощущение притворства, фальши, подмены в каждом предмете – не признак ли подступающего, такого же, как у мамы, безумия?

Хватая ртом воздух – нет, именно что не воздух, а то, чем он притворялся, – Аглая огляделась в поисках чего-нибудь настоящего. Какой-то опоры. Какой-то точки отсчета. Уперлась взглядом в мухоморы в тарелке на подоконнике. Они единственные, пожалуй, уже не скрывали своей истинной губительной сути: пупырчатые шляпки в сахарной воде облеплены дохлыми мухами. Они – приманка, сладкий соблазн, и они же – яд, ловушка и смерть…

Она почувствовала прилив тошноты и метнулась к кровати, на ходу закатывая рукав. В конце концов, это просто невыносимо. Сколько она должна себя мучить?! Ведь облегчаем же мы боль телесную. Так отчего же надо стыдиться, когда хочешь облегчить боль души?

– Я не воровка, я взяла совсем мало, – шепнула она тому, кто за ней наблюдал и читал ее мысли. – Один-единственный шприц с трехпроцентным раствором…

Для дяди Иржи это пустяк, он даже и не заметит, а для нее – облегчение. Она не морфинистка. Это просто средство от боли. Ее просто мучает этот проклятый отцовский дом, построенный в проклятом, богом забытом месте…

…Облегчение пришло почти что мгновенно, вместе с чувством полета. Она откинулась на подушки, одновременно паря и будучи неподвижной, и через щели меж тяжелых век наблюдала, как то, что мучило ее и казалось поддельным и отвратительным, наполняется цветом и смыслом, как впитывающая повязка на ране наполняется кровью…

Спустя полчаса она поднялась, подошла к мольберту и макнула кисть в китайский красный. Несколько раз махнула кистью, брызгая краску на холст. Повторила то же самое с черным. Она назовет эту работу «Душа расстается с плотью». Нет, лучше так: «Рождение черного жемчуга из киновари». Все-таки морфий, что ни говори, незаменимый помощник для человека духовного, творческого…

Она отошла от мольберта и склонила голову набок, оценивая картину. Ей удалось ровно то, что она задумала: минимальными средствами, кистью воздушной и легкой, передать глубочайшее, заповедное таинство…

…В дверь постучали. Три медленных тука, а после быстрое двойное тук-тук. Аглая застыла. Господи, лишь бы жив. Она все бы ему простила. Стук повторился. Это был их с отцом условный сигнал.

Глава 18

Желтое солнце медленно тонет в трясине, и тень от жерди, которой я нащупываю твердую почву, такая длинная, что почти дотягивается до моей цели – каменистого холма с раскидистым деревом на вершине. Мне вдруг кажется, что этот холм с точно таким же деревом я уже видел раньше, на картине или на фото, – но, наверное, это дежавю оттого, что я пялюсь на холм уже пару часов.

Больше здесь зацепиться взглядом практически не за что. Только плоская, нежилая, зелено-бурая топь, из которой косо торчат рогатый череп и часть скелета затонувшего лося. Меж ветвистых рогов, как в кроне мертвого дуба, пристроился ворон. Методично выклевывает из глазниц остатки иссохшей плоти. Заметив меня, он наклоняет голову набок и внимательно следит за моими перемещениями круглым змеиным глазом. Явно пытается оценить свои шансы полакомиться человечиной сегодня на ужин.

Когда я приближаюсь, ворон недовольно снимается с места, отлетает метра на полтора и усаживается на торчащий из ряски холмик. Вероятно, шансы он оценил как высокие. Я приглядываюсь к лосиным останкам. Между белых ребер торчит стрела. Вынимаю бинокль. Чуть в стороне, в зарослях камыша, – похоже, замаскированный арбалет. Или даже парочка арбалетов. Я осторожно погружаю жердину в полужидкое месиво, неторопливо шарю, тяну – и на свет является тонкая, прочная нить, с которой капает грязь. Она тянется к арбалету. Ловушка.

Снова шарю жердью в болоте, разыскивая другие нити, ведущие к арбалетам. Их нет. В метре от меня – с виду вполне надежная, покрытая мохом кочка, именно на ней сидит ворон. Но что-то мне в ней не нравится. Как будто она притворяется не тем, чем является. Я осторожно трогаю ее палкой – ворон сварливо каркает и перелетает обратно на череп лося. Кочка устойчивая, вниз не уходит. В этом болоте я уже наступил на сотню таких же кочек. Но она все равно мне не нравится. Необъяснимое чувство. Возможно, просто усталость. Я снова тянусь к ней жердью – но на этот раз не ощупываю, а наношу ей удар. Из болотной жижи выскакивают остро заточенные бурые колья. Один из них пропарывает кочку прямо по центру. Если бы я ступил на нее, я был бы насажен на кол.

– А ты знал, Циркач, что трясина засасывает живое, но не трогает мертвое?

Флинт сидит, свесив ноги, на костяной шее лося. С интересом изучает арбалетную стрелу, торчащую у того между ребер. Вынимает, прилаживает к дырке у себя в животе – сосредоточенно, будто примеряет сапог, – аккуратно проталкивает; наконечник высовывается из спины.

Я прощупываю жердиной пространство вокруг ловушки из кольев: палка всюду с чавканьем погружается в жижу, твердой почвы тут нет. Кроме, собственно, распоротой колом кочки.

– Не, Циркач, не лезь туда. Иди назад. Дохлый номер.

– Я уже ее обезвредил.

Осторожно переношу на кочку правую ногу, осторожно берусь рукой за один из кольев – и он тут же проваливается обратно в трясину, а из зарослей камышей раздается теньканье тетивы.

Говорят, перед смертью замедляется время, чтобы дать человеку возможность вспомнить все совершенные им грехи. Врут. Оно замедляется в пику смерти, чтобы дать человеку фору. Тратить фору на воспоминания о грехах – дохлый номер. Медленно, как во сне, вылетает из арбалета стрела. Медленно летит ко мне над болотом. За это время я успеваю сместиться корпусом вбок, толкнуться ногой и жердью и отпрыгнуть с траектории стрелы в сторону. Теперь я тоже медленно лечу, уклоняясь от медленно летящей стрелы. И моя жердь тоже медленно летит в сторону, потому что я ее выронил. Мы на секунду встречаемся в воздухе – я и стрела. Она проходит ко мне впритирку, вырывает клок моей гимнастерки и с этим кусочком ткани падает на поверхность трясины, как подбитая хищная птица с добычей.

Я тоже падаю. Но, в отличие от стрелы, начинаю сразу же погружаться. Я сбрасываю со спины вещмешок и пытаюсь принять горизонтальное положение, чтобы распределить массу тела, но от каждого движения только быстрее иду ко дну – вертикально, штопором.

– Не бзди, Кронин, – Флинт смотрит на меня сверху вниз.

Он стоит на поверхности, а я в трясине уже по пояс. У него над головой – стремительно темнеющее небо с бледной, оборванной с одного краю нашивкой луны. Флинт протягивает мне руку, и я судорожно пытаюсь за нее ухватиться – но между пальцев сочится холодный туман, а я от резкого движения погружаюсь уже по грудь. Флинт рассыпается серыми клочьями тумана, они, сгущаясь, дрожат над болотом.

– Умирать – это просто, – шепчет Флинт из тумана. – Я на той стороне тебя жду.

Я не двигаюсь. Я смотрю на останки затонувшего лося. На сидящего между рогами ворона. Мы теперь примерно на одном уровне – я и ворон. Он тоже на меня смотрит – с отчетливым беспокойством. Вероятно, его тревожит, уйду ли я в топь целиком, или что-нибудь останется для него. Секунда – и ворона вместе с черепом лося сжирает туман.

Я нащупываю на поясе «вальтер», с усилием, как во сне, вытягиваю из трясины руку, выливаю из ствола воду и приставляю дуло к виску. Я не чувствую страха. Только усталость. Я давно живу так, как будто я уже умер.

Я уже собираюсь спустить курок, когда слышу знакомое треньканье тетивы – и тут же конское ржание. Я смотрю в туман. И из тумана выходит Ромашка.

Она медленно бредет ко мне по болоту – осторожно ступая копытами, нащупывая твердые островки почвы. Из правого ее бока торчит стрела: угодила в ловушку. Кровь тонким ручейком стекает к центру пепельно-бледного живота и оттуда капает в темную жижу, мгновенно в ней растворяясь.

Она останавливается на ближайшей ко мне кочке, между торчащих кольев, и смотрит из-под белых густых ресниц, спокойно и обреченно. Как будто с самого начала, там еще, на мосту, она знала, что так и будет.

Она сходит с кочки – и оказывается рядом со мной. Застывает на месте, раздувая ноздри и пуча глаза. Не брыкаясь, не сопротивляясь, она медленно, очень медленно погружается в топь.

Я беру ее за поводья.