Текст книги "Лисьи броды"

Глава 11

Я иду мимо темных, рубленых изб староверов. Две корявые бабки в цветных платках лузгают семечки у калитки.

– А что приехал он ихний отряд искать, это токмо для отвода глаз, – визгливо говорит та, что ко мне спиной. – Он тута за нами. Небося знает, что Егорка наш был за белых, а Михалыч…

Ее товарка, заметив меня, дико таращит глаза. Шелуха от семечки повисает на ее нижней губе, она прикрывает губы ладонью. Визгливая оборачивается, упирается в меня слезящимися глазами и тоже в ужасе закрывает рот темными, узловатыми пальцами. Ее рука сплошь покрыта пигментыми пятнами. Ее рука такого же цвета, как ее рубленая изба.

Они молчат, а когда я прохожу рядом с ними, смотрят под ноги, на груду семечной шелухи. Везде – на улицах, в огородах, в распахнутых окнах – при виде меня все умолкают, отводят глаза и закрывают руками рты. Как будто боятся, что изо рта у них выползет что-то, принадлежащее мне.

А я иду через коридор тишины. И я не вижу, но знаю: они смотрят мне в спину и крестятся. Как будто я демон.

Я подхожу к калитке Сычей, и старшая девочка, повторив пантомиму с рукой и ртом, спешно уводит в дом младших. Собака рвется с цепи и заходится лаем, разрывая заговор тишины. Из избы выбегает сначала Таня, жена Сыча-младшего, и застывает, прикрыв рот, на крыльце, а следом Марфа, жена Ермила, с набитым тряпичным узлом. В отличие от всех остальных, она не мешает тому, что копошится внутри, проскользнуть через рот наружу. Она голосит:

– Я готова! Веди меня, пес ненасытный, на муки смертные! – Она выбегает ко мне за калитку. – Все муки приму! К стенке стану! Ты только детишек невинных не трожь! Христом Богом молю! И Таньку не трожь, она ни при чем! Пусть она при детишках будет!

Невинные детишки смотрят на нас из распахнутого окна. Танька тихо подвывает с крыльца. За щелястым забором соседского огорода, одной рукой прикрыв рот, другой раз за разом, как заведенная, крестится пузатая баба.

– Я детей не ем. И баб тоже.

Марфа мутно пялится на меня, наморщив лоб и мучительно пытаясь постигнуть смысл моих слов.

Танька, явно соображающая быстрее и понявшая, что арест отменяется, семенит к калитке:

– Вы блинчиков хотите, товарищ? У нас со вчера остались!

– Вчерашние сами ешьте. Где Сыч, охотник?

– Не виноват он! – завывает Марфа. – Христом Богом кляну-усь!

– Так ыть два Сыча-то, – чирикает Танька. – Ермил Сыч, он еенный муж, Марфин. А я за брата его младшего, Андрона, значится, вышла. И оба охотники. Мой-то, он еще дней десять тому ушел, а вот ейный… – Марфа корчит свояченице страшную рожу, но та делает вид, что не понимает, и продолжает чирикать. – …а ейный сегодня только ушел. С майором, за главного у них который. С утреца пораньше.

Я разворачиваю карту, найденную в сейфе у Деева. Указываю пальцем на точку, обозначенную черным крестом и расползшейся поверх креста каплей крови:

– Куда он их повел? Вот туда?

– Ничего мы не знаем. Нам мужья отчет не дают! – быстро говорит Марфа.

– Отчего ж не туда? Я так рассуждаю, что как раз-то туда! – Танька улыбается безоблачно-идиотской улыбкой; ей почти не приходится притворяться, чтобы так улыбнуться, разве что самую малость.

– Да куда тебе рассуждать, помолчала бы! – бесится Марфа и снова делает страшные глаза Таньке. – Вы ее, капитан, не слушайте, она у нас дура!

– Вы, товарищ, если туда собираетесь, – пропустив мимо ушей оскорбление, продолжает гнуть свою линию Танька, – вы длинным путем не ехайте! – она обводит пальчиком извилистую линию, обозначающую маршрут. – Вы ехайте коротким!

Она прочерчивает воображаемую линию вдоль озерного залива и дальше, через заштрихованный черным овал. Марфа смотрит на нее удивленно и, впервые за весь разговор, одобрительно.

– Тут, небось, болото? – я указываю на заштрихованный участок.

– Болотце, да! – Танька улыбается еще шире.

– А не опасно?

– Да что вы, товарищ! Оно не топкое! Мы туда по клюкву ходим, – глаза ее поблескивают мечтательно. – Красивые такие места… И ничего там нет, никаких ловушек! Вы ехайте, вам понравится!

Ложь – маленькая, вертлявая тварь. Беспокойный, норовящий высунуться паразит. То мелькнет в неестественно напряженном изгибе губ, то глумливо зыркнет из уголков опущенных глаз, или брызнет в лицо неуместной, неловкой каплей слюны.

Я стираю с подбородка мелкие брызги, вместе с лживыми словами вылетевшие из ее рта, и сворачиваю карту, и говорю:

– За совет спасибо.

Я умею лгать. Я умею различать ложь.

Тем не менее я собираюсь воспользоваться советом. Чтоб нагнать поисковую группу, мне нужен короткий маршрут. Просто теперь я знаю, где его слабое место.

Глава 12

Номер сто три бежит через кладбище, а за ним, с отрывом в сорок-пятьдесят метров, бегут бродячие псы.

Раньше у номера сто три было имя, и собаки его любили, а он не различал их по рангам. Раньше номер сто три был человеком, и имя у него было людское, еще недавно он помнил, как его звали, а теперь вдруг забыл. У него, наверное, появится новое имя, но пока что сто третий свое имя не знает. У него пока что есть только номер. Потому что он уже больше не человек, но пока еще и не зверь.

Номер сто три бежит очень быстро, а стая неспешно рысит на дистанции. Номер сто три уже приближается к церкви, когда пегий кобель с мотками невылинявшей шерсти на тощих боках, захлебываясь лаем, вырывается вперед, обгоняет стаю и его настигает. Номер сто три понимает: этот кобель, хоть и первым бежит, – не вожак. Он шестерка, разведчик, сигнальщик, его отправляют вперед, потому что, если подохнет – не жалко; в этом смысле между номером сто три и пегим сигнальщиком есть что-то общее.

Пегий скалится и вцепляется зубами в свисающую со сто третьего размотавшуюся повязку, отрывает клок и замирает с этим клоком в зубах. Он не чувствует себя вправе решать, что следует предпринять дальше. Так что он разворачивается и трусит обратно к своим. Пусть Вожак понюхает кусок тряпки и примет решение, кто перед ними: опустившийся человек или зверь-чужак. Номер сто три заставляет себя остановиться и встать вполоборота к стае. Побежать сейчас дальше – подтолкнуть Вожака к атаке. А Вожак, судя по всему, до сих пор слегка сомневается. Если б не сомневался – сто третьего уже бы догнали. Так что сейчас ему лучше просто застыть. Бегство – знак провинности и знак слабости.

Номер сто три различает и чует всю их бродячую стаю. Все надгробные камни на кладбище, все кусты, все основания деревянных крестов помечены ими. Крупный черный вожак рысит рядом с каштановой самкой. Это Старшая Мать. Она тоже вправе понюхать тряпку и высказать свое мнение. У нее сейчас течка, и Вожак с ней особенно нежен, так что к мнению ее он прислушается. Еще трое – Воины; непосредственно подчинены Вожаку и выполняют в драке его приказы. Судя по запаху и окрасу, они близкие родственники Старшей Матери; вероятно, братья из одного с ней помета. Есть еще две сучки, одной крови с вожаком стаи. Они обе сейчас не беременны и без щенков, а значит, подчиняются Воинам и участвуют в драке. Позади – молодняк, подрощенные щенки Старшей Матери и Вожака. С ними Телохранитель; как и пегий Сигнальщик, он не родня им, приблудный. Его дело – заботиться о благополучии чужого потомства. Иметь собственную самку ему запрещается. Его мучает запах течной подруги Вожака, Старшей Матери. Он будет счастлив перегрызть номеру сто три глотку, чтобы немного отвлечься.

Когда Сигнальщик подбегает с клоком повязки в зубах, Вожак останавливается, и в тот же миг останавливается вся стая. Сигнальщик кладет добычу к ногам Вожака. Тот спокойно и вдумчиво нюхает ткань, потом позволяет понюхать ее своей самке.

Вожак и Старшая Мать встречаются взглядами, и в их позах номер сто три читает свой приговор. Они считают, что он все-таки представляет опасность. Они считают, он притязает на их территорию рядом с церковью.

На всякий случай номер сто три опять срывается с места, петляет то на двух ногах, то на четвереньках между крестов, но это безнадежно и бесполезно. Они, конечно, его догонят. И растерзают. Они не потерпят чужака на территории, где их кормят – мясными обрезками, и куриными костями, и хлебом из чуть помятой жестяной миски у ворот церкви.

Номер сто три не претендует ни на их территорию, ни на их миску. Он просто хочет пробежать мимо церкви и кладбища, чтобы вырваться из города в лес. И чтобы там, в лесу, найти свою стаю.

В своей стае номер сто три будет Воином. Он будет непосредственно подчинен Старшей Матери, потому что у них нет вожака.

Он кричит:

– Номер сто три бежит мимо!

Но они его не понимают.

Он кричит:

– У номера сто три тоже стая! Другая стая!

Они не слушают. Они настигают его, и набрасываются, и валят на землю, и рвут остатки повязки и кожу с ног лоскутами. Три Воина вгрызаются в него методично, почти бесстрастно, они просто выполняют приказ. Телохранитель, истекая слюной и пеной, подбирается к горлу. Заходятся хрипом и визгом сучки, молодняк и Сигнальщик возбужденно подтявкивают. Вожак и Старшая Мать стоят в стороне. Не унижаются до участия.

Номер сто три уже готовится умереть еще один раз, когда вдруг слышит шаги человека и глухие удары. Телохранитель, взвизгнув и поджав хвост, отскакивает в сторону.

– А ну пшли, шелудивые! – произносит знакомый голос.

Воины и сучки замирают, но не отходят – смотрят на Вожака. Им ничего не стоит растерзать подошедшего человека, если Вожак им прикажет. У человека нет ни ружья, ни ножа, есть только посох, которым он размахивает у них перед носом. Он путается в подоле рясы. Он не опасен. И он не молод.

Вожак спокойно смотрит на человека, разворачивается и уходит. Вся стая тут же рысит за ним. Решение Вожака им понятно. Тот, кто их кормит, тот, кого называют Отцом, имеет право вмешаться в драку на своей территории.

– Пойдем со мной, сынок, – Отец протягивает номеру сто три руку и помогает подняться.

Его рука пахнет хлебом и мясом, и номер сто три хочет ее облизать, но вместо этого зачем-то целует.

Отец приводит сто третьего к себе в дом – в пристройку-флигель при церкви. Сажает на стул, приносит таз с прохладной водой, и номер сто три ставит в таз свои кровоточащие, изувеченные собаками ноги. Отец встает перед номером сто три на колени и промывает его рваные раны. Вода в тазу становится красной.

– Ты кто, сынок?

– Сто три.

– Как твое имя?

– Номер сто три.

– Это не имя, сынок. – Отец, кряхтя, поднимается с колен и гладит сто третьего по голове пахнущей хлебом, мокрой рукой. – Вот изуверы! Что ж они с тобой сделали!..

Отец пытается встретиться с номером сто три взглядом, но тот отворачивается: он не может смотреть в глаза человеку.

– Скажи, сынок, как называла тебя твоя мать?

Сто третьему нравится, что Отец зовет его сыном. От этого сто третий как будто опять становится почти человеком. Он даже вспоминает свое человеческое, прежнее имя. С трудом ворочая во рту человеческие слова, он отвечает:

– Мать… звала сына… Никиткой.

– Так ты Никита! – радуется Отец.

Номер сто три начинает раскачиваться на стуле:

– Уже нет. Уже нет.

Глава 13

Настя прошла мимо чумной фанзы, пнув носком туфельки с вышитым тигром один из камней, которыми в нее сегодня кидали. Следующая фанза была без передней стены; она забралась на полуразвалившийся старый кан. Дедушка Бо говорил, тридцать четыре года назад на этом кане умерла от чумы плохая семья. Семья, которая добилась, чтобы из Лисьих Бродов прогнали Настину бабушку, мамину маму, потому что она якобы демон.

Настя спрыгнула с кана, прошла еще две обугленные, полусгоревшие фанзы и остановилась у деревянного моста, перекинутого через поросшую рогозом канаву, как бы очерчивавшую границу их города.

В Лисьих Бродах их всегда ненавидели. Ее саму, и маму, и бабушку, и, наверное, прапрабабушку.

Покосившийся, простреленный то ли японцами, то ли красными щит возвещал на трех языках конец населенного пункта. По-японски она не читала, а по-китайски Лисьи Броды обозначались тремя иероглифами: Ху-Цзинь-Цунь – «деревня Переправа Лисы».

Настя знала еще древнее маньчжурское название места – Дориби Догонь. На щите его не было, но именно оно ей нравилось больше всего. В нем звучало как будто добро, а еще огонь и погоня. В нем звучало как будто наложенное на город заклятье.

Настя вышла на мост. В Лисьих Бродах ее ненавидят. От нее одни беды. Будет лучше для всех, если она отсюда уйдет. Даже Прошке, даже маме и дедушке Бо без нее будет легче. Они, конечно, чуть-чуть поплачут, но потом успокоятся. А она одна будет жить в лесу. Настя остановилась посередине моста и прислонилась лбом к шершавым деревянным перилам. Она чувствовала себя странно. То есть вроде бы она решила уйти, потому что здесь ее все ненавидят и от нее одни беды. Но при этом в голове упорно вертелась фраза, которую дедушка Бо год назад сказал про их кошку Мими, когда та пропала из дома: «Мими ушла в лес умирать. Она хочет умереть в одиночестве. Смерть не терпит свидетелей». Вдруг и Настя уходит в лес, чтобы умереть? Только это ведь ерунда: кошка Мими была больная и старая, а Настя здоровая и ребенок…

Мост затрясся, она услышала конское цоканье и обернулась. Рядом с ней нетерпеливо переступал копытами вороной конь, а в седле сидел капитан Шутов. Тот, что спас ее утром. Тот, что был на фотографии в часах ее мамы. Тот, которого она звала папой в своей игре. Но не в жизни. Только в игре. На поясе его был пистолет, на бедре – револьвер, к седлу приторочен объемистый вещмешок.

– Уезжаете? – спросила она.

– Ненадолго, – он спешился. – А ты куда собралась? – кивнул на ее узелок.

В узелке у нее лежала сменная обувь, ватная куртка и спички. Если ты собираешься жить в лесу, тебе понадобятся эти вещи.

– Секрет, – она насупилась.

– Почему?

– Потому что вы расскажете маме.

– Я умею хранить секреты, – он присел рядом с ней на корточки. – Ты можешь мне доверять.

Ее папа точно так же будет сидеть рядом с ней на корточках, когда вернется с войны. Ее папе тоже можно будет доверить секрет. А впрочем, это все просто выдумки. Ведь война уже кончилась. А папа к ней не вернулся.

– Я иду жить в лес, потому что меня все ненавидят и от меня одни беды. Вы же сами видели, дядя Шутов. А потом еще Прошка Сыч из-за меня чуть не умер. Его еле спасли. Его пчела покусала, и он распух.

– Значит, он из-за пчелы чуть не умер. При чем тут ты?

– Прошкина мать сказала, это я его сглазила.

– А ты сглазила?

– Я не знаю, – у Насти задрожал подбородок, но она сдержалась, чтоб не заплакать. – Вроде нет. А вдруг да? Вдруг я правда пожелала зла Прошке, потому что он вместе с другими кидал в меня камни? Вдруг я виновата?

– Знаешь, Настя, у каждого человека бывают плохие мысли. Эти мысли не делают его виноватым… Или делают. Но тогда мы все виноваты.

– Даже если Прошка распух не из-за меня, все равно я уйду. Кроме деды Бо, никто нас с мамой в Лисьих Бродах не любит. Говорят, что мы ведьмы. А еще у меня нет отца. Когда нет отца – это стыдно. А вот Тихон, который Прошку ногами бил, он недавно сказал, чтоб мы с мамой убирались из Лисьих Бродов, а то нас… Охотники… Из ружья!..

Она все же заплакала.

– Эй, смотри, – сказал Шутов. – Хочешь, покажу фокус?

Ее папа тоже показывал бы ей разные фокусы.

– Да, хочу.

В его раскрытой ладони появилась монетка. Шутов сделал неуловимое движение рукой – и монетка исчезла. Снова быстрое движение – и он вынул монету из красной туфельки Насти. И опять она пропала. Он выпучил глаза и вытащил монету у себя изо рта.

– Этот Тихон тебя больше не тронет, – Шутов стал вдруг серьезен. – Я обещаю. Я ему разъяснил, что теперь в Лисьих Бродах я главный. И что я вас с мамой в обиду не дам. Так что ты возвращайся домой. Не расстраивай маму. Договорились?

Настя кивнула и улыбнулась. Даже если папа не вернется с войны, хорошо, что теперь этот дядя их защищает.

Он поднялся с корточек и вставил ногу в стремя.

– А куда вы едете?

– Любопытная ты. Секрет.

– Я никому не скажу! И потом, так нечестно: я же вам свой секрет сказала!

– Справедливо. Смотри. – Шутов развернул карту и сказал нарочито торжественным голосом: – Это древняя карта, я достал ее из неприступного сейфа. Мне – сюда, – он указал на место, обозначенное крестиком и засохшей бордовой каплей.

– А какой маршрут? Вот такой? – Настя со знанием дела обвела на карте замусоленным пальцем обходной путь.

– Нет, я срежу. Вот так пойду, – он прочертил невидимую короткую линию от моста к финальной точке через заштрихованный черным участок.

– Так нельзя! Там болото. Плохое. Вы там с конем не пройдете.

– Я туда коня и не поведу, – он улыбнулся и похлопал вороного по шее. – У болота отпущу. Он назад вернется.

– Все равно нельзя, – Настя сделала страшные глаза. – То болото проклято. Даже мама туда не ходит.

– А я знаю. Но я в проклятья не верю. А раз так, они на меня не действуют.

Он запрыгнул в седло.

– Товарищ Шутов! Подождите меня! Товарищ Шутов, я с вами!

В облаке пыли к мосту скакал Пашка на блекло-белой кобыле. Настя знала, что кобыла была очень старой и староверы ее собирались забить, а Пашка ее у них то ли купил, то ли выменял на патроны, чтобы от смерти спасти, и над ним тогда все смеялись. Староверы эту лошадь звали Гречкой, но Пашка дал ей имя Ромашка. Он сказал, у нее теперь новая жизнь, значит, нужно новое имя. Пашка добрый был и немножечко как дурак, Насте он единственный из всей Красной Армии нравился. А однажды они вместе после дождя убирали с дороги червей, чтоб их не раздавили солдаты…

– Отставить со мной, рядовой Овчаренко! – Шутов поморщился. – Возвращайся немедленно в часть.

– Тогда хотя бы возьмите лошадь!

– Какую лошадь?!

– Вот эту… – Пашка спешился, взял под уздцы свою старенькую кобылу и подвел вплотную к вороному жеребцу капитана.

– Рядовой Овчаренко, ты в своем уме? – изумился Шутов. – Эта кляча еле ноги переставляет. Ты ее предлагаешь мне взять вместо здорового скакуна?

– Оно, конечно, конек у вас красивый и бойкий, товарищ замполит Родин от чистого сердца выбрал. Вот только товарищ Родин в лошадях-то не очень, а я кой-чего понимаю, я все-таки из забайкальских казаков… – Пашка осекся. – То есть, идейно-то я с ними расплевался, но вот в лошадках немного смыслю… – Пашка совсем поник.

Насте стало его жалко:

– Дядя Шутов, он правда понимает в лошадках! Он на вашей вот этой черной скакал без седла галопом, я сама видела!

– Потрясающе. – Шутов хмыкнул, сдерживая улыбку. – Хорошо, рядовой Овчаренко. Что имеешь доложить о лошадках?

– Ваш – совсем молодой, подъездок, – Пашка похлопал вороного по крупу. – Я ж его, кстати, и объезжал. От любого шороха шарахаться будет. Тут в лесу – и волки, и тигры, и топких мест много…

– Не убедил, Овчаренко. Я с норовистыми жеребцами обходиться умею.

– …Испугается, понесет, в болото еще чего доброго вас потащит!

– Он как раз собирается через болото! – вставила Настя. – Но коня он хочет назад отправить.

– Вороной назад не вернется, – уверенно сказал Пашка. – Он бог знает куда ускочет и сгинет. А Ромашка – хоть и старая, но надежная. Не капризная. К этим лесам привычная. Довезет куда надо – и спокойно к нам в часть прицокает. Она знает дорогу.

Шутов долгим взглядом посмотрел на Пашку, на его бледную, низко склонившую голову клячу. Чертыхнулся, спрыгнул на мост, отвязал вещмешок, протянул Пашке поводья:

– Вот теперь убедил. Коня губить не хочу. Верни его товарищу Родину. А девочку доставь-ка домой.

– Так точно, товарищ Шутов!

Пашка потрепал Ромашку по загривку, пошептал ей что-то в поникшее мохнатое ухо. Потом подхватил Настю на руки и посадил верхом на вороного. Тот раздраженно переступил копытами и тряхнул головой: он был очень недоволен происходящим. На роль прогулочной детской лошадки куда лучше годилась Ромашка. Его дело – скакать галопом по сопкам, желательно с табуном и без седла. Ну или хотя бы с товарищем капитаном. С какой стати с товарищем капитаном остается старуха, а он должен возвращаться обратно в стойло, да еще так позорно, шагом, с девчонкой в седле? Вороной хотел было встать на дыбы, он уже подвел задние ноги под туловище и толкнулся передними, но Пашка резко дернул его вниз за поводья. Панибратски похлопал по шее:

– Тише, друг. Мы после с тобой побегаем. Без седла.

Пашка развернул вороного и повел под уздцы в сторону города. Настя радостно помахала рукой и тут же снова вцепилась в черную гриву.

Ромашка проводила их взглядом, повернула к Шутову обреченную бледную морду и пошамкала грызлом. У нее были седые ресницы и седые волоски вокруг рта.

– Дохлый номер, – Шутов запрыгнул в седло и пришпорил лошадь.

Ромашка понуро поцокала через мост.