Текст книги "Лисьи броды"

Глава 7

Если ты зэк номер триста три, приговоренный за измену и шпионаж, сбежавший из лагеря, убивший одного вертухая и четверых особистов, если ты забрал одежду, имя и документы у одного из убитых, и явился в населенный пункт Лисьи Броды на один день, чтобы найти свою женщину, и испортил радиосвязь, и провел допросы, и ничего не узнал о женщине, зато узнал много лишнего о ненужном тебе чужом капитане Дееве, если ты после этого собирался уйти, но тебя подстрелили, и ты чуть не умер, но выжил, – если ты такой человек, то по логике вещей тебе следует немедленно покинуть населенный пункт Лисьи Броды. Пока связь не починили, пока майор Бойко бродит по окрестным лесам и верит, что не ты его, а он тебя обманул, пока тебя не поймали и не поставили к стенке. Но есть логика хаоса (его еще называют судьбой), согласно которой твои цели и цели майора Бойко могут внезапно совпасть. И теперь тебе тоже нужен капитан Деев. Тебе нужно узнать, что он прячет в сейфе. Тебе нужен он сам. Тебе нужно понять, где он взял часы твоей женщины. Тебе нужно еще на денек-другой задержаться здесь, в Лисьих Бродах.

Ты являешься в штаб, и мрачно рявкаешь перепуганным бойцам «вольно», и говоришь:

– Рядовой Овчаренко, а ну на выход.

Он понуро идет с тобой, уверенный, что это арест, а может, что и похуже, ведь он поднял руку на капитана СМЕРШ Шутова. И ты должен его хотя бы ударить – по лицу, прикладом, до крови. И ты должен его хотя бы посадить на гауптвахту. Ты ведь Шутов. Ты капитан СМЕРШ. Ты должен играть свою роль.

Но ты смотришь в эти его незабудковые глаза, и ты вдруг говоришь:

– Спасибо, Пашка. Ты вчера все правильно сделал.

А потом добавляешь:

– Мне нужна твоя помощь. Мы сейчас с тобой, рядовой, будем взламывать сейф.

Глава 8

– …Стану я, раба Божия Марфа, благословясь, пойду из западу в восток. Подымается царь грозна туча, и под грозною тучею мечется царь-гром, царица-молния. Как от царя-грома и от царицы-молнии да бежат враги и дьяволы лесные, водяные, дворовые, чумовые, и всяка нечиста тварь и нежить в свои поместия – под пень и под колоду, во озера и во омуты, и так бы бежали и от живущих во оных хоромах, от рабы Божией Марфы и раба Божиего Прохора, и бежали всякие врази и дияволы лесные, хворобыи, всякая нечистая творина во свои поместья, под пень, под колоду, во озера и во грязи лепкие безотпятно, безотворотно, век по веку и до веку, аминь!..

Марфа с трудом сглотнула пересохшим горлом и посмотрела на сына. Он лежал на лавке под образами и дышал по-собачьи, хрипло и часто. Лицо и шея опухли, посиневшие губы раздулись, как у утопленника. От глаз остались только узкие щелки. Они специально навели на Прошку такую порчу, чтобы глаза его стали такие же, как у них, проклятых бесов китайских…

К окну прильнула, хлюпая носом, Танька. Она притворялась, что высматривает, не идет ли к ним доктор, на самом же деле просто боялась смотреть на Прошку.

– И ты молись! Чего скулишь, пялишься! – Марфа подскочила к свояченице, схватила за волосы, потащила к образам и швырнула на пол. – На коленях стой и молись!

– Христос родися и роспяся и воскресе… – испуганно присоединилась к молитве Танька. – …И в третий день воскресения живот дарова всему миру и рабу Божию Прохору, крестная сила с нами! Крестом человек родися, крестом частися, крестом подпояшуси, Бог прославися, сатана связан бысть с сильными своими бес; отныне и до века, и до второго пришествия Христова, аминь.

Со двора – как будто издалека, из другого мира – послышались звуки открываемой калитки, собачий лай и возгласы близнецов:

– Скорее, доктор, помирает наш Прошка!

Таня хотела было подняться с колен и идти встречать, но Марфа одернула ее и прошипела:

– Молис-с-сь!

Она прекрасно знала, что доктор сыну ее не поможет. Поможет только горячая, из самого сердца, молитва.

– Стану я, раба Божия Марфа, благословясь, и пойду, перекрестясь, из избы дверьми, из двора воротами, в чисто поле за воротами под утреню зорю, под восточну сторону, ко истинному Спасу Сыну Божию, Царю Небесному, и помолюся я, раба Божия, истинному Господу Богу, Спасу, Сыну Божию и Царю Небесну, и святым архангелам, шестокрылым херувимам, хранителем святого мира и поднебесья, и прочим бесплотным небесным силам, и святому честному кресту, и святым четырем силам охранным, и святому огню, святой земле, святой воде, святому духу небес-ну поклонюся я. Создай, Господи, свое Божие великое милосердие, от престола Господня грозну тучу темную, каменну, огненну и пламенну, из тое тучи грозной спусти, Господи…

– Где больной?

– Вот он, Прошечка наш! – Танька вскочила и потащила доктора чуть ли не за рукав к лавке.

Тот присел перед Прошкой на корточки, раскрыл саквояж, набрал шприц и постучал по нему пальцами, выгоняя пузырьки воздуха вверх вместе с тонкой струйкой лекарства. Вот так и демоны изыдут ничтожными пузырьками, и сглаз, и порча уйдут от горячей молитвы. Марфа поправила сползший набекрень платок и продолжила быстро бормотать:

– И спустил истинный Господь Святый Дух царя-грома, царицу-молнию, царь-гром грянул, царица-молния огненно пламя пустила да во темны силы, молния осветила, расскакалися, разбежалися всякие нечистые духи во тьму. И как из тыя Божей милости, из грозной тучи, из сильного грому, от молнии вылетает грозно громовая стрела, и сколь она грозно, и пылко, и ярко, и принимчиво диавола изгоняет, и нечистого духа, демона насыльного и нахожего у Прохора, раба Божия, из двора выганивает…

– Мракобесие, – поморщился Новак, всаживая полный шприц в Прошкину ягодицу.

– …И как от тое грозныя сила освещает светом своим ясным все теменья, громовые стрелы не может камень в одно место сростать, древо отростать, а такоже и проклятый диавол уходит за нечистым духом и демоном, крестная сила с нами!

Марфа отвернулась от икон, чтобы указать демонам на дверь, чтобы они точно знали, куда уходить, и застыла с открытым ртом. На пороге стояла бесовка, ведьминское отродье.

– Ты-ы-ы?! – Марфа медленно поднялась с колен и повернулась к ведьме, осеняя себя крестами. – Пошла вон, сатанинское ты отродье! Сглазила мне сыночку, тварь! Ведьма! И мать твоя – ведьма!

– Я просто доктора привела, – заскулила бесовка, притворяясь невинным ребенком. О, они умеют мастерски притворяться…

– Во-о-он! – Марфа схватила со стены распятие, занесла над головой и, тяжело ступая, двинулась к ведьминой дочке. – Чтоб ты сдохла! И чтоб мать твоя сдохла! От вас все беды!

Убоявшись креста, бесовка заплакала и попятилась.

– Не смейте пугать ребенка! – доктор Новак преградил Марфе путь и обернулся к двери: – Иди домой, Настенька. Не бойся, вылечу Прошку.

– Она не ребенок! – взвизгнула Марфа. – Она вовсе не человек!

Бесовка всхлипнула, развернулась и побежала к калитке. Их пес Буян захлебнулся лаем, чувствуя сатану. Слепой глупец этот доктор. Глупее Буяна. Не видит, кто перед ним. Как можно не видеть, что это сатанинская тварь, родившаяся на свет вместо Марфиной неродившейся дочки? Как можно не видеть, что она украла у ее малышки глаза? Такие же серые, как у Ермила, у старших дочерей и у Прошки…

– И как ты и грозные, огненные, громовые стрелы боится проклятый диавол и нечистый дух, демон, – бормотнула Марфа и снова грохнулась на колени. – И такаже бы раба Божия Прохора устрашилися и убоялися недруги и супостаты, ведьма Елизавета и ведьма Анастасия, и всякие нечистые духи, расскакалися и разбежалися от раба Божия Прохора восвояси и канули б, водяной в воду, земляной в землю, под скрыпучее дерево, под корень, под камень и под ветряной куст, и под холм, а дворовый, насыльный и нахожий, и проклятый диавол, и дух нечистый, изыди во мороке вон!

– Мама, – прошептал Прохор.

– Отек спадает, – с облегчением сказал Новак. – Лекарство подействовало.

– А что с ним было-то, доктор? – спросила Танька.

Она была совсем дура. Ведь ясно, что их Прошечку сглазили. Навели порчу. И что подействовало, конечно же, не лекарство, а горячая молитва любящей матери.

– У мальчика анафилактический шок.

Танины глаза затуманились. Будучи дурой, она не могла взять в толк, что сказал ей доктор. Вот Марфа, хоть раньше таких слов тоже не слышала, – поняла. Ей даже понравилось: анафематический шок. Анафема. Изгнание из общины. Проклятие.

– Это реакция… – доктор наморщил лоб, подыскивая более простые для Танькиного понимания слова. – Это случилось из-за укуса пчелы.

– Пчелы, – повторила Марфа и захихикала. – Пчела, значит, виновата…

Продолжая хихикать, она поцеловала сына в опухшие глаза и повернулась к Новаку:

– И не стыдно вам, доктор?

– Прошу прощения?

– Пчелу обвиняете, Божью тварь, а сами разве не знаете, кто во всем виноват? Не боитесь Бога?

– Я вас решительно не понимаю.

– Так вы с ней, значится, за одно, с богомерзкой ведьмой? Я слышала, она вам дает колдовские травы! Вы тоже, значит, за бесов? Вон из нашего дома!

– Интересный у старообрядцев обряд изъявления благодарности, – доктор Новак захлопнул свой чемоданчик и направился к выходу. – Поправляйтесь.

И как наше прародове во земле лежат, не чуют звону оне колокольного, ни пения церковного, и такоже бы сей мой заговор и приговор был бы крепок и нерушим во всякое время, до будущего веку, во веки. Азже силою чистою Боговой и крестом диавола проклинаю, отступи бес и диавол и нечистый дух от раба Божия Прохора, от сих дверей, от четырех углов, крестная сила с нами.

Глава 9

В помещении Русско-Азиатского банка все разгромлено и разграблено, кроме, собственно, сейфа – здоровенного, кубического, в заклепках, с циферблатами кодового замка. Я цепляю на шею фонендоскоп, позаимствованный в лазарете. Пашка чуть склоняет голову набок, как доверчивая собака, пытающаяся понять, что у хозяина на уме.

– А зачем вам, товарищ Шутов, эта штуковина, как у доктора?

– Чтобы слушать. Вещи могут многое рассказать, если их грамотно допросить.

– То есть вы сейчас будете допрашивать сейф?!

– А ты – вести протокол.

Он растерянно таращится то на меня, то на сейф.

– Так у меня ж карандаша с собой нет…

– Да? Тогда на шухере стой.

– Что, товарищ капитан? Я не понял.

– Рядовой Овчаренко, приказываю занять пост на улице, у входа. Сюда никого не пускать. Ни-ко-го. Даже если сам товарищ Сталин придет. Так понятней?

– Так точно! – Он воодушевленно мне козыряет и удаляется строевым шагом.

Я вдеваю в уши оливы фонендоскопа. Шифровой замок с тремя дисками для выставления комбинации; подбирать ее путем перебора можно всю жизнь, но Флинт однажды мне рассказывал про другой способ. Я прислоняю к корпусу сейфа акустическую головку фонендоскопа и начинаю медленно поворачивать первый диск – пока в ушах не раздается тихий щелчок. Я повторяю процедуру со вторым диском и с третьим – и слышу за спиной знакомый, с хрипотцой, голос:

– Я думал, ты бабу свою ищешь, Циркач. А ты зачем-то сейф ломанул.

Я не оборачиваюсь. Он сипло, со свистом, хихикает; хихиканье переходит в стрекочущее шипение.

– Пац-цанч-чик твой меня пропус-стил, – шипит он. – Вообщ-ще не з-заметил.

– Ты умер, Флинт.

– Конечно, умер. Ты ж меня и добил. Монетку с-сунул – только это был дохлый номер. Монетку твою я не взял. Решил тебя навещ-щать.

Он придвигается ко мне совсем близко, я чувствую спиной сырой холод. Как будто прямо позади меня открылся промерзший, заброшенный погреб. Его рука, вся в пятнах запекшейся крови, ложится поверх моей дрожащей руки. Мы вместе тянем на себя дверцу сейфа – и она подается.

Флинт дружески хлопает меня по плечу ледяной ладонью и принимается деловито копаться в сейфе. Листает потрепанную, исписанную шифром тетрадь. Вертит в грязных пальцах фотоаппарат «Минокс». Разворачивает сложенную вчетверо карту местности: окрестности Лисьего озера, химическим карандашом отмечен маршрут, завершающийся жирным кружком. Швыряет карту на пол.

– Золотиш-шко! – он взвешивает на ладони тускло поблескивающего идола с телом лисицы, женской головой и тремя хвостами.

Последним он вынимает из сейфа старинный меч:

– Вот это, я понимаю, перо! Япошки умеют делать, – костлявым пальцем с каемкой земли под ногтем он гладит лезвие заточенного клинка.

Из рассеченной подушечки пальца капает кровь.

– Бери золотую бабу с хвостом и рви когти, Кронин.

Он убирает руки, и холод за моей спиной исчезает – как будто резко закрыли погреб. В моей руке – самурайский меч. Из порезанного пальца сочится кровь, капля падает на разложенную на полу карту, прямо на карандашный кружок.

С улицы доносится решительный голос Пашки:

– Товарищ замполит! Товарищ Шутов приказал никого не пускать!

– Да что ты, рядовой, себе, так сказать, позволяешь?! Как офицер, ответственный за коммунистическую сознательность, я при вскрытии обязан присутствовать!

– Товарищ Шутов четко сказал – не пускать. Будь это хоть сам, грит, товарищ Сталин!

– Ты что ж это думаешь, рядовой Овчаренко, раз особисту жопу, так сказать, лижешь, я на тебя не найду управу?!

– Никак нет, товарищ капитан Родин! То есть так точно!

Не выпуская из рук катану, я выхожу к ним на улицу. Стукач шарахается в сторону и косится на меня, как испуганный резким движением мусорный голубь, не желающий выпускать из поля зрения крошку.

– Желаете присутствовать, замполит Родин? – я хватаю его за погон и тяну за собой в помещение банка. – Действительно, поприсутствовать стоит.

– …Неучтенная штабная карта с неизвестным маршрутом! Фашистский шпионский фотоаппарат! Записи личным шифром! Золото! – Шутов сунул замполиту Родину в лицо тетрадь и китайского идола. – У советского офицера! В личном тайнике! Золото!

Замполит вжал голову в плечи и зажмурился, как кот, которого ткнули носом в тот угол, где он нагадил. Он действительно чувствовал себя виноватым. Да, он тонким своим чутьем давно чуял, что Деев – враг, но что дело настолько серьезное, не догадывался.

– Деев ваш – вражеский агент и шпион, – процедил сквозь зубы капитан СМЕРШ.

– Я неоднократно, так сказать, обращал внимание командования на товарища Деева…

– Вы совсем дурак или притворяетесь? Он явно действует не один! У вас тут целая сеть!

Сеть. Действительно. Ну как же иначе. Смершевец прав. Теперь главное – до него донести, что замполит Родин к этой сети отношения не имеет. И что, более того, он предоставит любую ценную информацию, характеристики, любое содействие… То есть страшно, конечно, но все еще может обернуться благополучно. Если вместе они вскроют вражескую шпионскую сеть, тогда Родина может даже ждать повышение…

– Кто в меня стрелял? – проговорил смершевец совсем тихо и приблизил свое лицо к бледному и потному лицу замполита. А потом вдруг оглушительно гаркнул: – Кто стрелял в капитана СМЕРШ?!

Замполит зажмурился и протявкал срывающимся фальцетом, от которого самому стало противно:

– Виновного найдем! Допросы я буду лично!..

– Допросы вам скоро предстоят, это точно, – капитан СМЕРШ смотрел на него, замполита Родина, как на предателя. Это было и страшно, и несправедливо.

Держи лицо. Держи лицо, будь мужественным, капитан Родин. Оперуполномоченный СМЕРШ должен тебя уважать, только так возможно сотрудничество…

– Я буду сотрудничать!

Капитан Шутов посмотрел на Родина с легким презрением, но как будто уже без гнева. Это было хорошо. Обнадеживающий, многообещающий взгляд. Теперь важно держаться с достоинством и дальше.

– Откуда золото у советского офицера?

– Я полагаю… это, так сказать… клад! Андрона Сыча три недели назад задержал патруль, там Деев был старшим. Он мне не доложил, но ходили слухи, что при Сыче были ценности и даже, так сказать, золото…

– Продолжайте, – Шутов кивнул.

Да, он явно теперь смотрел благосклонно.

– Я так думаю, что Сыч нашел клад. Тут ведь мало ли что зарыто. Китай – страна древняя. Практически, так сказать, остров сокровищ… А Деев охотника расколол. И маршрут обозначил на карте – на всякий, так сказать, случай… А потом Сыча взял, бойцов – и сам за кладом отправился…

Шутов молча, внимательно разглядывал Родина. Вероятно, прикидывал, стоит ли тот доверия. Замполит постарался держать спину ровно и глаз не отводить, но это не получилось. А впрочем, и правильно. Не стоит смершевцу в глаза пялиться – они такое вызывающее поведение не любят.

– Значит, будем сотрудничать, – вынес вердикт Шутов.

Родин почувствовал, что сразу стало легче дышать. Как будто все это время ледяная рука держала его за горло, а теперь, наконец, разжалась. И даже по плечу его по-дружески хлопнула.

– Я сейчас отправляюсь на поиски вашего Деева. А заодно и вашего Бойко. Я хочу, чтобы вы…

– Так точно! Я немедленно соберу отряд для сопровождения…

– Отставить, Родин! Никакого отряда. Я иду один. Пока не разберусь в ситуации – никому здесь доверять не могу. Даже вам. Это ясно?

– Так точно. Даже мне, – смакуя слово «даже», повторил Родин.

Это слово – оно дорогого стоит…

– Позаботьтесь, чтобы у меня были амуниция и провизия. Даю вам на это час.

Глава 10

– Устал я, Глашенька, от этих людей. Темные люди! Темное место… – доктор Новак отдал Аглае медицинский чемоданчик и плащ.

– Так отчего ж вы, дядь Иржи, не уехали в Харбин, как отец?

– Оттого, что генералы нужны в Харбине, а врач, Глашенька, нужен здесь. Если я уеду, кто людей-то будет лечить? У каждого, выходит, свой крест…

Он прошел к столу, тяжело опустился в кресло, сунул в рот трубку – и только тогда заметил, что давешний раненый пациент, которого притащил Сыч-охотник, очнулся и сидит на койке на корточках, просунув тощие руки между колен и напряженно глядя перед собой. Он был похож на испуганное животное, старающееся не двигаться, чтобы его сочли мертвым.

– Я смотрю, вам лучше? – доктор поднялся, подошел к раненому и протянул руку в приветствии. – Я доктор Иржи Новак. Вас как зовут?

Тот не отреагировал; только дыхание стало заполошным и частым.

– Давно он так? – спросил Новак.

– С полчасика. Два слова сказал – и больше не реагирует ни на что.

– А что сказал?

– Сказал: тигр плохой. Похоже, он, дядь Иржи, помешанный…

– Любопытно… – Новак пососал нераскуренную трубку. – Померяем пульс?

Он положил пальцы на запястье больного. Тощая рука вздрогнула и напряглась, уродливые длинные ногти впились в простыню.

– Пульс частит… Что ж ты ногти ему, Глаш, не остригла? Я же просил!

– Я остригла! Они заново отросли.

– За полдня? Ну что ты, ей-богу, городишь!

Он посмотрел на Аглаю. В последние дни она его беспокоила. Опять это вранье без повода и без смысла, ну или пусть не вранье – фантазии. Не слушает, все теряет, все забывает. Моторика, опять же, нарушена, роняет предметы.

– Вытяни-ка, Глашенька, руки.

Послушно и виновато, как нашкодивший ребенок, она вытянула перед собой обе руки, на одной были перебинтованы пальцы. Руки заметно дрожали.

– Дядь Иржи, ну все в порядке. Я просто ночь не спала… А тут еще этот смершевец… И от отца нет вестей, – она опустила руки. – А с вами он, дядь Иржи, не связывался?

– Со мной? – Новак принялся раскуривать трубку. – Ты же его знаешь, Аглая. Если Петр Евсеич чего решил, он от этого не отступится. Вот решил он, что я ему враг, – значит, так для него врагом и останусь. И никогда он мне не напишет… Только мне твой отец всегда останется другом. И ты мне, Глаша, как дочь.

– Я знаю, дядя Иржи. Спасибо.

Может быть, он сам виноват. Раздражается все время по пустякам, пару раз на нее даже прикрикнул. А с ней надо бережно, терпеливо. Аглая – девица нервная. А какой еще она может быть после пережитого в детстве, когда собственная мать пыталась ее убить? Да, у каждого свой крест…

– Ты ведь скажешь мне, Глашенька, если что-то такое… похожее… снова будет? Сразу скажешь?

Она кивнула:

– Конечно. Только я, дядь Иржи, про ногти его вам не вру. Отросли они. А раны – зарубцевались. Так, как будто полгода прошло. Посмотрите сами.

Значит, все же снова фантазии. Новак с грустью покачал головой, осторожно, чтобы не напугать умалишенного пациента, приспустил повязку у него на груди – и поперхнулся дымом. Абсолютно состоятельный, заживший рубец. Пациент принюхался к струйке дыма, широко раздувая ноздри, и издал очень тихий, утробный звук, похожий на ворчанье собаки.

– Потрясающая способность к регенерации! Возьми-ка, Глашенька, у него кровь на анализ.

Аглая вышла за ширму; вернулась, погромыхивая медицинским лоточком. Умалишенный, часто дыша, скосил разросшиеся во всю радужку зрачки на шприц с иглой, пузырек со спиртом и ватку и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

– Укол не надо. Укол не надо. Укол не надо!

– Не бойтесь, это просто как комарик укусит, – Аглая обмакнула в спирт ватку, чуть было снова не уронив пузырек, протерла пациенту участок на сгибе локтя и примерилась к вене, чуть тронув ее дрожащим указательным пальцем.

– Давно у тебя, Глаша, в руках такой тремор? – нахмурился Новак.

– Дядь Иржи, ну сколько можно! Что вы за мной следите, как надзиратель? – Она зарыдала и дважды ткнула пациента иглой мимо вены. – От этого у меня и тремор, и что угодно!

На коже больного в местах неудачных тычков проступили маленькие алые бисеринки.

– Никитка не хочет умирать…

– Так, Глаша, дай-ка я сам.

– Оставьте! Я прекрасно умею!

С третьего раза она все же попала и стала набирать кровь, но шприц держала под таким нелепым углом, что игла надорвала вену и выскочила.

– Номер сто три не хочет умирать!

По руке больного потекла тонкая багровая струйка.

– Да что ж ты творишь, истеричка?! – Новак выхватил у нее из рук шприц с небольшим количеством забранной крови, швырнул в лоток.

Уже ругая себя за грубость, решил сначала наложить больному ватный тампон, а потом перед ней извиниться. Он обмакнул вату в спирт и потянулся к больному, но тот вдруг, резко толкнувшись от койки всеми четырьмя конечностями, запрыгнул на подоконник и кинулся в открытое окно.

– Господи!.. – Новак подбежал к окну, ожидая увидеть внизу, на булыжниках, больного с переломанными ногами.

Там, однако же, никого не было. Новак с недоумением оглядел площадь. Поднял взгляд на росший у лазарета кедр. Умалишенный, в казенных трусах и повязке, сидел в прежней позе, на корточках, на толстой, разлапистой ветви и сосредоточенно зализывал рану на сгибе локтя. Заметив доктора, он вздернул верхнюю губу, глухо рыкнул и со звериным проворством спустился по стволу вниз, а потом побежал по краю площади в сторону кладбища, периодически опускаясь на четвереньки.