Текст книги "Убежище 3/9 (сборник)"

V. Случай на вокзале

Марик Юнерман жил в Кельне уже пятый год. За это время он успел развестись с истеричной женой, которая, собственно, и притащила его в Германию, купить подержанный «пежо», получить водительские права европейского образца, неплохо изучить немецкий, устроиться работать по специальности – программистом, снова жениться на юной восторженной армяночке Асе, изучавшей в Кельнском университете историю искусств, и, наконец, обзавестись ребенком.

В Москву он хотел съездить уже давно – да только все как-то не мог собраться. Теперь же, наконец, появился реальный повод: друг детства пригласил его на свадьбу.

Отправиться в Россию решили всем семейством на поезде – Ася, наивное дитя гор, панически боялась самолетов.

На вокзал они приехали сильно загодя (больше всего в жизни Юнерман боялся двух вещей: проспать работу и опоздать на самолет или поезд), уточнили, с какого пути они уезжают и нет ли, не дай бог, изменений в расписании, а потом обосновались за серым пластиковым столом в небольшой забегаловке прямо на вокзале и взяли пару сэндвичей с ветчиной и сыром, картофельный салат, кофе-капучино и чай. Маленький Миша выпил полбутылочки растворимой молочной смеси и принялся деловито сосать сушку – она висела у него на шее на веревочке.

Через пятнадцать минут все уже было съедено, а до поезда оставалось еще не меньше часа. Миша немного всплакнул, после чего мрачно и неохотно заснул, скрючившись в своей голубой трехколесной колясочке. Марик и Ася выпили еще по капучино. Потом Марик съел еще один картофельный салат.

В запасе оставалось еще минут сорок. Говорить было лень, да и не о чем. Читать тоже как-то не хотелось, так что сидели молча, и каждый думал о своем.

А когда до поезда было всего десять минут и Ася, облегченно вздохнув, уже встала со стула и взялась за сумку, у Марика вдруг так сильно прихватило живот, что он с ужасом понял – сейчас ему придется отправиться не на платформу, а в туалет. А значит, у них есть все шансы опоздать на поезд. Еще с полминуты он пытался перетерпеть, побороть спазмы в желудке усилием воли – однако же это было совершенно бесполезно.

Картофельный салат. Чертов картофельный салат! Ему ведь сразу показалось, что он какой-то слишком уж кислый. То есть картофельный салат и должен быть кисловатым из-за маринованных огурцов, но этот… этот, – кривясь и с трудом поднимаясь, размышлял Марик, – отдавал кислятиной какой-то специфической…

– Подожди, пожалуйста, – простонал он. – Мне, кажется, нужно в туалет.

– Как?! Какой еще туалет? – громко, на весь вокзал изумилась Ася. – Мы же опоздаем на поезд!

Проснулся маленький Миша, с недоумением огляделся и протяжно завыл.

– Прости, не могу, – обреченно сказал Юнерман и затрусил по направлению к табличке с изображением большой дабл-ю. – Мне очень нужно! Я быстро!

Мелкими шажками он добежал до туалета, сунул в турникет монетку (к счастью, в кармане нашлась мелочь!) и ворвался в кабинку.

Всего какая-то минута – и он почувствовал себя человеком.

Марик несколько раз спустил воду, подошел к умывальнику, вымыл руки и вспотевшее лицо, внимательно посмотрел на себя в зеркало: бледноват, да, но, кажется, ничего такого ужасного. Он привычным жестом потянулся за мягким пупырчатым квадратом салфетки, и в этот момент кто-то легонько ткнул его в спину.

Юнерман автоматически сказал «эншульдигунг» (за пять лет немецкой жизни он уже привык извиняться, когда ему наступали на ногу или задевали локтем) и снова глянул в зеркало – но нет, в туалете, кроме него, не было никого; показалось…

Вытирая лицо, он снова почувствовал прикосновение. Как будто кто-то мягко провел пальцем вдоль позвоночника.

Марик резко поднял голову. В зеркале – только он один. Бледное лицо с налипшими на щеках влажными клочками салфетки.

Ощущение, что кто-то гладит его по спине, никуда, однако же, не делось. Гладит… щекочет… пощипывает… кладет руку на плечо…

– Что это со мной? – испуганно спросил Марик у зеркала; он говорил сам с собой, только когда очень нервничал. – Странно… а, вот… вроде прошло… черт, надо же торопиться!

Юнерман резко повернулся – и только тогда увидел его.

Выход из сортира загораживал ему щуплый чернявый человечек. Он стоял у двери и, запрокинув голову, разглядывал потолок. Или, может быть, не разглядывал, а просто находился в состоянии глубочайшей задумчивости. Вывернутая его цыплячья шея поросла многодневной щетиной.

– Ой, – сказал Марик.

С этим чернявым что-то было не так.

Собственно, в том, что кто-то может глубоко задуматься при выходе из сортира, Марик не находил ничего такого уж удивительного и из ряда вон выходящего. Но вот то, что человек этот думал со спущенными штанами, было все-таки странновато.

Марик шагнул по направлению к выходу и сказал:

– Darf ich bitte durch?[18]18
  Могу я пройти? (нем.)


[Закрыть]

Чернявый не шелохнулся.

– Lassen Sie, – занервничал Марик. – Mein Zug faehrt ab![19]19
  Пропустите! У меня поезд уходит! (нем.)


[Закрыть]

– Можешь говорьить рюсски, майн фройнд. Я поньимать… – отозвался наконец чернявый, но от двери не отошел.

Марик вздрогнул. Голос у незнакомца был весьма неприятный – срывался с почти девичьего визга на какое-то глухое горловое бульканье.

– Извините, но не могли бы вы немного подвинуться. Я действительно опаздываю на поезд.

– О, я понимать, понимать… Я тоже ньедавно опоздать на этот имьенно поезд. Это есть очеьень ньеприятно, очьень…

Чернявый, наконец, изменил позу: не отходя от двери, резко повернулся к Юнерману левым боком. Его запрокинутая голова покачнулась, со странным треском перекатилась с левого плеча на правое, а потом обратно на левое.

«Он похож на игрушечную собачку, которая стоит у меня в машине, – подумал Марик, – такую, с дергающейся головкой… Я опоздаю. Господи, из-за этого придурка я сейчас действительно опоздаю на поезд».

– Пропустите меня! – раздраженно вскрикнул Марик и стал отпихивать от двери чернявого.

Тот что-то злобно завизжал и забулькал, потом запутался в спущенных штанах, покачнулся и, чтобы удержать равновесие, схватил Марика за рукав.

– Да отвали ты, блин! – взревел Марик.

Он попытался резким движением стряхнуть с себя чернявого – безрезультатно. Тогда Марик стал, рыча, разжимать пальцы незнакомца, мертвой хваткой вцепившиеся в его рукав. Но пальцы не поддавались. Странные пальцы… Холодные негнущиеся пальцы с длинными-длинными ногтями… и с сине-зелеными пятнами там, под ногтями…

– Polizei! – заорал Марик, но заорал как-то очень уж тихо. – Помогите! – уже почти шепотом добавил он и машинально оглянулся назад, на зеркало, словно надеялся получить от кого-то поддержку в совершенно пустом туалете, словно наряд полиции вот-вот должен был появиться из зазеркалья…

– Мамочка-а-а-а! – заорал вдруг Марик во все горло и так и остался стоять с открытым ртом, беззвучно продолжающим это паническое «а-а-а».

Кроме него, в зеркале по-прежнему никого не было. Этот парень – со спущенными штанами, с запрокинутой головой, с длинными ногтями – этот парень не имел отражения.

А потом странный треск…

это ведь она так перекатывается, так перекатывается, его голова

…раздался у Марика прямо над ухом. Боли не было. Продолжая стоять лицом к зеркалу, он просто увидел, как в его шее появилось несколько маленьких рваных дырочек, и из этих дырочек вялыми фонтанчиками забила кровь.

«Ну все. Теперь мы точно опоздали на поезд», – подумал зачем-то Юнерман.

Это было последнее, что он подумал.

VI. Нечистые

– Петр Алексеич!

– М-да?

– Петр Алексеич… По-моему, что-то нужно с ней делать.

– С кем? – равнодушно поинтересовался директор.

– Да с этой… – нянечка Клавдия Михайловна неопределенно-раздраженным жестом указала на ординаторскую. – Совсем житья от нее нету. Лезет во все, работать мешает.

– Ну, можно уволить, – равнодушно согласился директор.

– Уволить? – Клавдия Михайловна аж взвизгнула. – Просто уволить? Чтобы она и дальше кляузы свои писала? Чтобы сюда каждый божий день комиссии какие-нибудь таскались?

– Ну а вы что предлагаете?

– Я предлагаю, – Клавдия Михайловна прищурилась, и обычно добродушное ее лицо стало вдруг каким-то остреньким и недобрым. – Петр Алексеич… Надо бы ее извести.

– Что?!

– Извести, – тихо и настойчиво повторила нянечка.

– Я вас что-то не совсем понимаю…

– Да чего ты не понимаешь?! Что ж это такое-то, а? – возмутилась нянечка и пристально посмотрела в директорские глаза. – Тот? Эй, где ты? Иди сюда. Ну, посмотри на меня. Тот? Тот! Да посмотри же!

– Я здесь, – произнес директор. – Извини, просто задумался. Да, ты права. Действительно стоит извести.

– Ну вот и славненько, – подытожила нянечка. – Займемся.

VII. Нечистые

– …шестая, седьмая, ох… восьмая… – Костяная брела вдоль ряда совершенно одинаковых изб, одышливо бормоча себе под нос их номера, – десятая, одиннадцатая, ох… двенадцатая, вот она, слава те господи…

Она поднялась на крыльцо, коротко постучала в деревянную дверь длинным когтем и, не дожидаясь ответа, шагнула внутрь.

Стоял относительно ясный, для леса почти идеальный день – без солнца, конечно, но и без густого тумана, однако ставни на всех окнах были плотно закрыты, а изба освещалась многочисленными продолговатыми лампами. Они тянулись вдоль стен, едва слышно, но очень назойливо жужжали, и свет от них исходил мучнисто-белый, скучный, рассыпчатый. И какой-то безапелляционный: лампы располагались таким образом, что теней в помещении не было в принципе.

– Добрый день, девица, – вежливо сказала Костяная.

Та, к кому она обращалась, сидела на полу избы спиной к двери и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Она была одета в белую ночную рубашку. Волосы на затылке были сильно растрепаны – как будто она только что встала с постели или, наоборот, уже пару ночей не спала.

– Добрый день, – Костяная повысила голос.

– Недобрый полдень, – вяло бормотнула девушка в ночной рубашке, продолжая раскачиваться. – Недобрый полдень. Свободный полдень. Веселый полдень. Щекотный полдень…

– Пожалуйста, перестань, – вежливо прервала ее Костяная. – Я пришла попросить тебя об одолжении, Полуденная.

Хозяйка избы, наконец, обернулась. У нее было резкое, напряженное лицо, странно контрастировавшее с совершенно отсутствующим взглядом, с растерянным спокойным блаженством, мутно блестевшим в глазах.

– Хорошо выглядишь, – несколько ехидно констатировала Костяная: она знала, что это ненадолго.

Полуденная всегда казалась юной и свежей поначалу. В первые несколько мгновений. На первый взгляд. Но чем дольше на нее смотрели, тем старше она становилась. Темные круги проступали вокруг глаз, истончалась и высыхала девичья кожа, морщины расползались по пепельно-бледному лицу, и все печальные старческие подробности постепенно вырисовывались на нем – точно на быстропроявляющемся полароидном снимке.

– Чего ты хочешь? – равнодушно спросила женщина в ночной рубашке; сейчас она выглядела уже лет на сорок с хвостиком.

– Чтобы ты пришла кое к кому.

– Надолго?

– Думаю, четырех ночей ей хватит.

– Хорошо, – равнодушно сказала старуха в ночной рубашке.

VIII. Четыре ночи

Это был закат – а может, наоборот, рассвет, не разберешь. В любом случае все казалось сочным, ядовитым, красновато-выпуклым – и в то же время каким-то неопределенным и условным. Лишь силуэты. Лишь контуры. Лишь четкие тени на ярком неестественном фоне.

Деревья стояли в ряд – вызывающе-оголенные, приземистые, холодные. Ветер играл их тонкими ветками, играл так беззвучно, что казалось – они шевелятся сами по себе.

Чуть позже стало понятно, что они действительно шевелятся сами. И что не было никакого ветра, а если и был, то не играл с ними. Они играли между собой: сначала сцеплялись тонкими черными ветками, потом отпускали друг друга, и так снова и снова.

В какой момент игра эта стала такой чудовищной, такой агрессивной, она не заметила. Просто вдруг увидела: они уже не играют, они дерутся.

Теперь одни ветки вцеплялись в другие мертвой хваткой, и ломали их, и ломались сами с пронзительным хрустом. Из переломов обильно сочилась кровь.

Деревья дрались и истекали кровью – на закате, а может быть, на рассвете, кто знает…

И только когда они стали выдергивать друг друга из земли с корнем, только когда она поняла, что они уже не дерутся, а убивают, ей захотелось кричать – и она изо всех сил напрягла горло для крика, и проснулась, невнятно и беспомощно ойкнув.

Ирочка села на кровати, тщетно пытаясь ухватить, удержать в голове стремительно тающие ошметки какого-то неприятного сна. Посмотрела на часы и тихо чертыхнулась: можно было еще спать и спать… Всего только пять вечера.

Она вернулась после ночной смены утром, с тягучей головной болью. Полдня занималась в полудреме какими-то ненужными маленькими делами, потому что настолько устала, что не могла заставить себя принять душ и улечься; наконец легла, без всякого душа, около трех и провалилась в гудящую глубокую пустоту. И вот, проснулась всего через два часа. Спать больше не хотелось. Вернее, хотелось, но было как-то совсем очевидно, что теперь уже не получится. Обидно.

Ирочка медленно встала на ноги, чувствуя, как густой ртутью разливается в области затылка боль – недобитая и даже, наоборот, раздраженная коротким двухчасовым отдыхом. Шаркая тапочками, она зашла на кухню, откопала в ящике с лекарствами анальгин и выпила пару таблеток. На языке остался противный горький привкус. Она закурила – и стало еще противнее.

Часов до восьми вечера она лежала и отчаянно смотрела телевизор, хотя от этого еще сильнее болели глаза и изматывающе ныло там, за глазными яблоками. Однако же Ирочка добилась, чего хотела, – какой-то бесконечный «Аншлаг-Аншлаг!» вконец измучил и укачал ее – она снова заснула…

Все казалось сочным, ядовитым, красновато-выпуклым – и в то же время каким-то неопределенным и условным. Невысокие земляные насыпи располагались в ряд. В каждой насыпи чернела нора. Ничего не происходило.

Потом появились собаки – вернее, щенки. Весело подпрыгивая, они бежали каждый к своей норке. Уже перед самым входом они ложились на брюхо и, умильно вихляя задницами и хвостиками, ползли в дыру. Только при этом они переставали быть щенками – и становились чем-то вроде мохнатых гусениц. Извиваясь всем телом, гусеницы вползали в норы.

Потом прибегали другие щенки, и все повторялось снова. И снова. И снова. До бесконечности.

Ирочка вздрогнула всем телом и проснулась. На этот раз она запомнила сон.

Она бросила взгляд на часы: 20.05. Бесконечность, оказывается, продолжалась всего пару минут…

На экране бесновались какие-то мужики в юбках и бабьих платочках. Взявшись за руки, они по рок-н-ролльному выбрасывали вперед толстенькие короткие ножки.

– Да он бы па-да-шел, я бы отвернулась, он бы приставал ко мне… – визгливо запел в микрофон один.

– Уйди, пра-а-ти-и-ивный! – заголосил другой.

– …а я б ушла! – старался перекричать его первый.

Зал взорвался аплодисментами. Крупным планом показали несколько счастливых лоснящихся физиономий. Им действительно было весело…

Ирочка пошарила по кровати в поисках пульта, не нашла, раздраженно вскочила и выключила телевизор. Потом отправилась на кухню и выкурила две сигареты, одну за другой. С грохотом поставила на стол чашку, кинула туда чайный пакетик, плеснула воды. Заварка не желала растворяться. Ирочка пощупала чашку – холодная. Идиотка. Забыла вскипятить чайник. Эта мысль почему-то так огорчила ее, что на глаза навернулись слезы.

– Так, – сказала Ирочка вслух и вытерла глаза.

Она снова пошарила в ящике с лекарствами, извлекла оттуда два пузырька – один с валерьянкой, другой с пустырником, накапала и того и другого в рюмку, разбавила водой и, скривившись, выпила.

Вообще-то Ирочка не любила пить валерьянку. Потому что, когда это делала, всегда казалась себе очень одинокой. И не такой уж молодой. И вообще – женщиной трудной судьбы.

Около десяти вечера позвонила мать:

– Ирочка, деточка, я тебя, случайно, не разбудила? Ты же сегодня после ночной смены?

– Нет, – мрачно сказала Ирочка. – Не разбудила. Я не могу спать.

– Как это, деточка, не можешь?

– Очень просто. Не спится.

– Ох ты, господи, какой кошмар, какой ужас, деточка! – запричитала мать, и голос ее немедленно сделался полуплачущим.

– Да что ты трагедию из всего делаешь, мама! – раздраженно огрызнулась Ирочка. – Абсолютно ничего страшного не происходит.

– Не говори так с матерью! – на том конце провода послышались сдавленные рыдания. – Думаешь, с матерью все можно? Думаешь, об мать ноги вытерла и дальше пошла? Думаешь, мать…

– Да перестань, мама! Ну перестань, пожалуйста, – Ирочка попыталась говорить мягче. – Ну кто об тебя ноги вытирает, что ты такое говоришь? Ну извини, если я что-то не так сказала. Я просто очень устала в интернате…

– Да, деточка, – убитым, но твердым голосом согласилась с чем-то мать. – Да. – Она выдержала долгую паузу. – Я уже не обижаюсь на тебя. Все в порядке. Я все прощу…

Сколько самоотречения! Ирочка щелкнула зажигалкой – подальше от трубки, чтобы не услышала мать, и закрыла глаза.

– …но ты себя совсем не бережешь, деточка. Когда ты в последний раз нормально спала?

– Позавчера ночью, мама.

– Какой ужас, – мать снова изготовилась плакать. – То есть ты не спишь уже больше суток?!

– Мама, в этом нет ничего такого ужас…

– Деточка, – всхлипнула мать, – я вот не хотела тебе говорить… Но мне что-то так неспокойно… Мне такой про тебя сон сегодня плохой снился. Нехороший сон. Мне снилось, что ты лежишь в таком белом-белом платье…

– Ну мама, ну пожалуйста! – взвыла Ирочка. – Ну только вот не надо мне рассказывать свои сны! Ну сил нет слушать!

– Не говори так с матерью. Мать у тебя одна. И она ни в чем, ни в чем перед тобой не виновата. Она все тебе отдала. Она всем пожертвовала. Она ночей не спала…

Ирочка вдруг поняла, что никак не может сообразить, о ком сейчас идет речь. Видимо, ненадолго выключилась… Кто – она? Кто – «ночей не спала»?

– Кто – она? – спросила Ирочка.

– Что?

– Ну ты сказала: она ночей не спала. Кто?

– Ты надо мной издеваешься?

– Нет. Извини, я просто очень хочу спать.

– …ты не бережешь себя. Эта работа в интернате тебя доведет. Эти больные дети… это очень тяжело. Для любого человека. Да еще бессонные ночи! Заработаешь себе нервное расстройство. Видишь, у тебя уже нарушился сон. То ли еще будет. Ирочка, деточка, нужно следить за своим здоровьем. Нужно спать нормально, отдыхать, гулять на воздухе. Ты сейчас, пожалуйста, накапай себе валерьяночки в стаканчик. И пустырничка еще можно туда. И, пожалуйста, деточка, выпей. Не хочешь думать о себе, подумай хотя бы о матери. Ты у нее одна…

– Мама. Почему ты все время говоришь о себе в третьем лице? – прошипела Ирочка тоскливо и зло.

– А ты меня не одергивай! Я говорю как считаю нужным! – с надрывом провозгласила мать. – Нет, я не могу так…

В трубке послышались частые гудки.

Ирочка аккуратно затушила окурок, потом схватила пепельницу и швырнула ее в стену. Потом взяла тряпку, вытерла пепел и пошла спать. До двенадцати она ерзала в кровати, пытаясь не думать о том, что она лежит и не может заснуть, а рано утром нужно вставать на работу, и чем дольше она так лежит, тем меньше остается времени на сон…

– Ложись на спину, – сказал Максим.

Она легла. Она была совсем голая.

Максим остался в одежде. Опираясь на руки, он склонился над ней и медленно, ритмично задвигался. Странно так задвигался: тихо, равнодушно, не опускаясь до конца, вообще не касаясь ее тела.

Она всмотрелась в его лицо, нависшее над ней в полумраке. Оно не выражало ничего. Или, возможно, выражало скуку. Очки он не снял, и она не видела его глаз за мутно мерцавшими стеклами.

Ирочка тихо заплакала, но он не обратил на это внимания.

– Скажи, что ты меня любишь, – попросила она.

– Я тебя люблю, – спокойно сказал Максим.

– Правда?

– Нет.

– Зачем же ты это сказал?

– Ты меня попросила.

– Максим…

– Что?

– Максим. Я не могу спать. Понимаешь, я не могу спать!

– Понимаю, – он задвигался быстрее.

– Максим… Что ты делаешь?

– Занимаюсь с тобой любовью, – движения его стали судорожными, совсем частыми, но дыхание оставалось бесшумным и ровным.

– Почему… ты делаешь это так странно?

По-прежнему не касаясь ее, Максим дернулся в последний раз и застыл на вытянутых руках.

– Ты что, кончил? – спросила Ирочка.

– Да.

– Ты не ответил. Почему это было так странно?

– Потому что я умер. – Он принялся снова медленно покачиваться над ней. – Потому что я умер. Потому что я умер. Потому что я умер…

Ирочка села, тяжело и хрипло дыша. Лицо и даже волосы у лба были мокрыми от слез и от пота. Час ночи. Всего только час ночи. До семи еще шесть часов.

Она решительно поднялась с кровати и пошла в душ.

Потом нашла в ящике с лекарствами беленькие шипучие таблетки – донормил. Легкое снотворное средство; она держала его на крайний случай.

Что ж… это как раз крайний случай. Не спать две ночи подряд, а потом еще идти на работу – это уж слишком.

Через пятнадцать минут лекарство подействовало: она провалилась в сон.

Чудная вертлявая старушка водила ее по пустому не то музею, не то собору. Она показывала пальцем на разные предметы и приговаривала:

– Смотри внимательно и запоминай. Ничего не пропускай. Я повторять не стану… Вот это – наши иконы… Это – наши книги… Это – наши инструменты… Это – наша мебель… Это – наши столбы… Это – наши карты… Это – наши нитки…

Ирочка напряженно вглядывалась в предметы, стараясь запомнить их в мельчайших подробностях.

Старуха подвела ее к большому стеклянному ящику, заполненному до краев чем-то черным.

– А это – наши москиты, – с благоговением прошептала она и открыла стеклянную крышку. – Они кусаются.

Стая маленьких черных насекомых вылетела из ящика.

– Это наши москиты, – повторила старуха и медленно повернулась к Ирочке. – Это москиты. Они кусаются. Они кусаются. Я тоже – москит…

Ирочка застонала и проснулась. Включила настольную лампу, стоявшую у кровати, – свет больно царапнул глаза. Два часа ночи. Сколько же она проспала? Десять минут? Пять?

В ушах шумело – однообразно и довольно громко, – точно к ним прижали пару больших морских раковин. В затылке снова зашевелилась боль, пока терпимая, но полная угрозы и обещаний. Она угрожала в любой момент стать невыносимой. Она обещала саму себя.

Ирочка поворочалась в постели еще с полчаса, потом встала и, пошатываясь, направилась к компьютеру. Включила его и вошла в сеть.

«Не можешь заснуть, не мучайся, – сказала себе Ирочка; сказала вслух, чтобы заглушить мерный морской шум в голове. – Если даже снотворное не действует… Лучше отвлечься. Лучше почитать что-нибудь…»

Она проверила почту – новых сообщений не было.

www.zdvig.ru – вбила она в поисковой строке и, когда страница загрузилась, кликнула «Новости сайта».

От взгляда на монитор резь в глазах усилилась. Боль мягко ткнулась в череп изнутри – напоминая, грозя… Ирочка упрямо сощурилась и стала читать.

Новости сайта

Друзья! Это случилось.

Я должен возвестить начало конца, начало Последней Катастрофы. Огромная планета – гигантское Второе Солнце – уже совсем близко от Земли. И хотя Второго Солнца пока не видно, сдвиг полюсов уже начался. Свидетельство тому – воскресное землетрясение и прокатившееся по Индийскому океану цунами.

Сила подземных толчков чудовищного землетрясения и последовавшего за ним цунами в девяти странах Азии и Африки достигла 8,7 балла по шкале Рихтера. [кликни здесь: подробнее о землетрясениях и цунами].

«Мы рассматриваем изменение скорости вращения нашей планеты в качестве одной из возможных причин тектонических катаклизмов», – заявил заместитель директора Института физики Земли РАН Александр Пономарев. О, наивный, наивный! Мы-то знаем: дело не в скорости – дело в сдвиге. Впрочем, теперь уже не так уж важно, чем были вызваны эти катаклизмы. Цунами такой силы В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ влияет даже на расположение оси вращения нашей планеты. Нашей… От этого слова мне хочется рыдать: ведь скоро наша планета изменится до неузнаваемости!

«Все это привело к едва заметным изменениям на поверхности Земли и легкому смещению земной оси. Земля стала как бы более компактной и начала вращаться быстрее», – заявил какой-то глупый американский ученый. Едва заметные изменения! Он даже представить себе не может, сколь заметными они будут!

О глупцы, наивные глупцы! Они теперь рассуждают о «катастрофических последствиях для окружающей среды», но, бог мой, что они имеют в виду! Вот, полюбуйтесь: “Достигнув побережья, волна неизбежно смывает гнездовья морских птиц. Многие виды птиц в этот период высиживают потомство. Взрослые особи спасаются, а птенцы погибают, и это означает, что нового поколения в этом году не предвидится. Серьезный удар нанесен филиппинскому пеликану – он оказался на грани выживания. Кроме того, огромные волны обрушиваются и на лагуны, где нерестятся различные виды рыб. Волной смыты представители мелкой фауны, начиная от насекомых и заканчивая моллюсками. Разрушенными и уничтоженными оказались коралловые барьеры. Их хрупкие структуры и без того испытывали на себе последствия изменения климата и жизнедеятельности человека”. Гибель пеликанов, моллюсков и кораллов – это ли катастрофа, когда речь идет о гибели ЦИВИЛИЗАЦИИ [кликни здесь: подробнее о человеческой цивилизации], о Последней Катастрофе!

«Сутки теперь станут на секунду короче», – говорят ученые. Я говорю вам: это совершенно не важно, потому что суток скоро просто не станет! Их не станет, когда в небе появится второе солнце. Оно зальет все и вся своим мертвенным ослепительным светом, и дни перестанут сменяться ночами!»

Не надо отчаиваться

Я повторюсь: однажды, много тысячелетий назад, Сдвиг Полюсов уже произошел. Экватор и полюса раньше располагались совсем в других местах, нежели сейчас. Их перемещение вызвало катастрофические последствия – Великий потоп [кликни здесь: подробнее о Великом Потопе].

Сейчас это ждет нас снова. Поднимется уровень океанов, затопив низко расположенные земли. Северный полюс сместится туда, где сейчас США. Россия станет страной с тропическим климатом. Новый экватор пройдет через Тюмень, Уфу, Саратов, Донецк, Афины и Сахару.

Последняя Катастрофа уничтожит практически все живое. Страх, холод и бесконечный океан будут царить на Земле… Но те, кто захочет спастись, спасутся – и их стараниями настанет новый Золотой Век.

Мы будем спасаться на Алтае. Да, наше спасение – Алтайские горы, друзья! Они достаточно высоки. [кликни здесь: подробнее об Алтайских Горах].

Вы спросите меня: почему же не Гималаи, они ведь еще выше? Да потому, что там очень мало минеральных ресурсов, их не хватит для основания новой цивилизации.

А на Алтае… на Алтае действительно нет некоторых очень важных вещей. Здесь практически нет нефти и газа. Но, если вдуматься, понадобятся ли нам в новом мире нефть и газ? Нет, нет и нет! Нет автомобилям, поездам, самолетам, гремящим, жужжащим, загрязняющим воздух, мешающим нам дышать! Нет. Нам не нужно все это! Без этого мы не деградируем, мы просто станем ближе к природе – это ли не есть Золотой Век?..

К шести утра спать захотелось невыносимо. Но ложиться она не стала, это уже не имело смысла: на работу нужно было вставать в семь.

В ординаторской она взяла бланки рецептов и выписала себе два: на реладорм и труксал.

– Что-то вы сегодня неважно выглядите, Ирочка, – сказала нянечка Клавдия Михайловна.

Ирочка подняла на нее глаза с огромным трудом: глазные яблоки за ночь точно высохли – и теперь царапались, цеплялись за глазницы, отказывались свободно в них скользить.

– Просто не выспалась, – ответила Ирочка.

Клавдия Михайловна посмотрела на нее сочувственно и слегка озабоченно:

– Высыпаться нужно обязательно, Ирочка, – мягко сказала она. – Сон – это очень важно для человеческого организма.

– Да, конечно. Сегодня обязательно посплю.

– Вот-вот, обязательно, Ирочка. Будет очень плохо, если что-то тебе помешает. Ты даже представить себе не можешь, как тебе будет плохо.

– Почему вы мне тыкаете? – вяло удивилась Ирочка.

– Ну что вы, Ирина Валерьевна, – теперь нянечка смотрела на нее озадаченно и по-матерински ласково. – Что вы, вам просто показалось… С недосыпу, наверное.

Поздно вечером, когда она поняла, что купленные днем в аптеке реладорм с труксалом ей не помогают, Ирочка испугалась по-настоящему.

То есть нет, таблетки, безусловно, действовали. Они почти лишили ее возможности двигаться, они пригвоздили ее к кровати, они что-то там сделали с таламусом, гипоталамусом, с мозжечком и спинным мозгом, они погрузили ее в мутный, тяжелый, запутанный полубред, но только вот сном – нормальным, человеческим сном – это не было.

Обрывки чьих-то фраз, выписки из медицинских карт, рекламные слоганы из телевизионных роликов, какие-то детские стишки и считалки беспорядочно крутились в голове; в полусне, прекрасно при этом понимая, что все же не спит, она кому-то беззвучно, многословно и путано объясняла что-то насчет дозировок и осенних листьев; пугающе яркие пятна с внутренней стороны сетчатки звали ее, умоляли ее, настаивали на том, чтобы она прикоснулась к ним, присоединилась к ним, шагнула к ним… всего один шаг в их пеструю смертельную темноту, всего один шаг – и она заснет, шагнет и заснет через секунду…

Но за секунду, за десятую долю секунды до того, как должен был прийти окончательный, настоящий сон, что-то вдруг происходило с ней. Как будто невидимый садист переключал в ее мозгу невидимый тумблер – и она со стоном выныривала из этого своего хрупкого забытья, для того чтобы еще полчаса или даже час поворачиваться с боку на бок, и снова почти заснуть, и снова совсем проснуться.

Около часу ночи она встала и позвонила Максиму.

– Привет. Что случилось? – в его голосе не было неприязни, но и радости тоже не было.

– Максим, – пискнула в трубку Ирочка и тут же заплакала. – Макси-и-им…

– Что с тобой такое? – теперь голос звучал напряженно: неужели придется сорваться и поехать куда-то среди ночи?

– Максим, я не могу заснуть.

– Ну… бывает, – облегченный вздох. – Выпей валерьянки. Или, ну не знаю, какое-нибудь снотворное.

– Нет, ты не понимаешь. Я уже пила снотворное. Оно мне не помогает. Я не могу спать. Я вообще не могу спать! Понимаешь? Ты понимаешь? Я не могу спать!

– Понимаю, – вежливо подтвердил Максим.

Когда мужчина говорит «я не могу спать» – это обычно вызывает симпатию и уважение. Это значит, что он слишком напряженно думает о чем-то очень важном или с ним недавно случилась трагедия, он пережил какой-то удар. Возможно, ему угрожают, ему или его близким, возможно, его не поняли, предали, продали… И он, сплошной комок нервов, твердокаменный сгусток воли, он держится, как только может; он, конечно, не распускает сопли, не показывает своих эмоций, но при этом он так сильно переживает, что даже не может спать.